Текст книги "С Антарктидой — только на Вы"

Автор книги: Евгений Кравченко

Соавторы: Василий Карпий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 54 страниц)

Хуже нет, чем ждать...

... Я оставался в «Молодежной» в состоянии полной готовности к вылету, если моя помощь где-то понадобится. Но операцию Москаленко благополучно завершил и решил перелететь к нам. Кошман и Волосин остались на судне, а Ил-14 пошел в «Молодежную». Они запросили погоду, мы сообщили: «Видимость ухудшается, ветер, снег метет, но лететь можно. Ждем».

Взлетели они, идут. И вдруг радиограмма: «Будем садиться в «Эймери». Как обухом по голове. Сразу запросили причину посадки: никто ведь ее не планировал, база закрыта, по аэродрому ветры, снегопады погуляли... Петр Павлович, правда, «Эймери» хорошо знал, две экспедиции – 17-ю и 18-ю там отработал, но, кажется, никакой необходимости садиться на ней сейчас у них-то нет. Значит, что-то заставило это сделать.

В ответ на наш запрос – тишина, связь пропала. Я стал анализировать. Топлива на полет к нам у них хватало – в это время синоптическая ситуация складывается так, что идти приходится с попутным ветром, и скорость машины в рейсе «Мирный» – «Молодежная» выше, чем в обратном направлении. Нормальная скорость Ил-14 – 250 км/ч, но они должны были идти 270-280 км/ч... Мне удавалось и 300, 320 «вылавливать». Это в «Мирный» идешь всегда со встречным или со встречно-боковым ветром, поэтому времени на полет туда уходит больше. Редко, на стыке двух барических систем – горного антарктического антициклона и морского циклона – удавалось проскочить туда в попутной струе ветра, но ее еще надо было отыскать. Помощника себе всегда найти хочется...

Но они-то шли к нам! И Головачев, и Колб, вижу, тоже места себе не находят. Сели? Не сели? А вдруг беда какая приключилась? Самое страшное в таких ситуациях – неизвестность. Она выматывает тебя, хуже самой тяжелой работы. Неожиданно пискнул приемник: «Сели». И опять связь пропала. Проходит час, второй, третий...

– До «Эймери» 970 километров, они где-то на полпути к нам, – Головачев встает. – Ты, Женя, и вы, Аркадий Иванович, отправляйтесь в «Элерон». Я останусь здесь, с радистами. Вам нужно отдохнуть – вдруг надо будет лететь к ним...

– Может, и ты с нами поедешь, Федорович? – я знаю, что Головачев не спал уже двое суток. – Радисты нас вызовут, если понадобится.

– Нет, я здесь останусь.

В таких случаях – я это уже хорошо усвоил – с Головачевым спорить нет смысла: пока не убедится, что экипаж в безопасности, из своей будки руководителя полетов он никуда не уйдет.

... Связь пропала на сутки. Радисты бессменно дежурят на всех частотах, где может появиться информация от экипажа, но в эфире тишина. Непрерывно вызываем их, в ответ – молчание. Я вижу, как начинают нервничать и радисты, им передается наше беспокойство, хотя, по всем правилам, они не должны позволять себе эмоциональной оценки происходящего. Их дело – выдавать объективную информацию. Но когда ты стоишь вахту шесть часов, когда ежесекундно в потрескивании помех пытаешься уловить хоть какой-то сигнал, который должен помочь понять, что случилось с товарищами, поневоле тоже становишься соучастником событий. Ничто человеческое не чуждо и радистам. Те, кто проработал в Арктике, Антарктиде не один десяток лет, поневоле вписываются в нашу жизнь настолько, что мы уже считаем их своими людьми.

Связи нет вторые сутки. Мы разбрелись по своим комнатам. Погода сошла с ума, вой ветра выматывает, как зубная боль, его порывы бьют в «Элерон», и кажется, что кто-то большой и злой трясет дом, пытаясь сорвать его со свай.

Места себе не нахожу. В голову лезут самые мрачные мысли. «Сидят-то они сидят, – думаю я, – но в поле. А я – то знаю, что это такое. Да, там есть домики, газ, топливо. Но все занесено снегом. Они уставшие, выжатые, измочаленные... Пришли, зажгли газ. А вдруг баллон опрокинулся или вентиляцию забыли открыть и задохнулись. Или сгорели.

