Текст книги "Критская Телица"

Автор книги: Эрик Хелм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

– Крылья? – машинально спросил египтянин.

– Гарпии побери, нет! Времена года!

– А!.. Время разлива, время выхода злаков и время жатвы.

– Н-да... Математически точно. И скучно, дружище. Поэзии, прости, ни на медный дебен.

– Ты говоришь о движении солнца, луны и звезд, – вмешалась Иола. – Согласна: солнце встает на востоке, скрывается на западе. Луну тоже наблюдают в разное время в разных местах неба. Но звезды? Неужели они так же движутся?

Менкаура снисходительно улыбнулся.

– Да. Их-то движение и важно, ибо звезды помогают заранее угадать, когда разольется Хапи.

– Не совсем понимаю...

– Если бы ты прилежнее наблюдала за светилами, то заметила бы: они ведь не только все время движутся, но даже и восходят не в один и тот же неизменный час, а появляются по-разному. Есть и такие звезды, которых некоторое время вообще не видать.

– Далекие предки египтян, – продолжал царский писец, помолчав, – подметили, какие именно звезды видны в таких-то местах неба, в такие-то часы перед началом половодья. Потом, после нескончаемо долгих наблюдений, удалось определить, где, в какие часы, в каких местах неба, в какие времена года видны те либо иные светила. Теперь известно заранее: данное, отдельно установленное, расположение звезд обозначает совершенно точное время суток в тот или иной день года.

– Понимаю, – сказал Эпей. – Но здесь-то, вдали от Нила, зачем тебе это?

– Просто так, – ответил Менкаура. – Чтоб не одичать в обществе царевича.

* * *

Усеянное мириадами огромных южных светил, изумительно чистое и прозрачное ночное небо возносилось над землей исполинским куполом, подмигивая бодрствующим корабельщикам, бессонным любовникам, истомленным рабам, пастухам, стерегущим овец и коз на темных лугах, путникам, держащим дорогу сквозь мрак, подгоняемым неотложными делами, подстегиваемым страхом или стремлением. Небосвод укрывал всех, независимо от языка, веры, цвета кожи, склонности к добру или злу.

Черный силуэт Менкауры маячил неподалеку. Писец возносил руку с дощечкой, сквозь прорезь которой, продольно перерезанную тоненькой нитью отвеса, глядел ввысь, отыскивая в неисчислимых звездных скопищах одному ему ведомое светило, дабы потом, на мгновение отвлекшись, черкнуть пометку-другую на восковой дощечке. Этот северный обычай пришелся Менкауре по вкусу, ибо не требовалось макать расщепленную тростинку в баночку с краской и писать на то и дело норовящем завернуться поросячьим ухом свитке папируса.

Иола и Эпей уже давно расположились в уютном своем уголке, воздавая должное приготовленным яствам и питью. Возлюбленные делились просто, честно и к обоюдному удовольствию: Иола налегала на фрукты, которые очень любила, Эпей же усердно прикладывался к амфоре.

– Маленькая, – шепнул мастер немного погодя.

За двадцать три года, проведенных на острове Крит, Эпей так и не смог приучить себя к обращению «телочка». Умная и нежная Иола, в свой черед, избегала называть умельца «бычком».

– Что..?

– Помнишь, покуда я стригся, ты пообещала...

– ... рассказать. Помню.

Иола проворно вскочила, заглянула за парапет. Легко, невзирая на свои тридцать четыре года, перепрыгнула преграду, удостоверилась, что и за соседним барьером не притаился излишне рьяный страж или доносчик.

Возвратилась и вновь улеглась рядом с Эпеем.

– Только и ты помни, родной: это запретная легенда. Ее передают шепотом, на ухо – в точности, как я сейчас поведаю тебе. Проговоришься не вовремя, не тому человеку – погибнешь сам и погубишь меня. Уяснил?

– Да, – сказал Эпей.

Иола устроилась поудобнее, прижалась к мастеру, положила голову ему на плечо и тихонько зашептала.

– Четыреста лет назад островом правила прекрасная царица Билитис. На всем Крите нельзя было сыскать женщины прелестнее и желаннее, да, пожалуй и во всех обитаемых землях не сыскалось бы равной.

