Текст книги "Критская Телица"

Автор книги: Эрик Хелм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Воин внимательно исследовал кольцо, почтительно поцеловал его и выпрямился, ожидая приказов.

Эпей и Расенна достигли западного выхода, за которым лежала узкая бухта с отвесными скалистыми берегами, стояла неуловимая миопарона; где, видимо, скучал недоумевающий экипаж и, видимо, уже отсутствовал вызванный на берег соглядатай Гирр.

Начальник стражи, подумал этруск, решил убрать своего любимца от греха подальше, а заодно и попотчевать лакомым блюдом...

– Капитан Расенна выходит в море поутру. Берет на корабль новое, секретное приспособление для морского боя. Испытаниями должен руководить лично я, мастер Эпей, изобретатель этой вещи.

Умелец кивнул в сторону треугольного крыла.

– Сам я проследую на борт «Левки» тремя часами позднее. А сейчас отворите капитану дверь и незамедлительно вызовите свободную смену.

– Люди отдыхают, господин, – отвечал широкоплечий боец, – но если ты велишь...

– Достаточно двух человек. По распоряжению государыни и начальника стражи они должны немедленно покинуть Кидонский дворец через этот же выход и бегом достичь города. Остальное касается лишь меня, государыни и гонцов.

Расенна с полнейшей невозмутимостью стоял, прислонясь к стене.

Отозвав первого заспанного стражника в сторону, Эпей быстро и настойчиво начал что-то ему втолковывать.

– Так точно, – ответствовал разом пробудившийся воин. – Слушаюсь, господин.

– ... Лодке надлежит сразу же вернуться к берегу, дождаться придворной дамы, которая произнесет мое имя, и духом домчать ее до греческого корабля. Повторяю: речь идет о величайшей военной и государственной тайне.

– Ровно в девять утра, – продолжил Эпей, – возвратишься во дворец, явишься к государыне, предъявишь перстень, вернешь его и получишь награду, сообразную с великой заслугой...

Створки дверей уже распахивались.

Второму стражу эллин велел поспешить в Священную Рощу и кое-что передать жрице Алькандре, временно замещающей верховную.

– ... А еще скажи так: чрезвычайной властью, именем священного Аписа и тайным знаком четырех ветров после пяти утра поднять по тревоге экипажи трех-четырех пентеконтер. Свести на берег, расположить и построить в кварталах, прилегающих ко дворцу. Остальное высокочтимая Алькандра сообразит сама...

Давнее наставление Элеаны отнюдь не пропало вотще.

Эпей на славу потрудился, изучая критские обычаи, весьма преуспел в этом и сейчас пользовался добытыми сведениями напропалую.

Рефий мог запугать Алькандру как хотел. Но имея неоспоримое доказательство свершенного во дворце кощунства, равного коему сознание обычного кефта просто не представляло, жрица могла рассчитывать на всенародную и всесокрушающую поддержку, способную смести начальника стражи и всех его подчиненных, как ворох соломы.

Да и династию нечестивцев тоже...

Эпей внезапно осекся. Призадумался.

Потом расплылся в широчайшей улыбке и прибавил еще несколько торопливых фраз. Озадаченный воин слегка приподнял брови.

– Повтори, чтоб лучше запомнилось, – добродушно велел Эпей.

Стражник повторил.

Воин отдал положенное приветствие и, бледный от услышанного, исчез в ночи, торопясь выполнить приказ.

– Ну, прощай, Расенна, – почти ласково молвил Эпей. – Кто знает, может, еще и свидимся... Нынче мы потрудились на славу...

– Твоя правда, – улыбнулся этруск. – Но, Послушай, ведь безопасней отправиться вместе со мною! Не всерьез же ты намерен порхать аки птах поднебесный?

– Совершенно всерьез, – возразил Эпей. – Но видишь ли, осталось одно маленькое дельце... То самое, о котором пойдет молва. Последний удар кисти, завершающий мазок. Чтоб дополнить картину... Где ты, бишь, укроешь мою «дельту»?

– Над левым обрывом высится плоская скала. Прямо за нею.

Расенна дружелюбно подмигнул, поднял крыло и осторожно прошествовал наружу.