А может, техника отказала; радиостанция вышла из строя, Или двигатели застыли и теперь не запускаются, а греть-то их там нечем...»

Переворачиваюсь на другой бок, сон не идет, кровать противно скрипит. Почему я раньше не замечал этого мерзкого скрипа?! «Значит, им надо найти печку для подогрева двигателей, – мысли разматываются все в том же русле, – потом попробовать раскочегарить ее, а в их условиях это совсем не просто...» Я почти зримо вижу, как этот обогреватель лежит, запрессованный в снег, как нужно его откопать, разжечь, запустить, подтащить этого «поросенка» под двигатель... Меня бьет озноб, будто это я сейчас там, на «Эймери», в поле.

«Лететь? – вопрос, который мучает меня, отзывается болью в душе. – Это был бы лучший вариант, но мы его выполнить не сможем. Фронт идет за фронтом, темно, ночь... Сумерек – с гулькин нос, да и их не видать, потому что снег гонит, как из какой-то морозной печи...»

Стучу в стенку комнаты Колба. Слышу сквозь нее:

– Сколько?

– Два...

«Любой нормальный человек, услышав этот разговор, решил бы, что мы с ним сошли с ума, – думаю я, поднимаясь с кровати. – Но это совсем не так, мы просто мыслим одинаково. Он даже не спросил, почему я стучу».

Колб понял меня верно. Надо вылетать. Для этого необходимо дозаправить дополнительные баки, залить топлива «выше крыши». Поэтому его ответом на мой стук в стенку стал вопрос, который для непосвященных расшифровывается так: «Сколько баков заливать?» Я ответил: «Два...». Вот и весь разговор.

Уже через несколько минут Аркадий Иванович поднял своих авиатехников. Я слышал, как они одевались, собирались... «Куда я их толкаю?! – вопрос почти риторический, но приходится задавать его себе, – как на этом ветру, на морозе они смогут прогреть 20 тонн металла? Самолет выморожен, как консервная банка. Я же вообще не знаю, будет ли вылет, смогу ли по такой погоде взлететь?!

Но лететь надо. Ведь что-то случилось, больше суток нет связи. Хоть бы пискнули! – обращаюсь я мысленно к кому-то неведомому. – Ну, не могут вылететь – ОДВ бы запустили, на аккумуляторах можно выйти в эфир. Ничего же нет! Что произошло?... Они же понимают, что мы здесь волнуемся, нервничаем. Это не какое-то праздное волнение: ах, родственники вовремя в гости не приехали, автобус задержался, электричку отменили. Нет, это совсем другая тревога.

Значит, я прав, что послал авиатехников готовить машину, – нам ведь тоже придется потом не сладко...»

Возвращается Колб:

– Машину прогрели.

Я слышу, как ревет ветер. Это не образное сравнение – при скорости в 25-30 метров в секунду он начинает натурально реветь, как какой-то зверь. На материке это называется ураганом, а здесь, в Антарктиде, считается, что этот ветер – так себе, более-менее... Но он тащит снег. Стоковый перемороженный ветер прет с ледника, а фронт подойдет – влажные хлопья белят весь мир вокруг. Крыша ходуном ходит, «Элерон» дрожит, и если закроешь глаза, кажется, будто едешь в трамвае по булыжной мостовой. Что уж говорить о порывах в 40 – 50 метров в секунду...

– Лететь нельзя, – Колб снимает рукавицы, шапку. – Слышишь? Ветер тащит снег с какими-то нудными, дикими завываниями: уу-ух, и стихает, у-у-ух, и на спад. И так без конца – день и ночь, день и ночь. Хотя, какой день? Совершенно условный, отмеряемый лишь по часам.

– Этот вой начисто меня вымотал, – я подошел к окну. – А тебя, Аркадий Иванович?

– Меня тоже...

За окном пролетают косые полотнища снега. Психологическое состояние просто ужасное, я чувствую себя совершенно разбитым. Вихри бьют в стекло, рвут крышу. Единственное, что может сейчас спасти, – это какое-то дело, которое бы отвлекло тебя от этой мглы, воя, рева, хлопанья и скрежета. Но и этого не могу себе позволить – ожидание сигнала от экипажа, который находится в поле, на «Эймери», подчиняет себе все мысли и желания.

