Текст книги "С Антарктидой — только на Вы"

Автор книги: Евгений Кравченко

Соавторы: Василий Карпий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 54 страниц)

Остаемся на новый сезон

Миньков ввалился к нам, когда мы заканчивали пить чай. Разделся, подсел к столу. Ему тоже поднесли кружку на блюдце.

– Ну, артель, оклемались после вчерашнего полета?

– Оклемались, – сказал Костырев, – но все кости до сих пор болят.

Миньков лишь молча кивнул головой. Его молчание насторожило нас – было ясно, что командир отряда пришел с новостью, не очень радостной. За то время, что мы прожили в Антарктиде, людей, с которыми работаешь, начинаешь понимать каким-то шестым чувством.

– Ладно, Борис Алексеевич, не тяни душу. Выкладывай, с чем пришел, – не выдержал Мельников, тоже подсевший попить чай с нашим экипажем.

– В общем так, – Миньков отодвинул кружку. – Пришла телеграмма из Москвы. Нам предлагают остаться поработать сезон в десятой САЭ. Летчиков на замену нам не послали.

В домике повисла тишина. Где-то капала вода, тихонько поскуливал ветер в трубе.

«Вот и съездил домой, – подумал я. – Размечтался».

– Это кто же такой умный за нас все решил? – зло спросил Костырев, исподлобья глядя на Минькова.

– В Москве и Ленинграде посчитали, что отправлять летные отряды на сезон и зимовку слишком дорого для государства. Поэтому просят нас остаться, сделать работу по обеспечению станций всем необходимым и уйти домой не с первым кораблем, а с последним, – в голосе Минькова проскользнули виноватые нотки, хотя такое решение принимал не он. – В общем, повторить программу прошлого лета.

– Повторить?! – Костырев не на шутку разозлился. – А меня они спросили, хочу ли я повторить? Их спросили? – он широким жестом обвел рукой всех, кто сидел за столом. В комнате наступила тишина. Это известие было настолько неожиданным, что мысли о скором отъезде, о доме как-то спутались, сбились... Рушились все планы, и я вдруг почувствовал себя заброшенным и одиноким. По лицам ребят я понял, что они тоже растеряны – такого удара никто не предвидел.

Миньков долго молчал, пережидал, пока утихнут наши эмоции, а потом заговорил – тихо, спокойно, как умел только он:

– Вот что, артель. Решение принято и, на мой взгляд, не самое глупое. Вы знаете, что мы здесь зимовали на тот случай, если где-то на какой-то станции случится беда и надо будет лететь на помощь. О том, в какую копеечку обходилось это дежурство государству, можете судить и считать сами. Сейчас станции обустроены, есть свои медсанчасти. Поэтому туда прибудут врачи, которые смогут, в случае каких-то неприятностей, выполнить свои обязанности. А мы свое дело, считаю, сделали.

Второе. Сюда пришли работать хорошие, нет, лучшие летчики Полярной авиации. Вы отлично отстояли вахту на протяжении девяти месяцев. Оставалось нам еще три, ну а теперь еще шесть – семь месяцев. Вы – облетанный, имеющий уникальный опыт полетов, летный состав. Кто лучше вас сделает то, что надо для десятой САЭ? Ну, пришлют сюда новичков, наломают они дров, пока научатся здесь летать. Вы этого хотите? – Миньков обвел всех взглядом. – Я лично считаю, что такое решение – знак высшего доверия Родины всем нам. Его принимали люди, которые в авиации кое-что соображают... И если они выбрали наш отряд, чтобы переломить ситуацию с авиационным обеспечением САЭ, то, наверное, на чашу весов положили все – и наш опыт, и мастерство, и то, что технику не поломали, людей не потеряли, весь объем работ выполнили. В общем, доказали на деле, что кое-что умеем.

А то, что домой хочется? – Миньков вдруг как-то по-детски улыбнулся. – Так я здесь уже четвертый раз, и не было дня, чтобы домой не хотелось... Хочется, потом перехочется, потом сначала.

Все засмеялись, напряжение спало, кто-то снова потянулся к чайнику, пошли разговоры...

