Текст книги "Сочинения в двенадцати томах. Том 2"

Автор книги: Евгений Тарле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 57 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

В этой части работы будет рассмотрена история рабочего класса во Франции в 1792–1799 гг.

В первой части речь шла о 1789–1791 гг., когда французская промышленность переживала не столь бедственные времена, как впоследствии, с того момента, когда (весной 1792 г.) открылась длительная война с европейской коалицией. От этого (первого) периода до нас дошли данные, почти исключительно касающиеся именно парижских рабочих. Мы видели, как произошли волнения в апреле 1789 г., как безработица в 1789 г. привела к открытию благотворительных мастерских, как несколько улучшившееся положение промышленности сопровождалось (в 1791 г.) стачечным движением, и как, наконец, это стачечное движение привело к изданию закона Ле Шапелье.

После временного улучшения экономической ситуации в 1790–1791 гг. наступает в 1792 г. длительный и все быстрее и быстрее прогрессирующий упадок промышленности, упадок торговли; мануфактуры страдают от отсутствия сырья, от сокращения рынков сбыта. Это новая эпоха, и характерно, что некоторые представители французской промышленности, когда они уже в конце рассматриваемого периода жаловались на разорение при революции, нередко начальной датой считали при этом не 1789, а 1792 г.; или, точнее, они начинали свою скорбную повесть с 1786 г., со времени заключения англо-французского торгового договора, но не усматривали в первые годы революции дальнейшего сколько-нибудь заметного ухудшения вплоть до войны 1792 г., а уже с 1792 г. говорили о «почти полной гибели» производства и т. д. Только лица, занятые производством предметов роскоши, неизменно утверждали, что для них бедственные времена настали уже в 1789 г., и 1792 г. лишь докончил их разорение.

С начала этой новой эпохи, с 1792 г., к данным, касающимся парижских рабочих, прибавляются сведения, относящиеся к рабочим в провинции, – данные, которых относительно 1789–1791 гг. почти вовсе нет. Но, вводя в круг своего исследования эти материалы о рабочих французской провинции конца XVIII столетия, нельзя ни в каком случае ограничить свой анализ лишь теми фактами, которые относятся непосредственно к событиям 1792–1799 гг. Совершенно необходимо не только расширить хронологические рамки и коснуться эпохи, непосредственно предшествовавшей времени революции, но и поставить предварительно новый вопрос.

Еще когда я приступал к собиранию и изучению документов, касающихся истории рабочего класса во Франции в эпоху революции, для меня было не совсем ясно, почему, когда речь заходит о рабочих в эту эпоху, историки обычно разумеют почти исключительно парижских рабочих, обходя почти совершенно молчанием провинцию? Скудость материалов, относящихся к провинциальным рабочим, объясняла (до известной, впрочем, степени) молчание историков, но в свою очередь возбуждала новые недоумения: почему так мало следов жизни рабочего класса в эту эпоху дошло до нас? Почему, например, особенно мало сведений имеется у нас относительно такой громадной категории рабочего класса, как рабочие всех отраслей текстильной индустрии? Лен, шерсть, шелк, а в конце XVIII в. и хлопок обрабатывались во Франции в таких количествах, что изделий из них не только хватало на внутренний рынок с колониями, но часть их сбывалась за границей. Почему же вся эта масса людей, кормившихся текстильной индустрией, так мало слышна и заметна в 1789–1799 гг.? Все эти вопросы не могли быть разрешены без того или иного уяснения основной проблемы: как была организована французская промышленность в конце XVIII в.? Какую стадию развития она переживала в этот момент? И только тогда, когда постепенно на этот вопрос документы дали мне ответ, тогда сами собой отпали многие первоначальные недоумения.