Мастер повернулся к старшему стражнику и напомнил:

– Через три часа я вернусь и проследую на борт «Левки». Об этом разговоре – никому ни слова. Ни капитана, ни меня здесь не было. Понятно?

– Да, господин! – молодцевато отчеканил воин.

– Я не частый гость в южных чертогах дворца, – внятно и внушительно сказал Эпей. – И путаюсь в переходах, словно щенок несмысленный. Выдели провожатого, ибо вернуться в комнату, где обосновался начальник стражи, надлежит немедленно.

Караульный заколебался. Но собеседник недавно предъявил высший знак государственной власти, и пререкаться было рискованно. К тому же, долговязый и слабосильный по внешности грек ничего не выпытывал, – напротив, сам требовал в попутчики дюжего, закаленного бойца.

Ладно, ежели что, пускай сам и отвечает...

– Хафра!

Второй охранник подтянулся и стукнул копьем об пол.

– Проводи господина к Рефию кратчайшим путем!

Глава одиннадцатая. Человекобык

 
Равного ж ему не кормили зверя.
Давние леса, не рождала даже
И пустыня та, что всех львов питает.
Грудью сухою.
 

Гораций. Перевод А. Семенова-Тян-Шанского

Затея выглядела чистым безумием, но делать было нечего. Только величайший катаклизм, неслыханное государственное потрясение могло выручить афинский корабль, спасти злополучных отроков и юниц, а вместе с ними, разумеется, Иолу, за которую Эпей не колеблясь положил бы на плаху собственную голову.

Учинить упомянутое потрясение следовало в ближайшие три часа. И ни минутой позже.

Глядя в широкую спину размашисто и легко ступавшего Хафры, мастер подумал, что, ежели доблестный блюститель спокойствия проявит хоть каплю сообразительности, на свете станет меньше одним кефтом и, весьма возможно, одним греком...

К счастью, Хафра был отменно исполнительным служакой и вел Эпея не оборачиваясь, не задавая вопросов; уверенно взбегая по коротеньким, в несколько ступеней, каменным лестницам, безо всякого колебания делая нужные повороты, спеша доставить важную особу в нужное место...

Не передать первому гонцу отнятый у Арсинои перстень мастер попросту не мог: следовало заручиться беспрекословным повиновением и поддержкой нужного человека, а именно: капитана Эсона.

Утратив, таким образом, право повелевать меньшой дворцовой братией, эллин лишился главного своего преимущества, и должен был играть решительно, быстро, бестрепетно.

А для этого предстояло явить невообразимую дерзость.

Эпею изрядно помогли приглушенные женские стоны и вскрики, доносившиеся из-за прикрытой двери, на расстоянии примерно двадцати локтей.

– Прибыли! – жизнерадостно возвестил он Хафре, делая вид, будто узнал нужный коридор с ходу. – Благодарю, о воин, и не задерживаю.

Хафра остановился, несколько мгновений смотрел на мастера, словно собираясь что-то спросить, затем передумал, отсалютовал и, четко печатая шаг, удалился.

Миновало несколько минут.

Когда, по разумению Эпея, стражник очутился на достаточно большом расстоянии, грек решительно приблизился к нужной двери, чуть помедлил, собирая воедино все душевные силы и самообладание, поднял руку, дробно и громко застучал.

* * *

Рефий, всклокоченный, без единой нитки одежды на огромном, точно литом, теле, открыл самолично.

Когда начальник стражи увидел, что игры и забавы прерваны в самое неподходящее время ни кем иным как вечно полупьяным, паршивым царским ремесленником, Эпей подумал: кажется, конец.

Невольный испуг оказался на руку, облегчил умельцу взятую на себя роль.

– Ты... откуда... взялся?! – процедил Рефий. – Прикорнуть негде, подлюга? Или дороги сыскать не можешь?

– Слава богам! – взвыл Эпей, хватая коронного телохранителя за руку. – Слава богам! Я не надеялся разыскать тебя!

– Для чего? – рявкнул Рефий, грубо отталкивая мастера и с яростью глядя ему в глаза. – Говори, дрянь, или башку снесу напрочь!

Долетевшее из комнаты истерическое рыдание Сильвии возвестило коронному телохранителю, что друзья-приятели не намерены терять время попусту.