– Я вижу, что вылетать нельзя, но машину держите наготове. Подождем до утра, – мне кажется, я слышу в реве ветра чей-то дикий, леденящий душу, хохот. – Может, к рассвету рассосется.

– Я так и распорядился, – Колб поднимается с кровати, на которой сидел. – А ты поспи.

– Экипажу дал команду отдыхать, но сам спать не могу.

– Надо, Женя, – в голосе Колба ловлю добрые нотки. – Ты уже третьи сутки на ногах. Нарушаешь все санитарные нормы предполетного отдыха.

– Да не могу я уснуть, Аркадий Иваныч! И рад бы, да не могу...

– Ну, ладно, я пошел на аэродром.

«Себя не переделаешь, – думаю я. – Успокоение не придет, пока не выработаю какое-то однозначное решение, а сделать это невозможно – слишком много неизвестных».

Воображение уже рисует одну картину за другой, услужливо подсовывая на место этих неизвестных всевозможные варианты. Мозг просчитывает решение за решением, которые могут мне завтра пригодиться. «Верно говорят, что нет ничего хуже, чем ждать да догонять, – спать не хочется, лежу, открыв глаза, – Легче самому быть в любой тяжелой ситуации. А тут жди, мучайся, хотя на мне сейчас и нет никакой официальной ответственности – я же не командир отряда. Но, видимо, таким меня родили мать с отцом...»

Колб ввалился в комнату, весь исхлестанный снегом:

– Сидят! – с ходу выпалил он. – Только что вышли на связь.

– Почему сидят? Где? Целы? Живы? – я вскочил.

– Одно слово только поймали: «Сидим». И снова связь пропала.

– Ну, слава Богу! – только и сорвалось у меня. А что еще скажешь в такой ситуации?!

– Дайте «блиндом» (то есть, не ожидая ответа на свое сообщение), чтобы они попробовали передать нам, какая погода на «Эймери». Нашу погоду им дадим утром: посмотрим по прогнозам, по сводкам и сообщим...

Но Москаленко не стал ждать.

Утром, как только слегка стих ветер и стало сереть небо, я взлетел. «Блиндом» опять же дал радиограмму, что мы идем к ним, и взял курс на остров Прокламейшн. А через несколько минут меня тронул за плечо Сырокваша:

– Они взлетели. Петр Павлович хочет с тобой поговорить. Это было, как подарок, который долго-долго ждешь. Москаленко был краток:

– На борту порядок, все живы-здоровы. Идем к вам.

– Ну, тогда, Петр Павлович, я пойду на ледовую разведку. Начальник станции получил просьбу об этом с «Зубова», который подходит к кромке льдов. Он людей с «Молодежки» будет забирать. Да и «Наварин» уже близко.

– Хорошо. А мы тогда прямо в «Молодежную» пойдем.

– Отойду от берега, чтобы в облаках не встретиться, – сказал я, и мы ушли в океан.

Провели разведку, вернулись, вижу – Ил-14 Заварзина уже на стоянке находится. Приземлились, приехали в «Элерон», я зашел к Москаленко:

– Ну, как вы?

– А, ладно, – он махнул рукой, – потом, потом...

Почему они сели на «Эймери», я так и не смог до конца разобраться. А может, не хотели откровенничать о том, что были настолько уставшими и вымотанными, что решили передохнуть. Тем более, что погода их на маршруте не баловала, да и впереди ничего хорошего не ждало – облачность, ветер, обледенение. Лететь-то им от «Эймери» пришлось бы часов пять.

Они расконсервировали домик, нашли газ, затопили печку. Решили, что передохнут и пойдут дальше. Механик с радистом постоянно наведывались к Ил-14, первый – прогревать двигатели, второй – чтобы связаться с нами. Но самолет был настолько выстужен на морозе, что за то короткое время, пока гоняли двигатели, оба успевали сильно озябнуть.

– Понимаешь, – Женя Кочергин, радист из экипажа Заварзина, сгибает пальцы, – руки так коченеют, что на ключе ни черта изобразить не могу, ни одного знака...

– А экипаж помочь не захотел, что ли?

– Нет, мы с Толей, бортмехаником, решили вдвоем машину поддерживать в рабочем состоянии. Москаленко и Заварзин вымотались до последних пределов. Мы, вообще, удивлялись, как они еще могли работать...

