Текст книги "С Антарктидой — только на Вы"

Автор книги: Евгений Кравченко

Соавторы: Василий Карпий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 54 страниц)

Лыжи с фторопластом

Ночью подошел новый циклон, за ним второй, третий... В том же ритме по поселку объявлялось штормовое предупреждение, и на протяжении дней двадцати мы выбирались из своего дома лишь эпизодически. Один раз, чтобы отпраздновать 1 Мая – с транспарантами, митингом у домика 13 (Сомовского дома) и праздничным ужином. В остальные дни, когда ненадолго затихал рев пурги, мы пробивались в маленькую тесную аккумуляторную – владения инженера по спецоборудованию Жени Иванина. Сюда поочередно мы затаскивали снятые с самолетов лыжи, чтобы проверить и подремонтировать их «подошвы». До нас это делалось в стационарных условиях, на Большой земле, нам же Миньков поставил задачу обновить лыжи в «Мирном». Он преследовал две цели: действительно заменить фторопластовые «подошвы» металлических лыж, а еще – не дать нам «закиснуть», заставить работать и умственно, и физически, чтобы тем самым хоть как-то уберечь от угнетенного состояния, в которое неизбежно погружается человек зимой в Антарктиде. Это была очень сложная задача – приклеить фторопласт к металлу. На ощупь его пластины напоминали свиное сало.

... А у истоков этой истории стояли начальник Полярной авиации Марк Иванович Шевелев и один из старейших и замечательных полярных летчиков Борис Григорьевич Чухновский. Когда начались полеты в Антарктиде, стало ясно: при столь низких температурах, которые постоянно встречаются здесь, и при структуре снега, образующейся в таких условиях, обычные металлические лыжи не скользят и летать с ними нельзя. Тогда по просьбе Шевелева Чухновский начал искать материал для «обувки» лыж. В результате с помощью специалистов двух химических заводов – в Нижнем Тагиле и Ленинграде – удалось отработать технологию получения полимера, названного фторопластом. Нашлись мастера, сумевшие решить и проблему крепления его к лыже. В пластину фторопласта запрессовывалась металлическая сетка, которая удерживала шурупы. На них и крепилась «обувка».

Но то было на заводе, а тут... Будка, глубоко ушедшая под снег, в которую, после огромных усилий, затаскивалась лыжа, занимающая едва ли не всю свободную площадь. Вокруг лыжи, поочередно, как шаманы, колдуют инженеры, техники, механики, летчики – все, кто причастен к авиации. Ни о какой запрессовке сетки, ни о каких шурупах не может быть и речи. Единственный выход – создать клей, который бы склеивал несоединимые материалы, да еще так, чтобы лыжа выдерживала чудовищные нагрузки и не «разувалась» при рулении, на взлете, в полете и на посадке не только на подготовленных ВПП, но и на импровизированных площадках, с перемерзшим и жестким, как кварцевый песок, снегом, на едва сбитых тягачами застругах, на льду – в общем, везде.

Да, это была задача. Химиками стали все. Что только мы ни смешивали, каких только жидкостей не получали! Чаще всего они безучастно реагировали как на металл, так и на фторопласт. И все же после многодневных мучительных раздумий и сложнейших опытов такой клей был создан. Опытный образец. Путь от него к «промышленному применению» оказался не менее трудным. И все же мы пришли к цели. Для этого зачищалась подошва лыж, промывались пластины фторопласта и начиналось производство клея, если можно так назвать очень длительную по времени и тошнотворную по запаху операцию, которая требовала ювелирной точности. На столах стояли пронумерованные банки и склянки, из которых в строгой последовательности надо было, как в аптеке, отмерять объем смешиваемой в большой кастрюле каждой жидкости – от нескольких капель до литра. Но вот клей готов и можно клеить.

Лыжу, с наклеенным фторопластом, упаковывали в полиэтиленовый мешок, откачивали из него воздух, устанавливали над большим корытом, в котором стояли несколько электронагревателей. Борис Миньков, выдержав небольшой «бой» с начальником зимовочного состава «Мирного» Павлом Кононовичем Сенько и «наукой» за то, чтобы нам разрешили на ночь включить эти нагреватели и тем самым израсходовать дополнительную электроэнергию, давал «добро» на ночную вахту, и к утру мы получали лыжу с новой подошвой. К весне переобуть удалось все самолеты, но она была еще так далека – весна.