Я вернулся к себе, прилег на кровать. Значит, отъезд отодвигается на неопределенный срок. Хуже всего то, что психологически мы уже закончили свое пребывание в Антарктиде и приготовились сдать вахту тем, кто придет нам на смену. Но смены не будет, вместо нее остаемся мы, и – все сначала: разгрузка судов, полеты на «Восток», полеты на сброс к санно-гусеничным поездам, обеспечение «науки», которая уйдет в «поле». Вспомнился прошлый сезон, очарование Антарктидой, жажда работы, когда все было впервые. А что теперь? Усталость, усталость и еще раз усталость... Но я не имею права нежить ее в себе, потому что тогда захочешь оправдать свои упущения и ошибки. О том, к чему это может привести, не хотелось и думать. Значит, надо в очередной раз стиснуть зубы, загнать поглубже в катакомбы души желание уехать домой и заставить себя начать работать здесь «с чистого листа». Так, будто и не было прошедших девяти месяцев, воя пурги, ночи длиной в полгода, изматывающих душу и тело полетов.

Пришел Костырев, тяжело опустился в кровать.

– Не спишь, Евгений?

– Не сплю.

– Как тебе подарок?

– Не радует.

– Ладно, мы-то с тобой вытянем и этот сезон. А вот ребята? Меня тронуло это «мы». Значит, командир видит во мне летчика, равного себе по силам, по профессионализму, по умению терпеть, работать и ждать. Что ж, для начала неплохо. Впервые Костырев дал мне оценку, которой можно гордиться, – этим «мы» он поставил меня на одну ступеньку с собой, а то, что делал он это крайне редко в своей летной практике, было хорошо известно всем.

– Мои дома подождут, – сказал я. – А летать здесь интересно. К тому же, не знаю, попаду ли сюда еще. Так что с моей стороны больше «за», чем «против». У Серегина и Жилкинского ситуация схожа с моей. Петр Васильевич Бойко...

– За этого я спокоен, – сказал Костырев, – наше поколение.

– Тогда, чего вы волнуетесь?

– Мне сначала вас стало жалко. Жены молодые дома остались, дети малые.

– Жены, если умные, поймут.

– Это верно.

Минирую карниз

Взрывчатка, которую мы доставили с «Молодежной», сработала отлично – вершины сопки Комсомольской как не бывало. Это событие стало, пожалуй, последним радостным впечатлением, которое всколыхнуло весь зимовочный состав: наконец-то уйдет в прошлое мучительная обязанность добывать из-подо льда и снега бочки с топливом и маслом. Мне тоже удалось поработать помощником взрывника. Вначале на сопке, а потом на мысе Мабус.

– Ну, как там «Эстония» идет? А «Обь» как? Когда у нас будут? Этими вопросами вконец измотали радистов, и они уже начали прятаться от нас, стараясь пореже показываться на глаза. Но приход кораблей вызвал и ряд проблем: где и как им швартоваться, как вести выгрузку, как переправлять на судно тех, кто уходит домой? Дело в том, что в одной из прошлых экспедиций «Обь» пришвартовалась вплотную к ледовому барьеру, но в один «прекрасный» момент отколовшаяся от него часть ледника ударила по фальшборту, изуродовав обшивку, а волной ледокольное судно швырнуло в океан, как щепку. К счастью, обошлось без жертв, но теперь уже капитан «Оби» Н. Свиридов и старший помощник С. Волков потребовали от руководства САЭ сделать все необходимое для обеспечения безопасности и людей, и судов. После рассмотрения всех возможных вариантов, решили, что корабли будут приходить на рейд милях в двух от барьера. Людей и грузы придется доставлять в «Мирный» и на борт на шлюпках. Но, как говорится, скоро сказка сказывается...

Подойти к мысу Мабус мешает каменный «лоб». Надо делать сходни. Сделали. Огляделись, а над ними нависает ледяной карниз, и когда он сорвется, подтаяв, никто сказать не может. Надо взрывать.

Валентин Трофимов, наш главный взрывник, оглядев добровольцев, выбрал меня:

– Женя, ты самый легкий из нас, поэтому тебя проще всего спустить на веревках под бороду карниза. Смотри, что нужно сделать...

