Текст книги "С Антарктидой — только на Вы"

Автор книги: Евгений Кравченко

Соавторы: Василий Карпий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 54 страниц)

Спасти человека

Это случилось во второй половине февраля. Антарктическое лето – морозное, жесткое, со слепящим, негреющим солнцем, которое висит над тобой словно бесконечный сполох, возникающий при сварке металла, подходило к концу. Начинали погуливать затяжные циклоны, снег раз за разом заваливал аэродром и поселок, ветер нудно завывал в проводах антенн, полярный день съеживался на глазах. Каждый рейс на «Восток» давался все труднее – погода резко ухудшалась, машинам чаще приходилось работать на пределе возможного, нам – на пределе сил.

Мы уже несколько дней не летаем на «Восток», нет погоды по трассе. Завоз груза туда еще не закончен, и это нас очень тревожит. Рассчитывать на хорошие погодные условия во второй половине февраля, а тем более в марте, нет резона: придется буквально ловить каждый погожий день. Настроение у всех подавленное. И вдруг 17 февраля меня срочно вызвал начальник станции «Мирный» Арнольд Богданович Будрецкий.

С Будрецким я был знаком давно. Опытнейший полярник, он стал первооткрывателем полярных станций в Арктике и Антарктиде и о работе авиации знал не понаслышке. Добрейшей души человек, прекрасный организатор с хозяйственной жилкой... Забегая вперед скажу, что впоследствии нам пришлось вместе работать еще в нескольких экспедициях, между нами установились хорошие рабочие и теплые дружеские отношения, которые меня согревают и по сегодняшний день.

Арнольд Богданович без предисловий огорошил меня печальной вестью:

– Мне передали, что начальника поезда Сухондяевского разбил паралич.

Володю я хорошо знал. Мой одногодок, коренастый крепкий парень, отличный товарищ и специалист, он в последние недели занимался подготовкой санно-гусеничного поезда, который должен был еще до наступления полярной ночи доставить на «Восток» топливо для станции. Работа хлопотная, нервная, отнимающая много сил, поэтому виделись с ним накоротке: «Привет!», «Здорово»! И все... В поход они ушли только 1 февраля.

– Что врачи говорят?

– По всем признакам – инсульт, кровоизлияние в мозг. Нужна срочная госпитализация. Сможешь выручить?

– Надо подумать, – сказал я. – А других вариантов нет? Будрецкий поднял на меня красные от бессонницы глаза:

– Если бы были, тебя бы не ждали, – он подошел к карте участка Антарктиды, где работала экспедиция. – Они находятся вот здесь, – Арнольд Богданович ткнул пальцем в точку, лежащую чуть ниже станции «Комсомольская», – почти на полпути до «Востока» – до него идти семьсот семьдесят километров. Чуть больше они уже прошли. Можно, конечно, бросить сани с цистернами и развернуть поезд в «Мирный». Но тогда ребята на «Востоке» останутся без горючего. Уже сейчас там его – в обрез.

На «Восток» тащить Сухондяевского нет смысла, на станции он не выживет. Да и не довезут его – врач, который идет с поездом, настаивает на немедленной эвакуации больного. С каждым часом ему становится все хуже.

В общем, так, – Бурдецкий вернулся за стол. – Мы тут все варианты перебрали и сошлись на одном – без авиации не обойтись.

– Легко сказать... – такого крутого поворота событий я не ожидал.

– Тебе решать, ты здесь самый главный авиационный начальник.

– Надо подумать, – сказал я.

– Только думай побыстрее, ребята ждут помощи...

Я вернулся к себе. Экипажи, вымотанные рейсом на «Восток», спали. Достал карту, развернул и тут же отодвинул в сторону – этот маршрут я знал, как собственную ладонь, и мысленно мог «пролететь» по нему с точностью до метра, ведь я слетал туда уже больше двухсот раз.

Оставалось определить: с кем лететь?