О пользе труда

... Циклоны налетали один за другим с точностью курьерских поездов. Сумерки все больше съеживались, словно смерзались и, наконец, к двадцатым числам мая ушли, убежали, отчалили куда-то, оставив нам на горизонте на память о лете, узкую щель тускло-красного цвета. Впрочем, какое, к черту, лето в этом гигантском морозильнике? Кровавая полоска – прорезь в мир, где существуют краски, запахи, где живут красивые женщины и смеются дети. Но мы прикованы к своим подледным скорлупкам крепче, чем цепями, и хода нам в эту прорезь нет. Добровольные узники Снежной Королевы.

Пурга сменяется пургой. Загнанные диким ветром, снегом и морозом в глубокие убежища, мы вынуждены не выходить на свет божий по три, шесть, а то и десять – двенадцать дней. Сознание словно раздваивается. В тебе начинают жить два рьяных и непримиримых «я». Одно, опираясь на память о прошлых полетах, о виденной красоте льдов, моря и неба, свидетельствует – вокруг тебя огромный мир. Второе «я» отметает эту память: какой мир?! Все, что осталось живого на планете, – твое тело и мозг, в котором и варится вся эта каша, названная кем-то зимовкой в Антарктиде. Больше – ничего. Под рев пурги начинает казаться, что кто-то сметает с купола все те миллионы тонн снега и льда, над которыми ты летал; что пространство, вихрясь и кувыркаясь, срывается с ледяного барьера и исчезает; что и твой собственный духовный мир, сотканный из воспоминаний, раздумий, надежд, планов, успехов, становится тусклым и куда-то отдаляется. Но даже такая потеря оставляет тебя равнодушным. И нужно напрягать всю свою волю, чтобы тоже не сорваться с какого-то внутреннего стержня, под которым вечная тьма.

Ни в Арктике, ни на материке, нигде на планете, кроме Антарктиды, человек не сталкивается с таким грозным, пугающим и манящим противоборством, противоречием двух пространств – огромного снежно-ледяного материка и столь хрупкого и нежного его внутреннего мира. Позже я научусь сравнивать: так меня прижало в девятой экспедиции, а так – в шестнадцатой... Больше не с чем – аналога этому чувству на Большой земле нет.

Но это будет потом, в будущем. А пока Миньков, сам того не подозревая, берет на себя заботы сонма специалистов психологической поддержки. Нет-нет, еще тайны подготовки и подбора космических экипажей спрятаны за семью печатями, еще отсутствуют в нашем словаре такие термины, как «психологическая совместимость», «человеческий фактор», «психологическая разгрузка», «стресс», «постстрессовое состояние»... Идет-то 1964 год. Но уже тогда этот «старый» (всего-то чуть за 50 лет) летчик, повидавший на своем веку и нужду, и хулу, и хвалу, без всяких ученых степеней и званий, дошел своим рабоче-крестьянским естеством до гениального в своей простоте рецепта, который единственный помогает выстоять, выжить в Антарктиде. Этот рецепт состоит всего из трех слов: «Артель, есть работа».

Мучает бессонница, кости ломит, вой ветра хуже зубной боли, тьма кругом, снег сечет... Какая тут работа? Но вот один поднялся, оделся, пошел на выход, второй, третий. Нужно кому-то сделать первый шаг, потом следующий. Остальные подтянутся. Но случалось, задувало так, что и Миньков оказывался бессилен.

