Текст книги "С Антарктидой — только на Вы"

Автор книги: Евгений Кравченко

Соавторы: Василий Карпий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 54 страниц)

В кабине тепло, машина отогрелась, но чем выше мы поднимаемся, тем больше тянет холодом от бортов. Миньков набросил теплую кожаную куртку на правое плечо, Костырев – на левое. Прошли первую сотню километров, а мощность ледника уже больше полутора километров, хотя, по данным «науки», ложе его находится на уровне моря. Пытаюсь представить себе льдину толщиной в полторы тысячи метров, но воображение не может справиться с этой задачей. А ведь «Восток» почти в два с половиной раза выше.

Что я знал о «Востоке»? Как летчик Полярной авиации, который по роду работы много раз слушал рассказы тех, кто туда летал или там работал, а то и зимовал, мне казалось, что об этой антарктической станции я имею уже весьма полное представление. Во всяком случае, я старался запомнить и усвоить все, что о ней говорили. А картина из этих рассказов складывалась, мягко говоря, не в пользу «Востока». Южный геомагнитный полюс, полюс холода, преддверие ада, полигон испытания мужества – у этой станции за годы ее существования накопилось немало определений, вызывавших во мне не только уважение, но и какое-то чувство враждебности: слишком много сил и здоровья отняла она у тех, кто шел к ней, летал и работал там... Антарктида, похоже, охраняла эту точку с особым усердием, если требовала от людей работы на грани человеческих сил и возможностей.

По расчету под нами «Пионерская», – сказал штурман. Все прильнули к иллюминаторам. Миньков чуть привстал в кресле – на «Пионерскую» во второй САЭ, когда готовились подбазы для санно-гусеничного поезда, который должен был идти к будущей станции «Восток», он не раз прилетал, подвозя сюда бочки с горючим, запчасти для тягачей, другие грузы.

Пусто, – сказал Борис Алексеевич, – Антарктида всю «Пионерскую» сожрала и не чихнула. А ведь здесь был дом со своей радиостанцией, спальней, обсерваторией, кухней, кают-компанией. Радиомачты и метеобудки стояли, горы бочек из-под горючего... Все сожрала. Будто и не жили здесь люди никогда.

Женя, – повернулся он ко мне, – давай-ка за работу, а мы с Михаилом Васильевичем отдохнем.

Миньков отстегнул привязные ремни, вылез из кресла:

– Не потеряй дорогу, – сказал он, когда я занял свое место второго пилота. – В районе «Пионерской» постоянно дуют ветры, метет поземка, так что будь повнимательней.

Я взглянул на Костырева. Тот поймал мой взгляд, молча кивнул головой, что означало: «Давай, бери управление машиной на себя».

«Не потеряй дорогу»... Антарктида сверкает, слепит. Все кругом белым-бело, глазу зацепиться не за что, и эта белизна, эта пустота бесконечного пространства, лежащего под нами, кажется специально прячут от нас едва заметную полоску дороги, накатанной за долгие годы санно-гусеничными поездами, которые завозят каждое лето основную массу грузов для «Востока». Тонкая ленточка тонет в снегах, заметается поземкой, прячется в слепящих лучах солнца, но она – самый верный наш путеводитель, поскольку никаких наземных, радионавигационных средств, по которым мы могли бы сверить правильность курса на этой трассе длиной в 1500 километров, нет. След, накатанный поездами, постоянно меняет направление, обходя то зону трещин, то высокие заструги, то снежные «болота» или какие-то другие, видимые лишь водителям тягачей препятствия. Нам все они не страшны, но любая попытка спрямить курс чревата потерей этой нити Ариадны и тогда придется уповать только на профессионализм штурмана. Но он тоже не всегда выручает, экипаж начинает блуждать над этой ледяной пустыней и, в лучшем случае, возвращается в «Мирный». В худшем – вынужденная посадка, ожидание помощи, организация аварийно-спасательных работ. Но об этом лучше не думать, и я послушно перекладываю Ил-14 из виража в вираж, аккуратно повторяя все изгибы еле заметной змейки, вьющейся под нами.