Ты знаешь: возлюбленными Аписа могут становиться лишь обладательницы безукоризненной внешности, свободные от любых телесных пороков либо изъянов. Даже среди государынь полное совершенство – редкость. Но Билитис была безукоризненна и блистательна.

– Ох, не хотел бы я обладать женщиной блистательной и безукоризненной, – чуть слышно сказал Эпей. – Они обычно или непроходимо глупы, или непереносимо заносчивы. Не знаю, что хуже...

– Будучи непревзойденной красавицей, Билитис получила от Великого Совета почтительное приглашение совокупиться со священным белым быком и ответила милостивым согласием. В назначенный день, в праздник Великих Дионисий...

– Прекрасный день! – вставил Эпей.

– Не стану рассказывать, предупредила Иола. Думаешь, очень легко говорить, если тебя то и дело норовят перебить?

Мастер нежно поцеловал подругу и пообещап воздерживаться от дальнейших замечаний.

– ... В праздник Великих Дионисий царица легла в деревянную телку, и Апис отворил ей лоно, и выплеснул семя, и утолил страсть, и ублажил государыню сверх вообрази мой меры.

Иола протянула руку, взяла из наполовину опустошенной вазы виноградную кисть, сняла губами самую крупную и сладкую ягоду.

– Обряд совершился в полном согласии с обычаем и принес острову неисчислимые блага. Земля плодоносила, как никогда прежде, овцы ягнились двойнями да тройнями, рыбацкие сети едва не лопались от невиданных дотоле уловов, бури огибали Крит стороною. Чужеземные послы являлись бить челом, прося нашей дружбы, морские сражения прекратились, пираты не дерзали объявляться в окрестных водах. Изобилие и мир восторжествовали.

– Жрицы единодушно решили, что в Осхофории – октябрьские празднества Диониса – Билитис вновь отдастся быку. И вновь царица ответила милостивым согласием. И настал урочный день, и опять отворил Апис лоно повелительницы, и снова изверг семя, и утолил страсть, и дозволил Билитис насладиться немыслимым наслаждением.

И процветание продолжилось, и умножилось паче прежнего.

И приспело время праздновать Ленеи[50]50
  Дионисийский праздник, справлявшийся и январе.


[Закрыть]. И в третий раз попросили царицу раскрыть ноги пред жаждущим ее любви Аписом. И в третий раз ответила Билитис милостивым согласием. Столь же милостивым, сколь и охотным.

Ибо воспылала к священному быку великой и неукротимой страстью.

– Представляю, каково доставалось на ложе венценосному супругу! – не удержался Эпей и тотчас же прибавил: – Молчу, молчу!

– Насколько разумею, – невозмутимо ответила Иола, – женщина, вожделеющая к быку, должна делаться вполне равнодушной к мужчинам. Начни пересаливать, примись переперчивать[51]51
  Пряности, по-видимому, были известны античному Средиземноморью благодаря торговле со странами Востока. В средние века перец, как известно, вышел из употребления и был «заново открыт» лишь в XVI столетии.


[Закрыть], а потом попробуй питаться пресным...

– Надеюсь, ты сама не вожделеешь к быку? – подозрительно осведомился Эпей.

– Вожделею. К беспутному греческому искуснику и стихоплету, – сказала Иола, чмокая мастера в кончик носа. – Который начисто не умеет слушать.

Эпей покорно притих.

– Когда же минул год и подошли новые Великие Дионисии, никто не обратился к прекрасной Билитис, не предложил возлечь в деревянной телке – Апису и себе на радость, острову на благо...

Иола оторвала и съела еще одну виноградину.

– Ибо, согласно закону и обычаю, женщина может совокупиться со священным быком трижды – не более.

– Почему? – не выдержал Эпей и тотчас взмолился: – Не сердись, пожалуйста! Я, действительно, чужестранец, и даже столько времени спустя еще не постиг всех тонкостей....

– Думаешь, мы постигаем? – вопросом на вопрос ответила Иола. – Возможно, жрицы не желают, чтобы Апису приедалась наложница; возможно, пытаются избежать во многих отношениях неудобной и стесняющей женской страсти к столь необычайному любовнику: привычка, знаешь ли, укореняется... Возможно также, что это всего лишь необъяснимое ритуальное правило... Я не в силах ответить вразумительно.