Однако жизнь продолжалась. Своим чередом приходили радиограммы из дома, и тогда получатель чувствовал себя на седьмом небе. Праздновали дни рождения, а поскольку универмагов в Антарктиде нет, все подарки имениннику готовили собственными руками дарители. Случались и другие маленькие радости, но были и дела, от которых всех воротило. И основное из них – доставка горючего и масла для дизельэлектростанции. Склад ГСМ находится за торцем аэродрома. Когда приходил наш черед, артель, вооружась лопатами, ломами и тросами, выезжала на барьер, к складу. Впрочем, название это весьма условное. Просто сюда удобнее всего сгружать с кораблей бочки с горючим и маслом, сооружая из них своего рода «пирамиды». Летом, когда пригревало солнышко, бочки не спеша, но неизбежно погружались в тающий под ними лед. Потом наступали осень, зима, весна с их циклонами и пургами и заметали они наш будущий свет и тепло снегом, утрамбованным до плотности цемента марки 400. Всю работу, сделанную при завозе ГСМ, надо было проделать в обратном порядке, но теперь уже при стоковом ветре, сбивающем с ног, при активном сопротивлении среды, которую брал не всякий лом, и в глубокой тьме, из которой в свете фар набрасываются на тебя снежные заряды один за другим.

Но жажда жизни и молодость берет свое. Да, тяжело, но зато все вместе, зато ощущаешь плечо товарища. И вот уже, как шахтеры, мы роем траншеи, бьем шурфы, очищаем со всех сторон найденную бочку, чтобы накинуть на нее петлю. Звучит команда и трактор, как пробку из бутылки, извлекает бочку из-подо льда, а мы грузим ее в сани. Одна, вторая, седьмая, двадцатая – до одури надо таскать эти бочки, пока позволяет погода. Подвоз, выгрузка на ДЭС... Устаешь до чертиков в глазах, но лучшей разминки и телу, и уму не найти.

Зимой в Антарктиде каждый шаг требует дополнительных усилий. А тут работать грузчиками морского порта приходится всем, несмотря на чины, звания и заслуги. Восемь экспедиций, как говорится, на собственном горбу испытали, что значит поддерживать тепло и свет в «Мирном». Вот почему так экономило каждый киловатт электроэнергии руководство экспедиции и на любой вид работ, связанный с ее дополнительным расходом (как нам на подклейку лыж), требовалось особое разрешение. В Москве знали об этом, и, наконец, было принято решение положить конец рабской зависимости целого коллектива полярников от груды металла. Единственный выход – поставить на сопке Комсомольской емкости, подобные тем, что имеются на любом нефтехранилище. Сначала потребовалось выровнять площадку, что означало снести, к чертовой матери, вершину этой самой сопки.

Ладно, сопка есть. А чем сносить? Тоже есть, только за 2400 – 2450 км, на строящейся станции «Молодежная». Есть все – и специалисты взрывного дела, и шнуры, и электродетонаторы, и тонны взрывчатки... Но все – там, не здесь.

– Артель, – сказал Миньков, собрав нас, – на войне многим летчикам, которых и я, и вы хорошо знаете, приходилось на Ли-2 возить взрывчатку. Ничего страшного в этом нет, если соблюдать технику безопасности.

– По скольку возить будем? – спросил кто-то.

– По две тонны.

... Удивительно устроен человек, – подумал я. – Нам предлагают летать на огромных пороховых бочках ночью, по сути дела, по незнакомой трассе, по которой ни жилья, ни запасных аэродромов, ни метео нет, а мы сидим и радуемся. «Артель», действительно, оживилась. Появились карты, начались профессиональные разговоры, каждый стал готовиться к новой работе.

Со взрывчаткой на борту

Зима уже полностью вступила в свои права. Циклоны приходили все реже, поутихли пурги, и даже стоковые ветры умерили свой пыл. Лед, за которым мы гонялись с гидрологами к горизонту и солнцу, плотно стал, теплый воздух с океана перестал тревожить атмосферу Антарктиды, и она как бы задремала. Зима принесла облегчение и нам. Стал налаживаться сон, исчезла ломота в костях, быстрее в жилах побежала кровь и не только у нас, молодых, – и «старики» начали двигаться порезвее. За завтраком, обедом и ужином стал появляться весь научный состав, что свидетельствовало об одном – народ почувствовал себя лучше. Как раз в такое время и принес Миньков весть о начале полетов на «Молодежную» за взрывчаткой.

И вот наш Ил-14 стоит на взлетной полосе. В левом кресле Костырев, в правом Миньков, я – за спиной Межевых. Взлетаем ранним утром. Где-то над морем лучи солнца подсвечивают облака, и в этом неярком скромном свете уходим к ним. Короткая болтанка, и машина «скатывается» в море. На душе ощущение праздника – мир снова меняется, оживает.