Мы забираемся все выше на купол. Ледник поднимается, «выдавливая» нас в стылое небо. По показаниям приборов мы уже залезли на 3600 метров, но веришь в это с трудом, поскольку лед и снег в 150 – 200 метрах ниже. Прав был Миньков, когда говорил, что приборы в Антарктиде часто показывают «цену на дрова».

– Через шесть минут должны пройти «Комсомольскую», – предупреждает штурман.

В пилотской кабине, несмотря на включенный на полную мощность обогрев, заметно холодает. Начинают мерзнуть ноги. Поскольку горячим воздухом обдувается только лобовое остекление кабины, боковые стекла затягивает изморозь.

Очищаем их плексигласовыми скребками, но это мало помогает. Почти физически ощущаю, как меняется обстановка за бортом. Небо приобретает какой-то жесткий оттенок, его празднично-синий цвет становится желто-пепельным. Дышать становится все труднее – мы на высоте 3800 метров.

«Комсомольская» появляется в поле зрения точно по расчетам Серегина. Миньков, стоящий за креслом Межевых, замечает ее первым.

– Слева, 30°, «Комсомольская», – подсказывает он мне. Перевожу взгляд в указанном направлении и замечаю на фоне ледника еле видимые черные черточки. Проходим над «Комсомольской». Пусто. Черточки оказались исхлестанными ветрами радиоантеннами.

Ну да, ладно, спасибо и за то, что антенны остались – хоть какой-то ориентир. Впрочем, Бойко постоянно держит связь с «Мирным» и «Востоком», и это создает иллюзию полного благополучия нашего рейса.

Костырев берет управление на себя, Миньков занимает мое кресло. Выхожу в кабину к пассажирам. Они спят. Ровный гул двигателей убаюкивает, машина идет мягко, в иллюминаторах одуряющее однообразие ледовой пустыни – ну как тут не задремать. Достаю термос, наливаю кружку горячего кофе. «Все, как в Арктике», – отмечаю я и ловлю себя на том, что первый полет в глубь Шестого континента меня пока слегка разочаровывает. Я не ощущаю никакой оторванности от людей, белая пустыня, которая в начале полета слегка поразила своей безжизненностью, стала привычной. В Сибири тоже, бывало, летишь, летишь, и на сотни километров – никого, но там хоть леса, реки, сопки радуют глаз. Единственное, что мешает всему твоему существу окончательно уверовать в добродушие Антарктиды, так это опыт, наработанный в Арктике, и предостережения тех, кто здесь уже работал. Знал бы я наперед тогда, какого зверя мысленно дразню...

Санный след вывел точно к «Востоку». Прошли над станцией. Нас уже ждали. Взлетели вверх ракеты, люди внизу размахивали руками. Костырев развернул машину влево, вывел ее в створ посадочной полосы.

– Скорость держи побольше, Михаил Васильевич, давление здесь низкое, воздух разрежен, можешь свалиться, – советы Минькова предельно лаконичны. Ил-14 стремительно шел к полосе. Да, именно стремительно. По приборам Костырев четко выдерживал предпосадочную скорость, рекомендованную в Руководстве по летной эксплуатации – 180-200 км/ч и перед приземлением 145-150 км/ч, но относительно «земли» наша машина летела километров на 30 в час быстрее. Я чувствовал, как нарастает напряжение в кабине, но вот лыжи коснулись снега – мы прилетели. Подрулили поближе к станции – двум домикам, засыпанным снегом, большому длинному дому, похожему на барак.

Нас встретили радостно, если не сказать восторженно. Посыпались вопросы: как там в «Мирном», как на корабле, какие каюты, чем кормят и т.д. Началась разгрузка самолета. И тут я заметил, что «восточники» двигаются будто в замедленном кино. Сгоряча забыв предостережения Минькова, схватил ящик, попытался отнести в дом и... не смог. По легким вдруг словно кто-то ударил чем-то холодным, тяжелым и безвкусным. Я хватал воздух ртом, всем существом своим и не мог протолкнуть его в себя. Опершись на стремянку, попытался успокоить дыхание, но организм жил здесь по каким-то своим законам. Сердце колотилось, в глазах потемнело. Воздух без запаха, вымороженный, будто сотканный из мельчайших иголок, обжигал губы, рот, горло, и я почему-то почувствовал себя рыбой, вытащенной из привычной среды обитания.