– Тогда продолжай. Больше не прерываю. Коль скоро сочтешь нужным, дашь пояснения сама.

– Уговорились.

... И зажегся новой страстью священный бык, и покрыл в ясное праздничное утро прелестнейшую из горожанок. А Билитис безутешно тосковала во дворце и проливала обильные слезы, ибо еще накануне верховная жрица растолковала ей примерно то же самое, что растолковала я тебе полминуты назад.

Восемь дней и восемь ночей блуждала Билитис, точно потерянная, по несчетным комнатам, несметным залам, бесконечным коридорам и безнадежно перепутанным переходам. Ибо желание томило царицу – беспредельное и безысходное, коему не могло более быть ни утоления, ни даже простой надежды.

Ибо вотще и втуне молила она, как о милости, о праве забраться в деревянную, шкурой обтянутую, войлоком выстеленную телку и погасить пламень любви запретной. Верховная жрица оставалась непреклонна...

Иола проглотила новую виноградину.

– И затворилась Билитис в роскошной опочивальне, и тосковала там ровно восемь недель и один день. А по истечении этого срока объявилась прилюдно – блистая красотой и роскошными одеяниями, сверкая драгоценностями, сияя взором. И восхитились бывшие рядом и поодаль, и поразились как соплеменники, так и чужестранцы, пребывавшие во дворце по делам государственным, торговым и частным.

И все как один радовались радостью царицы и веселились ее весельем.

В ту пору обретался при царственной чете заморский мастер, великий и несравненный умелец, искушенный в тонкостях ремёсел свыше отпущенной человеку меры; постигший правила статики, законы механики разгадавший, движение светил уразумевший, свойства жидкостей и твердых веществ постигший досконально.

Эпей кашлянул.

С изрядным и нескрываемым раздражением.

– Не злись, – улыбнулась Иола. – Мастер Дедал, действительно, умудрился в ремеслах выше пределов, доступных воображению[52]52
  Вопиющий анахронизм, один из многочисленных, встречающихся у Хелма. Легенда о Дедале и Икаре относится к последующим временам, отстоявшим от нашего повествования лет на пятьсот, – к правлению Миноса, при котором критская культура достигла неслыханной пышности. Причина, породившая столь откровенные и преднамеренные отступления от исторической правды, объясняется в «Послесловии переводчика».
  Имя царицы, воспользовавшейся услугами Дедала – правда, по совершенно иной причине, – было не Билитис, а Пасифая.


[Закрыть].

– Прости, дорогая, – взорвался Эпей, – вашему воображению – возможно! Только не моему, поверь на слово!

– Но ведь мастер Дедал разбирался в движении светил, – добродушно возразила Иола. – Ты же, насколько могу судить, не смыслишь в этом ни аза.

– В этом – действительно, ни аза, согласен. А скажи-ка, Дедал много ли понимал в законах трения, сопротивления, упругости? Умел рассчитать необходимое натяжение тетивы, сооружая катапульту? Кстати, я что-то не замечал на ваших кораблях ни катапульт, ни аркбаллист, ни онагров! Моих рук дело! Не Дедаловых, дорогая! И боевой метательный огонь, который Арсиноя предусмотрительно засекретила, доселе не встречался меж рядами воюющих!

Иола отпрянула.

Еще ни разу не видала она мягкого и отменно уступчивого Эпея в такой неподдельной ярости.

– Мастер Дедал! Конечно! Четыре столетия миновало! Какими только подробностями не обросла выдающаяся личность! Завтра скажут, несравненный Дедал изобрел мореплавание! Верховую езду! Пешие прогулки!

– Ну-ну, – донесся примирительно бурчавший баритон Менкауры. Фараонов писец продолжал почти безотрывно глядеть в прорезь дощечки, пополам перечеркнутую волоском отвеса. – Не станешь же ты, о неразумный варвар, отрицать, что именно Дедалу первому среди людей удалось взмахнуть крыльями?

– Стану! Ибо это полная галиматья!

– Ты знаком с легендой, Менкаура?