– А не попить ли нам чайку? – в пилотскую кабину протискивается никогда не унывающий, с мягкой доброй улыбкой на лице Веня Жилкинский. – Кушать подано.

В красноватом свете приборной доски Миньков медленно поворачивает голову. И – улыбается.

– Правильно, Вениамин, – он потягивается в кресле и спрашивает Костырева:

– Кто первый, Михаил Васильевич – ты или я?

– Начальству на нашем корабле – почет.

– Тогда давай, Женя, залезай на свое место, – Миньков отстегивает привязные ремни, – а я перекушу и подремлю немного – не спал совсем, пока аэродром и машину к вылету готовили. Не возражаешь, Михаил Васильевич?

– Ну, что ты, Борис Алексеевич...

Устраиваюсь в кресле, устанавливаю его в удобном положении, подгоняю привязные ремни – Миньков повыше и покрупнее, чем я. Ноги на педалях, руки на штурвале, что еще человеку надо для счастья?

– Готов?

С Костыревым мы слетались неплохо, и мне уже не нужно объяснять, чего он хочет, – я это чувствую.

– Готов...

– Берег не упусти. Чуть что, шумни. Я тоже вздремну. Данилыч, – это уже к Межевых, – ты тоже не жадничай, дай Жилкинскому полетать.

Еще раз, как придирчивый инспектор, в привычной последовательности взгляд обходит приборы, живущие каждый своей жизнью. Все стрелки на своих местах, все показатели в норме. Ил-14, доложив мне эту информацию, продолжает уходить вместе с рассветом на запад. Успокаивающе ровно гудят двигатели, и ко мне приходит то чувство, ради которого и рвешься в полет. Остались позади все земные заботы и переживания, весь душевный и физический мусор – тоска, раздражительность, ломота в костях. Отодвинулись и стали почти безразличными проблемы, которые в обычной жизни кажутся важными и значимыми, терзают душу. Отсюда они выглядят пустяковыми. Там на тебя каждый имеет право, здесь ты принадлежишь себе, и даже министр гражданской авиации не может тебе что-то приказать. В небе обретаешь подлинную свободу.

Барьер мечется, выписывает причудливую ломаную линию, исчезает в том месте, где небольшие ледники сползают в море, потом появляется снова. С высоты 600 метров мне видны все его хитрости, но сегодня погода стоит пока хорошая и ему от меня не уйти. Я похож на охотника, выслеживающего дичь в оптический прицел, – она и не подозревает, что уже «на мушке».

Машина давно отогрелась, в кабине становится совсем тепло, в такие минуты к ней испытываешь те же чувства, что к маме. Или к другу... Мы прошли уже больше семисот километров. Каким же микроскопически маленьким и одиноким должен выглядеть наш Ил-14 из космоса на фоне Антарктиды и океана, с их бесконечностью просторов, мощью стихийных сил, которым, порой, ничто не может противостоять. Но он летит, летит, укрывая и согревая нас, даря ощущение безопасности, каждой минутой полета внушая надежду – все должно быть хорошо. И в душе снова возникает благодарность к людям из ОКБ С. В. Ильюшина, создавшим этот самолет.

Сколько раз на Севере, на Дальнем Востоке, над пустынями, над тайгой, в Арктике, а теперь и в Антарктиде я мысленно благодарил вас, старых и молодых, счастливых и не очень, веселых и занудливых, молчаливых и разговорчивых, – всех, таких разных, но вот сумевших же собраться вместе и сделать это чудо – Ил-14. Мне кажется, что это очень русский самолет и родиться он мог только в нашем родном конструкторском бюро. Волей или неволей, но все, начиная с генерального конструктора Сергея Владимировича Ильюшина и кончая каким-нибудь юным слесарем, пришедшим из ПТУ, отдали лучшее, что есть в них самих, этому Ил-14 и сотням его собратьев. Вот он и получился, как крепкий русский мужичок – простоват с виду (но это обаятельная простота), терпеливый, умеющий прощать, способный работать в любых условиях, неприхотливый, в общем, родной до боли... Это наш уютный дом. В нем все – домашнее.

