Текст книги "Критская Телица"

Автор книги: Эрик Хелм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Наследник охотно дурачился со сверстниками, готов был шнырять вместе с ними по залам, дворикам и переходам с утра до ночи, плескаться в заливе, кататься на лодке под заботливым присмотром старших, разыгрывать потешные сражения – это Эврибату нравилось превыше всего, – но египтянин с грустью подметил в мальчике полное и совершенное отсутствие воображения, поистине изумительное, ибо речь шла о существе, чей самый возраст располагал к бесконечным выдумкам, затеям, безобидному притворству.

«Ни разу не объявил себя воином, флотоводцем, пиратом... Ни разу не играл в кого-либо, – тоскливо подумал Менкаура. – Лодка для него – просто лодка, не боевая галера; потешный меч – обычная деревяшка, и вовсе не волшебный клинок Ареса; равнодушен к чудесным сказкам и враждебен учению. Что это умудрилась поведать заботливая мамаша, если даже подобный олух оживился?»

Арсиною Менкаура не без оснований считал особой вздорной и развратной, хотя и не представлял истинной степени последнего качества. Кроме того, писец совершенно справедливо заключил, что правительница из томной, белокожей красотки – никакая.

«Блистательный остров! Чудеснейшая культура! Счастливый народ, не ведающий ужасов рабства. Надежная, несокрушимая защита – критский флот. Изобилие, довольство, радость везде и всюду... Ведь погубит! Если не в одночасье, то постепенно. Ведь, по сути, ей совершенно безразлично все и вся, кроме собственных прихотей. А высшие сановники да управители уже чуют слабинку. Дойдет черед и до сборщиков подати. И до торговцев... И до корабелов...»

Менкаура слегка тряхнул головой и продолжил:

– Это лучше всех других должностей. Когда писец еще ребенок, его уже приветствуют...

– Я не писец! – объявил Эврибат. – И никогда им не буду. Я – наследник престола и флота. А приветствовать меня и так приветствуют.

– Эврибат, – проворковала Арсиноя, – не смей перебивать учителя! Я воспрещаю!

Царица присутствовала на занятиях не часто и не долго – только поболтать немного с Менкаурой на изысканном заморском наречии, полюбоваться отпрыском, которого наставляет столь объемистый и просвещенный ум, послушать и запомнить отрывки незнакомых доселе текстов, коими столь удобно украшать болтовню за вечерней трапезой.

Для Менкауры эти визиты были сущим благодеянием, ибо ребенок повиновался только Арсиное. Обычно половина времени пропадала впустую, на уговоры и просьбы – вполне безрезультатные – вести себя потише, не вертеться, не перебивать.

«Счастье, что малыши учатся иноземным языкам исподволь, сами того не замечая, – подумал Менкаура. – Не то прослыть бы, не миновать, из рук вон плохим преподавателем!»

– ... Его посылают для исполнения поручений, и он не возвращается, чтобы надеть передник...

– Пускай попробует кто-нибудь послать меня с поручением! – запальчиво перебил мальчик. – Я посылаю сам! Кого хочу! А передники носите лишь вы, темнокожие!

– Эврибат! – вскипела царица.

Наследник насупился и смолк.

– Я не видывал скульптора посланником или ювелира посланным, – невозмутимо читал по памяти Менкаура, – но я видел медника за работой у топок его печи. Его пальцы были точно кожа крокодила, и пахнул он хуже, нежели рыбья икра.

Тут уж слегка передернуло Арсиною.

– Каждый ремесленник, работающий резцом, устает больше, чем земледелец...

– Расскажу тебе еще о строителе стен. Он постоянно болен, ибо предоставлен ветрам. Все одежды его – лохмотья, моется он лишь единожды в сутки...

Арсиною опять передернуло.

Эврибат засмеялся.

– У земледельца вечная одежда. И устает он, и спокойно ему так, как спокойно подмятому и терзаемому львом. Земледелец постоянно болеет.

– Ткач сидит взаперти, дома, подобрав нош и не зная свежего воздуха. И, если не выработает за день достаточно, то связан, как лотос на болоте...

