Текст книги "Критская Телица"

Автор книги: Эрик Хелм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Однако внезапный щелчок по темени, да еще полученный в самую неподходящую минуту, кого угодно заставит подскочить и выругаться. Эпей не представлял исключения.

– Наверно, дриада[18]18
  Древесная нимфа.


[Закрыть] рассердилась, – промолвил он, успокоившись. – Ну, прости, пожалуйста, я тебя не хотел обидеть. Ухожу, ухожу, спасибо за приют...

Еле слышно мурлыча веселую моряцкую песенку, Эпей выступил на озаренную лунным светом поляну и начал неспешно пересекать ее.

Следовало отыскать ручей, утолить жажду и додрематъ до рассвета.

* * *

Элеана собственноручно подала Ифтиме небольшой серебряный сосуд. Советница омочила палец в заранее прокипяченном оливковом масле, умастила девичьи губки, не умевшие произнести ни слова ни по-критски, ни по-египетски.

Опрокинула царицу навзничь, сунула ей под ягодицы подушку.

Порхнула прочь, укрылась в небольшой нише, прошуршала занавеской.

Предшествуемый Алькандрой, в опочивальню вступил Идоменей.

После роскошной, пышной Аспазии сестра не произвела на венценосца особого впечатления. Царь довольно скептически обозрел предлагаемые, на сладкое прелести, слегка заметно пожал плечами, весьма заметно поник уже взятым наизготовку дротом.

Алькандра бросилась к Идоменею, преклонила колени, пустила в дело уста. Через несколько мгновений государь опять исполнился боевого духа, и был поспешно препровожден до назначенных рубежей.

Схватка состоялась долгая, беспощадная, умеренно кровопролитная и отменно славная. Укушенный в плечо и слегка поцарапанный лавагет оценил, тем не менее, стратегические преимущества узкой теснины перед просторным урочищем и сражался вовсю. А удрученная первоначальным вторжением Арсиноя вскоре уступила, сдалась и приветствовала неприятельскую победу исступленными кликами.

Брачная церемония завершилась к обоюдной радости юных супругов.

– Любовь да согласие отныне и впредь! – торжественно провозгласила верховная жрица. – Вам на счастье, острову на благо.

Почтительнейшим образом Идоменея отправили спать.

Ифтима выскользнула наружу.

– Сейчас, моя телочка, я тобою займусь, выкупаю, натру благовониями, уложу, – проворковала она, садясь на краешек ложа и украдкой удостоверяясь в сохранности царицы.

– И сама останешься до утра, – объявила Арсиноя.

Элеана и Алькандра переглянулись.

Великая жрица осторожно и кратко откашлялась.

– Мы удостоверились, – произнесла она вкрадчиво, – что великая одаренность не испытывает нужды в лишних наставлениях. Теперь ты взрослая, о госпожа. Ифтима уже совершила необходимое, и впредь ограничится советами словесными. Так должно, повелительница.

– Получается, – протянула Арсиноя, – Ифти больше не возляжет со мной?

– Нет, – решительно молвила Элеана – Дальнейшей нужды в этом не вижу.

– А я вижу!

– Послушай, – вмешалась Алькандра. – Мы явили особую заботу о твоей первой ночи, которая, благодарение Апису, удалась полностью. Но как дитя не питается материнским молоком бесконечно, так и ты не станешь, госпожа, требовать от Ифтимы продолжения, ибо Элеана изрекла справедливо: теперь ты – взрослая.

– Правильно, – сказала Арсиноя.

– А посему яви соответствующую рассудительность и внемли старшим. Утешаться надлежит в объятиях мужа.

– Конечно. И в них тоже.

– Только в них, – подчеркнула верховная жрица. – Это понятно, государыня?

Арсиноя молчала.

– Это понятно? – повторила Элеана с легкой расстановкой.

– Да...

– В качестве опекунши я воспрещаю, возбраняю и заказываю тебе вожделеть к Ифтиме. Она честно исполнила свой долг, и требовать большего – жестоко.

Аристократка мысленно расхохоталась. Алькандра с интересом ждала, что ответит юная критская царица.

И дождалась.

– Если ты прекратишь докучать, Элеана, – сказала девочка, – я, так и быть, явлю соответствующую рассудительность. И позабуду о предерзостном и вопиющем надругательстве над последним из трех основных законов.

Женщины остолбенели.