В этой экспедиции я был заместителем командира летного отряда и, согласно своим обязанностям, регулярно летал с обоими экипажами Ил-14, которые базировались в «Мирном». Работы было много, поэтому я «налетывал» предельно допустимую саннорму, что заодно позволило мне хорошо изучить профессиональные и физические возможности каждого, с кем летал. Как показала жизнь, все они могли выполнить любую задачу в сложных погодных условиях, но..... Во-первых, сезонные работы подходили к концу и у людей накопилась физическая и моральная усталость. Во-вторых, полет, в который я собрался, судя по всему, должен был стать одним из самых сложных, которые до этого выполнялись в Антарктиде нашей авиацией. А в-третьих, сам для себя я мог принять любое решение, но приказать лететь со мной не имел ни служебного, ни морального права. Поэтому я попросил командиров собрать свои экипажи в кают-компании, где и обрисовал им ситуацию, которая сложилась с санно-гусеничным поездом и Сухондяевским.

Повисло тяжелое молчание. Потом я услышал чье-то:

– Черт подери, этого сейчас нам только и не хватало.

И вдруг все заговорили разом, перебивая друг друга, словно пытаясь объяснить кому-то, что лететь невозможно, что Ил-14 не выдержит такого издевательства, которое его ждет на ледовой целине, при морозе в полсотни градусов..... Но тут кто-то тихо сказал:

– Мужики, там же Сухондяевский гибнет. Тихо, но все почему-то услышали.

Я поднялся со своего места:

– Приказать лететь ни вам, ни мне никто не может. Даже министр гражданской авиации. Дело добровольное. Я полечу. Кто еще со мной?

Первым поднялся экипаж Виктора Пашкова: командир, второй пилот Анатолий Волков, штурман Виктор Семенов, бортмеханик Степан Кобзарь, бортрадист Анатолий Киреев.

Я взглянул на Пашкова:

– Виктор, ты останешься в «Мирном». За меня...

– Но как же?!

– Рисковать всем нет смысла, – прервал я его. – А с твоими ребятами мы хорошо слетались. Ты остаешься – это приказ.

Пока мы вели разговоры, авиатехники молча стали по одному уходить и одеваться.

– Вы куда? – удивился я.

– Машину готовить...

Район, в котором находился поезд, считался одним из самых тяжелых и для вездеходчиков, и для нас, летчиков. Ледник там поднимался до 3600 метров, выше, чем на «Востоке», хотя тот и лежал на куполе южнее, в семистах с лишним километрах. Он продувался всеми ветрами, им было где разгуляться. Ни один самолет никогда в этом районе не садился – ледовая целина, сплошь покрытая высокими, застывшими, словно лезвия ножей, застругами и вечно дымящиеся снегом передувы грозили обломать шасси любой машине, экипаж которой рискнет пойти на посадку.

Я позвонил на метеостанцию:

– Какая погода сейчас у вездеходчиков?

– Мороз – минус пятьдесят два – пятьдесят три градуса. Сильный ветер, низкая облачность, пурга.

И вдруг:

– Пойдешь, Жан?

– Не знаю. Держите меня в курсе дела с погодой. Я вернулся к Будрецкому:

– Они смогут сбить там чем-нибудь заструги?

– Пытаются, – он чуть заметно пожал плечами. – Перевернули сани, поставили их поперек, погрузили на них цистерну топлива в пять кубометров, зацепили с двух концов тягачами и таскают. Работа – не позавидуешь.

– Кто вместо Сухондяевского остается начальником поезда? Я хотел бы с ним поговорить...

– Сухондяевского сменит Харламов.

– Василий Евтихиевич? – я удивленно поднял брови. – Он же только что с «Востока» со своим поездом из похода вернулся. Вымотался до предела, я видел.

– Он сам так решил. Того начальника заберешь, этого – оставишь.

– Ага. Только пассажиров мне и не хватало.

– Других кандидатур не нашлось, – развел руками Арнольд Богданович.

– Ладно, Харламов так Харламов. Вы к радистам пойдете?

– Да. Сеанс связи через двенадцать минут.

Однако ничего утешительного он нам не принес. У Сухондяевского «отнялась» вся правая половина тела, он потерял речь, все чаще впадает в забытье. Дает себя знать кислородное голодание, он задыхается. Сильный срывной ветер, пурга, видимость – пять – восемь метров. Тягачи работают, чтобы подготовить посадочную площадку, но в снежной мути невозможно выдержать направление, да и заструги словно из бетона.

Я помолчал. Они не просили помощи, не торопили меня с вылетом. В такие походы подбираются профессионалы высшего класса, умеющие смотреть опасности «в глаза». Они понимали, что лететь нельзя – погода не позволяет, а подвергать риску жизнь шести человек в самолете, без особых надежд спасти одного, – это было бы, по меньшей мере, неразумно.