– Иди в дом, – сказал Миньков, – там отдышишься.

В домике, отапливаемом масляными радиаторами, было холодно, но здесь уже не было угрозы обморозить бронхи и легкие. Рядом со мной вскоре заняли места те, кто прилетел нашим рейсом. Высота в 3480 метров брала свое, требуя уважения и осторожного обращения. Хорошо еще, что было лето и стояла, по меркам «Востока», теплая погода – мороз всего в 39°.

Овладел собой быстро – молодость, неизношенный организм помогли справиться с непривычной обстановкой – и я пошел к самолету руководить загрузкой. Солнце сияло ярко, но лица «восточников», проживших здесь год, были землисто-серыми, под глазами – синяя отечность, губы бледные. Все это – следствие жизни в обедненной кислородом атмосфере.

– Здесь хочется дышать быстро, а нужно – медленно, – посоветовал мне кто-то из старожилов «Востока». – Воздух в легкие надо как бы цедить через шерстяную маску или шарф, что вначале делать непросто, но, если хочешь летать сюда, учись дышать. Это самая главная наука. И не суетись, делай все медленно.

Подошел Миньков, окликнул Костырева и меня:

– Пошли, прогуляемся, артель.

Мыс Костыревым недоуменно переглянулись и потопали за Миньковым. Он неспеша пошел в том направлении, куда нам предстояло взлетать. Когда мы поравнялись с ним, он улыбнулся:

– Это я по старой привычке. На «Востоке» в нашем летном деле многое придется делать не так, как в «Мирном». Давление здесь низкое – 450-470 мм ртутного столба, аэродром высотный, воздух разреженный, машину держит плохо. Нехватка кислорода заставляет задыхаться не только людей, но и двигатели. На уровне моря их приемистость дает себя знать через пять секунд, здесь – через пятнадцать – двадцать. Значит, на посадке и на взлете вам надо менять стереотип поведения, ломать привычную схему действий. В «Мирном», если ты заметишь препятствие на полосе за тридцать – сорок метров, даешь «по газам» и движки успевают выйти на взлетную мощность. Здесь же прогнозировать ситуацию надо метров за сто пятьдесят, иначе ничего не успеешь сделать, и будешь битым. Поэтому перед посадкой пройдите над полосой, посмотрите, куда будете садиться. А перед взлетом можно и ножками по ней потопать.

Когда мы вернулись, улетавшие вместе с нами зимовщики уже прощались с теми, кто оставался на «Востоке». Кое у кого из отбывающих домой я уловил слезы в глазах. Огляделся вокруг, подумал: «Из-за чего здесь плакать? Бежать отсюда надо, и как можно скорее». Лишь много позже я понял, как был неправ...

Взлетели без помарок. Машина вела себя так, как и предсказывал Миньков: длинный разбег, отрыв, медленный набор высоты, которую приходилось «наскребать» по метру. Такой взлет требовал ювелирной точности пилотирования, и Костырев с Миньковым продемонстрировали ее во всей красе. Развернулись, пошли домой.

Наше возвращение оказалось совершенно обыденным и слегка даже разочаровало меня: погода хорошая, связь отличная, катимся к «Мирному» как с горки. Прилетели, вышли из самолета, и вдруг словно кто-то сдавил виски, голова стала болеть, и это была незнакомая боль.

– «Восток» передает тебе привет, – улыбнулся Миньков. – Чтоб не забывал. Но эта боль пройдет быстро, просто за короткое время организму пришлось приспосабливаться то к высоте, то к нормальным условиям. Полетаешь туда почаще – станет легче.

Его слова вскоре начали оправдываться. После пятнадцати – семнадцати полетов боль хотя и приходила, но уже не такая острая. Теперь Антарктида начала «показывать зубки». Если в первые дни после приезда она встречала нас улыбкой, позволяла ходить раздетыми и загорать, а в заливе лежал не лед, а сверкающий паркет, как в сказочном танцевальном зале, в котором можно было устраивать балы, то ближе к осени погода становилась мрачнее, жестче, ветренней. Начался февраль, а с ним пришли и осложнения при полетах на «Восток».