– Равно как и над неопытной, ничего не подозревавшей повелительницей, – прибавила Арсиноя.

И чарующе улыбнулась.

Глава третья. Эпей

 
Кирн, благородный везде сохраняет присутствие духа,
Плохо ль ему, хорошо ль – держится стойко всегда.
 

Феогнид. Перевод С. Апта

Воду эллинский умелец обнаружил не скоро, и самым неожиданным образом.

Он мерил величественную рощу торопливыми шагами вдоль и Поперек, однако ни родников, ни потоков не было и в помине.

Темные древесные громады безмолвствовали. Желтые лунные лучи падали наискосок. Длинными полосами, бесформенными пятнами лежали по светлым прогалинам густые тени.

В безоблачной небесной глубине мерцали мохнатые звезды.

Давно уснули затаившиеся в листве и хвое птицы и трескучие цикады попрятались меж густых трав. Шорох собственных шагов казался Эпею оглушительным, безмолвие начинало угнетать.

Мастер был не особенно привержен суевериям, однако древняя роща, раскинувшаяся далеко от городских окраин, под исполинской Левкой, чья громада закрывала почти весь южный небосклон, поневоле заставляла вспоминать об эмпузах и ламиях[19]19
  Женщины-упыри, оборотни.


[Закрыть], думать о страшных блуждающих огнях.

Сколько мрачных легенд переслушал он в детстве, пристроившись близ вечернего очага, рядом с няней и сестрами, которые споро и сноровисто пряли овечье руно или кудель!

Осенние вечера в поречье извилистого Илисса тянулись долго. Унылый ветер ныл и подвывал за прочными каменными стенами, гнал тучи почти над самой землей, пластал и клубил их по склонам гор.

Деревья гнулись, махали мокрыми ветвями. Несметные мириады почернелых от непогоды листьев кружились, метались, уносились прочь, а безжалостное Бореево дыхание[20]20
  Борей – северный ветер. Западный, восточный и южный называются, соответственно, Зефир, Эвр и Нот.


[Закрыть] все крепло.

Плохо путнику, застигнутому ненастьем в дороге! Ни укрыться, ни обогреться по-настоящему – только если повезет сыскать укромное местечко, выкресать огонь да костерок развести.

А в доме – тихо, тепло, уютно. Трещат и посвистывают сосновые поленья. Крутятся веретена, тянутся нити, льется неспешный рассказ нянюшки, родившейся на севере, в угрюмом Эпире.

– Псы Гекаты, разящей издалека[21]21
  Геката – богиня колдовства и ночных ужасов. Обыкновенно изображалась трехфигурной, видимо, в связи с ново-, полу– и полнолунием. На рельефе Зевсова алтаря в Пергаме представлена соратницей богов.


[Закрыть], мчатся на промысел, когда луна обновляется. Не доведи Зевес наткнуться на черную свору в полночь, борони волоокая Гера привлечь их огненные взоры! И медноногая эмпуза рыщет по буеракам, алчет людской кровушки... Ох, чур нас, девочки, чур!

Сестры пугливо поглядывали на узкие, затянутые в два слоя – изнутри и снаружи – рыбьим, пузырем или заделанные пластинками слюды окна. Ежились, начинали прясть еще усерднее, отгоняя привычной, обыденной работой страшные видения, возникающие перед мысленным взором после речей старой Лисианассы.

Там, дома, у жарко гудевшего пламени, среди родных и надежных стен, Эпей втихомолку посмеивался над бабскими россказнями. А сейчас, будучи на двадцать с лишним лет старше, изрядно поскитавшись и немало повидав, неожиданно заметил, что все время вертит головой и убыстряет шаг.

Думая при этом не об одной лишь воде...

Мастер осерчал на себя самого.

– А ну, постой, приятель! Ума рехнулся? Гарпии зеленые мерещатся? Хорош, голубчик... Тьфу на тебя!

Плевок не получился. Чересчур пересохло во рту.

Далеко впереди, меж двумя необъятными дубовыми стволами, блеснуло белесое пятнышко.

Эпей прищурился.

С намеренной неторопливостью миновал кряжистые деревья.

И, прошагав не свыше полуплетра, услыхал слабый, однако несомненный плеск.

Сложенное из беломраморных плит кольцо возвышалось над землею на добрый локоть, а в поперечнике имело не менее трех. В нескольких пядях[22]22
  Античная пядь составляла 1,85 см.