– Ну, что? – Будрецкий тронул меня за плечо.

– Помогите подготовить аэродром. Взлетим... – я посмотрел на часы, – взлетим через два часа, в пять по Москве. Мы должны прийти к ним в светлое время. А я пока часика полтора посплю.

– Хорошо.

Но уснуть я не смог. Шансов на то, что Сухондяевского удастся вывезти, было не так уж много, но я чувствовал себя в хорошей летной форме и в успехе этого санрейса почти не сомневался. Мучило другое. Если мы полетим и, не дай Бог, подломаем машину и пострадает экипаж, меня ждут крупные неприятности. Во-первых, припишут целый «букет» нарушений документов, регламентирующих летную работу: наставлений по производству полетов, по метееобеспечению и других. Во-вторых, может не выдержать Ил-14. Когда открывали «Комсомольскую», «Восток-1», «Пионерскую», туда садились Ли-2. Но у них посадочная скорость поменьше, чем у Ил-14, шасси рассчитаны на десятикратную перегрузку, тогда как наша машина может выдержать лишь пятикратную. Ли-2 имеет хвостовую, а не переднюю опору, что облегчает работу экипажа в условиях, в которых нам предстояло работать. У него нет слабой «передней» ноги, а у нас есть.

Машины с поршневыми двигателями в Союзе запрещено эксплуатировать при температуре минус 55 градусов. Но это на уровне моря. Мы же пойдем на высоту 3600 метров, и мороз там почти предельный. Тронешь перкаль – может «посыпаться». Не ясно, как поведут себя масло, горючее... Металл на таком холоде тоже не выдерживает, становится хрупким.

Я закрыл глаза, и вдруг из глубины сознания выплыло лицо Акимова. Этот своего не упустит. Если он из меня да из Моргунова преступников попытался сделать, когда преступлением и не пахло, то любой мой промах в этом санрейсе постарается раздуть до вселенских масштабов. Глядишь, на моем дурном примере весь летный состав страны начнут учить, чтобы другим неповадно было лезть в пекло. Где вы, дорогой наш Марк Иванович Шевелев? Где вы, Илья Павлович Мазурук? Мне ведь совсем ни к чему бередить сейчас душу страхами перед наказанием, которое мне уже уготовано, как бы ни слетал, потому что я явно иду на нарушение летных правил, в которых почему-то не предусмотрены условия работы в Антарктиде.

... Попытка подняться к поезду от «Мирного» над дорогой, ничего не дала – мы ее потеряли, уйдя от станции километров на восемьдесят. Низкая облачность стала прижимать машину к леднику, усилилась болтанка, началось обледенение, и мы вынуждены были подняться повыше и идти на юг по приборам. Выйдя в расчетную точку, связались с поездом по радио, но ни мы их не видели, ни они нас. Даже гула наших моторов не слышали.

– Пойдем выше, к «Комсомольской», – сказал я экипажу. – Там должна быть хорошая погода. Станем на след и по нему спустимся к поезду.

Погоду я предугадал. К «Комсомолке» вышли точно. Тусклое багровое солнце висело низко над горизонтом, а кругом простиралась мертвая, серо-синяя, морозная пустыня.

След нашли быстро, развернулись и пошли назад в бреющем полете, до рези в глазах всматриваясь в лежавшую под нами еле заметную ниточку дороги. Если ее потеряем, придется снова возвращаться к «Комсомолке», а это значит, впустую израсходуем горючее, которого должно было хватить нам на все маневры и на обратную дорогу.

В кабину протиснулся Харламов. Пока мы летели, он дремал, погрузившись в свои невеселые думы. Я уважал этого человека, Полярника с большой буквы, мудрого, спокойного, вышедшего живым из стольких тяжелейших передряг, в которые бросали его Арктика и Антарктида, что кажется невероятным появление его в нашей пилотской кабине целым и невредимым. Он успокаивающе похлопал меня по плечу:

– Скоро прибудем?

– По расчету – минут через двадцать.

– Вот и хорошо.

Я окликнул радиста Киреева:

– Передай: пусть зажигают костер.

