Текст книги "Критская Телица"

Автор книги: Эрик Хелм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Глава двенадцатая. Менкаура

 
...Не стрелами,
Взором одних лишь очей он свои чары творит.
 

Неизвестный поэт. Перевод Л. Блуменау

В отличие от жрицы Алькандры, капитан Эсон поверил гонцу немедленно и безоговорочно.

Ибо, в отличие от жрицы, узрел царский перстень воочию, поднес к пламени светильника, изучил и удостоверился в подлинности кольца, которое не раз, не два и не три видал на тонком безымянном пальце неверной своей подруги, распоряжавшейся островом по разумению либо прихоти.

Или не распоряжавшейся вовсе...

– Говори, господин, – коротко бросил моряк дворцовому стражу.

Огромный корабль стоял на якоре незыблемо. За северным мысом царил полный штиль, вода обширной гавани стыла недвижно, точно жидкое стекло. Фитиль бронзовой плошки горел ровно и почти бездымно.

Эсон превосходил стражника чином едва ли не настолько же, насколько нынешний генерал превосходит рядового солдата. Но обладателю перстня полагалось говорить «господин», и нарушать незапамятного обычая командир пентеконтеры вовсе не собирался.

Кольцо наделяло человека истинно царскими привилегиями, которые надлежало блюсти всемерно и всеусердно.

К тому же, Эсон продолжал втайне любить Арсиною, и был готов на все, лишь бы угодить поразительной своей царице. Мастер Эпей подозревал это, и намеренно велел дворцовому телохранителю отправиться прямиком на флагманское судно, «Хвостокол», обратиться к самому капитану, в точности изложить мнимое приказание венценосной особы.

– Понимаю, – задумчиво сказал Эсон. – Шлюпка отвалит немедленно, а потом ошвартуется у причала и подождет придворную даму, произнесущую имя Эпея...

– Именно, капитан.

Разумеется, флот находился в полном ведении лавагета, но распоряжения подобного рода, передаваемые подобным образом, были исключительно редки, а посему и учитывались независимо от обычной воинской субординации.

А Идоменея капитан Эсон отнюдь не любил, ибо истины, разумеется, не ведал и просто-напросто ревновал возлюбленную к порфироносному супругу. Если появлялся повод порадовать государыню и насолить царю, – ничем не рискуя, просто выполняя свой долг, – великолепно! Все будет исполнено досконально: без сучка, без задоринки, в полном соответствии сказанному...

– Доложи госпоже, что я поступил в согласии с ее словами, приложил полнейшее старание и добился желаемого.

– Но...

– Считай, повеление исполнено, – улыбнулся Эсон. – А ежели сомневаешься, прикажу принести вина и ветчины. Посиди на борту до рассвета, отдохни, подкрепись и удостоверься: приказ государыни – закон для подданного. Тем паче, – добавил он, хитро прищуриваясь, – для честного моряка и старого, испытанного, многажды проверенного служаки...

* * *

Лаодика осторожно кралась по нескончаемым коридорам Кидонского дворца, даже не давая себе труда остерегаться, оборачиваться, прислушиваться.

Собственная дальнейшая судьба совершенно ее не заботила, ибо еще в ту злополучную ночь, когда Гирров отряд разгромил родовое гнездо мелосских царей и уволок новобрачную на борт непонятного корабля, молодая женщина поклялась отомстить за гибель близких и отнятое счастье.

В правой руке Лаодика стискивала снятый с мертвой Эфры кинжал.

Амазонка неусыпно караулила пленницу, следила, чтобы та не вздумала покончить с собою, или совершить какой-либо еще более отчаянный и опасный поступок. Немедленно почуяв натуру столь же решительную и несгибаемую, как она сама, Эфра сопровождала каждую служанку, приносившую Лаодике еду, воду, одежду. Узница казалась вполне способной броситься и вцепиться в горло кому угодно.

В отличие от остальных (кроме, пожалуй, хитрого и проницательного Расенны), Эфра ни на мгновение не обманывалась мнимой безучастностью Лаодики, ждала подвоха, внезапной уловки, безнадежной попытки к бегству. И старалась не отдаляться от небольшой опочивальни, где разместили женщину, на чересчур большое расстояние.