[Закрыть] от верхней кромки еле заметно вздрагивала водная гладь.

Не веря глазам, Эпей осторожно зачерпнул пригоршню ледяной влаги, сложил губы трубочкой, с шумом втянул глоток...

Вода!

Свежая, проточная, чистейшая!

Чересчур широкий для колодца, слишком узкий и затерянный для бассейна, водоем питался подземными ключами. Где-то в глубине притаились отверстия, сквозь которые денно и нощно поступала и вытекала кристально прозрачная, просочившаяся через пласты известняка и песчаника влага.

Упершись ладонями в закраину, Эпей перегнулся, приник устами к холодной поверхности и начал неудержимо, безостановочно, подобно запаленной лошади, пить. Он почувствовал, как устремляется по горлу, низвергается по пищеводу и волной растекается в желудке животворная жидкость.

Захлебнулся, задохнулся, откашлялся.

Опять прильнул. На мгновение погрузил все лицо. Помотал головою. Сделал еще два-три глотка и лишь тогда сумел оторваться.

– фуу-у-у!.._ сказал мастер, машинально вытирая губы. – Слава Зевесу и хвала охотнице Артемиде! Не оставили на произвол судьбы.

Эпей уселся наземь, подогнув левую ногу и водрузив подбородок на колено правой. Охватил голень переплетенными пальцами. Уставился на удивительный водоем рассеянно и блаженно.

Худощавый, отнюдь не широкий в кости, мастер не показался бы силачом даже ныне, а в эпоху литых гоплитов и неутомимых атлетов выглядел откровенно хрупким. Спартанцы без колебания вышвырнули бы новорожденного Эпея умирать на тайгетском склоне, именовавшемся Апофетами, – кладбищем никчемных младенцев.

Но аттические нравы отвергали варварство, и мальчику дозволили невозбранно жить и расти.

Заведомо негодный пехотинец, Эпей не служил даже в местном ополчении, потому что брать его колесничим не желал ни единый аристократ, а лучники и пращники, орудуя в строю, должны быть отличными бегунами. Беготню Эпей ненавидел.

Если бы не разнообразные ремесла, в коих он поднаторел сызмальства, и не изрядная способность слагать стихи, за которую соплеменники прощали многое, жизнь умельца протекала бы и вовсе несладко. Мастер издавна привык выслушивать насмешки, добродушные и злые; терпеть попреки, огрызаться на чересчур усердных задир.

Он и на Крит попал-то, удирая от кровной мести, после того как ловким ударом жерди проломил голову наглецу Клеобулу.

Правда, пострадавший выжил и, похоже, намеревался выздороветь, но Эпей, жалкий трус и несносный умник, сидел дома, скрипел стамеской, стучал молотком да струнами тренькал, покуда всеобщий любимец и герой Клеобул сокрушал фракийские черепа и вершил эпические подвиги. И ежели славный воин положил на Эпееву девку орлиный глаз, этой дурочке радоваться следовало, а не вопли подымать...

Мнение сие было почти всеобщим.

Предчувствуя скорый и неотвратимый самосуд, мастер проворно собрал дорожный мешок, пожелал доброго здравия домашним, едва ли не радостно принявшим известие о его отъезде, и задал тягу.

В добропорядочной, маленькой Алопеке стало меньше одним самовлюбленным ничтожеством.

А на изобильном людьми острове Крит объявился новый искусник – столь незаурядный и хитроумный, что через два месяца слух о нем достиг царя Аркесия, а еще неделю спустя Эпей с удовольствием обосновался в Кидонском дворце, получив хорошее жалованье, прекрасную комнату и великолепный чин государева умельца.

Фигуру он являл довольно-таки необычную. Ровно в маховую сажень ростом, угловатый, нескладный, Эпей неизменно таскал короткую кожаную тунику, внушительно круглившуюся по краям плеч и придававшую своему обладателю сходство с отощавшим иберийским пиратом. Говорю иберийским, ибо волосы мастера, против Обычая коротко стриженные, были необычайно светлы для уроженца Эллады. От запястий до локтей тянулись шнурованные наручи – тоже кожаные, а от лодыжек до коленей – поножи.