Обвязываюсь веревками, беру пешню и, словно альпинист, начинаю спуск. Внизу шумит океан, передо мной сверкает ледяная стена, но мне не до их красот. Все время не покидает мысль: «Вот этот карниз стоит себе, стоит, но что ему мешает рухнуть именно сейчас, когда я сижу под ним, как муха?!» В памяти помимо воли всплывают происшествия, связанные с непредсказуемым характером Антарктиды, которые тоже не добавляют оптимизма. Нахожу нужное место и тяжелой китобойной пешней начинаю рубить лед. Каждый удар дается непросто, веревки, на которых меня держат, кажутся мне тоненькой паутиной. «Давай быстрей!» – командую сам себе. По спине, по лицу ползут капли пота, хотя я вишу в десятке сантиметров от ледяной стены, излучающей могильный холод. Наконец, ниша готова. Даю сигнал к подъему. Меня вытаскивают. Короткий перекур. Снова спуск, но теперь я бережно поддерживаю ящик со взрывчаткой. Осторожно устанавливаю его в подготовленной нише. Соседство очень неприятное. И хотя разум говорит, что ждать плохого неоткуда, это не утешает. Был бы я профессиональным взрывником, может, и относился к такой работе проще, но я – летчик... На веревке мне спускают детонаторы. Устанавливаю их, и меня осторожно поднимают на карниз. Трофимов находится у взрывной машинки и никого к себе не подпускает, страхуя себя и меня от любой неожиданности. Наконец, все готово.

Взрыв, грохот, пустота на месте ледового карниза. Пейзаж в секунду изменился, открылся океан, «Обь»...

Подходит Трофимов.

– Ты молодец, Жан, – он жмет мне руку. – Я бы взял тебя в напарники.

– Спасибо. Я уж лучше летать буду.

Постоянно находиться рядом со смертью – а именно взрывчатка, детонаторы, бикфордовы шнуры ассоциируются с ней – у меня нет никакого желания. Тем больше уважения испытываю к Трофимову, который выбрал себе столь непростую работу.

– Но это же так опасно – летать, – простодушно удивляется он. Все, кто слышит наш диалог, не выдерживают, смех заглушает звон последних осколков льда, скачущих по склонам в океан.

Домой!

... Когда подошли первые суда со сменным составом десятой САЭ, мы продолжили работу, словно и не было позади сезонных полетов в девятой экспедиции, тяжелейшей зимовки, полетов в «Молодежную» за взрывчаткой. И все же нас можно было отличить от тех, кто только пришел в «Мирный», – по бледной с сероватым оттенком коже на лицах и руках. Мы слишком долго не видели солнца.

Своим чередом шла разгрузка прибывающих судов. Один за другим мы совершали полеты на «Восток», и, хотя ходили туда по хорошо уже обкатанной трассе, каждый рейс требовал особой подготовки, полной концентрации и физических, и душевных сил. Летали с гидрологами, забрасывали в поле и снимали оттуда небольшие научные отряды, ходили к санно-гусеничным поездам... Наравне со всеми выполняли работу, которая нам была положена неписанным Уставом «Мирного». Тоска по дому ушла куда-то на задворки души, и я не позволял ей высовываться оттуда. Не всем это удавалось, как мне, многие торопили события, а время словно замедляло свой ход. И все же настал и наш черед.

... Последняя ночь перед отплытием. Еще и еще раз перебираю в памяти, все ли сделано, что положено. Кажется, все. Машины законсервированы, в домике полный порядок, со всеми попрощался, письма забрал, рюкзак упакован...

«Сколько же я пробыл здесь? Ровно четырнадцать месяцев. Плюс дорога семь недель. Итого... Много, очень много». Я слышу, как ворочается на своей койке Костырев.

– Не спишь, Женя?

– Не спится.

– Вернешься сюда?

– Не знаю. А вы?

– Я снова в Арктику подамся. В моем возрасте поздно привязанности менять, – в темноте вспыхивает спичка, освещая на миг усталое лицо командира, – Антарктиду с наскока не возьмешь, ее любовь завоевать надо, а у меня на это уже нет времени.