Поэтому Лаодика отлично слыхала окрик, ответ, короткий шум схватки – и поняла: недремлющая стражница оглушена, убита, увлечена прочь – кто может знать наверняка, прильнув ухом к запертой двери, будучи в состоянии только строить догадки?

Торопливая поступь Расенны и Эпея утихла вдали. Услыхав знакомый голос, женщина помимо собственной воли задрожала от ненависти. Правда, в страшную ночь этруск поджидал на миопароне, в присутствии Лаодики обрушился на разбойников, учинил экипажу чудовищный разнос, обругал последними словами, назвал кровожадными безмозглыми тварями, – но прощать кого бы там ни было из окаянной команды мелосская красавица отнюдь не собиралась.

Лаодика осторожно подергала дверь. И с изумлением увидала, что резная створка легко и безо всякого усилия поворачивается на смазанных петлях.

Втайне рассчитывая преподать пленнице внушительный урок, буде та решится высунуть из опочивальни хоть кончик носа, Эфра намеренно пренебрегла засовом, оставила дверь незамкнутой.

«Девочки должны сразу же привыкать к послушанию», – с хладнокровной, не сулившей снисхождения усмешкой говаривала амазонка государыне.

И Арсиноя всецело соглашалась.

Но этой ночью стряслось дотоле невиданное, и Лаодика внезапно получила свободу, на которую не смела даже рассчитывать.

Женщина ступила в коридор. Пылали светильники, высились толстые бордовые колонны, звезды заглядывали в незатянутые тканью проемы потолков. Лаодика повела взором.

Тело Эфры обнаружилось в укромном уголке, слева от двери, ведшей в опочивальню. Этруск отобрал у противницы меч, однако пренебрег кинжалом; а Эпей, во-первых, побрезговал обирать убитую, во-вторых же, отнюдь не полагался на чужой, непривычный руке, нож.

Согнувшись над амазонкой, Лаодика удостоверилась, что Эфра бездыханна. Женщина вынула из продолговатых кожаных ножен стальное лезвие, попробовала пальцем, едва не порезалась.

Клинок был отточен до бритвенной остроты.

Лаодика выпрямилась, опрометью вернулась назад, в спальню. Быстро напилась воды из высокого серебряного кувшина. Пленницу томила жажда, а пускаться в опасный, безнадежный путь по Кидонскому дворцу следовало хоть немного подготовившись.

Бежать Лаодика не рассчитывала. Она просто хотела отплатить негодяям, уложить кого-нибудь из тех, кто прямо либо косвенно стал виновником ее горькой беды.

На большее бедняга не надеялась.

Но коридоры – несчетные, перепутанные, бесконечные – пустовали. Это показалось женщине очень странным, почти зловещим. Лаодика ускорила шаги, торопясь наугад, безо всякой определенной цели, разыскивая царицу, этруска, моряка, простого стражника – кого угодно.

Грудь ее пылала жаждой мести, но голова кружилась от слабости: в первый раз Лаодика поела только нынче утром, сообразив, что изнуренная голодовкой, сумеет, возможно, с достоинством умереть, однако не проучить...

Коридоры и переходы тянулись, чередовались, безмолвствовали.

* * *

Менкаура откинулся в кресле, устало прикрыл глаза.

Лицо египтянина было напряжено, застывшие черты меняли выражение лишь когда короткая нервическая судорога пробегала по мимическим мышцам.

Писец фараона и наставник царевича поспешно решал, как поступить.

На столике перед Менкаурой красовался в золотой филигранной подставке большой, исключительно прозрачный и правильно выточенный хрустальный шар. В продолжение последних часов Менкаура почти безотрывно глядел в него, вдыхая ароматы странных курений, по-прежнему дымившихся в маленькой, испещренной древними иероглифами жаровне.

Воспитанник высшей жреческой школы в Мемфисе, египтянин поступил на службу при та-кеметском дворе, обладая навыками и познаниями, недоступными простому смертному, благодаря чему и совершил быстрое, блестящее восхождение по служебной лестнице.