Этот неимоверный по тогдашним понятиям костюм Эпей изобрел самолично и, в назидательный пример остальным ремесленникам, обходившимся, в лучшем случае, фартуками, обезопасил себя от нечаянных порезов, ушибов и ссадин.

По крайней мере, так он объяснял, отвечая любопытным.

Его поругивали за сплошь и рядом хмельную голову, но все прощали за безотказно золотые руки.

Да и песни к вечерним трапезам Эпей сочинял исправно.

Уже полгода жил он во дворце, чередуя труды с досугами, запойное пьянство с болезненными припадками трезвости, ломаную критскую речь с безукоризненным аттическим говором. И не стремился к иному.

* * *

Грозное фырканье грянуло прямо за спиной.

От немедленного разрыва сердца Эпея спасла только булькавшая в желудке влага.

Вода успела растворить винный осадок, начала разносить по телу своеобразное повторное опьянение, и тем притупила испуг. Сызнова разомлевший мастер не рухнул замертво, а просто взвился в воздух.

Покатился по траве.

Вскочил на ноги.

Локтях в шести от водоема стоял исполинский белоснежный бык. Чуть выгнутые, на манер маджайских[23]23
  Маджаи – кочевое северо-африканское племя.


[Закрыть] бумерангов, рога венчали тяжелую голову, стремились кверху и блистали в лучах луны чистейшим червонным золотом.

Животное не шевелилось.

– Ох!.. – вымолвил Эпей и услышал дробный стук собственных зубов.

Бык фыркнул опять, однако не проявил ни малейшей враждебности.

Несколько минут человек и зверь стояли, разглядывая друг друга; один – лениво, другой – ошарашенно. Затем великан вздохнул, тронулся с места, склонил морду и начал пить – правда, куда спокойнее и тише, нежели Эпей.

Детская сказка о златорогом олене всплыла в памяти мастера.

– Ты что, волшебный? – осведомился Эпей дрогнувшим голосом.

Бык невозмутимо продолжал наполнять утробу ключевой влагой.

– Заколдованный?

Бык испустил ветры, да так, что потревожил дремавшую где-то в роще нимфу Эхо.

Царский умелец разом пришел в себя.

– Здоров же ты, приятель, афедроном громыхать! – сообщил он животному. – Чисто перун Зевесов.

Не удостоивая Эпея вниманием, зверь повернулся, отошел прочь от мраморной поилки и грузно улегся наземь.

– И все-таки не понимаю, – задумчиво пробормотал мастер. – Жаловать вашего брата здесь жалуют, но...

Эпей осекся и чуть не хлопнул по лбу перепачканной ладонью.

– А! Гарпии побери, запамятовал! Праздник ведь! Ну, теперь понятно...

Тихо прядая ушами, бык постепенно смыкал тяжелеющие веки.

– Слушай, рожки золоченые, – объявил грек, – до утра неблизко, хлебнуть еще захочется, и не раз. Посему я прилягу рядышком и прикорну, а ты буянить не вздумай. Ибо, можно сказать, мы с тобою, говядина, братскую чашу распили. Уяснил, бугай?

Мастер осмотрелся, облюбовал самый раскидистый и гостеприимный дуб, клонивший нижние ветви наподобие парфянского шатра.

Ступил в хранительную тень листвы.

Помедлил.

Улыбнулся.

Потянулся, хрустнув суставами.

Протяжно, беззвучно зевнул.

И замер, позабыв захлопнуть рот.

Примерно в плетре к северу возникла цепочка блуждающих огней.

* * *

– Гестия Дельфийская, – почти беззвучно выдохнул опомнившийся Эпей, – укрой, убереги, упаси!.. Паллада эгидоносная, оборони!.. Феб-стреловержец... Эрмий крылоногий!..[24]24
  Гестия – попечительница домашнего очага, отечества, государственных союзов. Также богиня-хранительница. Эрмий – Гермес. Афину и Аполлона едва ли требуется представлять читателю, хоть мало-мальски слыхавшему об античной мифологии.


[Закрыть]

Низкое, протяжное мычание раскатилось по роще, достигло горного склона, отразилось и вернулось несколько мгновений спустя гулким отголоском. Эллин, и без того не знавший, какому богу молиться, перепугался окончательно.

Встревоженный бык заворочался, встал, опять заревел, колебля и возмущая недвижный ночной воздух, пристально глядя в сторону, откуда близились таинственные светочи. Он ударил по земле тяжким копытом, грозно всхрапнул. Потряс огромной, точно прибрежный валун, головой.