– Ну, вам еще летать и летать...

– В Арктике, да, еще поработаю. А здесь – нет. Не сошлись мы с ней характерами, хотя и расстаемся мирно, – в голосе Костырева ловлю легкую усмешку. – Не по мне она...

Он говорит об Антарктиде, как о живом существе, и мне вдруг кажется, что в глубине души этому старому летчику расставаться с ней не так уж легко.

– А на твоем месте, – он глубоко затягивается горьким дымом, – на твоем месте я бы вернулся. Есть в ней что-то... Сниться будет, это точно.

Я молчу. Костырев прав. Все эти дни я рвался домой, а сейчас к горлу подступает ком – уезжать совсем не хочется. Я понимаю, что это минутная слабость, что порядок вещей изменить невозможно и утром снова буду рваться в Союз, но сейчас чувствую то, что чувствую.

– Может, и вернусь, Михаил Васильевич, – говорю я в густую темноту. – Может, вернусь...

... Шлюпку бросает на волнах, ветер становится все свежее, бьет в лицо ледяными брызгами, дизелек коптит, но никто этого не замечает – все смотрят туда, где остается «Мирный», машут ребятам, стоящим на барьере. Они становятся все меньше, меньше...

– Касатка! – вдруг выдыхает кто-то.

Точно. Рядом с бортом нашего небольшого бота пристроилась касатка – самый страшный зверь океана. Мне не раз приходилось видеть, как она пожирает тюленей и пингвинов целыми гроздьями. Подходит к припаю, обламывает лед, на котором они устраиваются, и всех, кто свалился в воду в мгновение ока съедает. Ее движения настолько стремительны, что с трудом веришь в шесть тонн, что она весит. «Только такой провожатой нам сейчас и не хватает, – думаю я. – А что, если она...» Но закончить мысль не успеваю, кто-то из пассажиров стреляет ракетой в воду, где темнеет спина китовой акулы.

– Надо выкинуть этого стрелка за борт, – цедит Костырев. – Если она хвостом шевельнет, всех слопает.

Касатка вместе с нами подходит к «Оби» и становится рядом с кораблем и ботом. С трудом перебираемся на корабль, и пока последний из пассажиров не взошел на палубу, она ждала: вдруг кто-то оступится. А потом медленно, неслышно, словно субмарина, ушла в глубину. «Даже прощается Антарктида с нами весьма оригинально, – думаю я, – ничего лучше не придумала, как подослать касатку...»

Серый осенний день заканчивается. С грохотом «Обь» поднимает якоря, дает прощальный гудок. Сквозь обрывки тумана и срывающийся снег виден ледовый барьер. Но вот шум винтов нарастает, береговая черта растворяется, исчезает, она угадывается лишь по вспышкам ракет – мы уходим. Сердце сжимает не то нежность, не то жалость, не то грусть... На палубе почти никого не остается, начинается шторм. Кто-то опирается на борт рядом. Миньков.

– Помнишь наш разговор, когда шли сюда? – в его голосе, глазах и намека нет на насмешку. – Так что «старики» о ней говорили – правду или лгали?

– Похоже, правду.

– А когда побываешь и полетаешь здесь с мое, от этого «похоже» следа не останется, – Миньков зябко ежится. – Ладно, пошли в каюту, ребята стол накрыли.

И я вдруг почувствовал, как хочу домой, домой, домой... Назад шли почти полтора месяца. Свинцовое небо майской Антарктиды по мере приближения к экватору становилось теплее, ласковей. Полярники отогревались в лучах солнца, мир обретал краски, возвращался забытый интерес к нормальной человеческой жизни. Мы жадно вглядывались в нее в портах, куда заходили, часами стояли у бортов, за которыми проплывали незнакомые земли, но мысли возвращались к одному и тому же: «Быстрее бы домой, в Ленинград».