Чем глубже мы погружались в серую беснующуюся мглу, тем труднее становилось удерживать Ил-14 в горизонтальном полете. Бешеный срывной ветер бросал его, будто щепку в штормящем море, и нам со вторым пилотом пришлось работать, как грузчикам, ворочая штурвалы и шуруя педалями.

– Впереди костер, командир, – бортмеханик первым увидел мутное желтое пятно.

– Вижу, – я внутренне весь как-то сжался. – Второму пилотировать по приборам.

– Понял, – только и сказал Волков.

Мы прошли над костром. Размытое оранжево-красное пятно вдруг расцвело огромным желтым пляшущим цветком и тут же исчезло позади.

– Костерчик-то ребята на совесть «забабахали», – бортмеханик Кобзарь сказал это без тени усмешки в голосе, – видать, заждались.

Я развернулся, сделал новый заход, снизился. Где же эта, чертова, посадочная площадка, которую они готовили для нас? Где бочки, которыми ее оконтурили? Костер снова мелькнул, словно Антарктида насмешливо подмигнула желтым глазом, и исчез, но на этот раз мне удалось разглядеть черные громады тягачей, сбившихся в круг, как стая огромных зверей.

– Штурман, снос?!

– По визиру определять не могу, не за что зацепиться... Десять секунд полета по прямой, разворот, еще один, и я снова снижаюсь, ловя взглядом желток костра. Есть! Наконец-то мне удалось увидеть полосу, подготовленную для нашей посадки. Но где же бочки? Только бы не вмазать в них при приземлении...

Ветер. Теперь надо определить направление ветра. Сила его мне ясна – я чувствую это по ударам на штурвале и на педалях, но как точно уловить, откуда он бьет? Снова прохожу над полосой. Видны заструги, они стоят под углом к пробитой площадке, пурга срывает с них косынки снега. Мозг мгновенно рассчитывает геометрию посадочного курса, выдает поправки на снос ветра... Еще заход.

Я должен заставить себя запомнить, где, что и в какой последовательности мелькает перед моими глазами, чтобы точно вывести Ил-14 в нужную точку почти автоматически и ни на миг не дать ничему отвлечь себя от выполнения этой задачи. Самое страшное сейчас – поддаться визуальным иллюзиям и дать волю воображению.

«Заструги рождаются под ветрами постоянного направления, – отмечаю про себя. – Они вылизывают Антарктиду перпендикулярно меридиану. Нынешний ветер – циклонический. Значит, ориентироваться ты должен сейчас на него. Да, хочется подвернуть машину, ориентируясь по застругам, но делать этого нельзя»... Еще заход. Волков молчит, в кабине все работают так, как и нужно сейчас – максимально сосредоточенно, спокойно и быстро. Кажется, теперь я готов к посадке. Заход.

– Выпустить шасси!

Знакомый звук ставших на замки лыжных стоек, парусность Ил-14 увеличивается, но я не даю ему раскачаться и «притираю» машину в самом начале полосы, если так можно назвать мешанину из снега, в которую мы сели. Ил-14 швырнуло в одну сторону, в другую, он запрыгал, как тушканчик, но мы удержали его. Развернулись, подрулили к тягачам.

– Двигатели не глушить, – приказал я бортмеханику. Оделись, вышли и тут же попали в объятья вездеходчиков.

– Мы не рассчитывали, что вы сядете...

– Сесть можно и на крышу сарая, – сказал я, – но попробуй с нее взлететь... Как Володя?

– Теперь ему будет лучше.

– Бортрадист, штурман, принимайте больного. Анатолий, – окликнул я второго пилота, – пойдем посмотрим, куда взлетать будем.

И мы пошли, проваливаясь в снежные каверны, спотыкаясь о сбитые заструги, пробиваясь сквозь леденящий ветер, который валил с ног. Это, конечно, была никакая не взлетно-посадочная площадка, а так, какая-то каша, которую пурга не спеша слизывала с ледника. «Но вездеходчики – герои, – подумал я, – настоящие герои. То, что они сделали хотя бы такую полоску, не поддается обычным человеческим оценкам. Страшно тяжелая работа, но они ее выполнили»...