Оба восклицания прозвучали одновременно, слились воедино и были бы совершенно неразборчивы, не обладай Менкаура изощренным, наловчившимся за долгие годы дворцовых интриг разбирать неразбираемое слухом.

– Весьма и весьма напрасно, друг мой, – хладнокровно отвечал египтянин – Предание не поддается сомнениям. Что до тебя, прелестная, отвечаю: не полагай, будто подобная повесть могла остаться неведомой в Та-Кемете. Дедал с Икаром, действительно, улетели вон с острова, и младший дерзатель поистине возжелал воспарить елико мыслимо выше. После чего и рухнул где-то меж Кефтиу и Тринакрией. Точно не знаю...

– А я знаю, – перебил немного поостывший Эпей. – Знаю, что весь рассказ – несусветная чушь.

– Почему? – не сговариваясь, одновременно спросили Иола и Менкаура.

– Все не правы, один заблудший эллин глаголет истину, – добавил писец. – Ты бы хоть с фруктами возлияния чередовал, дружище...

– Менкаура, – злым, ожесточенным голосом произнес грек, – ты хоть однажды подбирал с земли разбившуюся птицу?

– Да. Но что из этого?

– Ты хоть единожды задал себе труд вскрыть ее и познакомиться со строением грудных, маховых мышц?

– Нет...

– А вот я, заблудший и пьяный, не поленился. Очень, очень поучительное зрелище, друг мой! Рядом с птичьими летательными связками да мышцами любой атлет мог бы похвастать в лучшем случае хилыми мускулами. Соотношение веса – между грудными, полезными, мышцами и общей телесной массой – равняется примерно одному к пяти – у птицы и одному к двадцати у человека. Любой твердокаменный спартанец выглядит сущим задохликом по сравнению со, скажем, воробьем взъерошенным, – ежели, разумеется, речь идет о полете. Человеку не взмахнуть крыльями по-настоящему, поверь!

– Но повесть...

– Ошибается. Повторяю: взмах невообразим, невозможен физически. Однако птица, особенно крупная, половину времени проводит в парении, просто распластав крылья, плавая на воздушных потоках подобно пловцу, несомому течением вод!

Эпей перевел дух и приложился к амфоре.

– Теперь же, о умудренный, вообрази, что, допустим, орел срывается с горной вершины, имея достаточный запас высоты; распахивает воскрылия и, несомый силою уплотнившегося воздуха, летит! Недвижно застыв, проносится, как высохший осенний лист, над взгорьями, долами, лугами... Ты видел когда-нибудь оторвавшийся от ветви листок, на котором прилепился небольшой жук? Листок, несомый порывами ветра, увлекаемый вдаль вместе с нечаянным странником?

Египтянин, уже прислушивавшийся к бессвязной, казалось, болтовне грека, лишь молча кивнул.

– Но вообрази, что упомянутый жук властен произвольно менять угол, под которым летит, сознательно склонять парящую плоскость, задавая направление, увеличивая или уменьшая подъемную силу, орудуя и действуя в согласии с непреднамеренно, однако точно угаданными законами, о коих не ведает еще никто, кои будут постигнуты лишь тысячи лет спустя, – но все же существуют! Ведь пользуемся же мы лекарственными травами, понятия не имея, как именно действуют они!

Эпей задыхался, глаза мастера сверкали, воздетые над головою руки непроизвольно сжимались в кулаки.

– Тише, милый! – взмолилась Иола. – Пожалуйста, молю: тише! Ты привлечешь стражников.

Эпей обмяк, повиновался, утихомирился.

– Дедал парил, – продолжил он уже совершенно спокойно и бесцветно. – Судя по тому, что Икар шлепнулся в хляби морские, парил не ахти как хорошо и совершенно... Ежели воспарю я, несчастных случаев не будет. Разве что стрелу снизу всадят. Правда, сие от нас не зависит. И к свойствам крыльев – точнее, широкого несущего крыла – одного, цельного: так прочней и надежней – касательства не имеет...

– Любопытно, – сказал Менкаура.

– Дослушай же, – прошептала Иола, сама не радуясь, что затронула щекотливый для Эпеева самолюбия вопрос. – Я не успела добраться до главного...