А потом была восторженная, суматошная встреча в Ленинграде. Первым поднялся на борт «Оби» заместитель начальника отдела кадров Полярной авиации Сергей Сергеевич Овечкин. Он понимал, что мы отвыкли от жизни на Большой земле, и взял на себя роль заботливого «дядьки». Перечислил, кто кого встречает, показал, где стоят автобусы, которые должны отвезти нас в лучшую по тем временам гостиницу «Октябрьскую», роздал паспорта и пригласительные билеты в ресторан, где уже был заказан праздничный ужин... Эта забота, неожиданная, непривычная, добрая не только о нас, но и о наших близких, приехавших встретить «Обь», согревала сердце, внушала гордость за то, что мы сделали... На праздничном вечере в ресторане в честь нашего возвращения присутствовал начальник Полярной авиации Герой Советского Союза Марк Иванович Шевелев, представители Минморфлота, Главсевморпути, властей города.

Шевелев поблагодарил всех за ту работу, что была сделана в Антарктиде, отметил высокое летное мастерство экипажей, особо подчеркнул тот факт, что «наука» вполне удовлетворена работой авиаторов на Шестом континенте и намерена с нашей помощью расширять фронт исследований. Он говорил просто, спокойно, без пафоса, но вольно или невольно в душе поднималась гордость, и неожиданно подумал: «Неужели это и обо мне?!» Я огляделся. И вдруг почувствовал, что принадлежу к одному большому сообществу людей, связанных общими целями, работой, которая не мед и не сахар, Арктикой и Антарктидой, о которых мы знаем нечто такое, что не дано знать многим, потому что высокие широты очень скупы в своих проявлениях симпатий и открываются лишь избранным. А объединяет нас – Полярная авиация, этот невысокий, сухощавый человек, ее начальник, знающий истинную цену нашим полетам и работе тех, кто их обеспечивает, не понаслышке.

Как все начиналось

... И этот вечер, и возвращение в Москву, и встреча с сыновьями, и отпуск пролетели, как в счастливом сне. Но где-то в сентябре я поймал себя на мысли, что мне чего-то не хватает. Стал просыпаться по ночам, больше курить. Разгадка пришла в трех словах: «Снова хочу летать». Вот почему с таким непонятным для жены облегчением я встретил вызов на учебу в Кировоградскую школу высшей летной подготовки.

Экзамены сдавали экстерном. Обычно переучивание на должность командира воздушного судна занимало шесть месяцев плюс летная практика, но для тех, кто вернулся из Антарктиды летом 1965 года, сделали исключение – мы ведь опоздали на учебу. Но, видимо, люди, принимавшие решение о том, чтобы допустить нас к экзаменам экстерном, знали цену полетам в Арктике и Антарктиде. Они не ошиблись: школа, которую мы прошли в высоких широтах, дала нам больше, чем любое учебно-тренировочное заведение на материке. В 1966 году мне вручили свидетельство командира самолета Ил-14. Шесть лет прошло с тех пор, как я начал работать в «Полярке», и с каждым годом она становилась все роднее. Может, потому, что в ней было много хороших людей, которые умели отлично работать...

Из воспоминаний М. И. Шевелева (1989 год)

– Главное дело моей жизни – это участие в создании Северного морского пути, а точнее – в авиационном обслуживании Арктики. Как идея Севморпуть существовал несколько веков. До революции лучшие люди России мечтали о нем. Но лишь с первых дней Советской власти этой идее Ленин придал государственное значение. До этого экспедиции организовывались в частном порядке. Многие прекрасные люди – Русанов, Брусилов, Седов и другие погибли потому, что не имели серьезной государственной поддержки.

Гражданская война помешала осуществить экспедицию двух гидрографических отрядов в Арктику, которые должны были отправиться по указаниям Ленина. Но, как только страна приступила к выполнению первых пятилетних планов, задача государственной важности по созданию Севморпути была решена. Именно как государственная.

Перед нами стояли три задачи. Они все равнозначны. Первая связана с национальной политикой. Надо было народам и народностям Севера помочь миновать ряд стадий развития общества и привести их к современной цивилизации. Вторая – разработка богатств Крайнего Севера должна помочь в выполнении пятилеток. Но промышленность там не могла бы существовать, используя традиционный транспорт. Требовались новые подходы. Для этого надо было проложить Северный морской путь и, вкупе с ним, как неотъемлемое условие решений названных проблем, наладить авиационное обеспечение. Без авиации жизнь Арктики немыслима, практика доказала это.