– Какой ужасный, тоскливый текст! – не выдержала повелительница. – И заканчивается под стать началу, да?

– Правдивый текст, государыня, – отозвался Менкаура. – И конец лучше начала. Наберитесь немного терпения – и ты, венценосная, и царевич.

Эврибат непритворно зевнул.

– У красильщика пальцы издают зловоние, как от дохлой рыбы... его рука не останавливается.

Арсиноя провела рукою по тщательно уложенным волосам, поправила и слегка повернула полый стеклянный шарик, каплю за каплей точивший финикийские ароматические бальзамы.

Настойчивые упоминания о телесной грязи покоробили бы кого угодно из чистоплотных островитян. Помешанная же на опрятности царица начинала непритворно страдать, внимая рассказу о смрадных строителях и сквернопахнущих красильщиках. Брр-р-р!

– Сандальщику совсем плохо, – неторопливо говорил Менкаура, – ибо он всегда нищенствует. Ему так же неспокойно, как спокойно кому-нибудь меж дохлых рыб...

– Кончится это когда-нибудь? – вопросила Арсиноя плачущим голосом. – Сейчас уйду, право слово!

– И я тоже! – встрепенулся Эврибат.

– Уже кончается, – ответствовал Менкаура. – ... Он жует кожу...

Арсиноя поднялась. И, точно по волшебству, дверь комнаты распахнулась, приглашая перешагнуть порог.

Менкаура обернулся.

Эврибат покосился.

В дверном проеме недвижно и безмолвно застыл царь Идоменей.

* * *

– Возвратился, милый? – спросила Арсиноя.

– Да.

Лицо Идоменея ничего не выражало, однако голос прозвучал немного странно. И это не ускользнуло от царицы.

– Урок уже завершен. Еще минутку терпения, мы отпустим Эврибата и Менкауру, а после побеседуем без помех. Продолжай, почтенный писец.

– Прачечник стирает на берегу рядом с крокодилом. Неспокойное это занятие. Говорят ему: «Ежели опоздаешь принести, избиты будут губы твои».

– Расскажу тебе еще о рыбаке, ему достается больше всех и хуже всех. Погляди, разве не трудится он посреди реки, вперемешку с крокодилами?..

– Смотри, нет должности, где не было бы начальника, кроме должности писца, ибо он сам – начальник.

– Если кто знает книги, то ему говорится: «Это для тебя хорошо!» Не так с занятиями, которые я тебе показал. Не говорят писцу: «Поработай для этого человека!»

Менкаура сделал короткую паузу и торжественно, отчетливо завершил:

– Полезен для тебя день в школе, работы в ней вечны, подобно горам.

Встал, почтительно откланялся и, предшествуемый Эврибатом, покинул залитый солнцем, расписанный изображениями бычьих голов и священных секир-лабрисов покой.

Арсиноя с безмолвным вопросом поглядела в сузившиеся глаза лавагета.

– Мой экипаж, – неторопливо и безо всяких околичностей, словно расстались венценосцы вчера вечером, сказал Идоменей, – захватили миопарону, возглавляемую ни кем иным, как великолепным, несравненным и добросердечным Гирром. Тот попросил о беседе с глазу на глаз. Теперь я спрашиваю с глазу на глаз: по какому праву ты занялась морской разведкой, что за цели преследуешь и, акула загрызи, для чего ради эти люди похитили женщину?

Царица отступила на полшага, побледнев, но постаралась овладеть собою.

Воцарилось долгое, грозное молчание.

– Изволь, дорогой... – молвила Арсиноя, вновь обретя внутреннее равновесие. – Отвечу без утайки. Вели принести вина, разговор будет весьма долог...

Глава пятая. Неэра

Ксантий, нет стыда и в любви к рабыне!..

Гораций. Перевод Я. Голосовкера

– Разумеешь ли ты, несчастная, что натворила и в чем сознаешься? – медленно, с угрозой вопросил Идоменей полутора часами позже.

– Конечно, – улыбнулась Арсиноя. – А ты, бычок, похоже, отнюдь не уразумел положения вещей. Иначе, поверь, говорил бы со мною совсем иначе: здраво, рассудительно, по-хорошему.