Появление нечисти, вспомнил Эпей, неизменно повергает животных в ужас. Обезумевшие лошади несут возницу, козы и овцы стадами шарахаются с пастбища, собаки – даже боевые молоссы, вдвоем берущие калидонских вепрей, – поджимают хвосты и, скуля, приникают к хозяйским ногам либо земле.

А уж эдакая глыбища беспокоится...

Огни мерцали, покачивались, плавали во мраке, понемногу приближаясь.

Даже не вполне протрезвевший, даже полунаповал перепуганный приближавшимся страшилищем детства, нежданно обретшим явь, Эпей не растерялся до полной потери соображения, рассудка и долгими годами наработанного, устоявшегося, привычного умения противиться любому надвигавшемуся творению природы-матери, сколь бы грозным и тошнотворным это злобное и стремящееся уничтожить создание ни было.

Мастер поспешно и сноровисто призвал себя к порядку.

Быстро проверил потайные кармашки собственноручно скроенной, сшитой и обношенной туники.

Ощупал поножи.

Обследовал наручи.

Все обреталось на должных местах. Ничего не было утрачено, утеряно, обронено. Ни единая мелочь не покинула назначенного места в продолжение зыбкого и ненадежного марша, заведшего в эти странные, редколесные, кишащие колодцами да златорогими быками края.

Следовало окончательно привести себя в надлежащее чувство и проворно, с оглядкой, ускользать. Незримо, неслышно, аки поганый тать в непроглядной ночи.

Впрочем, рассудил Эпей, поганым татем казаться лучше, нежели высоко– и незабываемо благородным трупом.

Покойником.

Легендарным героем.

Теперь осторожно...

Теперь с оглядкой, приятель.

И с превеликой!..

Эпей медленно и осторожно встал на колени, выглянул из-за ствола еще раз. И вздохнул с невыразимым облегчением.

До его слуха долетели слабые, однако несомненно звуки веселой, праздничной хоростасии. Это могло значить что угодно, возвещать чье угодно приближение, однако блуждающие огоньки не имеют обычая сливаться в дружном, стройном, слаженном и уж, тем более, задорном пении.

Огоньки – исчадия Гекаты – существа мрачные, злобные, безмолвные.

Так учила насмешливого малыша старая Лисианасса.

Эпей облегченно вздохнул, еще разок огляделся.

В точности и наверняка определил, куда и как вытягиваются лесные тени, где пластаются по траве яркие пятна лунного света, какие стволы способны прикрыть, оказаться меж взглядами неведомых факелоносцев и ускользающим беглецом.

А беглецом становиться надлежало. Ни самомалейшего доверия к незнакомому сборищу, дерзко бредущему с горящими светочами по забытому богами лесу, Эпей не испытывал. Однажды, лет четырнадцать назад, желторотым юнцом, он столкнулся в илисских камышах с шумной, бесшабашной компанией гуляк, напропалую отмечавших урочные Вакховы празднества.

Впервые в жизни Эпею довелось вознести руку на женщину. Ополоумевшие менады с хохотом пытались втянуть его в горланящий, одурманенный вином и огуречной травою круг. Когда смущенный скромник воспротивился, употребили силу.

И поступили опрометчиво.

Слабоватый, неуклюжий внешне, Эпей довольно и предостаточно выдержал схваток и свалок, поединков и потасовок с крепкими, отлично развитыми сверстниками, и защищаться умел отнюдь не плохо. Недостаток мощи восполнялся избытком умения и законом кошки.

О котором к северу от острова Крит не ведал никто, ибо кошка была животным столь же редкостным и экзотическим, сколь хамелеон для современного британца. О существовании маленького мурлычущего зверька не ведал никто, кроме самых отчаянных мореходов, достигавших та-кеметского побережья, плававших на Кефтиу, высаживающихся в малоазийских пределах.

Тогдашняя Европа не знала о кошке, равно как не подозревала о картофеле, кукурузе и множестве иных вещей.

А кошачий закон гласит:

«Если тебя задевают – беги. Если грозят – беги. Если хотят растерзать – беги. Но ежели бегство невозможно – дерись, и дерись насмерть!»