Некоторые обстоятельства, лучше всего известные самому писцу, побудили его просить сына Ра о дозволении принять любезную просьбу царицы Арсинои, отправиться на Кефтиу и отслужить тамошним государям двенадцать лет в качестве преподавателя.

Полученное образование за плечами носить не приходилось, в отличие от небольшого узла с непонятными принадлежностями и инструментами, первоначально лежавшими безо всякого дела.

Но, когда миновало немного времени, и Менкаура начал крепко подозревать истинную подоплеку странных и необъяснимых вещей, то и дело творившихся вокруг, узелок возник из объемистого ларя, был развязан, и содержимому сыскалось должное употребление.

Звездочет поведал Иоле и Эпею только малую кроху правды, сказав, будто забавляется астрономией, дабы не одичать в обществе царевича. Хотя и это было отчасти справедливо. Но истинная цель Менкауры была совершенно иной.

Во мраке ночном, незримо и неслышно для окружающих, египтянин затворялся, вершил краткие, запретные для непосвященных ритуальные действия и подолгу смотрел в хрустальный шар, где, зримые лишь ему одному, проплывали картины дворцовой жизни во всей неприглядности, полной откровенности свершаемого.

Сначала Менкаура пришел в ужас.

Потом в негодование.

Затем взялся наблюдать всерьез, делая на папирусе подробные заметки на давно забытом, известном только жрецам Та-Кемета языке. Даже очутись эти записи в чужих руках, никто не сумел бы разобрать ни слова.

Нынешней ночью писец уведал о намерениях своего греческого приятеля, проследил, куда препроводили Эпей и этруск негодующую, но пискнуть не смевшую царицу, понял, в какую сторону мчится начальник стражи...

Видел сплетения стонущих и вздрагивающих женских тел во многочисленных спальнях и купальнях, где вершились еженощные оргии.

Морщился.

Видел также бессмысленно плутающую в дворцовом лабиринте Лаодику; понял, куда она, сама того не подозревая, движется.

«Если я не вмешаюсь, – подумал Менкаура, – им конец... Во всяком случае, Эпею. Олух просто не представляет, сколько выносливости потребует полет над просторами Внутреннего моря. И уже сейчас растрачивает силы без оглядки, попусту, без остатка».

Догадали же... как там у них, эллинов, говорится? Догадали же гарпии пробираться в подземелье к андротавру! О чем только думал Эпей, любопытно знать?

Менкаура вздохнул.

Допустим даже, мастеру посчастливится улизнуть от чудовища – а это было весьма затруднительно... Изнуренный бегом, возможно стычкой, в которой мог рассчитывать исключительно на милость богов да на свои клинки, Эпей окажется просто не в состоянии выдержать грядущий полет – первый, кстати; полет на ощупь, наобум, требующий полной сосредоточенности, сообразительности, ловкости...

А ничего этого и не будет у измотанного, невыспавшегося, пережившего немалые потрясения человека...

Менкаура любил Эпея, любил Иолу, желал обоим всяческого добра – и глубоко презирал предержащих власть в Кидонском дворце. «Ватага преступников», – часто размышлял писец, глядя в пространство и морща чело.

«Если бы не уговор, не обещание отслужить ровно десять лет... Если бы не злополучное происшествие в нильских тростниках, понудившее искать приюта за морем, покуда история не сотрется в памяти соплеменников!.. Нечего делать, надобно жить среди дворцовой сволочи, притворяясь, будто не ведаешь, не смыслишь, не подозреваешь...»

Разумеется, египтянин отлично мог предоставить Иолу и Эпея их собственной участи, раздеться, лечь в постель и до утра забыться крепким, здоровым сном.

Но тогда Менкаура не был бы Менкаурой, надежным, верным другом, честным учеником служивших доброму богу Тоту жрецов, искушенным адептом белой магии.

Писец попросту не был бы собой.

Пожав плечами, буркнув беззлобное ругательство, египтянин поднялся, потянулся, расправляя затекшие от долгой неподвижности мышцы и суставы.

Проворно и уверенно собрал необходимые принадлежности.

Замкнул за собою дверь комнаты и заторопился по коридору в сторону гинекея.