– Ты преступила один из трех законов, за нарушение которых полагается казнь, а вместе с ним – закон, карающий тайного рабовладельца пожизненным изгнанием, – произнес государь. – Еще наличествует недопустимое вмешательство в дела военно-морские, пособничество преступникам, укрывательство пиратов... Гарпии! – да ведь и пиратство, как таковое тоже наличествует! Женщина, понимаешь ли ты..?

– Безусловно, – сказала Арсиноя. – Но понимаешь ли ты сам, о неустрашимый и непобедимый мужчина, что я – твоя жена? Во всяком случае, числюсь ею. А ты, любимый, лишь царь-лавагет, флотоводец. Воин. Если меня уличат в названных преступлениях, острову незамедлительно потребуется новая царица, ибо прежнюю выставят вон. А сообразно тем же нерушимым уложениям, я имела бы право опять выйти замуж, но ты не волен жениться вновь. Мое изгнание значило бы конец династии. Восшествие на престол новых царей. Ибо Критом правят царица и царь – совместно. Помнишь? Не позабыл в ратных трудах и непрерывных походах по морю? Меня прогонят, а тебя – низложат. Хорош будешь...

– Тварь! – зарычал Идоменей, которому подобная точка зрения не пришла в голову сразу.

– Навредить супруге, бычок, – продолжила Арсиноя, чарующе глядя на мужа, – ты не властен по той же причине. Видишь, сколь неразумно было захватывать миопарону, тихо-мирно плывшую по собственным делам? – добавила царица с неподражаемым отсутствием логической связи. – Кстати, где злополучное суденышко сейчас?

– В гавани, – прошипел Идоменей. – Под надежным присмотром.

– Береги и лелей... А теперь слушай внимательно, ибо я намерена предложить выгоднейшую и честную сделку. Семейную сделку, – хихикнула повелительница.

Идоменей выжидательно промолчал.

– Я передаю тебе – потихоньку, разумеется, – все бразды правления: и морские, и сухопутные. Ты негласно станешь полным властелином своих подданных. Ведь, сознайся, частенько этого хочется, а? Так неудобно числиться просто лавагетом... Так неловко отчитываться передо мною в каждой денежной мелочи, просить о средствах на пропитание матросни, вооружение бойцов, правда? Принимай же все под собственное безраздельное начало. Честно признаться, мне ужас как наскучило распоряжаться и попусту расходовать золотое время!

– Объяснись! – коротко бросил царь.

– Великий Совет, разумеется, оказался бы неумолим, но вовсе незачем посвящать Элеану и ее милую стайку в задуманное. Хвала Апису, жрицы могут посещать дворец лишь испросив нашего – или моего, если ты в походе, милый! – предварительного согласия. О возможных доносчиках беспокоиться не следует: Рефий вполне способен в корне пресечь любые поползновения в этом роде... И он, кстати, на свой лад весьма заинтересован блюсти маленькие секреты госпожи.

– Презренная сука, – внушительно и беззлобно сказал Идоменей, отлично знавший целомудренную натуру супруги и понимавший, что может происходить и твориться в Кидонских чертогах, покуда славный и доблестный флот наводит порядок на просторах Внутреннего моря.

– О Апис, до чего невоспитанный народ корабельщики! – вздохнула Арсиноя.

– Объяснись вразумительно, или, клянусь потрохами каракатицы...

– И до чего несмышленый!.. Хорошо, излагаю для непонятливых. Миопарону продержат в гавани до темноты, а потом дозволят ускользнуть. Куда – неважно. Я закрываю западную сторону гинекея для всех, кроме Рефия, избранных стражников и лиц, получающих особое право доступа. Эта часть нашего маленького, уютного дома живет собственной, ото всех сокрытой жизнью. Которой, милый, мне угодно упиваться сполна. Всегда хотелось. Но теперь я получу такую возможность. Придворных приведешь к обету молчания – негоже распускать по острову дурацкие слухи – и скажешь: у царицы расстроились нервы, лекарь велел воздерживаться от излишних умственных усилий... Требуется щадящий распорядок дня, обильный отдых, тишина. И правь на здоровье целым государством – с меня довольно. Я жажду наслаждений, а не забот.