Мастер опять растянулся на войлоке, приложился к амфоре, в два приема поглотил сочную смокву. На лбу Эпея проступили крупные капли пота, взор умельца устремился куда-то в даль, не замечая окружающих.

Иола успокаивающе положила ему ладонь на запястье:

– Верю. Охотно и беспрекословно верю всему. Но дослушай, иначе зачем вообще было затевать историю?

– Продолжай, – чуть слышно сказал Эпей.

– ... Венценосная Билитис призвала мастера к себе, – поспешно молвила Иола, – и затворилась вместе с ним в недоступном излишне чуткому уху покое, и беседовала долго, долго...

И мастер втайне вытесал и остругал, и отшлифовал, и обил пятнистой шкурой деревянную телку – в точности такую, какая стояла в Священной Роще у подножия могучей Левки.

– Что? – еле слышно спросил Эпей.

Иола насторожилась. Голос умельца звучал странной, звенящей нотой и нараставшим ужасом.

– Телку сокрыли, – продолжала женщина, стараясь говорить ровно и бесстрастно, – спрятали, убрали с глаз долой в одно из дворцовых подземелий. И быка, безукоризненно белого, исполинского, прекрасного, – почти ни в чем не уступавшего самому священному Апису, – раздобыли, привели под покровом ночной тьмы, тайно устроили в одном из неисчислимых обиталищ. И пришел для Билитис вожделенный день восторгов... Дай-ка и мне глоточек.

Эпей протянул подруге до половины опустошенную амфору. Пододвинул кубок.

– Может быть, соизволишь налить? – обиженно спросила Иола.

Мастер безмолвно склонил сосуд. Горлышко тоненько зацокало о закраину бронзовой чаши.

– У тебя руки дрожат, – сказала Иола, глядя греку прямо в глаза.

– Дрожат, – согласился Эпей – Пригубь и продолжай.

Очаровательная критянка сделала крохотный глоток, тихо поставила чашу на войлок, отвела взор.

– И царица легла в телку, и раскрыла ноги, и упоенно отдалась быку, приведенному верными служанками. И впоследствии прибавила к первому соитию много других – еще более сладостных и желанных.

Так повествует легенда.

Но едва лишь миновал месяц, как обнаружилось дело ужасное, дотоле неслыханное и непредставимое...

– Отчего же? – послышался негромкий вопрос Менкауры. – Ужасное, да... Но, тем не менее, и слыханное, и представимое. В Та-Кемете раз-другой стряслось... м-м-м... свое подобное... тоже давным-давно.

Иола застыла не шевелясь, не в силах произнести ни единого слова. Эпей приподнялся на локте:

– С эдаким слухом, чума ты египетская, полагается страдать от бессонницы. Ты ведь, небось, движение гусеницы по ветке за двадцать локтей чуешь.

– Гусеницу не услежу, – возразил Менкаура, – а вот ежели влюбленная парочка полагает, будто шепчется, смею разуверить: вас обоих отлично и далеко слыхать...

– И что же ты услыхал? – полюбопытствовал Эпей.

– Все.

* * *

Менкаура поднялся, медленно распрямил затекшее от долгого сидения тело, сделал несколько шагов.

– Можно? – спросил он.

Эпей кивнул.

Зрение у египтянина оказалось ничуть не менее острым, нежели слух. Даже в почти полной темноте, рассеиваемой лишь неярким блеском звезд и лунным сиянием, писец уловил молчаливый знак согласия и легко, невзирая на шестьдесят, пролетевших над его головой, весен, опустился на войлок.

Взял из бронзовой вазы увесистую смокву.

Укусил.

– Вы беспечны и неосторожны, словно дети-подростки, – произнес Менкаура со спокойной укоризной. – Однако, думаю, кроме меня, никто и ни за что не различит столь низкого шепота. Посему продолжи и заверши рассказ, Иола, а я, – ежели потребуется, – добавлю словечко-другое.

Иола промолчала.

– Это запретная легенда, Менкаура, – еле слышно произнес Эпей. – Так она утверждает, – эллин кивнул на подругу.

– Разве я доносчик? – спросил египтянин. – А даже будь им – разве услыхал недостаточно для того, чтобы предать обоих в руки начальнику стражи?

Эпей пристально разглядывал астронома. Несомненно и явно, Менкаура был осведомлен в сути старинного предания.