«Натворили безумств, а посоветоваться, прежде нежели очертя голову бросаться в неведомый поток – не пожелали. Хотя... Понять можно: и побаивались, и времени оставалось в обрез».

Он глядел по сторонам таким взором, точно впервые очутился в Кидонском дворце и дивная архитектура, живопись, роскошное убранство залов и покоев были в диковинку.

«Чудная культура! Несравненная цивилизация – неизмеримо краше и человечнее кемтской... Трудолюбивый, по большей части очень добрый и одаренный народ! Во что превратила бы остров эта разбойничья шайка через десять-пятнадцать лет, пустив Кефтиу по миру, сделав ненавистным всякому честному чужеземцу! И все – исключительно ради утоления диких похотей... Как обидно, право слово – как обидно!»

Двое стражей, караулившие доступ в гинекей, подтянулись и встретили Менкауру положенным вопросом:

– Зачем, надолго ли, по чьему повелению?

Менкаура хладнокровно извлек из набедренной повязки-фартука хрустальный шарик – несравненно меньшего размера, нежели оставшийся позади, в наглухо закрытой спальне.

Блестящая, прозрачная сфера имела в поперечнике примерно две аттических пяди.

– Глядите, – сказал египтянин, воздевая зажатый меж указательным и большим перстами шарик, подставляя отблескам светильников, заставляя сверкать и рассылать по сторонам яркие блики. – Глядите внимательно.

Стража хорошо знала царевичева наставника, уважала за мягкость обращения, мудрость и доброжелательность (по крайней мере, внешнюю).

Подвоха не чаял никто.

Воины машинально повиновались.

– Пристально смотрите, – повторил Менкаура. – Теперь хорошо... Теперь очень хорошо. Усните. Немедленно.

Миновало несколько минут.

Стражники застыли, словно оцепенев, и не отрывали зачарованных взоров от маленькой круглой блестки.

– Спите до полудня, – продолжил жрец, – потом пробудитесь и начисто позабудьте происшедшее. Внутрь гинекея и обратно пропускайте всех и каждого невозбранно. Приказ государыни.

Он опустил начинавшую ныть руку, вернул шарик в потайное место, сделал шаг вперед.

– Отдай мне свою секиру, славный воин, – сказал Менкаура, отобрал у старшего караульного двуострый лабрис и невозбранно прошествовал в запретное для посетителей южное крыло Кидонского дворца.

Стража не шелохнулась.

Менкаура сделал несколько мелких движений смуглой кистью, прикинул вес топорика и уверенно двинулся дальше.

* * *

Иола приблизила пламя фитиля к едва заметно выступавшему над полом шнуру. Пропитанные неведомым составом пеньковые волокна занялись немедля; огонек вспыхнул, юркнул под пол и тихое шипение почти немедленно смолкло, удалившись по трубам гипокаустов.

Теперь надлежало с полнейшим спокойствием двинуться к восточному выходу и потребовать пропуска в город.

В последний раз окинула Иола полутемную мастерскую грустным взором, погладила узкой ладонью сосновый верстак, тянувшийся во всю длину внешней стены, глубоко вздохнула.

«Что впереди? Боги ведают... Лишь бы все обошлось благополучно... Лишь бы он долетел! А там – обязательно и непременно станет лучше! Не может не стать! Боги не покинут нас, ибо являли милость на протяжении стольких лет... Мы не безгрешны, – и я, и Эпей, – но кто безгрешен? Афродита Кипрская, дивная покровительница любящих, помоги, оборони!»

Не оборачиваясь, боясь расплакаться, Иола повернулась, вышла, затворила и замкнула надежную дверь.

Подумала.

Решительно бросила ключ в глубокую щель меж случайно разошедшимися плитами пола, которые Эпей давно хотел сомкнуть и скрепить, но все не доставало времени.

«Больше туда не входить... Не следует нести ключ на себе...»

Прелестная критянка двинулась по дворцовому коридору. Никакой плошки в руках у нее больше не было, все выглядело вполне и совершенно естественно.

У восточных дверей караулили двое дюжих стражей. Они даже не потрудились переменить позу при виде приближающейся придворной.