Идоменей протянул руку, не глядя, нашарил кубок, выпил большой глоток драгоценного финикийского вина, Не знавшего равных по вкусу и аромату.

– Выбери толковейшего из капитанов, объяви его вице-лавагетом. Флоту, как понимаешь, зачастую будет требоваться иной командир. Впрочем, если захочешь порыскать в Архипелаге, Элеана сможет временно распоряжаться сама – кой-какой опыт у нее имеется. Сановники, разумеется, станут поставлять необходимые отчеты и доклады прямо в Священную Рощу: допускать старую проныру во дворец надолго я не намерена.

Здесь Арсиноя проявила чистейшую несправедливость. Сорокашестилетняя Элеана не могла именоваться старой ни по каким меркам – возрастным или внешним, – но царица издавна затаила раздражение против былой наставницы, развратившей ее только затем, чтобы возбранить дальнейшие утехи запретного рода...

– Надобно подумать, – рассеянно молвил Идоменей.

– Думать уже некогда, милый. Самое время действовать.

– Хорошо, – произнес государь после долгого молчания. – В сущности, мне и выбора-то не остается. Будь по-твоему. Только...

– Только..?

– Боюсь, ничего доброго для Крита из этой затеи не получится.

– Бычок, – засмеялась Арсиноя, – острову нет ни малейшего дела до невинных развлечений повелительницы! А править столь разумный и хладнокровный царь сумеет куда лучше взбалмошной и капризной царицы! Я создана любить, а не помыкать народами...

– Вот и родилась бы под кровом честного ремесленника, – процедил Идоменей.

– Царственное происхождение дает неограниченные возможности, – с улыбкой возразила Арсиноя. – Например, дочь горожанина вряд ли сумела бы снарядить миопарону...

– Кстати, кто командует судном? Только не говори, будто Гирр – он якоря от кормила отличить неспособен, даром, что на Крите родился.

– Имя капитана – мой маленький секрет, – молвила повелительница. – Значит, договорились? Я царствую, но не правлю, а ты правишь, но разделяешь царство со мною, сообразно закону.

– Да, – ответил Идоменей.

Он поднялся, направился к выходу, однако задержался у порога и посмотрел через плечо:

– Арсиноя!

– А?

– Зрелая.

– Что-о?! – глаза царицы непонимающе округлились.

– Зрелая проныра. Я об Элеане речь веду. В самом расцвете зрелости...

Пустив эту парфянскую стрелу, Идоменей подмигнул и удалился.

* * *

Первая среди многочисленных пленниц Арсинои, Неэра, оказалась одной из самых спокойных и уступчивых.

Разумеется, когда незнакомое судно круто забрало к берегу, направляясь прямо к стайке перепуганных купальщиц, а сзади настигли пятеро пловцов, посланных лазутчиками во избежание случайной ошибки, девушка пришла в изрядное смятение, а очутившись на борту миопароны, решила, будто очутится, в лучшем случае, среди рабов и рабынь, продаваемых пиратами неведомо где, неизвестно кому и куда.

Самым страшным считался рабский рынок на Делосе. О нем ходили чудовищные слухи. Строптивых пленников стращали Делосом, куда любили наведываться сирийские и вавилонские торговцы, а об участи людей, угодивших им в когти, лучше было не думать вообще.

Гребцы взмахнули веслами, судно убыстрило ход, понеслось неудержимо, достигло полосы свежего утреннего ветра и развернуло парус. Удостоверившись, что требуемая скорость набрана, Расенна передал кормило моряку понадежнее, приблизился к связанной, плачущей пленнице и обратился вежливо, любезно, мягко:

– Неэра, дочь царя тринакрийского, я счастлив приветствовать тебя. Ничего не бойся, ибо ждущая впереди участь окажется – хочешь, верь, хочешь, нет – завидна и сладостна. Даю слово, а лгать беззащитной и беспомощной, сама понимаешь, нет ни нужды, ни корысти.

Так, или примерно так, приветствовал он впоследствии каждую полонянку и, надо сказать, речь гораздо чаще оканчивалась успехом, нежели неудачей.