Четыре вакханки рухнули, как подкошенные, и дурными голосами завизжали, катаясь по берегу. Бросившихся на подмогу товарок постигла столь же плачевная участь. Кулаки Эпея мелькали быстро, сноровисто и безо всякого снисхождения к полу противниц. А наотмашь бьющее по шее ребро ладони даже спартанского бойца повергнет, не то что захмелевшую, неловкую девку.

Тогда решительно вмешались еще более хмельные приятели менад.

Восемь осерчавших верзил обступили юного умельца и неторопливо – куда ему, козлику бодливому, деваться? – поведали, чем предстоит заплатить за столь вопиющее неуважение к верным и обольстительным служительницам Лиэя. Только на сей неудавшийся раз подгулявшим забиякам следовало бросаться в битву – точней, подлейшую по соотношению сил расправу, немедля.

Два на славу откованных и закаленных метательных клинка поразили двоих безумцев, стоявших у водной кромки. Поразили в плечо, ибо Эпей с нежного детства, едва ли не полчаса проплакав над нечаянно убитой ящеркой, которую пытался изловить, дал себе слово не разить насмерть без последней, необходимой нужды.

Юноша отскочил к реке, развернулся, прищурился и немедленно запустил по назначению еще два лезвия. Тонкие, легкие жала сыскали цель неотвратимо и удивительно точно. Прежде, нежели забияки опомнились, в руках несостоявшейся жертвы очутились новые, вполне изготовленные к броску бронзовые клинки.

– Кто шевельнется, погибнет! – процедил Эпей, окинул обозленных задир брезгливым взглядом и решительно прыгнул в реку. Переплыть Илисс было делом пяти-шести минут.

Никто не дерзнул броситься вдогонку. Для искусного метателя, успевшего выбраться на берег, настигающий пловец представляет мишень почти идеальную. В одночасье протрезвевшая сволочь осыпала сопливого наглеца отборнейшей руганью, погрозила вслед и утихла, зализывая нежданные и весьма болезненные ранения...

Урок пошел мальчику на пользу. Ни при каких условиях, никогда и ни за что Эпей не связывался в уединенных местах с незнакомыми сборищами.

Не собирался он изменять этому разумному правилу и сейчас.

Мастер лег на землю и пополз прочь от прогалины, где стояла мраморная бычья поилка, где настороженно ждал и время от времени трубил золоторогий обладатель оной; куда неотвратимо и несомненно шествовали факелоносцы.

Путь оказался довольно извилистым. Следовало держаться в древесных тенях, ни в коем случае не выкатываясь на освещенные места; надлежало учинить меж собою и незнакомцами наибольшее возможное расстояние, а потом затаиться, прильнуть к земле, укрыться среди трав или у толстого ствола, выяснить, за какой гарпией нагрянула сюда целая толпа.

И ускользнуть.

Незаметно и неслышимо.

Добравшись до огромной алеппской сосны, росшей локтях в пятидесяти от вечнозеленого дуба, под которым Эпей вознамеривался прикорнуть, он вынужденно остановился. И замер, прижимаясь к сухой, мягкой хвойной подстилке.

Шествие достигло поляны.

Дюжина облаченных в белое и красное женщин шли, вознося в правых руках ярко пылавшие светочи. А десятка полтора могучих, полуобнаженных мужчин передвигали вослед им – то ли на катках, то ли на пристроенных колесиках – искусно сделанное чучело коровы. Его расположили неподалеку от водоема, утвердили, закрепили на земле проворно вколоченными штырями.

Одна из пришелиц небрежно взмахнула рукой, слуги поклонились и буквально растаяли среди редких стволов, точно провалились. Эпей приложил ухо к почве, услышал чуть различимые, затухавшие в отдалении шаги.

Непосвященных свидетелей убрали с глаз долой.

Но присутствие Эпея, разумеется, осталось незамеченным.

Расширенными зрачками следил мастер за тем, что почитал пустыми островными байками, чему отказывался верить, и что созерцал сейчас воочию.

Для животного, чьи упрямство и свирепость вошли в поговорку, бык Апис оказался на удивление покладист. Он спокойно позволил отвести себя в сторону, обвить огромные рога золотой цепью, закрепить драгоценную привязь, обмотать свободный конец ее вокруг толстого дубового сука.

Эпей хмыкнул – правда, очень-очень тихо.

Если подобный великан хорошенько мотнет головою, даже якорная цепь триеры навряд ли выдержит. А уж эдакая финтифлюшка, на которой лишь камеи подвешивать...