Вместе с тем выяснилось, что хотя и мало свидетельств, касающихся рабочих французской провинции в эпоху революции, все же они имеются, и между ними попадаются весьма важные и характерные. Но: 1) за ничтожными исключениями, все они относятся к эпохе 1792–1799 гг. и 2) многое в них было бы непонятно без предварительного анализа закона Ле Шапелье и тех событий в рабочей среде Парижа, которые вызвали к жизни закон Ле Шапелье. Таким образом, само собой сложился план этой работы. В первой части ее я рассмотрел дошедшие до нас показания, касающиеся преимущественно парижской рабочей массы в период 1789–1791 гг., вплоть до времени издания закона Ле Шапелье. В этот период только столичные рабочие из всего рабочего класса Франции сыграли известную роль (хотя и несамостоятельную) в политической жизни страны; именно их действия и привели к изданию закона Ле Шапелье; именно к ним обращалась контрреволюционная пропаганда; именно их имели в виду власти всякий раз, когда речь шла о рабочих вообще; наконец, почти только о них говорят дошедшие до нас документы этих лет. Но когда изложение дошло до конца 1791 г., когда затем необходимо было коснуться обстоятельств, приведших в конце концов к изданию закона о максимуме, – неизбежным оказалось привлечь к исследованию факты, относящиеся к рабочему классу не только столицы, но и – с 1792 г. – также всей Франции.

Вот почему в предлагаемой части работы читатель найдет прежде всего характеристику организации, характеристику форм французской промышленной жизни в конце XVIII столетия; этот вопрос будет рассмотрен в связи с вопросом о состоянии промышленной техники в предреволюционной и революционной Франции. Эти главы дадут общий фон, на котором будет яснее картина экономического состояния рабочего класса французской провинции в эпоху революции. Далее я коснусь общего состояния французской промышленности с того момента, когда первые, сравнительно не столь бедственные времена сменились все более и более обострявшимся кризисом. В связи с этим будут рассмотрены проявления рабочего движения в провинции, закон о максимуме, явившийся результатом этого движения, и влияние, которое имели на судьбы промышленности и рабочего класса как закон о максимуме, так и реквизиции в 1793–1794 гг.

Экономическое состояние рабочего класса от момента отмены закона о максимуме вплоть до времен Консульства и анализ немногих данных, касающихся политического настроения рабочих в этот период, составят предмет заключительных глав настоящей работы. Эта последняя эпоха датируется 1794–1799 гг.: политически она начинается с 27 июля 1794 г. (9 термидора), с падения Робеспьера: в экономическом отношении приходится отметить как отправной момент 24 декабря 1794 г., когда был отменен закон о максимуме. Наконец, так же как невозможно было начать эту часть работы с 1789 г., невозможно было ее и закончить 1799 г., который принято считать концом революционного периода. Законодательство о рабочих, относящееся к первым годам наполеоновского владычества, явилось завершением той политики предшествующих Наполеону правительств, о которой идет речь в обеих частях настоящей работы; краткой характеристике этого законодательства посвящены последние страницы книги.

Таков общий план моей работы. Об источниках я говорю во введении. Здесь мне хотелось бы сказать несколько слов лишь о том, что общий характер уцелевших документов, легших в основу первой части, не похож на характер документов, которыми пришлось пользоваться при работе над второй частью. Для 1789–1791 гг. есть сравнительно много показаний, касающихся более социальной, нежели чисто экономической стороны истории рабочего класса: есть данные о бурных движениях в апреле 1789 г., о волнениях в июле и августе, о брожении в благотворительных мастерских, о контрреволюционной пропаганде среди рабочих, о стачечном движении 1791 г., об обстоятельствах, вызвавших закрытие благотворительных мастерских и закон Ле Шапелье.

Данных, касающихся положения обрабатывающей промышленности, деталей об экономическом состоянии рабочего класса в 1789–1791 гг., напротив, чрезвычайно мало, и они, за редкими исключениями, мало показательны и мало характерны. Напротив, для 1792–1799 гг. сохранилось больше данных, имеющих отношение к чисто экономическим вопросам: о судьбах обрабатывающей промышленности при максимуме и после максимума, об экономических последствиях максимума для рабочего класса, о безработице при Директории; данных же, касающихся тех или иных проявлений рабочего движения, очень мало, а фактов, говорящих, в частности, о политическом настроении рабочих, и того меньше.