Неторопливые мои мысли «разворачиваются» так же неспешно, как пейзаж под крылом самолета.

В кабину заходит Миньков:

– Командир, теперь твоя очередь отдыхать.

Они меняются с Костыревым местами. Миньков пару минут словно вживается в машину, в картину, расстилающуюся перед нами, и берет управление на себя:

– Иди, Женя, разомнись немного.

Снимаю руки со штурвала, ноги с педалей и только теперь ощущаю, что устал, что затекла спина и побаливает шея. Выхожу в грузовую кабину. Чашка кофе, бутерброд – и на белый свет начинаешь смотреть веселее. Впрочем, и сам мир под нами становится лучше, праздничнее. Остались позади такие «гнилые» места, как Западный шельфовый ледник. Очень тусклое, нерадостное место.

Светлое время, которое на этих широтах движется со скоростью более 300 км/и, обгоняет нас, и на аэродром «Молодежной» мы приходим в последние минуты светового дня. Нас встречает начальник строящейся станции Николай Александрович Корнилов. Короткие переговоры, вкусный ужин, и мы идем осваивать отведенное нам жилище. Это только что выстроенный дом на сваях, который еще не успели отделать. Поэтому окна хозяева забили фанерой, протянули временную проводку, поставили несколько масляных радиаторов, в общем, мы устроились со всем возможным в здешних условиях комфортом.

Поднялись рано. Ночь над «Молодежной» стояла тихая, ясная. Но покой – не надолго. В «Мирный» мы должны вернуться засветло, но, чтобы так вышло, нам предстоит «наковырять» из льда топливо и масло, заправить ими Ил-14, загрузить, подготовить к вылету.

В «Мирном» эту работу делаем «артелью», здесь же должны рассчитывать лишь на собственные силы: зимовочный состав «Молодежной» – всего несколько человек, у которых своих забот хватает. Спасибо и на том, что смогли аэродром подготовить к нашему прилету. Одеваемся, разбираем инструменты, идем на склад ГСМ, который так же, как и в «Мирном», расположен на берегу океана. И так же тяжела работа – роем траншеи, бьем шурфы, накидываем трос на бочку, выволакиваем на свет божий (впрочем, какой, к лешему, свет – тьма кругом), втаскиваем на сани, ставим торцом. Вес каждой – двести пятьдесят килограммов. Основная сложность состоит в том, чтобы найти общий язык с трактористом. Когда на бочку накинута петля, он должен по твоей команде очень осторожно выбрать «слабину» троса. При этом приходится страховать его руками, держа емкость чуть ли не в объятиях. Резкий рывок – и трос может лопнуть, как стальная тетива, или соскользнуть с бочки, и тогда беды не избежать.

Емкость основных баков – три с половиной тысячи литров, такая же – у трех дополнительных. Итого – семь тысяч литров. Бочки при заправке заполняются с недоливом, ведь при пересечении тропиков

топливо от нагревания расширяется. Взять весь бензин из них мы тоже не можем – остается донный осадок, поскольку в него за время хранения выпадают тяжелые фракции, скапливается конденсат. Отнимаем, складываем, делим, умножаем... Нет, никак не обойдешься меньше, чем пятьюдесятью бочками на одну заправку Ил-14.

Нудная, тяжелая и опасная работа – каждая бочка со своим стервозным характером, так и норовит то прижать тебя к стенке траншеи, то ноги отдавить, то из петли выскользнуть... В конце концов, просыпается азарт: «Кто кого: они – нас или мы – их?!» И уже не замечаешь ни мороза, ни того, что белье хоть выжимай от пота, ни промокших брезентовых рукавиц, в которых стынут руки, ни ветра, что, усиливаясь, приходит на подмогу «противнику».

Почти четыре часа битвы за бензин Б-95 и – ура! – мы победили. Победно шествуем вслед за санями к Ил-14 к уставленным вокруг него черным круглым тушам бочек – нашим трофеям.

В «Молодежной» топливозаправщика нет, отсутствуют также электрические, автоматические и т.д. бензонасосы. В наличии лишь старенький ручной насос – «альвейер», которым пользовались еще наши «старики», открывая эру Полярной авиации на маленьких Ш-2, У-2, Р-5... Емкость баков у них была небольшая, а тут – семь тысяч литров.