– Через месяц с небольшим – послышался еле уловимый шепот Иолы, – царица обнаружила, что оказалась в тягости. Понесла от быка.

Тут уж Эпей не выдержал:

– Какие глупости! – прошипел он. – Какая несусветная чушь!

– Ты уверен? – спросил Менкаура.

– Конечно!

– Видишь ли, – возразил египтянин, – твое утверждение совершенно справедливо. Но травы, применяемые в особом составе, – Иола потом, если захочешь, поведает, как он употребляется и чему служит, – должны браться в строго и тщательно определенном соотношении. Ибо суть опасны. Нарушишь установленную столетиями пропорцию – получишь непредсказуемые результаты. Включая немыслимое при обычных условиях зачатие.

– Не постигаю, – уже не слишком уверенно выдавил Эпей.

– Ты не лекарь. Кемтские же врачеватели столкнулись с этими устрашающими последствиями уже давно. Именно поэтому Аписов культ совокупления, невозможный без травных снадобий, заменили ежегодным соитием девушки и козла...

Эпей поморщился.

– ... В Мемфисе, – невозмутимо закончил Менкаура. – Продолжай, Иола.

– А с козлом что же, – сказал Эпей, – снадобий не требуется.

– Нет, зачем же? Козел невелик размерами...

– Тьфу, пакость!

– До поры до времени, – поспешила возобновить прерванную было старинную легенду Иола, – все полагали, что Билитис забеременела от мужа. Но когда наступил срок рожать, повитухи пришли в несказанное смятение, ибо у дитяти, в прочих отношениях крепкого и безупречного, сидела на плечиках телячья голова.

Менкаура молча кивал.

Эпей смотрел в лицо Иолы не мигая.

– Все раскрылось, и тайное сделалось явным. Блюстители правосудия – сиречь, Великий Совет – оказались в огромном затруднении. С одной стороны, по-видимому, надлежало умертвить чудовище, отправить царицу в немедленное изгнание и уничтожить кощунственно сооруженную телку...

– ... а также покарать мастера, – вставил Менкаура.

– Да, конечно... Совсем вон из головы. Но Дедал и племянник его Икар тотчас бежали с острова, улетели на крыльях, скрепленных воском...

– Уж лучше собственной слюной, – ядовито заметил Эпей.

– ... И, по слухам, племянник утонул в море, а умелец невредимо достиг Тринакрии. Телицу, разумеется, изрубили. Что же до участи Билитис и ее отпрыска, возникло затруднение, которое следовало разрешить с умом.

За истекшие девять месяцев прежний Апис отошел в иной мир, и белый бык, приглянувшийся царице, занял его место. Убить чадо Аписа ни у кого не подымалась рука.

Последовали долгие споры касаемо тонкостей. К примеру, должно ли считать ребенка, зачатого в преступной тайне и подпольном сговоре, истинным чадом Аписа. Также обсуждали правомочность зачатия за пределами Священной Рощи. Ссылались на жреческие кодексы, вынимали из хранилищ давным-давно позабытые таблицы наставлений и уложений, но вразумительного и единодушного вывода сделать не сумели.

Шли месяцы. Миновал год... Остров подозревал неладное, однако доподлинная правда не была ведома никому.

Иола перевела дух и съела сочную виноградину.

– В Та-Кемете, – воспользовался мгновенной паузой Менкаура, – по меньшей мере дважды приключилось то же самое. Но мы не придаем столь исключительного значения Аписову культу. Первое страшилище просто вручили ученым врачевателям, предварительно отравив. Лекари вскрыли урода, исследовали досконально и дотошно.

– Что-нибудь выяснили? – полюбопытствовал Эпей.

– При вскрытии – ничего особенного. Человеческое тело – как человеческое тело; бычья голова – как бычья голова. Только слитые воедино. Мозг был куда развитее бычьего, но заметно уступал человеческому. В общем, крайне ограниченный умственно полузверь...

– А второй?

– Второму сохранили жизнь. Из чистого любопытства. И оно с лихвою вознаградилось, друзья мои. Выяснилась преинтереснейшая вещь.

– Какая?

– Всему свой черед. Заверши рассказ, Иола.