– Я был у государыни, – захлебываясь от полупритворного страха, выпалил Эпей – По ночному вызову! А она бежала, заперлась в той, розовой зале... с телкой... Там самая надежная дверь! Я помог!

– Зачем? – недоуменно и встревоженно спросил Рефий.

– По гинекею шляется какая-то чудовищная тварь! С бычьей мордой!

* * *

За время довольно долгого спуска с откоса этруск успел отдышаться, опомниться и теперь спокойно шарил зоркими глазами по береговой кромке, отыскивая в сумраке очертания лодки, обыкновенно поджидавшей капитана.

Бухта имела в ширину менее ста пятидесяти локтей, корпус миопароны четко выделялся на посеребренной слабым лунным сиянием воде.

Но лодки не было.

«Разумеется, – подумал Расенна. – Меня ведь уже не намерены отправлять обратно...»

Он пожал плечами, легко и ловко скользнул в воду, бесшумно и быстро поплыл к неподвижному судну.

Ухватил кормило, подтянулся, перебросил мускулистое тело через фальшборт, очутился на палубе.

Гребцы спали вповалку. Спали крепко. Дружный храп витал над миопароной.

Мачта стояла в гнезде, но рея со свернутым парусом покоилась у ее основания, положенная продольно. Весел, как и обычно, сушить не стали; толстые древка под углом уходили вниз, лопасти на две трети скрывались под водой.

«Можем уходить, – не без удовлетворения подумал этруск. – Хоть немедля».

– Добро пожаловать, – раздался негромкий голос Гирра – Удивляюсь, что ты еще жив, тирренская мразь, выродок италийский. Но это легко исправимо...

* * *

И дотоле, и впоследствии мастер Эпей любил приговаривать: «Какое блаженство: быть болваном – и не подозревать об этом!»[59]59
  Хелм цитирует знаменитый моностих кубинского поэта Николаса Гильена: «Que delicia: ser tonto sin saberlo!»


[Закрыть]

Если полагать сию циничную фразу верной, то начальник дворцовой стражи Рефий завершал свой достогнусный земной путь, обретаясь на вершинах блаженства...

Он поверил Эпею.

Отуманенный разгулявшейся похотью, взбаламученный мозг отказался предположить, будто наивная заморская пьянь, только и умеющая долотом ковырять да стилосом по воску елозить, сочинила подобное, вынашивая и воплощая коварный, сокрушительный для целой династии замысел.

Рефий схватил мастера за горло:

– Где?

Побагровевший Эпей замахал руками, силясь высвободиться и заговорить.

Железные пальцы ослабили хватку.

– Где, скотина?

– Не знаю в точности... Царица видела, перепугалась до полусмерти. Я углядел мельком, когда помогал ей запереться, и тотчас кинулся наутек... Бежал как бешеный... Скорее, на помощь!

– Клейт, Кодо, Ревд! – заревел Рефий. – Бросай шлюху, бери мечи, беги за мной! Боевая тревога!

Он ринулся в опочивальню, схватил собственный клинок, опять вырвался наружу, увлекая за собой ничего не разумевших воинов. Впопыхах коронный телохранитель даже позабыл замкнуть дверь, за которой всхлипывала покинутая на ложе, разметавшаяся, измызганная сверху донизу Сильвия.

Рефию было не до нее.

Четверка помчалась опрометью, шлепая босыми пятками о гладкие плиты: мраморные, гранитные, диабазовые – в зависимости от того, куда сворачивали, по какому коридору следовали достойные стражники.

– Клейт и Кодо – к Розовому залу! – пропыхтел на бегу Рефий. – Стать у двери, убивать каждого, кто приблизится. Увидите неведомое чудовище – бейте, разите наповал, рубите в куски! Все поясню потом! Ревд, за мной!

Мастер держался чуть позади, проклиная прыть закаленных бойцов. Пятьдесят три года, – не юность, гарпии побери! Отдышаться же будет некогда...

Ни малейшего внимания Эпею не уделили. Коль скоро шило вылезло из мешка, таиться не приходилось.

«Только бы решил удостовериться, мерзавец... – думал грек, предусмотрительно ослабляя завязки туники. – Золотой треножник храму Фортуны пожертвую, только бы решил удостовериться, сволочь!»

Рефий и Ревд вихрем пролетели по короткому боковому проходу.