В погоне за тенью

... В тот день погода в «Мирном» стала портиться задолго до вылета. Мела поземка, боковой ветер, как говорят летчики, был на пределе. Но лететь надо, поскольку корабль готовился к отходу на Родину, а на «Востоке» еще оставались те, кого необходимо было вывезти в «Мирный». Взлетели все же без осложнений, набрали высоту, пошли к «Комсомольской». Штурман работал не разгибаясь, постоянно уточняя курс, вычисляя снос, определяя наше местоположение. До рези в глазах мы с Костыревым держались за след санно-гусеничного поезда, который то появлялся, то исчезал в мутной мгле. Прошли «Комсомольскую», качнули крыльями в знак приветствия Тябину и Федорову. Голубое небо начало быстро менять цвет на тусклый желто-серый, в котором утонул горизонт. «Болото». Этот район Антарктиды назван так не случайно. Санно-гусеничные поезда вязнут в мелком, похожем на песок снеге, как в болотной жиже, зарываясь гусеницами и полозьями саней на глубину в шестьдесят – семьдесят сантиметров независимо от времени года.

Командир, «Восток» сообщает, что у них видимость плохая, дымка, – в голосе радиста никаких эмоций.

Ты что-нибудь видишь, Женя? – я понимаю, о чем спрашивает Костырев.

Нет. Мы потеряли след, – отвечаю я и берусь за скребок, чтобы хоть немного очистить боковые стекла пилотской кабины, которые все сильнее затягивает инеем. Высота более четырех тысяч метров, но ледник совсем рядом под нами.

Штурман, мы где находимся?

Видимость ни к черту, командир, – словно оправдывается Серегин.

Становимся в вираж, – принимает решение Костырев и кладет машину на левое крыло. – Всем искать дорогу.

Мы повисаем в пустоте. Обрывается связь и с «Мирным», и с «Востоком» – непрохождение радиоволн. Мерзнут ноги, и это отвлекает от работы. В голову пытаются пробиться не очень утешительные мысли: «Мы здесь одни. Случись неполадки с двигателями, найти нас будет непросто, ведь мы сами не знаем, где находимся...» Гоню эти мысли прочь, но память четко фиксирует температуру за бортом – минус 52°. Почему-то начинает казаться, что гул двигателей, действительно, меняется. Чушь какая-то!

Дорога, командир, дорога! – кричит Межевых, вскакивает со своего кресла и тычет пальцем в край бокового стекла.

Вижу, – Костырев доворачивает машину в ту сторону, где четко просматривается серая полоса. Все облегченно вздыхают. Напряжение в кабине спадает, чтобы тут же вернуться вновь – полоска дороги исчезает, едва мы подошли к ней и развернулись к югу. Костырев зло выругался и снова положил машину в вираж.

Да вон же она, дорога! – теперь уже кричит штурман. – В другой стороне.

Точно. Серая лента ползет по леднику, плавно уходя от нас. Бросаемся вдогонку. Костырев держит машину всего в тридцати – пятидесяти метрах от поверхности льда, заметаемого снегом. Выше подниматься нельзя – тогда внизу ничего не видно, и мы вынуждены ловить след в этой белесоватой мути. Солнце тусклым белым шаром висит на востоке. И тут происходит необъяснимое – след, на который мы должны были выйти через две-три секунды, вдруг снова исчезает. Под нами белая равнина, которую никто не тревожил миллионы лет.

– Что за чертовщина?! – в голосе Костырева удивление, замешанное на плохо скрываемой злости. – С нами что, дьявол в прятки играет?

Я ловлю растерянность в глазах Межевых, Бойко, Жилкинского. Мой видок, наверное, не лучше. «Началось, – подумал я, – похоже, Антарктида принимается за свои шуточки, о которых говорили «старики».

– Штурман, где мы? – Костырев уже не скрывает раздражения, хотя никогда до этого полета он ничего подобного себе не позволял.

– Уйдите вверх, командир. Попробуем определиться по Солнцу.