– Возвращаемся, – сказал я Волкову. Картина стала мне совершенно ясной – взлетать нельзя. Подошли к «Харьковчанке», за которой прятались от ветра вездеходчики и новый начальник поезда. Он стоял чуть согнувшись, прижимая правую руку к животу, и я понял – опять разыгралась язва желудка. Вопросительно взглянул на него и молча кивнул в сторону Ил-14. Он улыбнулся какой-то вымученной улыбкой и отрицательно покачал головой. Мы отошли вдвоем чуть в сторону, так чтобы видна была полоса. Я кивнул на нее:

– Вася, ты видишь?

– Вижу, а что толку? Я тебе не помощник, ты же сам убедился – мужики старались, сделали, что смогли...

– Понимаю.

– У меня здесь нет ни струга, ни гладилки. Ну, опять цистерны потаскаем, сани поперек развернем, на них поелозим... А что толку-то? Стоять, ждать здесь ты не можешь, потому что топливо сожжешь. Выключишь двигатели – тепло вмиг выдует, а как ты потом их запустишь? Печки-то нет, греть их нечем. Ну, и все, бросай машину. А куда мы все поедем? В «Мирный»? На «Восток»? И как ты Сухондяевскому в глаза посмотришь после этого? – он снова согнулся и чуть слышно застонал.

Я оглянулся. Черные туши тягачей, горстка людей, сиротливо, одиноко стоящий Ил-14, а вокруг морозная, колючая, крутящая с воем и стоном снег, ледяная пустыня. И вдруг я почувствовал, как тисками сдавило сердце. Во рту стало сухо, язык словно прилип к небу, к горлу подкатила горечь, и, несмотря на пятидесятиградусный мороз, ощутил, что мгновенно вспотел. Я прислонился к гусенице «Харьковчанки», сердце билось часто-часто... «Кажется, так начинается инфаркт миокарда», – эта мысль меня почему-то даже не напугала.

– Ты что? – Харламов наклонился ко мне.

– Ничего, сейчас пройдет.

– Доктора позвать?

– Не надо... Где Сухондяевский?

– Уже в самолет отнесли.

Я почувствовал, как боль из сердца начинает уходить, выплюнул горькую, вязкую слюну, ставшую коричневой льдинкой еще в полете до земли. Горизонт чуть отодвинулся, видимость немного улучшилась. Больше нам здесь делать нечего. Надо улетать. Попрощался с вездеходчиками, обнял Харламова:

– На связь выйду, как только взлечу. Пройду над вами.

– Хорошо. Мы-то отсюда не сможем увидеть, как ты взлетишь.

– Ладно, счастливо дойти до «Востока» и вернуться в «Мирный».

– Спасибо.

Я поднялся в самолет, подошел к Сухондяевскому. Он что-то попытался сказать, но с губ слетело лишь глухое мычание. Доктор, который прилетел с нами, чтобы сопровождать больного, замахал руками. Я прижал палец к губам, давая понять Сухондяевскому: дескать, молчи, и все будет отлично.

Сел в кресло, пристегнулся потуже, бросил руки на штурвал и на минуту откинулся в кресле, мысленно проигрывая взлет. Теперь нам предстояло самое трудное. Сесть-то мы сели, а вот взлетим ли? Ровно, успокаивающе гудели двигатели, Ил-14 вздрагивал под порывами пурги, в остекление кабины со всех сторон тускло глядела серо-синяя пустыня. Абсолютно равнодушная ко всем нашим бедам и тревогам.

– Экипаж, взлетаем!

Машина с каким-то стоном тронулась с места, тяжело качнувшись ухнула в одну яму, в другую, и начала медленно набирать скорость. Еще когда мы прицеливались к посадке, я заметил, что пробитая вездеходами в застругах и передувах полоса была образована в виде вытянутой латинской буквы S: прочертить прямую в условиях пурги было практически невозможно.

Поэтому мысленно я рассчитал, где и какому двигателю должен добавить мощность, а где убрать, чтобы вписаться в эту кривую. Руль направления начинает работать при скорости 80 – 90 км/и, и пока Ил-14 ее не наберет, надо управлять двигателями, причем, действовать с опережением, потому что на той высоте ледника, куда мы залезли, приемистость их ниже, по сравнению с показателями на уровне моря, в три раза. То есть, чтобы повернуть вправо или влево, я должен за 15 секунд до того, как мы прибудем в точку поворота, проделать все нужные манипуляции с двигателями и ждать. Мозг лихорадочно отсчитывал секунды. Мы приближались к первому зигзагу, но скорость растет медленно, слишком медленно. Наконец, пора!