Здесь начинались места, уже совершенно Эпею незнакомые, и мастер заставил себя тщательно запоминать дорогу. Нет, не повороты считая – это было бы делом совершенно безнадежным.

Аттический искусник применил иной, неожиданный, доступный лишь художнику да поэту способ.

«Разъяренный бык... Черные дельфины... Пурпурный спрут... Пятнистая кошка в зарослях...»

Он мысленно отмечал стенные росписи, мимо которых несся, и картины вдохновленных богами творцов, казалось, помогали человеку, вступавшему в решительную схватку с распоясавшимся злом; сами собою отпечатывались в памяти мастера, точно стремились облегчить его отчаянное предприятие.

Словно души старинных живописцев незримо витали поблизости, поддерживая угодившего в переплет эллинского стихослагателя.

Ибо любое истинное искусство служит лишь добру. И служит всемерно.

Бегуны покатились по необычайно длинной для Кидонского дворца лестнице.

Пахнуло сыростью.

Впереди, у подножия истертых временем ступеней, возникло черное, забранное толстенной решеткой жерло. Охраны возле него, как и предполагал грек, не было. Поотставший Эпей немедленно остановился и прильнул к прохладной стене, делая медленные глубокие вдохи и быстрые, не менее глубокие выдохи.

«Артемида-охотница, – подумал мастер, – укрепи мою руку...»

* * *

– Где остальные? – стараясь говорить спокойно, произнес этруск.

– Развлекаются с девочками, во дворце. Пусть проведут последнюю ночку не без приятности. Поутру всю братию препроводят в Аид.

– А почему ты сам на корабле? Если не ошибаюсь, его намерены пустить ко дну примерно в то же время?

Гирр искренне рассмеялся.

– Спятил? Было бы чистым расточительством. Завтра же мы покинем бухту, обогнем северный мыс, торжественно бросим якорь в Кидонской гавани. Флоту достанется преотличное судно.

Расенна внезапно сообразил, что беседуют они в полный голос, а ни единый из спящих даже не шевелится.

– Любопытно поглядеть, – усмехнулся он. – Гребцов-то, небось, опоили? Они теперь сутки не очухаются...

– Не опоили, а напоили, – поправил Гирр. – Доставили с берега десяток больших амфор и сообщили, что за особые заслуги объявлен великий праздник – гуляй, не хочу. Парни устали, очень скоро полегли где сидели. А часов через шесть разбудим и заставим потрудиться...

Этруск стоял не шевелясь, ибо в обеих руках соглядатая поблескивали внушительные прямые клинки.

«Два меча... Наготове, что ли держал?»

– Ты умрешь, Расенна, – любезно уведомил критянин. – Здесь и сейчас. Во-первых, это необходимо, а во-вторых, ты мне гнусен. С первого взгляда опротивел.

– Совершенно взаимно, – сказал этруск.

– Вот и не взыщи, – процедил Гирр. – Привет Харону[60]60
  Перевозчик, по древнегреческим верованиям, переправлявший души мертвых через подземную реку Стикс.


[Закрыть], пиратская морда!

* * *

Кинувшись к решетке, Рефий остервенело затряс и задергал ее. Массивное бронзовое заграждение не шелохнулось.

Начальник стражи медленно повернулся и поднял взор на замершего посреди круто подымавшейся лестницы грека.

– Говоришь, по гинекею шляется?..

Берегший остатки дыхания эллин молча кивнул.

– А как же, прах побери, андротавру выбраться удалось, а?

Ревд недоуменно захлопал глазами. Значение употребленного Рефием аттического слова, значившего «человекобык», было понятно ему, но тем загадочнее прозвучал заданный командиром вопрос.

Эпей пожал плечами.

– Где мы? – спросил он, дабы выиграть еще хоть несколько мгновений.

Глаза Рефия сузились и засверкали такой лютой злобой, что мастеру сделалось не по себе.

«Спокойствие, – подумал он – Гадины совершенно голые, оружия – по мечу на рыло, я стою полутора десятками ступеней выше...»

– Ничего не разумею! – пропыхтел Эпей.

– И я тоже, – вставил Ревд.

– Сейчас поясню, – зашипел Рефий, не считая нужным трогаться с места.

Худосочному, пожилому, безоружному все едино было не убежать.