Ил-14 медленно выползает к чистому небу. Двигатели ревут, вытаскивая нас из белесой мглы.

– Командир, чей-то инверсионный след, – настала, наконец-то, и моя очередь сделать открытие.

Костырев медленно поворачивает голову туда, куда я показываю, и вдруг начинает хохотать:

– Так это же наш инверсионный след, – он все еще смеется. Тень он него мы и приняли за след поезда, когда сделали круг. На прямой он остается за нами и мы его не видим. Два полукруга сделали, две тени получили, два следа нашли, «искатели».

Разгадка простая, но нам от этого не легче. Каждая минута поисков, блуждания над этой ледяной пустыней ведет к потере топлива, которого у нас и так в обрез. Если в течение получаса не найдем след и не выйдем на «Восток», – все, надо лететь в «Мирный». У нас останется горючего ровно столько, чтобы успеть вернуться.

– Командир, – окликает Костырева штурман, – курс 183°. Нас снесло километров на десять – пятнадцать.

– Ну, гляди, Юра-2, промахнешься – не сносить тебе головы.

Юрия Никитича Серегина мы иногда называли Юрой-2 в честь

Юрия Гагарина. Было в нем что-то от первого космонавта – улыбчивый, веселый, открытый, отличный профессионал, он становился душой любой компании, коллектива, экипажа, в которые забрасывала его жизнь. Кажется, не было в мире человека, враждовавшего с ним.

Он погиб на самолете Ан-12 в 1969 году. Тогда в Полярной авиации прошла серия катастроф с этими машинами – под Воркутой, в Анадыре, в Хатанге... Но это будет позже, когда Серегина, как одного из лучших штурманов, пошлют переучиваться на новую технику, давая дорогу в Большую авиацию.

А пока... А пока мы искали след. И нашли. После «Комсомольской» дорога идет почти по равнине, лишь изредка поднимаясь на пологие ледовые холмы, чистые от снега. На одном из них Серегин и засек след поезда, похожий на тонкую серую ниточку, невесть кем брошенную в этом безлюдье. По ней и пришли на «Восток». Когда приземлились, Костырев, проходя мимо штурмана, слегка потрепал его по шевелюре:

– Спасибо, Юра-2.

– Не за что, – улыбнулся тот и чуть заметно покраснел.

Вернулись в «Мирный», пришли с Костыревым в свой балок. Со грели чай, сели за стол.

Да, это не Арктика, – сказал вдруг Костырев, – это гораздо хуже. И, попомни мое слово, Антарктида только-только начинает себя раскрывать. Хлебнем мы с ней хлопот.

Что-то уж больно мрачный у вас прогноз, командир, – улыбнулся я.

Но Костырев остался серьезен:

Не думаю, что мне удастся попасть сюда еще раз – Арктика как-то ближе к сердцу. А ты молодой, тебе здесь придется пахать и пахать, есть у меня такое предчувствие. Поэтому мотай на ус все ее причуды, запоминай, делай выводы. Ведь сегодня она нас едва на мякине не провела. Ты понял, как это случилось?

В общих чертах.

Когда стали в вираж в зоне очень низкой температуры, образовался мощный инверсионный след от выхлопных газов двигателей.

Настолько мощный, что даже солнечный свет его не пробивает и он дает тень. За ней мы и гонялись. Усвоил?

Понятно, – сказал я.

А если усвоил, давай ложиться спать. Устал я.