Я спрашиваю себя: почему налаженное, казалось бы, дело было разрушено? И пришел к выводу, что Полярная авиация опередила свое время.

... Области ее работы распределялись примерно так... Первая – ледовая разведка, высокоширотные экспедиции, Антарктида. Вторая – обеспечение нужд местного населения. Как только началось внедрение культуры, авиация и жизнь людей в Арктике стали синонимами. Возьмите любой район. Собрать сессию районного Совета, развезти топливо, керосин, учителей из отпуска вернуть в школы... Мелочи? Но это и есть жизнь. Она остановится, если вы не сделаете, не решите эти мелочи. Лебедев на Ли-2 в Островное привез кино. Киномеханик спрашивает:

– А бензин?

– Какой бензин?

– Кино привез? Не будет кино. На чем движок запустишь?

– Пиши расписку...

Пришлось Лебедеву из самолета сливать горючее. А куда денешься? Где киномеханик возьмет его? Все привозное.

В «Правду» пришла на меня жалоба. От бухгалтера одного из отделений Булунского оленсовхоза, что у него годовой отчет готов, а авиация не везет его отчитываться. А что? – он прав.

... Третья область – трансарктическая трасса, перевозка пассажиров по расписанию. И, наконец, – ударный кулак наших грузовых самолетов. В Хатангский район в 50-е годы две навигации подряд сорвались. Больших самолетов у нас не было еще, так мы на Ил-14 3000 тонн грузов перебросили в Хатангу, Волочанку, Попигай...

А теперь давайте поглядим, что же по этим областям работы получилось сейчас? В большей ли, меньшей ли степени, но все они никак не отвечают требованиям сегодняшнего дня. Их даже нельзя сравнить с днем вчерашним.

Когда пришел Ил-14, отличный, кстати, аэроплан, он совершенно не готов был к работе в Арктике. А как он стал идеальной по своему времени машиной для высоких широт? Только благодаря КБ Управления Полярной авиации, которым руководил Леонид Алексеевич Хохлов, скромнейший человек, великий умница, не боявшийся брать под свою ответственность решения острейших проблем. Дополнительные баки установили, лыжи для него изобрели и испытали... А как увеличивали взлетный вес? Я отправился на Диксон, к Михаилу Алексеевичу Титлову. Аэродром там сложный. И вот начали летать. И научили ведь взлетать Ил-14 весом в 19,5 тонны! Некоторые командиры самолетов и по двадцать тонн ухитрились загружать. Под ответственность командира... Но я вернусь к истокам Полярной авиации, в двадцать девятый год. Над нами тогда начали подсмеиваться, а иногда и не совсем по-доброму, дескать, у вас Полярная авиация – это нечто вроде штрафного батальона. Почему?

Талантливый народ, как правило, не очень уживчивый. Гражданская авиация тогда только набирала силу, из нее мало людей к нам приходило, шли, в основном, из ВВС. Кто-то начальству не угодил, где-то что-то «ляпнул»... А критериев по приему на работу у нас было два, очень похожих на те, что действовали в Запорожской Сечи:

– Ты за Родину готов жизнь отдать?

– Готов.

– А летаешь как?

– На «хорошо» и «отлично».

– Тогда ты – наш казак...

На официальную биографию мы как-то сквозь пальцы глядели. Почему Ляпидевский к нам пришел? Кому-то не понравилось, что у него отец священник. Штепенко... Этот во время внутрипартийной дискуссии в двадцатые годы бухнул, что троцкистов надо не выгонять из партии, а перевоспитывать. Его – раз из кандидатов в члены партии, и – к нам.

Я, можно сказать, горжусь тем, что у нас в Москве в Полярной авиации, практически, ни одного человека не репрессировали в самые страшные 37– 38-е годы. В Красноярске, в Николаеве-на-Амуре, в Якутске брали людей. Галышева, например... Но мы всех отбили, и тех, кого арестовали, повыпускали перед войной. Были, правда, люди, которые пострадали, потому что слишком «испуганные» показания сначала на других давали, а потом им же это поставили в вину. Но тема репрессий – это огромная большая тема, требующая отдельного разговора...