– Время ночное, Иола, – произнес воин постарше. – Зачем, надолго ли, по чьему повелению?

– Не «зачем», а за кем, – весело и непринужденно улыбнулась женщина – Эпей с полудня застрял в портовой таверне, или где-то неподалеку, а государыня срочно требует его к себе, в южное крыло. Что-то не заладилось: кажется, ножка у большого ложа подломилась в наиболее неподходящую минуту...

Воины осклабились, однако воздержались от игривых замечаний.

– Посему велено разбудить четверых нубийских носильщиков, садиться в паланкин и духом доставить Эпея в царскую опочивальню. Госпожа весьма недовольна и требует пошевеливаться.

– Не проще ли обождать до утра, и просто перейти на другое ложе? – пожал плечами второй стражник. – Ненужная спешка, право слово...

– Я сказала – задорно подмигнула ему Иола, – я сказала «кажется». Возможно, дело вовсе не в каверзах кровати. Нам, живущим на восточной половине, отнюдь не любопытны истинные поводы ночных вызовов. Так лучше: спокойнее живешь, крепче спишь.

– Верно, – согласился караульный – Однако же, требуется разрешение Рефия. Без особой нужды покидать дворцовые пределы по ночам не принято...

– Боюсь, – хмыкнула Иола, – Рефию нынче не до того, чтобы вникать в столь никчемные мелочи. Он и сам, сколько можно судить, очень занят, выполняя неотложное распоряжение госпожи. Говорят, кого-то следует быстро и незамедлительно призвать к порядку...

Младший воин глядел непонимающе, а старший чуть заметно фыркнул. Он слыхал краем уха о нежданном предательстве Сильвии, знал о ее связи с командиром и вполне мог вообразить, какого свойства меры употребляются, дабы проучить государственную изменницу.

Отрывать Рефия от подобных занятий было бы и впрямь небезопасно для здоровья и доброго самочувствия.

– Кто способен подтвердить правоту сказанного тобою? – осведомился караульный.

– Государыня, – глазом не моргнув, ответила Иола. – Она передала мне приказание через наделенную печатным перстнем даму, живущую в южном крыле. Имени ее не ведаю. Дама тотчас удалилась назад, велев передать охране, что необходимые подтверждения будут переданы поутру, при смене караула.

Кидонский дворец был жилищем Иолы уже двадцать лет, придворную отлично знали все, и заподозрить, будто очаровательная аристократка возьмет и не вернется в сделавшиеся родными стены – да еще и уйдет, по сути, с пустыми руками, сумел бы разве лишь ясновидящий.

Таковых меж охранников не замечалось.

– Ладно, вели разбудить нубийцев, – обратился старший к младшему. – Скажи, пускай приготовят паланкин попросторнее. Мастера, – он засмеялся, – наверняка придется нести! Понятия не имею, какой от него может быть прок до завтрашнего полудня... Впрочем, госпоже виднее... – Страж весело прищурился.

Иола старательно изобразила гримаску легкой ревности; еле заметно свела брови, поджала губы.

Воин улыбнулся:

– Не огорчайся, мастер тебя любит!

Немного помедлив для вящей убедительности, женщина вернула своему лицу первоначальное, безмятежное выражение и упругой походкой прошествовала сквозь любезно распахнувшуюся дверь.

Носильщики уже поджидали, стоя по сторонам широкого, крытого двумя слоями льняной ткани паланкина. Иола обернулась, любезно кивнула охране, забралась внутрь.

Мускулистые руки легко и привычно подняли паланкин, восемь крепких ног слаженно устремились вниз по широкой улице, уводившей к городскому центру.

Было около четырех часов.

Начинало светать.

* * *

– ... А почем я знаю? – огрызнулся афинский капитан, до конца выслушав ошеломляющее дозволение поднять парус и покинуть гавань, правя путь к родному побережью безо всякой помехи. – Вдруг это всего лишь очередное коварство критян?

– Много ли проку строить козни людям, которые и без того находятся в полной нашей власти? – спросил Эсон.

У морехода в последнюю минуту хватило сообразительности отплыть вместе с гонцом Арсинои.