Спать... Закроешь глаза, а перед тобой лед, снег плывет, дорога мечется из стороны в сторону. Да и слова Костырева о том, что мне еще придется здесь «пахать и пахать», разбередили душу. Я не был новичком в Полярной авиации, в Арктике налетал уже около двух тысяч часов. Но Антарктида непостижимым образом заставила почувствовать себя, хоть и не мальчишкой в летном деле, но и не тем человеком, который может читать ее как раскрытую книгу – Похоже, мы только заглянули в ее первые страницы. Так что же будет дальше, когда останемся на зимовку, когда придется летать весной с гидрологами, на другие станции, в глубь материка? Да, есть, есть какое-то непонятное мне самому притяжение у этого материка, у этого неба, которые уже чем-то меня приворожили. Может, своей непредсказуемостью, таинственностью, обещанием все новых сюрпризов? Если это так, то мне, действительно, не удастся быстро с ней расстаться, поскольку, как мне кажется, я принадлежу к тому сорту людей, которые заражены незнакомым науке «вирусом неизвестности». Это он заставляет человека лезть в такие края, где никто никогда не бывал, летать там, где, кажется, вообще летать невозможно. Многие полярные летчики, которых я знал и знаю, потому и пришли в Полярную авиацию, что рвались именно к таким полетам. Я – не исключение. Ведь Антарктида – «золотое дно» для таких пилотов. Или каждому из нас она состряпала свое, индивидуальное притяжение? Вопросы, вопросы... На них надо искать ответы, но сколько на это понадобится времени – год, два, десять? Не знаю. И пока я так размышлял, сон навалился настолько крепкий, что к полетам Костырев едва смог поднять меня с постели.

Ошибка на «Комсомолке»

Снова летим на «Восток». Полеты туда уже, кажется, должны стать для меня привычными, но почему-то привыкания не происходит. И не только у меня – у каждого из членов экипажей рейсы на «Восток» стоят особняком, заставляя готовиться к ним с особой тщательностью, хотя никто этого от нас не требует. Есть что-то такое в трассе, по которой мы пойдем и сегодня, что вызывает к ней уважение.

Проводить нас приехал Миньков. Он делает это всегда. Нам уже не раз приходилось «ходить» к санно-гусеничным поездам, как транспортным, так и научным. Первые завозили на внутриконтинентальные станции генеральный груз, горючее. Вторые совершали свои походы, цель которых – изучение Антарктиды. Мы сбрасывали им срочно понадобившиеся запасные части для тягачей, доставляли продукты, медикаменты, эвакуировали в «Мирный» больных. По следам этих поездов мы летали на «Комсомольскую», на «Восток». Штучные, разовые полеты, но каждый из них был для меня событием, потому что давал возможность увидеть людей, которые делали невозможное.

След в Антарктиде... Если по нему непросто лететь, то что же испытывают те, кто его прокладывает?!

– Пойдете на «Восток», – Миньков, как всегда, краток, – на обратном пути с «Комсомолки» захватите француза – профессора Бауэра. Погода там... В общем, могла бы быть получше, но какая есть. Сели, взяли профессора, и сразу – на взлет.

– Что с ним? – спросил Костырев.

– Ты же его видел, Михаил Васильевич. Человек он тучный, на тех высотах, куда залез, появилась одышка, температура. Пришлось разворачивать поезд, чтобы вернуть его на «Комсомолку». Есть подозрение на горную болезнь.

Мужество профессора создает проблемы десяткам людей, заставляет рисковать товарищей, тех, кто возвращал его на «Комсомолку». Мы тоже участвуем в этом. Но таковы правила. Ученый решил познать, что же такое – Антарктида, но сделать этого не смог. Теперь наш черед действовать по нашим правилам.

Мы знали, что в Антарктиде работают два научных поезда. Один – Андрея Капицы шел с «Мирного» через «Восток» и «Полюс недоступности» к «Молодежной». На втором совершался совместный советско-французский гляциологический поход. Поезд должен был через «Восток» пройти к станции «Советская». Его возглавляли два ведущих специалиста, с нашей – профессор Шумский, с французской – профессор Бауэр, с которым работали еще три сотрудника. И вот нам предстояло снять Бауэра с похода.

– Температуры и на «Востоке», и на «Косомольской» низкие, – Миньков говорит это так, будто он виноват, что там гуляют холода. – Не приморозьте лыжи. Я бы с вами сходил, но здесь дел слишком много, корабль готовится к отходу...

Я вижу, с какой неохотой Миньков отпускает нас одних – ему было бы легче «сходить» с нами, чем нервничать здесь.

– Женя, – окликнул он меня. Подхожу. – Там, в вездеходе, свежий хлеб для Тябина и Федорова. Положите к себе в кабину, чтобы не поморозить. Постарайтесь теплым довезти, повара его хорошо укутали.