Мастер уже догадывался, куда забрел и что сейчас увидит.

По нерушимому критскому обычаю (этого Эпей не знал), в ночь царского бракосочетания прелестнейшая из придворных дам отдавалась Апису, дабы чувственное счастье неизменно и всечасно сопутствовало венценосным супругам.

Нынешняя церемония вершилась в отсутствие двух старших жриц, Элеаны и Алькандры, но Ариадна, распоряжавшаяся вместо них, отлично знала все необходимые подробности ритуала, и сама не единожды успела вкусить бычью любовь.

Двустворчатая спина деревянной телки раскрылась.

Драгоценное, вытканное серебряными нитями покрывало взметнулось в воздух, плавно и волнисто низринулось, распласталось по траве.

– Обнажись и ляг, – молвила Ариадна, – дабы тебя приуготовили.

Мелита, избранная в наложницы Аписа благодаря своей действительно чудесной красоте, облаченная в короткую, намного не достигавшую коленей эксомиду, вздрогнула и слегка попятилась.

Бык переступил с ноги на ногу, звякнул цепью, всхрапнул.

– Нет, Ариадна, – выдавила Мелита. – Я не могу... Боюсь...

– Раздевайся, – строго повторила жрица. – Время дорого.

Девственницей Мелита, разумеется, не была: священный бык обладал исключительно замужними женщинами. Их супруги получали почетнейшее звание рогоносцев, огромные денежные вознаграждения, всевозможные милости, отличия, привилегии.

Ни о какой измене или ревности не шло и речи: обряд есть обряд, а коль скоро ему сопутствует великая слава, то следует радоваться, а не огорчаться.

Но придворную просто-напросто объял страх.

Еще издали заслышав трубный глас – могучий, раскатистый рев Аписа, – женщина ощутила изрядное смятение. Теперь же, созерцая глыбу жаркой звериной плоти, она содрогнулась по-настоящему.

Лежать беспомощной, прикованной, неотвратимо доступной дикому натиску... Разделять с бешеным исполином скотскую похоть...

– Нет! – выкрикнула Мелита и сделала два быстрых шага назад. – Выбирайте другую! Не хочу!

«Эге, – подумал Эпей. – Милая затея, ничего не скажешь. Ну и ну...»

На прогалине воцарилось долгое безмолвие. Даже бык притих и стоял, точно вкопанный.

– Немедленно раздевайся, – приказала Ариадна, – и веди себя достойно. Ты не девочка и не дурочка, ты опытная взрослая женщина, отмеченная милостью Великого Совета.

– Нет.

– Не укротить ли избранницу хилой? – осведомилась жрица помоложе, явно раздраженная происходящим.

Ариадна пристально смотрела в глаза Мелите.

– Отказ от заслуженной чести обдуман и бесповоротен? – произнесла она ровно и беззлобно. – Размысли хорошенько. Многие смущаются в последнюю минуту, и смущение сие отнюдь не зазорно. Успокойся, подумай.

– Отказываюсь. Отказываюсь! Отказываюсь!!

– Жаль, – ответила Ариадна со вздохом. – И весьма досадно.

Эпей подметил, как жрицы незаметно окружают перепуганную женщину.

– Тем не менее, – сказала предводительница, – обряд начался и подлежит завершению. Укрощайте.

Мелита и охнуть не успела, схваченная добрым десятком рук. Ее проворно поволокли, повергли на покрывало. В роще раздался пронзительный вопль. Взлетела и упорхнула сорванная эксомида.

Женщине раскрыли нога, начали вливать в рот возбуждающее питье. Ариадна спокойно извлекла из складок одежды небольшой фиал, запустила в него палец, приблизилась, наклонилась.

– Держите крепко, – провозгласила она, – втираю мазь. Опомниться не успеете, как девочка станет шелковой...

Извиваясь и визжа, придворная пыталась ускользнуть от покрытых густым, светлым снадобьем пальцев.

– Так не годится, – молвила Ариадна, – так я могу нечаянно повредить упрямой дурочке. Аэла, сядь-ка на нее вер...

– Фиу-лиу! – послышался негромкий свист. Ариадна вскрикнула и опрокинулась, получив жестокий удар по лбу увесистой рукоятью брошенного кинжала.

Ошеломленные жрицы разом обернулись.