Точнее, с человеком, искренне полагавшим себя таковым...

– Понятия не имею, – отпарировал грек. – Возьмете, да обвините нас в нарушении клятвы, предадите Афины огню и мечу, сравняете с землей, разграбите дотла! И заявите, будто всему причиной наша собственная нечестность.

– Разве не мог лавагет Идоменей учинить всего, тобою перечисленного, когда приплыл в Аттику во главе могучего флота? – спокойно возразил Эсон. – Велика ли корысть учинять второй набег, если город уже лежал, прости за откровенность, у наших ног? Не отпирайся, я участвовал в этом походе. И все видал Своими глазами.

Эллин пробурчал нечто нечленораздельное, но по-видимому, согласился со справедливостью сказанного.

– Только не разумею, – протянул он, – отчего столь внезапно поменялись намерения государя?

Эсон пожал плечами:

– Думаю, вмешалась государыня. И вмешалась не на шутку. Здесь, на Крите, царица наделена куда большей и внушительной властью, нежели царь. Лавагет, на ухо тебе сообщу, всецело распоряжается морскими делами, однако Не более. Поскольку же судьба пленников окончательно решалась на берегу, слово Арсинои, видимо перевесило.

Помолчав несколько мгновений, афинянин тихо произнес:

– А придворная дама? Кто она? Что позабыла на бедной греческой ладье? Ведь объявят, будто мы умыкнули вашу подданную!

– О даме ведаю не более твоего, – сказал Эсон. – Однако, следует полагать, она сама растолкует цель своего плавания. Или нет – сообразно замыслу царицы.

Грек опять поежился.

– Послушай, – обратился к нему начинавший терять терпение Эсон, – я убедил тебя, что строить козни граду и народу афинскому бессмысленно? Мы и без этого крепко-накрепко держали вашу глотку лишь недавно.

– Да, – пробурчал грек.

– А чем рискуешь ты сам, или несчастные, доставленные на убой по робости да угодливости ареопага? Чем, отвечай!

Капитан замялся.

– Ну, мне-то, во всяком случае, дозволили бы отправиться восвояси...

– Не уверен, – процедил Эсон, понявший, на какой струне следовало играть. – В этом-то я отнюдь не уверен, дружище. Да и царица, видимо, не была уверена... Иначе не приказала бы отпустить невольных гостей подобру-поздорову и освободить город от постыдной и жестокой дани!

Грек только веками хлопнул.

Экипаж, гребцы и четырнадцать прекраснейших отроков и отроковиц из обитавших в пределах афинских стен, вовсю напрягали слух, внимая странной беседе.

В особенности, юноши и девушки, трепетавшие в ожидании страшной, неминучей погибели, и внезапно получившие крепкую надежду на избавление. Нет, не надежду – самую настоящую уверенность!

Ибо, в отличие от не обладавшего ни храбростью, ни сообразительностью капитана, сразу поверили Эсоновым словам.

– Я все же хотел бы услышать это распоряжение от самой государыни Арсинои, – брякнул колебавшийся и робевший корабельщик.

* * *

Стараясь дышать поглубже и хоть как-то угомонить готовое выскочить из грудной клетки сердце, Эпей отступил по коридору, прислонился к массивной кедровой колонне, подобно всем прочим, расширявшейся кверху, дрожащими руками вытащил и взял наизготовку два метательных кинжала.

«Не попаду, – подумал он с тоской. – Больно уж запыхался...»

Тяжкий, бухающий топот неотвратимо приближался.

Эллин помотал головой, старательно выпрямился, попробовал хоть немного успокоиться.

Прищурился.

Быстро сунул оба клинка за наскоро изготовленный у входа в катакомбы ремень, достал еще два, отправил туда же – остриями кверху. Последней парой вооружился и...

И внезапно увидел возникшую в боковом проходе, торопившуюся женщину.

Облаченная в короткую полупрозрачную эксомиду (Лаодику похитили, разумеется, полностью обнаженной и, сколь ни тошно было мелосской царевне принимать что-либо от ненавистных людей, довелось облачиться в соответствии с игривой модой, принятой меж обитательниц Кидонского дворца), растрепанная, она стискивала в руке светлый узкий нож.