Обстоятельства – против нас

Подошли суда. Почти каждый день мы вылетали на ледовую разведку. Если погода позволяла, взлетали, а о том, как будем садиться, даже не думали. Знали только, что возвращаться надо в «Молодежную». Уходили в океан, когда еще было темно, к судам подлетали при тусклом, размытом сером свете сумерек, три – четыре часа уходило на разведку и, как только начинало темнеть, – домой. Тяжелые полеты, а тут я еще консервным ножом руку распорол. Петр Павлович зашел соку попить, я стал открывать банку, нож сорвался... В медпункте рану обработали, наложили швы, но, видно, инфекция все же в рану попала – началось заражение, рука опухла. А полеты никто не отменял...

Взлетаем с Москаленко. Ночь. Темно. Ветер машину треплет, штурвал рвется из рук. Я в перчатках, чтобы руки к нему не примерзли. И вдруг штурвал как долбанет! Чувствую, в перчатке тепло-тепло становится. Видимо, звук какой-то я издал при этом, потому что Москаленко тревожно окликнул меня:

– Ты чего?

– Да, ничего...

Взлетели, набрали высоту. Я к нему:

– Петр Павлович, выйду на минуточку?

– Иди.

Вышел, бортмеханик за мной. Снял перчатку, а она полна крови. Обмыли руку из чайника, кое-как забинтовали. Дали мне другую перчатку... Когда вернулись, мне рану снова «заштопали», но заживала она несколько месяцев – такова специфика стерильной Антарктиды.

А полеты на ледовую – сплошная круговерть. Часто облачность прижимала нас так, что лететь приходилось ниже мачт кораблей, для которых мы искали разводья и трещины. Надо все было успевать самим – и машину пилотировать, и рекомендации капитану готовить: гидрологов-то у нас в полете не было, они на судах шли. При этом ни берег нельзя упустить из виду, ни «Молодежку» потерять, ни на корабль напороться... Бросаешь машину из виража в вираж, из виража в вираж – у штурмана работа просто бешеная какая-то. Да еще дорогу кораблю во льдах найти надо – здесь трещина, тут – лед потоньше, там полынья.

Когда мы начинали проводку, они были километрах в пятистах от «Молодежной». Провели – километров на триста, дальше лед не пустил. В это время подошел «Наварин», на котором базировался Кошман со своим экипажем и вертолетом. Он-то и начал перебрасывать людей с «Молодежной» на корабли. А в это время в Антарктиду уже пришла настоящая зима. Океан стал быстро замерзать, оттесняя суда все дальше от «Молодежки». Кошману приходилось в один конец летать по 300, 400, 450 километров. Предпоследний рейс он сделал к кораблю, который стоял в 500 километрах... Мы вернулись из ледовой разведки, передали машины ребятам, которые оставались на зимовку, попрощались. Все, теперь наш черед лететь на «Наварин» и, вместе со всеми домой, домой, домой! С нами на вертолете улетали А. Ф. Трешников, П. П. Москаленко и несколько последних экспедиционников. Я посмотрел на тех, кто собрался к отлету, на груду рюкзаков и чемоданов, и сердце вдруг тоскливо сжалось. «Кошман не сможет всех забрать, – во мне снова «проснулся» профессионал, – он должен залить топлива на полет в полтыщи километров туда и на полтыщи назад, взять его с запасом... Нет, всех не заберет...»

Когда Кошман прилетел, он приказал всем грузиться очень быстро – погода на пределе, моряки торопят. Мы побросали свои баулы в кабину Ми-8, погрузились сами, дверь захлопнулась. Я поймал себя на том, что даже не попрощался на этот раз с Антарктидой, ни разу не оглянулся.

Взвыли турбины. Машина тяжело оторвалась от полосы и тут же мягко осела вниз. Кошман сделал еще одну попытку взлететь, но и на этот раз его великолепное мастерство прекрасного вертолетчика не помогло. Он вышел из пилотской кабины к нам:

– Перегруз, ребята. Кому-то придется нас подождать еще. Я оглядел свой экипаж, коротко бросил:

– Мы – последние. Нам и вылезать...

Молча взяли свои вещи, молча вышли из машины.

Не двинулся с места только бортрадист Борис Сырокваша.

Я окликнул его:

– Боря, а ты что?

Он поднял голову, и в глазах его я увидел столько муки, что тут же пожалел о своем вопросе.