– Ну что, кто первый сегодня лезет на крыло, ты или я? -спрашивает меня Серегин.

Так уж повелось в экипаже, что при таких заправках, как сегодня, бортмеханики работают свое дело внизу, бортрадист им помогает, а кто-то из нас – я или штурман – натягивает всю, что есть, теплую одежду, прихватывает спальный мешок и отправляется на плоскость.

– Тебе сегодня нельзя, – говорю я. – Тебя в рейсе подменить некому, а у меня есть дублер – Миньков.

– Да, да, – серьезно кивает головой Серегин, – ты же можешь засадить его в свое кресло второго пилота до «Мирного», а сам спокойно спать. Тем более, что в этом деле ты – чемпион...

– Ладно вам болтать, – улыбается Межевых, – давай, Жан, бери мешок, я тебе помогу на крыле устроиться.

Жан, мое новое «подпольное» прозвище. Местные остряки так среагировали на выросшую за зимовку большую окладистую бороду и берет, который я надеваю в полетах: «Ну чем не кэптэн Жан?!» Расстилаю на крыле спальный мешок, с трудом втискиваюсь в него, застегиваюсь. Межевых переворачивает меня, как тюк, на живот, сует в руки «пистолет» шланга, открывает крышку лючка с надписью «Заливная горловина», снимает с нее резиновую крышку, отворачивает болт барашек, – поле деятельности для меня готово. К металлу крыла лучше не прикасаться. Вымороженный за ночь, он словно ведет на тебя охоту – любое касание, и с куском кожи можешь распрощаться.

– Готов? – кричит снизу Межевых.

– Готов!

Слышатся характерные «вдох-выдох» насоса, и первые сотни граммов бензина льются в бак. Поскольку на крыле лежать предстоит долго, от нечего делать, начинаю считать: емкость порции, которую выдает «альвейер» – двести пятьдесят – триста граммов, стакан. Четыре движения ручки насоса «туда-назад» – литр топлива в баке. Семь тысяч литров умножаем на четыре – двадцать восемь тысяч «качков» предстоит сделать моим товарищам, пока зальем машину под самые пробки. Да, что я считаю, будто в первый раз лежу на плоскости. Четыре часа, в лучшем случае, торчать мне здесь, периодически тыча «пистолетом» в горловины баков номер два и четыре.

Ветер усиливается, значит, близится ночь. Поглубже зарываюсь в свое стеганное цигейкой и обшитое брезентом убежище, прячу лицо, но это помогает мало – холодом тянет снизу, от крыла, мороз лезет в малейшую щель, смерзаются ресницы. «Вдох-выдох», «вдох-выдох»... Небо на востоке бледнеет, из темноты выступают трактор, сани, бочки с топливом и маслом. Мир подо мной живет своей жизнью: вот подвезли взрывчатку, вот подъехали Корнилов с Миньковым и что-то горячо обсуждают. Веня Жилкинский откатывает опустевшую емкость... «Как медленно, – думаю я, – как трудно здесь в Антарктиде достается любая, малейшая победа человека – построенный дом, установленная антенна, совершенный полет... Сколько же терпения и упорства нужно от каждого из нас, чтобы человечество хоть на шаг продвинулось в своем движении вперед в изучении мира». От этих мыслей становится даже чуточку теплее.

– Эй там, на рее! – слышу снизу голос Серегина. – Ты еще не врезал дуба?

– Держусь, – деревянными губами говорить трудно, но я стараюсь придать голосу бодрость.

– Данилыч, – окликает Серегин Межевых, – пойдем Кравченко от крыла отдирать, иначе потеряем лучшего второго пилота в нашем экипаже

Оказывается, действительно здорово замерз – с трудом покидаю свой кокон, негнущимися ногами осторожно нащупываю перекладины стремянки и опасаюсь лишь одного: упасть, лететь-то высоко. Добрейший Серегин, заняв мое место, гудит из мешка:

– Данилыч, ты его пинками, пинками вокруг машины погоняй – может, оживет?!