– Катакомбы вырублены в гранитном ложе, диком камне! И наглухо замурованы еще до царицы Билитис. Наглухо!

«Спасибо, сучий сын, – подумал Эпей, начиная чувствовать, как возвращаются иссякшие от бега силы. – Не удержался, языком замолотил... Только полминутки еще повитийствуй, а там посмотрим, чья возьмет.»

– Где мы, говоришь? Отвечаю: у единственного сохранившегося входа в подземелья. Пробить граниты, прорваться, прокопать себе дорогу наружу, не имея кирки либо лома, нельзя! Понял?

– Кому нельзя прорваться, Рефий? – спросил недоумевающий Ревд.

– Тому, кто уже четыре столетия обитает в катакомбах, – процедил начальник стражи, сверля Эпея ненавидящим взором. – Тому, о ком нельзя было упомянуть, не поплатившись головой. Тому, о ком на днях узнают и критяне, и египтяне, и варвары! Тому, кто пожрет афинских сопляков!

– Кому? – прошептал окончательно сбитый с толку Ревд. – Кто такой андротавр?

– Сынок царицы Билитис от белого бычка, – огрызнулся Рефий. – Но первым на съедение попадет вот этот сволочной...

Кинжал просвистел в воздухе с молниеносной быстротой, ибо Эпей загодя извлек два клинка и держал наготове: правый – за лезвие, левый – за рукоять. Стоял же слегка подбоченившись, пряча оружие от взгляда противников.

Расстояние было излюбленным – десять локтей, направление – нисходящим, опыт – сорокалетним, а бросок – совершенно и всецело неожиданным как для Рефия, так и для Ревда.

Ни тот, ни другой уже долгие годы не принимали безобидного, легкомысленного пропойцу Эпея всерьез. А поскольку покойная Элеана привела всех участников состоявшегося двадцать три года назад допроса к обету молчания, никто, кроме Иолы, понятия не имел, что мастер умеет швырять не только опорожненные амфоры и опустевшие кубки.

Ибо Эпей рассудил за великое благо упражняться в запертой мастерской и ни при каких условиях не похваляться своими незаурядными способностями прилюдно.

Разумное решение, в конце концов, оправдалось полностью.

Рефий ошеломленно застыл. Потом побелел как полотно и не сгибаясь – точно древо подрубленное, – рухнул вперед, разбив огромную немудрую голову об угол ступени.

Кинжал ударил прямо в основание горла, между внутренними отростками ключиц, погрузился по рукоять и пронзил позвонки.

– Не шевелись! – рявкнул Эпей, перехватывая второй клинок за лезвие и угрожающе замахиваясь. – Ежели жить хочешь, застынь!

Ошарашенный Ревд и без этого грозного приказания стоял столбом.

Эллин воспользовался его замешательством и левой рукой проворно извлек еще один кинжал.

Чем гарпии не шутят, малый молод, гибок – увернется, чего доброго, и кинется диким зверем. А в рукопашной схватке с эдаким верзилой Эпею удалось бы продержаться самое большее две-три секунды.

– Урони меч!

Ревд не шелохнулся.

– Я сказал: урони меч!

Раздался отчетливый, звонкий лязг.

– Повернись лицом к решетке.

Молодой критянин помедлил и нехотя повиновался.

– Подыми обе руки, положи на прутья.

Тщательно и точно прицелившись, Эпей метнул клинок.

Литая бронзовая рукоять стукнула Ревда в затылок. Не издав ни единого звука, стражник обмяк и повалился. Второй кинжал мелькнул в воздухе, новый тупой удар пришелся по лбу поверженного.

Эпей не исключал притворства, а рисковать попусту, приближаясь к то ли оглушенному, то ли поджидающему выгодной минуты неприятелю отнюдь не желал.

– Н-да, – произнес умелец некоторое время спустя, огорченно крякнул и выпрямился.

Пощадить Ревда не удалось.

Оба попадания проломили воину череп.

– Ариадну-то диадемка спасла, – пробормотал Эпей, припомнив давнее приключение в Священной Роще – А у тебя, друг ситный, диадемки не оказалось. Да и швырял я сильнее, чем тогда, чтоб наверняка... Перестарался...

Так мастер Эпей совершил первое в жизни убийство. К тому же, двойное. Нельзя, впрочем, было сказать, чтобы эллина мучила совесть.