Каким шестым чувством я ощутил, что нас подстерегает впереди канава, не знаю. Но я вдруг резко сбросил мощность двигателей, и мы не доехали до нее всего лишь несколько метров. Ил-14 качнулся вперед.

– Толя, что у тебя? – спросил я, кивнув на канаву.

– Углубляется и уходит вправо.

– Разворачиваемся, – я заметил со своей стороны снежный мостик, по которому мы сможем ее перескочить. Развернулись, стали на свой же след.

– Вот что, мужики, – я повернулся к экипажу, – полоски, сделанной вездеходчиками, похоже, нам для взлета не хватит. Придется залезать на целину и уходить с нее. Пилотировать буду сам, второй пилот не вмешивается, только подстраховывает меня.

А теперь – поехали...

Двигатели взревели, заглушая все остальные звуки, Ил-14 снова нехотя пополз вперед, и я вдруг почувствовал, как во мне и в машине, словно она тоже живое существо, начинает натягиваться какая-то струна. Я поглубже вдохнул холодный воздух и – забыл о выдохе. Я чувствовал, как тяжело Ил-14 ползет по перемороженному снегу – будто по песку. Двигателям не хватает кислорода, и они начинают задыхаться. Удар, еще удар... Перемычка, проскакиваем канаву, Ил-14 зарывается лыжонком и основными стойками шасси в снег, потом вырывается из него и, едва почуяв свободу, начинает набирать скорость. Но его уже подстерегает следующий передув. Со стороны мы похожи, наверное, на тяжелый катер, идущий в шторм против волны. Прыжок, удар в стену воды, кокон из брызг... Но катер в море – в своей стихии, а мы?!

«Сейчас она лопнет, сейчас рухнет», – эта мысль молнией ворвалась в мозг и застыла в нем. Кто «она»? Не знаю. Как «лопнет», почему «рухнет»? Не знаю. Штурвал бьется в руках то мелкой, то крупной дрожью, а то вдруг рванется так, что еле успеваю перехватывать... Скорость – сорок, пятьдесят... Осторожно выписываю левый, потом правый поворот, удерживая машину на двухкилометровом S. Еще мысль: «Только бы вездеходчики в конце полосы не наворочали брустверов...» Пятьдесят, шестьдесят. Внутри все налилось сталью, да так и застыло. Вот и конец полосы. Выход свободен. Доворачиваю Ил-14 строго на восток, чтобы он шел по спинам застругов. Черт с ним теперь, с циклоническим ветром, который бьет нам в левый борт, главное – уберечь лыжонок и основные стойки.

Бух, бух, бу-бу-бух!... По Ил-14 кто-то колотит тяжелым молотом, закутанным в тряпку. Шестьдесят, семьдесят... Мне нужно сто двадцать в час, и ни километра меньше. Ко всем бедам, теперь наши лыжи прихватывает «иголка» – нетронутый перестывший снег, – которую на полосе была сбита тягачами. Каждая из этих иголок – ничто, но лыжи налетают в секунду на миллионы этих «ничто» и, кажется, они впиваются не в подошвы лыж, а в мои собственные ноги. Сил трения не хватает на то, чтобы снег расплавился и возникла микропленка воды, по которой и скользят лыжи. И мы тащимся по наждаку.

Нос машины опускается. Выдираем. Опускается. Выдираем... Я чувствую: стоит на миг отпустить дыхание, ту крепость, что застыла во мне, и все – будем битые. И люди, и машина. А помочь нам будет некому... Только – вперед! Теперь мы даже не сможем вернуться к поезду – не выгребем, машина не пойдет, не хватит у нее мощности. Семьдесят, восемьдесят...

Ил-14 начинает «вывешиваться», лыжонок уже идет выше небольших передувов, мы проскакиваем с заструга на заструг все быстрее. Я не чувствую ничего. У меня не было никакого другого ощущения: только вот эти бесконечные удары в днища лыж, клевание носом Ил-14, выдирание его из снежных ям. И еще – внутри кто-то продолжает натягивать струну. И во мне, и в машине...

Передняя «нога» встала устойчиво под углом к горизонту, и теперь мы идем на основных лыжах. Скорость растет, но медленно, очень медленно. «Только бы теперь не попался крутой заструг, на который придется взбираться и машина затормозится. Только бы он не попался и лишь бы не опустился лыжонок», – молю я кого-то, кто должен, обязан нам помочь. Кто? Не знаю.