Две-три короткие пробежки, небольшая «зарядка», чашка горячего кофе и я действительно «оживаю» – молодость берет свое, заправка и подготовка Ил-14 близятся к завершению, и все мое существо охватывает радостное предвкушение приближающегося полета.

Но... Но суровые законы летной жизни запрещают уставшему экипажу испытывать судьбу. Мы все выдохлись до дрожи в коленях. Это и не удивительно – сегодня мы сработали, как хорошая бригада грузчиков. Какие уж тут полеты?! Короткий ужин и спать, спать, спать! После работы на морозе, стоит только попасть в тепло, поесть, как сразу веки тяжелеют и против воли тянет в сон. Все тело расслабляется, тяжелеет и нет сил сопротивляться разливающемуся теплу. Я проваливаюсь в бездну без всяких сновидений, едва успев влезть в спальный мешок.

Утром все идет по накатанной схеме: подъем, завтрак, дорога на аэродром, загрузка взрывчатки, подготовка к взлету... Самолет словно просыпается после ночного сна. Проверяю загрузку, крепление ящиков со взрывчаткой, центровку машины. Никакой симпатии к грузу я не испытываю – стоит только подумать, какая чудовищная мощность таится под крышками таких внешне безобидных деревянных коробок, и по спине пробегает холодок.

– Вот с этим будь поосторожней, – взрывник с «Молодежной» протягивает мне «шкатулку», доверху набитую небольшими «карандашами» – взрывателями. – Они не любят тряски, бросков, ударов.

– Куда же я их дену?

– Поставь себе под кресло, – беспечно советует он. – В случае неприятностей в полете, сможешь выбросить в форточку.

– Хорош совет...

– Ничего лучше еще не придумали, – смеется он. – Счастливо! Однако всему бывает конец, и вот лопасти винтов Межевых устанавливает не крестом – две горизонтально, две вертикально, а буквой «к», что означает – подготовку Ил-14 к вылету и предполетный осмотр самолета и его оборудования экипаж завершил. Можно лететь. Юра Серегин немножко нервничает, торопит нас – по его расчетам мы и так загостевались в «Молодежной» и в «Мирный» придем не на рассвете, а днем. Но свои поправки может внести встречный ветер на маршруте, и тогда придется садиться в «Мирном» ночью. С двумя тоннами взрывчатки на борту... Впрочем, взлетать нам тоже предстоит в глубокой темноте, которая так быстро опускается на аэродром.

Короткое прощание с Корниловым, с ребятами, и мы выруливаем на старт. «Ворота» взлетно-посадочной полосы с каждой стороны обозначены тремя плошками с горящей ветошью, намоченной в бензине и соляре. Тусклое красноватое пламя мечется по ветру – нам пришлось ждать, пока он подует в нужном направлении, чтобы копоть ложилась не на полосу, а в стороне. Иначе летом, когда пригреет солнышко, закопченные участки в теле ВПП начнут вытаивать, образуя пустоты, в которые могут провалиться лыжи. «Здесь нет пустяков, – думаю я, – здесь все имеет причину и следствие»...

– Повнимательней на взлете, – голос Минькова, сухой и бестрастный, все же выдает его чуть заметное волнение. – На полосе небольшой поперечный уклон, как вираж на велотреке, поэтому машину будет стаскивать вниз. Если зацепим несбитые заструги, могут начаться неприятности. Поэтому держать ее надо чуть под углом к направлению взлета. Отрываемся, убираем лыжи – и в море.

– Ясно, – цедит Костырев, и в кабине повисает та особая напряженная тишина, которая предшествует сложному взлету: что-то нас ждет впереди? Если бы верил в Бога, перекрестился бы...

Костырев выводит двигатели на взлетный режим. Посадочные и рулежные фары выхватывают впереди отливающую слюдой чуть прикатанную ВПП. Начинаем разбег. Стоя за спиной Межевых, невольно крепче вцепляюсь в переборки, красные пятна огня мелькнули и скрылись за машиной, белое полотно полосы разматывается все быстрее, словно мы спешим догнать убегающую от нас темноту. Машину начинает тащить вниз, но летчики двигателями и рулем поворота удерживают ее в нужном положении.