Быстро исследовав решетку, грек убедился в правоте своего предположения: она закрывалась огромным встроенным замком.

– Навесной-то при желании да старании всегда сковырнуть можно, – разговаривал мастер сам с собою, доставая из наручей уже знакомый читателю набор отмычек. – А вот с эдаким, прошу прощения за похвальбу, только я и управлюсь...

Эпею было жутко. Он болтал и работал, работал и болтал, пытаясь отвлечься от мыслей, где находится, и что может поджидать дальше.

Ругался по-критски и по-гречески, напевал, дружелюбно беседовал с неподатливым замком.

Через полчаса толстенный стальной язык со скрежетом вышел из паза.

Что было мочи, мастер навалился на решетку. Та не подалась ни на пядь.

– Ах да, – спохватился Эпей, – разумеется!

Рефий дергал бронзовый заслон. Открывайся преграда внутрь, начальник стражи надавил бы, подобно самому эллину. К тому же, высадить тараном решетку, распахивающуюся наружу, несравненно труднее, подумал умелец.

Потянул, уперся, откинулся. Вновь потянул – уже изо всех сил.

Тяжело колыхаясь от собственной тяжести, противно поскрипывая и взвизгивая, позеленелая бронзовая решетка подалась, и медленно, будто с неохотой, начала отворяться.

* * *

Ни разу в продолжение двадцати семи изобиловавших опасностями и приключениями лет не глядел Расенна в глаза гибели верной и неизбежной; ни разу не чувствовал полной беспомощности перед неотвратимой угрозой.

Гирр почти не уступал ему ни силой, ни весом, ни боевым опытом. А два меча давали критянину совершенное преимущество перед безоружным противником.

Стальной, изогнутый клинок Эфры, непохожий ни на какой другой, а потому хорошо знакомый стражникам, пришлось бросить задолго до выхода, чтобы не насторожить караульных. Собственный же бронзовый меч этруск отвесно вонзил в землю на вершине, поставил заметную вешку, стараясь облегчить Эпею поиски спрятанного меж валунами дельтовидного крыла.

Драться против Гирра голыми руками было немыслимо.

– ... Вот и не взыщи, – процедил критянин. – Привет Харону, пиратская морда!

Мечи свистнули в недвижном ночном воздухе.

Расенна сделал единственно возможное.

Он отпрянул, дабы упасть, покатиться кувырком, снова проворно вскочить – уже в нескольких локтях от промахнувшегося противника, рвануться к корме, выпрыгнуть за борт, в соленую воду бухты, из которой совсем недавно взобрался на миопарону.

Так этруск рассчитывал.

Но получилось иначе.

Прикорнувший сидя ливиец Карэ окончательно обмяк в беспробудном хмельном сне и, за долю мгновения до предательской атаки, свалился с широкой скамьи на палубные доски.

Он лишь невразумительно охнул, когда этруск споткнулся о нежданно подвернувшееся тело и шлепнулся навзничь.

Непроизвольно, по укоренившейся привычке, Расенна сжался в комок, подобрав колени к самой груди, крепко уперев локти рядом с боками, чуть растопыривая полусогнутые пальцы.

Клинки Гирра ударили в пустоту, а между ним и этруском возникла преграда, мешавшая быстро и решительно приблизиться: бесчувственный Карэ.

Очертя голову нападать на лежащего человека, способного нанести сокрушительный удар обеими ногами, критянин в любом случае не собирался. А коварному, кошачьему приближению препятствовал некстати свалившийся ливиец. Надлежало заходить сбоку, но Расенна, разумеется, успел бы развернуться в нужную сторону, продолжая грозить сомкнутыми пятками.

Гирр замешкался.

Мозг этруска работал с отчетливостью и быстротой, возможными только в крайних, смертельно опасных положениях, когда трусливый цепенеет, словно кролик перед удавом, а отважный чувствует прилив неведомых дотоле сил и хладнокровной дерзости.

Выкрикни Расенна старое как мир и незамысловатое, словно ишачий вопль, «бей его!», Гирр, конечно же, и не помыслил бы обернуться. Слишком опытен был и хитер. Но, повторяю, этруск и всегда-то отличался находчивостью, а уж в эту страшную для себя минуту – и подавно...