– У меня это... – он говорил, запинаясь, каждое слово словно выдавливая из себя, – семейные обстоятельства... Я должен вернуться... Домой...

Москаленко высунулся в открытую дверь:

– Мужики, мы только долетим и сразу же пришлем вертолет за вами. Не отчаивайтесь, ждите.

Я молча махнул рукой. Для меня все стало ясно.

Я видел, как на глазах ухудшается погода, знал, что моряки очень торопят: надо уходить. Идет смораживание льда, поджимают сроки, в течение которых они по договорам должны заходить в иностранные порты, пополнять топливные запасы и т.д. У каждого свои сложности, и не будут они из-за нескольких авиаторов ставить под удар успех всего похода в Антарктиду. Ни хрена никто больше за нами не придет...

Ми-8 тяжело поднялся, скользнул к морю. Мы молча проводили его взглядами. Я повернулся к своим товарищам:

– Все, ребята, пошли в «Элерон». Домой...

Это слово вырвалось как-то само собой. Еще несколько минут назад мы вкладывали в него совсем другой смысл. В нем был Родина, семья, дети, друзья – жизнь, которую мы оставили на время, чтобы помочь «науке» хорошо сделать свое дело здесь, на шестом континенте. Теперь же мы возвращаемся в свой антарктический «дом». Мы забрались в вездеход, и – домой!

Поехали. На зимовку пришлось остаться нам четверым и тем, кто должен был зимовать в Антарктиде по плану: инженер по ГСМ Гарик Загаров из Быкова, руководитель полетов Анатолий Федорович Головачев, авиатехники – Анатолий Межевых, Николай Ларичкин, слесарь Алексей Кисов, тракторист Василий Боженков...

Обиды я ни на кого не держал, но домой мне уехать было бы надо, поскольку семейные дела требовали корректировки. Тем не менее я понимал, что в этот раз обстоятельства ополчились против нас и изменить сложившуюся ситуацию мы просто не в силах. Поэтому, когда позже в книге А. Ф. Трешникова «Мои путешествия» прочитал, что, дескать, Кравченко изъявил желание остаться на зимовку, утверждение это, да будет светлая память Алексею Федоровичу, – не совсем верно. Никто таких предложений мне даже не делал. Это я сказал экипажу: «Ребята, давайте, выйдем. Улетим следующим рейсом». А когда они взлетели, я сказал: «Ребята, поехали. Это – зимовка». Я прекрасно отдавал себе отчет, что домой, на Родину, мы в этот раз не попадем, хотя и Москаленко, и Трешников обещали прислать за нами Ми-8.

Прошло часа три с того момента, как мы вернулись в «Элерон», вдруг – телефонный звонок. Звонил Павел Кононович Сенько, который уже приступил к исполнению обязанностей начальника и зимовочной экспедиции, и станции «Молодежная»:

– Евгений Дмитриевич, тебе радиограмма пришла. Я засмеялся:

– Можете не читать...

– Да нет, прочитаю. Вам предлагают остаться на зимовку.

– А что они могут мне еще предложить? Если я не соглашусь, они, что, вертолет пришлют? – меня позабавило это предложение.

– Нет, вертолет они не пришлют.

– Так чего предлагать-то? Павел Кононович, я могу к вам зайти сейчас?

– Заходи.

Он был мудрый мужик, старый полярник и понял, что к чему. Спиртного у нас в экипаже не было, а ситуацию следовало разрядить. Когда я пришел, он уже все, что нужно, приготовил.

– Может, вы к нам зайдете?

– Не сейчас, – с ним мы зимовали в 9-й САЭ, когда он был директором обсерватории «Мирного». – А встреч у нас с вами будет еще много, поэтому – сами, сами...

– Тогда я ответную телеграмму Петру Павловичу напишу.

Я взял ручку: «Все понимаем. Доброго пути!» Сенько взял листок, прочитал.

– Не злишься?

– Нет. Я же понимаю, что другого выхода нет.

– Мы тоже на вас четверых не рассчитывали, придется ужимать наши запросы...

Я взглянул на календарь. В Антарктиде в разгаре зима, мы только закончили полеты, хотя по плану должны были завершить их еще в марте. Мысленно я прикинул: в апреле – летал, в мае – совсем мало, в июне-июле, когда подошли суда, – по полной программе и сверх нее. Так много в предыдущих экспедициях я еще не летал, тем более зимой, ночью... А тут и август, который подкатился совсем незаметно.