Глаза – горящие, не сулившие встречному ничего доброго – уставились прямо в расширившиеся зрачки Эпея.

– Беги! – хрипло выкрикнул мастер, с трудом заставляя пересохший рот повиноваться и произносить более-менее внятные звуки: – Беги! Прочь отсюда, скорее!

Лаодика недоуменно остановилась.

Эта странная, несуразная фигура, облеченная чуть ли не шутовским нарядом, была непохожа на уверенных в себе, величественно разгуливающих стражников. А придворных мужского пола, не считая лекаря по имени Аминтор, в гинекее не водилось.

Задыхающийся, затравленный человек явно изготовился к обороне.

От кого?

Тут Лаодика различила, наконец, тяжкую поступь неведомого преследователя, раздававшуюся уже рядом, за углом.

«Стражник, – непроизвольно подумала беглянка. – Вот и отлично...»

– Беги! – опять выкрикнул Эпей и повернул голову в сторону, дабы отразить безрассудно извлеченную из Кидонских подземелий тварь.

Лаодика непроизвольно глянула туда же и пронзительно вскрикнув, замерла, не в силах тронуться с места.

Андротавр явился обоим во всей дикой, несокрушимой, первобытной мощи.

Во всей тошнотворности противоестественного облика.

Во всем разгаре кровожадного бешенства.

* * *

– Слушай, ты! – объявил вконец потерявший терпение критянин. – Если не будет поступлено в полном и неукоснительном соответствии приказу государыни, я велю воинам взойти на борт, взять тебя под стражу, и выведу ладью из гавани сам! Следом за нами двинется пентеконтера! Доставлю на траверз Мелоса, а дальше катись дельфином крутобоким! Паршивый трус...

Афинский моряк явно поверил обещанию Эсона, ибо немедленно прекратил упрямиться, велел приготовить галеру к отплытию и только попросил пресной воды и пищи на обратный путь.

– Уже сделано, – улыбнулся Эсон. – Моя лодка велика, вместительна. Припасы находятся здесь, рядом, – нужно только поднять их и устроить получше, покуда еще остается время...

– Гей, пошевеливайся, акульи дети, – гаркнул приободрившийся корабельщик, и на палубе возникло проворное движение. Засмоленные бочки передавали, крякая, с рук на руки, сноровисто катили, устраивали понадежнее.

Вздымали прочные, туго набитые мешки с провизией.

Принимали пузатые винные амфоры.

Эсоновы трюмы были весьма обширны, а столь незначительный ущерб, нанесенный запасам огромной пентекоктеры, мог быть легко и просто пополнен еще до наступления вечера.

– Капитан, – потрогал Эсона за руку высокий, отлично сложенный, черноволосый юноша.

– Да? – ответил критянин.

– Четырнадцать заложников – или жертв несостоявшихся, – печально улыбнулся молодой грек, – молят сопроводить ладью до острова Мелос, как ты предложил сам. Пожалуйста, капитан...

– С какой стати? – недоумевающе осведомился Эсон.

– Мы ни на йоту не доверяем этому человеку. Он славится в Афинах как личность весьма темная и подозрительная. Трусость и глупость его ты видел. Жестокость и подлость его не уступают ни той, ни другой.

Эсон сощурился и навострил слух.

– Собственно, из афинских корабельщиков лишь он один согласился доставить невинных на растерзание. Никто иной попросту не брался за подобное. Ты бы взялся? Будучи не военным, вынужденным подчиняться приказу, а, допустим, простым торговцем?

– Конечно же, нет.

– Господин, – вмешалась приблизившаяся девушка, – господин! Ксантий не сказал еще одного: этот капитан, по слухам, промышлял пиратством. Ради критских богов, не оставляй нас его нежному попечению! Ведь не хочется, избавившись от погибели, очутиться в медном ошейнике, на рабском рынке!

– Что-о-о? – спросил Эсон.

– Царь Идоменей потребовал прислать ему четырнадцать красивейших отроков и отроковиц, – пояснила гречанка. Эсон восхитился ее лицом – точеным, белым, словно слоновая кость, безукоризненно прекрасным даже в полумраке.