– Нет! – заорал Расенна. – Брать живым!

И критянин глянул назад.

Сделав отчаянное усилие, архипират вновь кувыркнулся, вскочил уже локтях в семи-восьми от соглядатая и намеревался стрелой броситься за борт, когда нечаянный взгляд подсказал Расенне, что делать и как поступать.

Этруск увидал объемистую порожнюю амфору.

Через полсекунды тяжелый глиняный сосуд очутился в руках Расенны. Гирр оскалился, вновь изготовил клинки, но капитан, вместо того, чтобы отступать, медленно и мягко двинулся навстречу, держа амфору вознесенной.

Необычный снаряд полетел в грудь противника.

Гирр защитился одновременным движением лезвий. Разлетевшаяся вдребезги амфора усыпала палубу крупными и мелкими осколками, заставила критянина отшатнуться.

А этруск извлек из-под скамьи новую посудину, столь же большую и увесистую.

– Дурак, – презрительно процедил соглядатай.

Здесь он ошибся. Недооценивать командирскую смекалку отнюдь не следовало.

Расенна сделал два упругих шага, снова метнул амфору.

Критянин опять подставил оба меча, но в этот раз могучие руки этруска послали массивный сосуд вовсе не в грудь и не в голову неприятеля.

Амфора метко и сокрушительно врезалась в Гирровы колени. Даже у закаленных атлетов коленные чашечки не способны безнаказанно выдержать внезапный и резкий удар, направляемый в сторону, противоположную естественному сгибу, наносимый большим, твердым и тяжелым, словно камень, предметом.

Посыпались новые осколки.

– Ах ты, тварь! – зарычал критянин.

Он только непроизвольно охнул, и удержался на ногах, но, разумеется, тотчас утратил прежнюю легкость передвижения.

«А минует немножко времени – почувствует себя по-настоящему скверно, – подумал этруск. – Такие повреждения сказываются чуть погодя...»

– Брось мечи, – произнес капитан спокойным голосом. – Тогда пощажу. Если, разумеется, будешь паинькой...

Тонко рассчитанная насмешка окончательно взбесила царского надсмотрщика. Гирр осторожно двинулся на Расенну, однако осторожность его была вызвана вовсе не боевыми соображениями: ноги болели и с каждой секундой повиновались неохотнее.

Этруск захохотал, перепрыгнул через пьяного ливийца, зорко следя за Гирром. Иди знай, а вдруг метнет меч?

«Эпея бы сюда с парой ножичков! – уже почти спокойно подумал Расенна – Глядишь, и амфорки попусту крушить не довелось бы...» – мысленно прибавил он, поднимая третью.

– Говорили же тебе, олух, – назидательным тоном обратился Расенна к соглядатаю, – битых семь лет втолковывали: на корабле должен быть порядок! А ты, скотина, всю миопарону пустой посудой завалил! Вот и не взыщи... – передразнил он. – А старина Харон от имени всех честных моряков и лодочников еще по темечку веслом поучит, ежели и у него в ладье такое свинство разведешь...

Сделав ложный замах, этруск с удовольствием убедился: Гирр непроизвольно дернулся, намереваясь прикрыть поврежденные колени.

– В последний раз по-доброму предлагаю: брось мечи.

Критянин заскрежетал зубами.

– Воля твоя, – вздохнул Расенна.

Новый ложный замах.

Новая попытка защититься.

Расенна отступил к самому древку надежного кормового весла, заставляя Гирра идти, работать разболевшимися и плохо повинующимися ногами. Что противник и сделал.

То ли не умел он метать мечей, то ли промахнуться не желал, то ли рассчитывал рано или поздно дотянуться до ненавистного капитана острием...

– Прощай, осел, – молвил Расенна, когда противников разделило всего четыре с небольшим локтя.

Отразить летящую амфору на таком расстоянии было невозможно. Уклониться – тоже: этруск целился не в голову, как попытался бы сделать на его месте менее опытный боец, а в грудь. Критянин опрокинулся, и мгновение спустя Расенна обрушился на него беспощадным прыжком.

Громадные ступни пирата окончательно размозжили Гирровы ушибленные, неспособные проворно согнуться и отпрянуть колени.

Гирр заревел и лишился чувств.