Почему наблюдается такая разница? – 1) В 1790–1791 гг. общее состояние промышленности более благоприятствовало какому бы то ни было профессиональному движению рабочих, чем 1792–1799 гг., время прогрессирующей безработицы, падения производства из-за недостатка сырья и сокращения сбыта. Поэтому особенная скудость известий о проявлениях рабочего движения в 1792–1799 гг. может быть объяснена вовсе не только случайной утратой документов [1]1
  Если случай и повредил, то прежде всего в том отношении, что в 1871 г. сгорели почти целиком протоколы заседаний секций, где могли быть данные, характеризующие политические тенденции рабочих в 1792–1794 гг.


[Закрыть]. 2) Что же касается того обстоятельства, что для 1789–1791 гг. так мало сохранилось данных по чисто экономическим вопросам, то здесь можно строить лишь гипотезы. Можно предполагать, что немало данных такого рода пропало среди далеко не полностью попавших в Национальный архив бумаг «комитета о нищенстве», «комитета земледелия и торговли», «комитета, заведывавшего финансами», и других комитетов (хорошо сохранились, в сущности, лишь бумаги «комитета конституции»), например, мы знаем (ср. первую часть моей работы, стр. 90–92) доклад Гудара о состоянии обрабатывающей промышленности, прочитанный в Национальном собрании в 1791 г., но исчезли бумаги, легшие в основу этого доклада; знаем доклад Ларошфуко-Лианкура (ср. первую часть моей работы, стр. 73–74), но тоже не можем сказать, на основании каких материалов он его писал.

Относительно же 1792–1799 гг. дело обстоит в смысле сохранения документов этого рода несколько лучше: сохранились бумаги комитета общественного спасения, много бумаг комитета земледелия и искусств, сохранилась переписка «бюро максимума» и т. п. Может быть, и тут действовали тоже не только случайная пропажа документов в первом случае и случайно лучшее сохранение их в другом; ведь именно в 1792–1799 гг., когда положение промышленности сильно ухудшилось сравнительно с 1789–1791 гг. (по единогласным утверждениям дошедших до нас документов), всевозможные петиции, жалобы, мольбы о вспомоществовании и так далее со стороны хозяев, а отчасти и рабочих должны были в особенно большом количестве присылаться местным и центральным властям, а потому и сохраниться их могло относительно большее количество.

Как бы там ни было, это отличие – факт, с которым исследователь должен считаться, как с vis major. Я отмечаю это здесь именно потому, что совершенно несправедлив был бы упрек в неравномерности распределения материала, в невыдержанности масштаба в обеих частях предлагаемой работы: я брал все относящееся к теме, что только мне удалось найти в архивах, и, конечно, должен был считаться с тем, что в характере материалов, легших в основу первой части, есть известное отличие от характера материалов, на основе которых строилась вторая часть. (Не говорю уже о том, что две первые главы второй части, которые поясняют, что нужно понимать под словами рабочие французской провинции, по существу дела являются характеристикой промышленности, обрисовкой фона экономической жизни, без которого непонятна была бы вся история рабочего класса французской провинции при революции.) Впрочем, так как отличие в характере документов для первого и для второго периодов лишь относительное, то и первая часть моей работы не вышла исключительно «социальной», а вторая не вышла исключительно «экономической» историей рабочего класса.

Работа, для которой я начал собирать материалы восемь лет тому назад, оказалась гораздо сложнее и труднее, нежели я думал, именно вследствие почти полной неразработанности не только вопроса о рабочих, но и общего вопроса о французской обрабатывающей промышленности в конце XVIII столетия; эта работа затруднялась и скудостью источников, разбросанностью документов, отсутствием, за редкими, единичными исключениями, инвентарей революционной эпохи, сколько-нибудь пригодных для поисков.