«Учись, – мысленно шепчу себе, – учись, в следующий раз этот цирковой номер придется выполнять уже и тебе».

Костырев энергичным движением штурвала «на себя» отрывает «лыжонок» от снега, скорость нарастает, любая неровность полосы передается на корпус Ил-14, и тут командир мягко, чуть заметно, помогает самолету оторваться от ВПП. Удары стихают – мы в воздухе.

На высоте пятьдесят метров Межевых одну за другой выключает фары, перед нами разворачивается подсвеченная сверху пепельно-серебристым сиянием величественная картина залива Алашеева. Вмороженные в лед спят огромные айсберги, резкой ломаной черной, вертикальной какой-то лентой выплывает под правое крыло барьер – мы ложимся на курс. Впереди – две тысячи двести километров неизвестности, идти придется не по прямой, а вдоль береговой черты.

– Командир, – окликает Костырева Бойко, – Корнилов желает счастливого полета. Будут на связи.

– Скажи «спасибо». Я не уверен, что они нас долго смогут слышать.

На борту устанавливается привычная жизнь, как будто хозяева вернулись откуда-то домой и им предстоит долгий вечер, с той лишь небольшой разницей, что они будут отдыхать, а мы – работать. Миньков оглядывается на меня, я с надеждой смотрю на него, но он отрицательно качает головой: «Попей пока чайку». С Борисом Алексеевичем у нас установились отношения любимого учителя и хорошего ученика. Когда он на борту, у меня появляется чувство надежности и кажется, что с нами ничего плохого произойти не может. Я понимаю, что это чувство обманчиво, что он такой же смертный человек, как и все мы, и бывают в небе обстоятельства сильнее самого лучшего летчика, но...

Иду в грузовую кабину, где Веня Жилкинский уже колдует над ужином. Есть не хочется, выпиваю чашку чая и забиваюсь под теплый бок гидробака. Пока машина не прогрелась, здесь самое уютное место в фюзеляже, да и другим не мешаешь. Убаюкивающе ровно гудят двигатели, за иллюминатором сплошная чернота, думать ни о чем не хочется. Я даже смирился с весьма близким соседством взрывчатки и незаметно задремываю.

Просыпаюсь от того, что кто-то осторожно трясет меня за плечо. Открываю глаза: Миньков.

– Жень, – улыбается он, – ты не сердись, что разбудил. Я вдруг подумал, что ты обидишься, если я тебе порулить не дам.

– Конечно, обижусь, – улыбаюсь я в ответ. Сна, как не бывало. – Спасибо, что дали передремнуть.

– Лететь долго. Если устанешь, позови. Сменю.

– Хорошо, – отвечаю я, а сам думаю: «Нет уж, дудки. Чтобы я добровольно штурвал оставил?! Не дождетесь».

Занимаю свое привычное место, набрасываю на правое плечо летную куртку – от бокового стекла и от борта тянет холодом, подгоняю кресло по росту. Готов. Докладываю об этом командиру, и Костырев, улыбнувшись мне, демонстративно поднимает вверх обе руки – Ил-14 в моем распоряжении. Радостный холодок пробегает по спине, отзывается приятным покалыванием в кончиках пальцев – я никак не научусь спокойно брать управление машиной на себя. Я еще не знаю, что пройдет четверть века, я освою все ступени профессиональной и служебной лестниц, которые доступны полярному летчику в Антарктиде, но никогда так и не смогу равнодушно вступать в диалог с Ил-14 и никогда не избавлюсь от этого холодка радости, пробегающего по спине.

Фосфоресцирующий, мерцающий свет от приборной доски действует успокаивающе, но это обманчивый покой. Чем дальше мы уходим от «Молодежной», чем глубже погружаемся в океан мертвящей морозной пустоты, где вместо дна – ложе из ледников, тем острее я ощущаю наше одиночество. Перевожу взгляд вверх. Первая мысль: «Так не бывает...» То, что начинается сразу за остеклением пилотской кабины, – это не ночь, это – Вселенная, которая растворила небосвод, опустилась на Антарктиду и теперь окутывает собой наш Ил-14. Ощущение, будто висишь над пропастью на тоненькой ниточке и всей кожей осязаешь пустоту этого воздушного океана.