Плотников и его эпопея

Началась зимовка. Трудная, затяжная... В составе авиагруппы оставались десять человек: руководитель полетов Анатолий Головачев, авиатехники Анатолий Межевых и Николай Ларичкин, слесарь Алексей Кисов, тракторист Василий Боженков, инженер по ГСМ Гарик Загаров и наш экипаж из четырех человек.

... Плановые полеты не предвиделись до прихода сюда нового авиаотряда, а нашу летную судьбу теперь будут решать без нас в Москве. Конечно, если обстоятельства заставят и будет получено разрешение с Большой земли, мы выполним любой санрейс, ведь бортрадистом с нами мог бы полететь любой радист экспедиции. Это были высокопрофессиональные люди и на знакомство с радиоэлектрооборудованием самолета Ил-14 много времени им не понадобится.

И все же, ощущение того, что во всей Антарктиде остался только один наш экипаж, которому придется, в случае угрозы жизни кому-то из зимовщиков на других станциях, идти туда на Ил-14 в одиночку, было не из приятных. Подстраховать нас некому, и случись, что обстановка заставит нас идти на вынужденную посадку, помощи ждать придется долго, если, вообще, ее кто-то сможет нам оказать. Безрадостная перспектива такого санрейса жила в душе каждого из нас, четверых членов экипажа, ложилась дополнительной нагрузкой на и без того измотанные нервы. Единственное, что утешало, так это история экипажа Петра Плотникова, работавшего в 14-й экспедиции.

... В конце 1968 года в Антарктиду прибыл небольшой авиаотряд под командованием Евгения Журавлева в составе двух экипажей Ил-14 и одного Ан-2, который должен был автономно базироваться на «Новолазаревской».

5 декабря с аэродрома «Молодежной» пошел на взлет экипаж опытного командира Алексея Коршунова. Он впервые оказался в Антарктиде, впервые взлетал на Ил-14 с лыжным шасси с незнакомой, имеющей большие уклоны ВПП. В общем, взлететь им не удалось – они сломали переднюю стойку шасси, основательно повредили планер и двигатель.

Машина выбыла из строя на весь сезон, и второму экипажу – Петра Плотникова, пришлось взвалить на свои плечи всю работу по обеспечению грузами станции «Восток». Чтобы хоть как-то исправить положение, решили вырубить из льда старенький Ли-2, восстановить его и перегнать в «Мирный». Тем самым в какой-то степени обеспечивалась страховка полетов Плотникова – как я теперь знаю, скорее психологически, чем практически.

Самолет Ли-2 с огромным трудом вызволили из снежно-ледового склепа, в который его за несколько лет успела замуровать Антарктида, помогли ему быстренько оттаять, произвели ремонт, облетали в «Молодежной» и отправились на нем в «Мирный». На крутом ледниковом склоне у австралийской станции «Моусон» сделали промежуточную посадку. Переночевали у гостеприимных хозяев, а 22 декабря, утром, при выруливании на взлетную площадку, самолет мощным порывом ветра сбросило со склона ледника в трещины. Экипаж успел выскочить, но Ли-2 потеряли безвозвратно.

Плотников теперь был окончательно обречен на работу по трассе «Мирный» – «Восток» в одиночестве. Сколько же потребовалось мужества и силы воли этому экипажу, чтобы в течение нескольких месяцев в одиночку уходить в стылую жесткую пустыню, не имея за спиной, в «Мирном», никакой страховки?! Уходить, отчетливо понимая, что если придется сесть на вынужденную, то на помощь ему смогут прийти только через несколько недель... По себе знаю, как трудно сделать хотя бы один полет на «Восток» без товарищей, идущих следом. Экипаж Плотникова выполнил около сотни таких рейсов, тем самым показав всему миру, на что способны наши летчики и самолет Ил-14. Это был настоящий подвиг, который у нас в стране по достоинству так и не оценили. Но именно их работа позволила нам как-то увереннее чувствовать себя на зимовке, в которую мы угодили вопреки своему желанию. И я всегда буду гордиться тем, что Петя Плотников тоже пришел в «Полярку» вместе с нами из Балашовского училища летчиков...