«Выдержка, теперь нас может спасти только выдержка», – эта мысль сметает в сознании все другие. Сто, сто десять... Мне нужно сто двадцать километров в час. При каждом ударе о заструг стрелка указателя скорости прыгает назад и снова медленно тащится вверх. Сто

десять, сто десять, сто десять... Удар. Сто, сто... Время остановилось. Нет, не так – оно мечется назад-вперед вместе со стрелкой указателя скорости. Быстро бросаю взгляд на секундомер, который включаем, начиная взлет. Минуты перевожу в секунды, перемножаю среднюю скорость машины на них – мы проползли, протащились по этой целине уже больше десяти километров.

Сто десять, сто десять... Ждать! Лыжи цепляются за гребешки застругов, которые сбивают скорость. Кажется, кто-то провоцирует меня на то, чтобы я взял штурвал на себя и оторвал машину от этой гигантской снежно-ледовой стиральной доски. Но если я так сделаю, она не взлетит, мы только потеряем скорость и придется начинать все сначала. Сто пятнадцать, сто пятнадцать... Ждать, ждать! Все мое существо сейчас борется с желанием уйти вверх, чтобы, наконец-то, кончилась эта пытка. Но мне нужно сто двадцать, только за этим пределом Ил-14 сможет удержаться в воздухе. Удар... Еще удар... Ждать, ждать, ждать! Только бы не грохнуться в заструг передней «ногой», при такой низкой температуре стойка может лопнуть, как спичка. Снова выгребаем к ста пятнадцати... Время застыло. Нет, чуть пошло вперед. Сто двадцать, сто двад-цать!

– Закрылки!

Команда взрывается в тишине кабины. С заструга, будто с трамплина, Ил-14, как в замедленном кино, прыгнул в воздух и завис. Я не шевелюсь. Сейчас я похож на охотничью собаку, которая в тревожном ожидании замерла в стойке, почуяв дичь. Как же хочется взять штурвал на себя! На сантиметр, на два, чтобы уйти от застругов, летящих нам навстречу в лоб. Я чувствую каким-то шестым чувством, что лыжи чуть слышно все еще цепляют снег. Но если я поддамся чувствам и изменю угол атаки хотя бы на градус, машина сорвется, провалится вниз, и это будет не ее, а моя вина. Она и так сейчас пытается вытащить нас в небо – на предельно малой скорости, с двигателями, работающими в две трети мощности, в вихревой, изорванной ветром атмосфере. Проходит секунда, две, три... Я держу штурвал, зажав его в одном неизменном положении, давая возможность Ил-14 уравновесить себя в воздухе, набрать скорость.

Я не дышу, мне кажется, если я начну переводить дыхание, наш мир, который сейчас держится в хрупком равновесии, рухнет. Мы идем над застругами на высоте 30 – 40 сантиметров. Только бы под нас не подлез какой-нибудь из них, наметенный чуть повыше. Выдержка, вот все, что от нас с Волковым сейчас нужно. Высота 70 – 80 сантиметров... Разум диктует решение, против которого восстает все мое существо, но я его выполняю и чуть отдаю штурвал от себя, уменьшая угол атаки. Ил-14 начинает набирать скорость энергичнее. Заструги, словно застывшие штормовые волны убыстряют под нами свой бег. Скорость растет и вот я уже могу осторожно-осторожно, кончиками пальцев чуть взять штурвал на себя. Ил-14 «горбом» вперед начинает еле заметно уходить от снежно-ледовой целины, которая отпускает нас со страшной неохотой. Высоту «наскребаем» по сантиметрам.

Время... Кажется, я физически ощущаю, как медленно, с огромным трудом где-то рождаются секунды и еле заметно уползают в прошлое. Мы взлетаем уже целую вечность. Никогда до этого я так долго не взлетал. Пустыня стелется под нами, я могу разглядеть на ней малейшую деталь, а нам нужна высота, которая прибывает так не спеша, что, похоже, ее кто-то процеживает по сантиметру. Машина тяжелая и не хочет уходить вверх. Пять метров...

– Убрать шасси!

Слышу знакомые щелчки – шасси встали на замки. Парирую небольшую просадку машины.