Два удара по вискам – наотмашь, – окончательно отняли у соглдцатая возможность когда-либо шевельнуться вновь.

Запыхавшийся этруск без промедления отправил поверженного за борт. Брызги взлетели, опали; всколебавшаяся поверхность воды постепенно разгладилась.

Расенна опустился на скамью, перевел дух. Потом разыскал новую амфору, перегнулся, доверху наполнил ее морской водой и опорожнил прямо на голову ближайшему гребцу. Проделал это еще и еще раз.

Человек недовольно застонал, поднял веки, ошалело уставился в лицо капитана.

– Подъем, – негромко велел этруск – И поживее...

* * *

Не то, чтобы Эпей не полагался на слово Расенны – мастер отлично знал хищную, однако на собственный лад исключительно честную натуру пирата. Но именно событий в подобном роде опасался грек, наотрез отказавшись препроводить Иолу на разбойничий корабль, и крепко придерживаясь первоначального замысла.

К тому же, этруску предстоял морской бой с изрядно превосходящим численностью и силой неприятелем. Хотя умелец вполне полагался на свое изобретение, дававшее миопароне огромный перевес в единоборстве с любым, сколь угодно могучим, судном, предрекать исход сражения было невозможно; да и огненного запаса Расенне хватило бы, как выяснилось, лишь на четыре залпа...

Когда большая клепсидра монотонно дозвякала до трех пополуночи, не сомкнувшая глаз, калачиком свернувшаяся на Эпеевом ложе Иола соскочила прочь, одернула эксомиду, поспешно привела себя в порядок перед зеркалом и заторопилась в мастерскую, ключ от которой сжимала в руке на протяжении всех этих томительно долгих, невыносимо тревожных часов.

Она шла по хитросплетениям коридоров, неся в другой руке совершенно лишний и ненужный предмет: плошку-светильник. Странным образом, за всю жизнь красавица и умница Иола, умевшая все, что полагается уметь уважающей себя женщине, и еще многое-многое сверх того, не выучилась толково и быстро высекать огонь при помощи кремня, железа и трута.

А огонь ей требовался.

Надлежало поднести пламя к непонятному шнуру, зажатому в плитах пола. После чего – спешить к восточному, главному выходу, скормить стражникам басню об Эпее, со вчерашнего утра кутящем в портовой таверне, и поспешить за ним «по личному распоряжению царицы».

Придворных пропускали из дворца и назад в любое время суток, безо всяких лишних вопросов и осложнений.

Ибо само существование начальника стражи Рефия делало невозможными любые интриги частного свойства. А ежели интригу затевает царица – пускай затевает на доброе здравие: меньше узнаешь, дольше проживешь.

Так рассуждала охрана.

И была совершенно права.

И еще ни разу не раскаялась в собственной сообразительности.

Правда, всеустрашающий Рефий уже минут пятнадцать как прекратил существовать в плотской оболочке, но об этом покуда не ведал никто, кроме вышеупомянутого Эпея...

Несущая светоносную плошку Иола являла, пожалуй, зрелище ненамного менее странное, нежели бродивший средь бела дня с фонарем греческий мудрец Диоген[61]61
  По преданию, философ Диоген однажды разгуливал днем, неся перед собою зажженный фонарь и отвечая любопытным: «Человека ищу, настоящего человека. И даже в полдень, с горящим фонарем, найти не могу». Отсюда пошло выражение «искать днем с огнем».


[Закрыть], потому что на всем протяжении переходов и коридоров пылали прикрепленные к стенам светильники.

Береника не зря гадала, кто заправляет их маслом и поддерживает ровное пламя на протяжении всей ночи. Странные эти светочи требовалось только зажечь вечером и погасить поутру; со столь несложной задачей прислуга управлялась прекрасно.

Фитили были сделаны из полосок несгораемого асбеста.

А масло поступало в бронзовые плошки само собою.

Земляное масло.

Великий предшественник Эпея, мудрый Дедал, потратил немало труда и призвал сотни помощников, дабы учинить во дворцовых стенах весьма хитроумную систему округлых труб, по которым,, поступая из располагавшегося в предгорьях источника, струилась горючая жидкость. Каждый светильник сообщался с этими трубами посредством небольшого отверстия и мог бы, по сути, пылать неугасимо.