Давайте вернемся к командирам. Что это были за фигуры в Полярной авиации, как их готовили? У нас на командира «ставилось» все. Более того, на любом собрании я подчеркивал: «Все наши задачи решает экипаж. Поэтому службы должны быть нацелены на успешное выполнение экипажами их работы. И оценку всех служб будем вести только с этих позиций, а не по формальным показателям. Сейчас бы это назвали работой на конечный результат.

Может, это мелочь, но своему секретарю я сказал: «Для командира корабля – дверь открыта в любое время, чем бы я не был занят». Этот стиль утвердился на всех уровнях. Летит самолет в Хатангу. Командир просит радиста, чтобы он заказал ужин. Через минуту вопрос командиру: «Хатанга интересуется, какое меню мы предпочтем?»

Мы отладили систему, когда все премии, вознаграждения, другие блага наземных служб ставились в прямую зависимость от отзывов экипажей, результатов их работы. Я и по сей день убежден, что иначе нельзя.

Так что, командирам многое давалось, но с них и спрос был по всей жесткости законов Арктики. Приходит устоявшийся, опытный серьезный командир, летающий на материке. Просится к нам. Мы ему: «Поучись сначала». И отправляем в Арктику. Вторым пилотом на Ан-2. Показал себя хорошо – иди командиром этой машины. Показал себя там – вторым на Ли-2. Летаешь, как надо, – иди командиром Ли-2. Эта технологическая цепочка соблюдалась не только по типам машин, но и по видам работ. Хочешь на ледовую разведку? Иди вторым пилотом. В ВШЭ захотел? Иди опять вторым... Покажешь себя на любой из этих работ хорошо – выдвинем в командиры. И так по устоявшейся лесенке до командиров тяжелых турбовинтовых самолетов. Некоторые на этой лесенке застревали... Приходит ко мне один такой «вечный» второй пилот жаловаться на Мазурука.

– Милый мой, – говорю. – Ты сколько с Мазуруком летаешь? Два года? А почему сам не становишься командиром?

– Ну-у, – жмется.

– Вот что имей в виду: правое кресло – это не должность, это школа. Не получается на этой машине, давай, иди на ту, где можешь летать сам. Хоть на курице летай, но сам! А не можешь сам – не жалуйся на командира!

Кстати, у нас в чести были хорошие вторые пилоты. Ну, не дал Бог человеку командирских задатков...

Для подготовки летчиков, способных работать в высоких широтах, нужна особая школа. И мы создали такую школу. Конечно, обиды случались. Но все ведь были равны перед этой школой. Поэтому гордыню смиряли. И потом в основе этой школы хорошие принципы лежали: ты должен овладеть летным мастерством в совершенстве и получишь все блага по справедливости. А сама Полярная авиация, то есть дело, только выигрывала – у большинства наших людей имелись допуски ко всем работам.

Возьмите нашумевший полет в Антарктиду АН-12 и Ил-18. Поляков сидит на левом кресле, а Ступишин – на правом. Осипов и Рогов – так же на другой машине. Но ведь все они – прекрасные командиры, обладавшие полной взаимозаменяемостью. О выгодах такой подготовки стоит ли говорить?

А эту же школу проходили и штурманы, и бортмеханики, и радисты. И выковывались экипажи... Я сторонник слетанного экипажа. Мы старались сохранить их, не тасовать. Это же очень важно, когда люди не с полуслова, а с полмысли понимают друг друга в кабине. Я думаю, и сейчас эти истины, оправдавшие себя не раз в труднейших ситуациях, не должны быть забыты. Арктика – та же, морозы, пурга, туманы – те же.

Людей на командные должности выдвигала сама работа, жизнь. Комэском, например, был Михаил Алексеевич Титлов. Так ведь шляпу снять перед ним не считал зазорным ни один летчик. И когда он просил что-то сделать, это становилось делом чести.

И никого такой подход не удивлял. Ваш покорный слуга тоже никогда не употреблял слово «приказываю». Только «прошу». Авторитет в Арктике зарабатывался тяжелым летным трудом, но и крепче его не было.