К двум Володям – Тябину и Федорову – у нас, летчиков, да и у всех полярников, отношение уважительно-нежное. Заброшенные на «Комсомольскую», эти два парня обеспечивали нас данными о погоде при полетах на «Восток», готовили ВПП, когда мы завозили необходимое для поездов, идущих в глубь материка, держали радиосвязь, принимали гостей – участников транспортных и научных поездов. Но все мы приходили, прилетали и возвращались, а они – оставались, жили и работали там, где по всем законам человек жить не может. Работать и жить вдвоем в таких условиях – это героизм.

Забираю хлеб, упакованный в мешок, пристраиваю в кабине. Взлетаем. Погода в «Мирном» «звенит», но по трассе, кто знает, с чем столкнемся. Встаем на след. В экипаже воцаряется та особая атмосфера, которую я так люблю, – спокойная, сосредоточенная, рабочая.

Проходим над «Комсомолкой», покачав крыльями тем, кто вышел нас встречать.

– Привет от Федорова, – наш радист постоянно держит связь со всеми, кто следит за нашим полетом, – полоса готова, профессор на станции.

– Свяжись с «Востоком», что у них? – просит Костырев.

– Температуры на пределе – минус пятьдесят два градуса. На полосе «иголка».

Теперь я уже знаю, что «иголка» – это кристаллы влаги, смерзшиеся в виде обычной швейной иглы.

– Сбивают?

– К нашему приходу обещают сбить.

Подходим к «Востоку». От полета к полету Антарктида здесь становится все более грозной. Эту угрозу я ощущаю всем своим существом, но на эмоции времени почти не остается. Посадка. Разгрузка. Короткий обмен новостями с восточниками. Взлет.

«Комсомольская» встретила нас радостно. Чистейшее голубое небо, яростное солнце, слепяще белый снег – ну, горный курорт, ни больше, ни меньше.

– Командир, ребята с поезда интересуются: керны сможем забрать? – спрашивает Бойко.

– Сможем. Женя, возьмешь Серегина, он тебе поможет керны грузить.

Костырев сажает Ил-14 мягко, безупречно точно, и, если бы под нами был стационарный аэродром, машина неслышно скользнула бы по ВПП. Но мы на «Комсомолке». И хотя Тябин до одури ровнял заструги, Ил-14 бьет, будто под нами гигантская стиральная доска. Заруливаем на стоянку. Хватаю мешок с хлебом, хлопаю призывно по плечу Серегина, выбираюсь на белый свет. И только тут замечаю, что выскочил на мороз в одной шелковой рубашке, забыв набросить куртку, без шапки, без рукавиц. Серегин рванулся за мной в том же виде, что и я. Ну, да не возвращаться же назад – движки стынут, и лыжи могут примерзнуть.

Пока профессору помогают подняться в кабину, мы с Юрой загружаем керны – пробы снега и льда, взятые в разных районах Антарктиды и упакованные в дюралевые ящики. Они – легкие, по меркам «Мирного», но здесь, на «Комсомолке», на высоте 3520 метров, где не хватает кислорода и каждое движение требует немалых усилий, мы с Серегиным начинаем задыхаться, поработав всего несколько десятков секунд. Но их хватает, чтобы керны оказались в самолете. Возвращаемся на свои рабочие места, успев мельком попрощаться с теми, кто остается. Тябин показал пальцем на мою рубашку и покрутил им у виска – жест понятный каждому, да и сам я уже оценил собственное сумасбродство: «Ну и дурак же ты, Кравченко». Бухнувшись в кресло, пристегиваю ремни, ставлю ноги на педали, кладу руки на штурвал и ловлю себя на мысли, что делаю это автоматически, поскольку все мое существо подчинено одному мучительному до боли желанию вдохнуть побольше воздуха, который, похоже, навсегда покинул нашу пилотскую кабину. Серегин пытается сделать то же самое – я слышу его попытки вздохнуть поглубже даже сквозь гул моторов.