– Годом позже возобладало мнение, требовавшее решительных и беспощадных действий. Царицу с позором изгнали. Снадобье строжайше возбранили изготовлять кому бы то ни было, кроме посвященных в секреты умудренных жриц. Ныне точный состав его никому, кроме Великого Совета, не. известен. Уродец же пропал бесследно.

– То есть? – спросил Менкаура.

– Никто не узнал дальнейшей судьбы человекобыка. Он просто исчез. Вот и все. Ни разу более не дозволялось повелительницам отдаваться Апису.

Иола умолкла.

– Н-да, – задумчиво сказал Менкаура.

Эпей угрюмо отхлебнул из кубка.

– Откуда ты почерпала эту легенду? – спросил египтянин. – Ведь за сказанное тобою здесь повинны смерти все трое: ты, я, Эпей...

– От матери. Уже несколько столетий повесть о царице Билитис передается потихоньку, от старшего к младшему – и очень-очень редко... Лишь если младший достаточно разумен и сохранит молчание...

Иола вздохнула:

– Сегодня вышло как раз наоборот. Я младше вас обоих... И рассказала о запретном.

– Но это предание, моя дорогая, – улыбнулся Менкаура, – отлично ведомо та-кеметским жрецам. Я же окончил когда-то высшую жреческую школу в Фивах.

– Расскажи об участи второго чудища, – упавшим голосом попросил Эпей.

– Да рассказывать особенно и нечего. Дали уроду вырасти в укромном, недоступном постороннему взору уголке, а потом определили в Лабиринт Аменемхета, стеречь государственную казну.

– Что за Лабиринт? – осведомился Эпей.

– Исключительно большое – хотя и на четверть не столь огромное, сколь Кидонский дворец, – терпеливо пояснил Менкаура, – сооружение в Фаюмском оазисе. Тысячи комнат, переходов, ловушек. Где-то в сердце Лабиринта притаилась главная сокровищница страны.

Эпей, разумеется, ничего не заметил, однако Иола насторожилась.

– Ты ведь, кажется... сказал, это стряслось давным-давно?

– Верно, – согласился Менкаура.

– Но ведь Лабиринт Аменемхета, если не ошибаюсь, возвели только лет семьдесят назад!

– Сущая правда, – признал писец.

– Тогда...

– Если помнишь, – понизив голос до последнего предела, произнес египтянин, – я сказал: выяснилась преинтереснейшая вещь...

– Помню.

– Так вот. – Менкаура вновь прервался и повернул голову к Эпею: – Хлебни еще глоток, дай отпить Иоле и мне удели малую толику.

Мастер повиновался.

– Тварь, – медленно с расстановкой, объявил Менкаура, водворяя кубок на прежнее место, – тварь оказалась бессмертна.

* * *

Ошеломленное молчание длилось несколько мгновений.

Первым опомнился Эпей.

– Погоди, – возразил он египтянину, – ты же сам говорил, первого отравили...

– Да, конечно, – согласился Менкаура. – Не бессмертна как боги, разумеется. Уязвима для яда, клинка, огня, утопления и любой иной неестественной гибели. Полагаю также, что и доподлинным бессмертием не обладает. Скорее всего, природный срок жизни, отпущенный человекобыку, просто невообразим по меркам обычного сознания. Черепаха, друг мой, живет около двухсот лет; вороны достигают и трехсотлетия. Уцелевший урод обитает на земле уже без малого семь долгих веков... По-прежнему полон сил. Когда-нибудь, безусловно, издохнет, но когда – не ведаю. Может просуществовать еще столько же...

– Каков он из себя? – спросила Иола.

– От ступней до шеи – неимоверно могучего сложения человек. На плечах сидит бычья голова – гораздо меньше обычных размеров, но все едино, рогатая и вполне зверообразная. Всеяден. Свирепости неимоверной – оттого и был приставлен стеречь Лабиринт Аменемхета. Говорят, даже стражники и слуги, доставляющие чудовищу еду, стараются не сталкиваться с ним. А уж забраться внутрь Лабиринта одному – сохрани Амон!

Менкаура поежился.

– Попавшихся ему в руки – в лапы – рвет на куски, терзает рогами, жрет заживо...