– Второй пошлю острием, – любезно сообщил Эпей, стоявший локтях в девяти от застывшего сборища. – А потом, ежели потребуется, третий, четвертый и так далее. Хватит на всех.

Здесь умелец немного прилгнул, ибо клинков было только шесть.

– Встать! – скомандовал Эпей, вознося руку. – Отпустить малютку, отойти. И не рассчитывайте схитрить, поплатитесь немедля.

Как видит читатель, брачная ночь Арсинои в некоторых отношениях протекала не вполне сообразно замыслам устроителей. Для Крита – явление и впрямь необычайное и неслыханное.

Пожалуй, Ариадну спасла только охватывающая чело золотая диадема, принявшая удар. Ибо даже рукоятью кинжала, умело запущенного ярдов с пяти, можно если не уложить навеки, то весьма ощутимо покалечить.

Оглушенная жрица понемногу приходила в себя.

– Святотатец! Дерзкий бродяга! Наглец! – раздался нестройный, возмущенный хор пронзительных голосов. – Ты поплатишься за это!

Воспользовавшись общим замешательством, придворная дама вскочила и, даже не трудясь подобрать валявшуюся неподалеку эксомиду, ринулась наутек, сверкая белым обнаженным телом в лунном свете. Мелита удирала тою самой тропой, по которой шла сюда четверть часа назад.

Продержав галдящее, возмущенное общество на месте, покуда дробный перестук босых пяток не стих в отдалении, Эпей спокойно спрятал клинок, обвел негодующих жриц прощальным взором, дружелюбно подмигнул быку и бросился бежать в сторону гор. Следовало позаботиться и о собственном спасении.

– Это царский умелец, – визгливо крикнула Ариадна. – Пускай уносит ноги, никуда не денется. Поутру доложим Элеане и разберемся по-свойски.

– Мелиту перехватят? – осведомилась одна из младших служительниц.

– Нет, слуги покинули пределы рощи. Но ритуалу надлежит свершиться в любом случае...

Ариадна осторожно растерла пострадавший лоб, надвинула золотой обруч на место, приосанилась.

– Аэла, готовься к соитию...

* * *

Покружив и поплутав по диким окрестностям, выбравшись на полосу возделанных полей, миновав пространные виноградники, Эпей достиг, наконец, городской черты.

Солнце не только поднялось, но и успело пригреть огромный остров, зажечь синие морские воды слепящим пламенем.

Умелец небрежно приветствовал стражу при входе во дворец, поднялся на длинную наружную галерею, ступил в прохладный коридор и двинулся к себе – чуток почиститься, помыться и переодеться перед грядущим пиршеством, на коем полагалось присутствовать всем без исключения – правда, за различными столами, в разных уголках громадной трапезной залы. Праздновать на острове любили и умели.

Четыре стражника возникли из-за темно-бордовых колонн.

Четыре копья уперлись в Эпея – два спереди, два сзади.

– Замри, чужестранец.

Эпей повиновался мгновенно. Судя по физиономиям воинов, малейшее движение стоило бы мастеру немалой крови, а то и самой жизни.

«Уже пронюхали, – подумал он с тоской, – И что же теперь, а?»

– Подними руки.

Эпея обыскали проворно и тщательно, отобрали пять метательных клинков. Командир охраны заткнул их себе за пояс, нахмурился, надавил острием пики:

– Иди за нами.

Глядя в две широченные спины, ощущая под лопатками постоянное касание бронзовых жал, походивших на большие листья ивы, умелец шагал по коридорам, послушно сворачивая. При малейшем промедлении воины работали копьями, точно погонщики стрекалами.

Эпей ощутил себя затравленным, гонимым на убой животным.

«Кажется, все... – мысленно сказал мастер. – Дернуло же напиться, угораздило забрести в рощу, догадали гарпии вмешаться в чужое и дурацкое дело!»

Распахнулась широкая резная дверь.

Эпея втолкнули в просторный покой, расписанный резвящимися дельфинами. Посередине стояло глубокое мягкое кресло с причудливо изогнутой спинкой. В кресле восседала верховная жрица Элеана, утомленная предшествовавшей ночью, глядевшая рассеянным, довольно странным взором.

Женщину, стоявшую слева от нее (это была уже известная читателю Алькандра), мастер не встречал ни разу, но жрицу, которая расположилась одесную, признал тотчас.