В кабине холодная тишина. Спиной, всем своим существом чувствую, как напряглись ребята. Мне, Волкову, Кобзарю чуть легче, чем штурману и бортрадисту, потому что мы управляем машиной, работаем. Но их-то везем... Они тоже не новички, видят, куда мы лезем, но вмешаться в то, что происходит, не могут. И потому я должен дать им веру в правильность моих действий, как командира корабля. Как? Точной работой.

Горизонт отодвигается, Ил-14 на пределе всех своих сил вытаскивает нас выше и выше. Иду прямо на восток. Наконец, пролетев больше тридцати километров, наскребаем двадцать пять метров высоты.

– Убрать закрылки.

Ил-14 прибавляет скорость. Теперь мы можем с маленьким креном, «блинчиком», развернуться. И только тут я почувствовал, как «стальная арматура», сковавшая все мое существо, начинает растворяться, рассасываться. Я глубоко вздохнул, кажется, впервые с того момента, как мы начали разбег.

Связались с поездом. С ледника подул стоковый ветер, облачность начало стаскивать к берегу, видимость улучшалась на глазах. Поезд нашли быстро, пожелали ребятам счастливого пути и, «уцепившись» за санно-тракторный след, пошли в «Мирный».

Лететь пришлось низко. Во-первых, чтобы не потерять из виду дорогу, а во-вторых, у меня все время в подсознании стучало, что на борту у нас тяжело больной Сухондяевский. И если уж нам, здоровым мужикам, на этих высотах трудно дышать, то что говорить о нем?

Я передал управление Волкову:

– Толя, ты прижмись к ледничку и иди. А я погляжу, как дела у пассажиров, и перекурю.

– Хорошо.

Я отпустил штурвал, снял ноги с педалей и вдруг понял, что не смогу встать. Отстегнул ремни безопасности... Все тело в мгновение налилось усталостью. Рубашка, которая взмокла, когда прихватило сердце, была совершенно сухой. «Странно, – подумал я, – почему-то на взлете никогда не потею. Неужели вся вода сгорает? Но тогда почему после трудной посадки встаю мокрый, как мышь, которая попала под дождь? И на посадке нет зажатого дыхания. А на взлете один раз вздохнул и, пока не оторвался от полосы, не дышишь... Казалось бы, и там и здесь ты весь в напряжении, но как по-разному реагирует на него организм». Я попробовал сжать и разжать пальцы рук и ног. Они были совсем чужими.

Волков, видимо, заметил мои упражнения и улыбнулся:

– Попей чайку, командир. И все пройдет.

– Ладно, ладно...

Я подумал, что мне повезло со вторым пилотом. Мы с ним «слетались». Он не допустил ни одного неверного движения, точно, синхронно повторяя лишь то, что делал я, и помогал только тогда, когда чувствовал, что в поддержу мне необходима его медвежья сила. Крепкий, среднего роста, Волков обладал мощью борца, что не раз выручало нас и в полетах, и на земле. А еще я ценил его за то, что он имел хорошую выдержку и никогда не вмешивался в мои действия в самых критических ситуациях, хотя чего ему это стоит, приходилось лишь догадываться. Вот и в этом полете я не боялся, что он сорвется, не выдержат нервы...

В памяти почему-то всплыл один из полетов в Арктике. Мне дали нового второго пилота, который только что переучился с Ан-2 на Ил-14. Мы заходили на посадку в бухте Самолетной на Диксоне. Пуржило. Ветер тащил косые струи снега под углом к взлетно-посадочной полосе, и я, как всегда в такую погоду, вел Ил-14 с низко опущенным передним колесом, прижимая машину к земле. Она должна была вот-вот коснуться льда, но в этот момент второму пилоту почудилось, что мы идем не так, как нужно. Бортрадист начал уже укладывать в портфель свои сборники, штурман сворачивать карты – не первый же день летают, знают, что мы дома. И тут второй пилот поддернул штурвал, причем настолько неожиданно, что я даже не успел парировать этот его рывок. На малой скорости машина «вспухла», ушла вверх, я мгновенно подвернул ее в створ полосы, добавил газу, но все равно посадка получилась жесткая, грубая. Нас крепко тряхнуло, а из передней стойки шасси через клапаны выбило всю смазку. Этот случай меня многому научил.