– Милое созданьице, ничего не возразишь, – печально промолвил Эпей.

– А ты, пьянь аттическая, – сказал египтянин, кладя другу на плечи крепкую, сухую ладонь, – с Вакхом отныне дружи весьма умеренно. Полслова обронишь по неосторожности, забулдыга, – ни тебе, ни мне, ни ей пощады не будет. Здесь не Та-Кемет, здешние жители на поклонении Апису – прости, пожалуйста, Иола, – помешались. И тайну столь постыдную берегут пуще зеницы ока. Уразумел?

– Да, – вяло ответил Эпей.

Он думал совсем об ином.

О преступно сооруженной деревянной телице.

О четырех воинах-помощниках. Свидетелях...

О грозящей при малейшей оплошности каре.

И, странным образом, о том, как глупо утверждать, будто Дедал склеивал крылья при помощи самого обыкновенного воска...

* * *

– Пойду я, пожалуй, посплю до рассвета, – произнес, наконец, Менкаура. – Счастливо оставаться, голубки воркующие. Только ворковать, все-таки, теперь постарайтесь о любви.

Царский писец поднялся, неторопливо распрямляясь, похрустывая суставами, двинулся прочь, собрал в объемистый ларец астрономические принадлежности.

– Клепсидру оставляю вам, – сказал Менкаура. – А то в темноте, чего доброго, еще разобью.

– Хорошо, – отозвалась Иола.

Когда шаги удалявшегося по короткой лесенке египтянина полностью стихли, женщина обратила взор на странно примолкшего эллина и вдруг заметила: Эпей ни с того ни с сего протрезвел.

Полностью.

И разом.

– Я рассказала обещанное, – шепнула Иола. – Теперь, в свой черед, повторяю заданный утром вопрос: что с тобой творится?

– Иола... Вы не шутите, эта легенда и впрямь запретна?

– Под страхом немедленной смерти об отпрыске царицы Билитис упоминать воспрещено. Воспрещено даже знать о его давнем и кратком существовании. Такими вещами не шутят, Эпей. По крайней мере, мы с Менкаурой не шутим. Будь уверен.

– Иола... Нынешним утром я завершил работу над в точности такой деревянной телицей... По приказу Арсинои...

Молодая женщина невольно вскрикнула и привскочила.

– Не может быть!

– И все же правда. Работал битый месяц, в потайном помещении. Помогали мне четверо выделенных Рефием воинов.

Потрясенная подруга молчала.

– Насколько понимаю, – сказал Эпей, – история сия не столь гнусна, сколь опасна?

– И представить не можешь, как! – выдохнула Иола. – Боги, боги бессмертные! Ты полагаешь, Дедал и его племянник бежали с Крита по воздуху от скуки? От безделья, желания позабавиться? Умелец спасался от мести Великого Совета! Подобное утаить невозможно, пойми!

– Понимаю...

– Что же делать? – спросила Иола тоскливым голосом.

– Как раз об этом и размышляю.

– Но Арсиноя-то, Арсиноя!.. Неужто пресытилась до такой степени?

– Безусловно. Я уже не год, не два имею почти свободный доступ в гинекей... По делам ремесленным, – тотчас уточнил мастер. – И стихослагательным, – правда, куда реже. Кой-какие наблюдения сделать успел. Уверен, кроме случки с бугаем...

– Не надо, – взмолилась Иола. – Я все же критянка, не забывай!

– Кроме соития с безукоризненным быком, похожим на священного Аписа, – хладнокровно поправился Эпей, – красавица испытала уже все.

– И заскучала...

– Вот именно. Разнообразия возжаждала.

– Тебя сживут со свету, – прошептала женщина.

– Возможности не получат, – возразил Эпей, – Руки, видишь ли, могут оказаться коротки.

Мастер встал, потянулся, быстрым, пружинистым шагом принялся расхаживать по крыше дворца, что-то бормоча себе под нос. Потом приблизился к Иоле, вновь улегся на войлок, подпер ладонью голову.

– Что? – спросила Иола.

– Дело это, безусловно, раскроют. Но не фазу. Пройдет известное время. А я должным образом подготовлю бегство...

Эпей помолчал и осведомился:

– Полетишь со мною?