И голосом – звонким и мелодичным даже при беседе полушепотом.

– У негодяя в руках целое состояние, – подхватил Ксантий – Роданфа говорит сущую правду: мы слишком дорого стоим. И, если приключится то, чего страшимся, Крит едва ли сумеет оправдаться, доказать свою непричастность к...

– Довольно, – дружелюбным голосом прервал Эсон. – Я понял. Останусь на вашей посудине с пятью-шестью опытными воинами. Пентеконтера двинется следом.

Ксантий облегченно вздохнул.

– И не до острова Мелос, – продолжил Эсон, искоса поглядывая в сторону восхитительной Роданфы, – а до самой Пирейской гавани. Чтобы ни сучка, ни задоринки. Забрали с позором, вернем е почетом. Так велела государыня.

– Эй! – обратился он к гребцам стоявшей борт о борт с галерой лодки. – Оповестить капитанов: греческая галера покидает гавань беспрепятственно. Высочайшее распоряжение. Пускай передают по цепочке, чтобы всех уведомили вовремя.

Слушаюсь, господин! – ответил кормщик.

– Царского гонца высадить на причале; поджидать упомянутую придворную даму. Принять и домчать сюда во всю прыть.

– Будет сделано, капитан...

* * *

Выглядел человекобык и впрямь тошнотворно.

Мощью и тяжестью исполинского тела он изрядно превосходил самого этруска Расенну, веся, по примерной Эпеевой оценке, таланта четыре с половиной – и ни единой драхмы жира, лишь играющие бугры мускулов и массивные кости.

Человеческая плоть от шеи до лодыжек курчавилась густой порослью жестких даже на вид волос.

Бычья же голова, сидевшая на широченных плечах, выглядела странно голой, ибо покрывала ее шерсть чрезвычайно короткая и редкая. Грубая кожа так и просвечивала грязно-розовыми проплешинами, вызывая у наблюдателя брезгливое, скверное ощущение.

Рога были неожиданно короткими и выгнутыми.

Эпей непроизвольно подивился последнему обстоятельству.

Любовник царицы Билитис, безукоризненный и несравненный папаша этой мерзости, наверняка принадлежал к длиннорогой островной породе, подобных которой не встречалось более нигде в обитаемых землях.

Лютые маленькие глаза с кровавыми прожилками сверкали ненавистью и плотоядной злобой.

Вырвавшись в главный коридор – широкий, уходящий к востоку и западу несчетными анфиладами просторных залов, – чудовище на мгновение остановилось – по-видимому, туго соображая, куда попало.

«Вот и порезвился напоследок, – с тоскою подумал аттический мастер. – Выпустил теленочка попастись, на людей поглядеть, себя показать! Сейчас он тебе покажет...»

Отступать было немыслимо.

Драться – тоже.

Андротавр, скорее всего, удавил бы в рукопашной схватке полдюжины таких, как покойный начальник стражи Рефий, да и парочку архипиратов одолел бы шутя.

«Вот и все», – почти равнодушно сказал себе умелец, запуская первый кинжал с расстояния четырнадцати локтей.

Клинок безвредно звякнул о стену и отлетел.

Ибо в самое мгновение броска человекобык неожиданно приметил гречанку и сделал к ней проворный, широкий шаг.

Завидев женщину, чудовище, казалось, напрочь позабыло о добыче, за которой столь целеустремленно торопилось.

Лаодика исступленно завизжала и довольно-таки умело ткнула в наступающего стальным лезвием, не понимая, кто перед нею, считая объявившуюся ни с того, ни с сего тварь переодетым на шутовской лад воином или придворным.

Андротавр легко и без малейшего промедления отбросил метнувшуюся руку.

Пленница государыни Арсинои охнула, потеряла равновесие, сделала три-четыре семенящих шага в сторону и растянулась на мраморных плитах.

Глубоко, старательно дыша, Эпей вовсю пытался вернуть хотя бы немного сил, необходимых для точного броска. Следовало выиграть время, – в точности так же, как на лестнице, уводившей в катакомбы.