Долг благодарности заставляет меня помянуть здесь тех, которые, не щадя своего времени и труда, старались облегчить мне поиски в архивных лабиринтах. Особенно я обязан главному инспектору французских архивов г. Camille Bloch’y, который, не довольствуясь тем, что дал мне ряд ценных указаний относительно Национального архива, а также и архива департамента Луарэ (где он начинал свою службу), предоставил еще в мое распоряжение принадлежащую ему лично рукописную копию не изданных, к сожалению, до сих пор мемуаров Ballainvilliers, последнего интенданта Лангедока. Большую помощь оказал мне и г. Charles Schmidt, один из заведующих Национальным архивом, который сообщил мне ряд номеров тех картонов, где находятся документы, еще ни в каком инвентаре не обозначенные (преимущественно из серии F¹², для описи которой производятся администрацией архива еще только подготовительные работы).

Такую же любезность встретил я и в обоих архивах в Марселе: в архиве департамента Устьев Роны, в лице г. Busquet, управляющего этим архивом, и его помощника г. Riboulet, и в муниципальном архиве города Марселя, в лице архивариусов гг. Mabilly и Gourbin’a. Очень ценны были услуги г. Descamps, архивариуса департамента Жиронды (в Бордо), и г. J. Ducannès-Duval, управляющего муниципальным архивом города Бордо (замечу кстати, что это единственный из городских архивов, обладающий обстоятельным инвентарем документов революционной эпохи).

Весьма предупредительны были заведующий архивом департамента Роны (в Лионе) г. Guiges и его помощник г. Jobelin, помощник архивариуса департамента Соммы (в Амьене) г. Tilloy, помощник архивариуса департамента Нижней Сены (в Руане) г. Jacquelin, помощник архивариуса департамента Луарэ (в Орлеане) г. Chabin, заведующий архивом департамента Индры и Луары (в Туре) г. Delmas и его помощник г. Mathurier. Весьма предупредительна была и администрация архива парижской префектуры полиции.

Должен прибавить, что г. Камиллу Блоку я признателен еще и за то, что он, несмотря на обременяющие его обязанности – по высшему надзору за всеми архивами Франции, – вызвался редактировать французский перевод моей книжки «L’industrie dans les campagnes en France à la fin de l’ancien régime» (Paris, 1910), a г. Шмидту за чтение корректур этой работы, куда вошла главным образом первая глава предлагаемой второй части книги «Рабочий класс во Франции в эпоху революции». Тот же г. Шмидт редактировал также перевод главы из первой части моей книги, помещенный в журнале «Révolution française» (1909, № 4–5) под заглавием «La classe ouvrière et le parti contre-révolutionnaire sous la Constituante».

Ho есть люди, которым я обязан больше, нежели хранителям архивных сокровищ, облегчившим мне собирание материалов: я говорю о некоторых из русских ученых, создавших совершенно определенную традицию в области разработки экономической истории конца XVIII столетия. Значение русской школы признают и Жорес, и Олар, и Henri Sée, и другие современные французские историки, и мне нечего тут распространяться об этом хорошо известном предмете. Вспоминая в хронологическом порядке русские работы, мы видим, что труды Кареева, Лучицкого, Максима Ковалевского, Ону, Ардашева целиком или частично выходили на французском языке, существенно влияя и на постановку вопросов и нередко на их разрешение. Но, повторяю, не общая оценка научного значения русской школы меня тут занимает. Мне хочется указать лишь на то непосредственное влияние, которое имели на меня некоторые представители этой школы. В Киевский университет я поступил как раз тогда, когда И. В. Лучицкий начал свои создавшие эпоху в науке архивные работы по истории крестьянского землевладения и продажи национальных имуществ при революции. Я живо помню его лекции, на которых он беспощадно разрушал установившиеся взгляды и не переставал повторять, что не в наказах и не у Артура Юнга, а в архивных картонах нужно искать отправной пункт для исследования экономической истории Франции, несмотря на все значение и наказов, и Артура Юнга, и других свидетельств современников; живо помню и огромное впечатление, которое эти лекции на нас производили: они возбуждали энергию к работе и вместе с тем ставили ряд вопросов, которые должны были дать точку приложения для этой энергии. (Отмечу, к слову, что во Франции влияние Лучицкого явственно отразилось на Henri Sée, Bloch’e, Boissonnade).