– Пора, – говорит Костырев, приветливо машет рукой Тябину, который показывает нам, что путь для Ил-14 свободен, и выводит двигатели на взлетный режим. Я чувствую, как жестко и в то же время аккуратно командир держит штурвал. Машина набирает скорость, и по мере ее нарастания каждая неровность полосы все сильнее бьет по лыжам, по самолету, по нашим нервам. Резкий боковой ветер пытается снести Ил-14 с полосы, и теперь мы удерживаем его на курсе уже вдвоем. Я забываю об удушье, о боли, которую причиняют мне прихваченные холодом горло и бронхи, о замерзших пальцах – мы должны нормально взлететь, и я не имею права ни на какие другие чувства и мысли, кроме тех, что связаны с движением машины.

120-140 км/ч. Удар. 145 км/ч. Удар. Кажется никогда еще наш самолет не разбегался так медленно. Удар. Рывок в сторону. Парирован. Когда же закончится эта пытка?! Удар. Наконец, Костырев чуть заметным движением берет штурвал на себя, и мы повисаем в воздухе. Какое блаженство!

Высоту наскребаем по сантиметрам. Естественное, выработанное годами, почти инстинктивное, желание взять штурвал на себя, чтобы побыстрей уйти от «подстилающей поверхности», здесь приходится в себе глушить. Большая высотность, разреженность воздуха, обедненного кислородом, низкая температура диктуют свои правила взлета, которые отличаются от тех, которые ты исповедуешь на уровне моря. Проходим километров двадцать, прежде чем стрелка высотомера подсказывает, что мы на высоте сто – сто двадцать метров над ледником.

– Кравченко, пойди узнай, как там наш больной, – по фамилии командир называет меня, если чем-то недоволен.

Покорно покидаю кресло. На мой вопросительный взгляд профессор Бауэр, которого с максимальным комфортом устроили на чехлах от двигателей, отвечает международным жестом, подняв вверх большой палец. Что ж, надо отдать должное мужеству этого ученого – его ответ и внешний вид противоречат друг другу. Ничего, скоро пойдем к морю, ему станет легче. Надеюсь, и мне тоже, потому что начинает душить кашель. Прикрываю рот платком, а когда откашливаюсь, замечаю на нем мелкие капли крови. Профессор сочувственно улыбается, отвечаю ему тем же, и надеюсь моя улыбка выглядит радостней.

Возвращаюсь, наклоняюсь к Серегину:

– Юра, ты как?

– После этой посадки на «Комсомолке» я стал яростным противником стадного чувства, поскольку именно оно вывалило меня раздетым из самолета вслед за моим лучшим другом Евгением Кравченко, – в последние слова он постарался вложить всю иронию, которой наградила его природа.

– Да, Юрий Никитич, над собственной индивидуальностью вам еще работать и работать, – не остался в долгу и я. – Поскольку, как таковая, она находится в зародышевом состоянии. О чем, как вы

верно заметили, свидетельствует последняя наша совместная работа по загрузке кернов.

– Иди, иди, – Серегин не любил, когда последнее слово оставалось не за ним, – сейчас твою сильно развитую индивидуальность командир шлифовать будет. Заранее прими мое сочувствие.

В кабину я вернулся с плохими предчувствиями, но начал бодро: – Командир, профессор в норме, передавал наилучшие пожелания...

– Спасибо, – оборвал меня Костырев. – А вот от тебя я не хотел бы получать приветствия... с того света. В «ящик» загреметь хочешь? Герои нашлись – в рубашках на «Комсомолке» разгуливать.

– Да я...

– Что ты? – не дал мне и слова сказать Костырев. – Тебя зачем сюда послали? Зачем деньжищ гору потратили? Чтобы вы с Серегиным завтра слегли, а за вас другие отдувались?

– Михаил Васильевич...

– Нет уж, не для того тебя в училище, в «Полярке» готовили, не для того лучшие люди тебе доверие оказывали, ручались за тебя, чтобы ты здесь в самом начале зимовки из строя вышел. На фронте за такое головотяпство знаешь что полагалось? Но там хоть замену тебе нашли бы. А здесь, что будет экспедиция делать, если наш экипаж выйдет из строя? До четырех считать умеешь? Раз, – выскочили в рубашках, два – слегли в «Мирном», три... Дальше считай сам.