Во время практических занятий, затем во время долгих бесед, которые он со мной вел и до, и после оставления моего при университете, Иван Васильевич не только указывал мне на архив как на хранилище почти нетронутых, драгоценных показаний, но и прибавлял, что, как ни мало разработана история французского крестьянства при революции, есть тема, еще менее подвергавшаяся специальному исследованию: история рабочего класса в тот же период, та история, относительно которой наказы хранят почти полное молчание.

Я знал, что опять-таки именно русские историки, хоть и не делали этой темы предметом специальных работ, успели бросить некоторые замечания, которые могли возбудить научную любознательность. Я знал, что еще в 1879 г. (т. е. в те времена, когда, кроме Токвиля, Тэна и еще полдесятка ученых, трудно было назвать историков, обращавшихся к архивам при работе над концом XVIII в.) Н. И. Кареев в своей книге «Крестьяне в последней четверти XVIII в.», книге, основанной в значительной степени именно на архивном материале, обратил внимание на распространенность промышленного труда в деревнях, лежащих близ Труа; я знал, что в своей замечательной работе «Крестьянское землевладение накануне революции» И. В. Лучицкий указал на существование индустриальной деятельности в некоторых округах Лимузэна и упомянул об изданных Дювалом, архивариусом департамента l’Orne, ответах приходов алансонской généralité местному провинциальному собранию (в 1788 г.), причем в эти ответах нашел свидетельство о распространении промышленного труда в названной области; наконец, книга М. М. Ковалевского «Происхождение современной демократии» (т. I, ч. III), напоминавшая показание Клико-Блерваша о промышленном труде в деревне, дала, кроме того, несмотря на обширность общей темы, несколько важных и интересных страниц, касающихся специально рабочих в начале революции. Все эти русские авторы, уже вследствие самих тем, которые их занимали, и не могли, и не хотели задерживаться на вопросе о промышленном труде в дореволюционной или революционной Франции; но то, что они и в этом отношении дали, произвело лично на меня большее впечатление, возбудило в большей степени мое любопытство, нежели, например, верные по существу, но афористичные по форме и лишь слегка иллюстрированные примерами утверждения Жореса (в «La Constituante», стр. 70–71) о машинах, о домашней промышленности [2]2
  Автор иной раз, впрочем, сам себе противоречит; так, например, на стр. 71 читаем:… nous ne sommes encore, en 1789, que dans la période préparatoire du machinisme; a на стр. 67:… il y avait déjà de grandes manufactures qui annonçaient la grande concentration industrielle de notre siècle; les inventions mécaniques se multipliaient et de puissants capitaux commençaient à être engagés dans l’outillage (о французской литературе вопроса вообще см. введение).


[Закрыть] и т. п. (Впрочем, книга Жореса и вышла в свет уже после названных трудов русских ученых).

Начавши преподавательскую деятельность в Петербургском университете, я нашел и здесь ту научную атмосферу, которая располагала к продолжению занятий по интересовавшему меня вопросу. В Историческом обществе при С.-Петербургском университете темы, касающиеся Франции при революции и ее историков, затрагивались не раз и не два. О крестьянском землевладении во Франции в XVIII в., о Тэне и об Оларе, о библиографии Буассоннада, о книге Кропоткина и тому подобном читали и спорили и Н. И. Кареев, и Э. Д. Гримм, и А. М. Ону, и председатель секции всеобщей истории И. М. Гревс, и переехавший в Петербург для заседаний в Государственной думе И. В. Лучицкий, и другие; в Историческом обществе и мне пришлось прочесть реферат о рабочих национальных мануфактур во Франции.

С 1903 г. я окончательно погрузился в собирание материалов для задуманной работы, и с тех пор не было года, когда бы я около четырех-пяти месяцев не проводил во французских архивах; и вспоминая, что начать систематическую работу над моей темой я получил возможность лишь с того времени, когда стал приват-доцентом С.-Петербургского университета, я чувствую нравственную потребность высказать здесь глубокую благодарность также историко-филологическому факультету С.-Петербургского университета. Если бы он не давал мне из года в год заграничных командировок и не печатал результатов моих работ в своих «Записках», эта книга едва ли скоро увидела бы свет…