Он был, ко всему вдобавок, неплохим психологом, этот хищный этруск.

– Продадите в рабство? – дрожащим голосом, глотая слезы, вопросила Неэра.

– В том-то и дело, что нет, – сказал Расенна.

– Зачем же меня... уволокли?

Берег Тринакрии постепенно превращался в узенькую, нитевидную полоску, а затем и вовсе исчез, нырнул за синий предел окоема.

«Бежать уже невозможно», – подумал этруск.

– Я поведаю об этом за добрым завтраком и кубком разбавленного вина. Здесь, на корабле, ты окружена друзьями.

– Скорее, похитителями, – слабо улыбнулась немного приободрившаяся Неэра.

Поняв, что ее не намерены изнасиловать всем скопом, девушка вздохнула с невыразимым облегчением, а Расенна говорил столь искренне и разумно, что надлежало верить.

Разрезав путы, пират учтиво предложил царевне припасенный хитон, тактично отвернулся. Неэра вскочила и со всевозможным проворством облачилась.

– Окажи милость, отведай наших скромных яств и питья, – пригласил Расенна. – Сам я, увы, не в состоянии угостить царскую дочь надлежаще, – однако та, которая послала за тобою...

– Та? – недоуменно вскинула брови Неэра. – Послала? Я не...

– Поймешь. Постараюсь пояснить. Но сперва позавтракаем...

Истинной правды этруск, безусловно, не открыл.

– Та, которая послала корабль, – критская повелительница Арсиноя, – сумеет оказать желанной гостье приличествующий прием.

– Арсиноя?! Знаменитая красотой и славная несметными богатствами? Но зачем я потребо...

– Терпение! – Ладонь Расенны мягко вознеслась, призывая Неэру смолкнуть. – Царица желает втайне побеседовать с тобою о чрезвычайно важном для нее деле.

– Какое дело может быть у великой царицы к скромной, безвестной царевне? Ты обманываешь, незнакомец!

– Напротив, говорю чистейшую правду. Рассуди здраво: если бы я намеревался продать тебя, неужто пустился бы на бесцельные ухищрения, липшие хлопоты? Чего проще – связать, доставить по назначению, потом отмыть хорошенько, и с рук долой. А монету – в кошелек. Верно или нет?

Неэра кивнула.

– Посему будь умницей и спокойно жди прибытия. Остальное пояснит владычица острова...

* * *

Царь Идоменей сам не ведал, как ему повезло.

Во-первых, на миопароне плыл соглядатай Гирр.

Во-вторых, корабль Арсинои повстречал царскую пентеконтеру в непосредственной близости от критского побережья.

Вот и осталась тройная медная труба, тщательно установленная Эпеем подле самой мачты, без употребления.

Расенна беспрекословно дозволил взять себя на абордаж и предоставил переговоры усмотрению Гирра. Спасая собственную шкуру, здраво рассудил этруск, этот наглец должен явить чудеса изобретательности. Сукин сын хорошо известен во дворце – пускай работает языком, покуда не вывернется из тяжкого затруднения сам и не вытянет презираемых им товарищей.

Так и получилось.

* * *

Подробно пересказывать бойкое вранье критянина вряд ли имеет смысл, да читатель, вероятно, и догадаться успел, какого свойства легенду выслушал Идоменей от верного царицына охранника. Лавагет и верил, и не верил потокам изрыгаемой чуши. Велел миопароне идти впереди, встать на якорь посреди гавани, ждать распоряжений.

Остальное уже известно.

* * *

Далеко за полночь Расенна вновь бросил якорь – на сей раз в узкой бухте к западу от Кидонии. Неэру почтительно свели по сходням, препроводили до дворцовой стены, служившей гранью городской черты, через потайную дверь проникли в заповедную отныне часть гинекея.

Рефий принимал добычу и добытчиков самолично.

– Следуйте за мной, – бросил он отрывисто и, развернувшись кругом, возглавил небольшое шествие.

– Где мы? – шепнула Неэра.

– У повелительницы, – коротко отвечал Расенна.

Ошеломленная исполинскими размерами здания, девушка примолкла и непроизвольно жалась поближе к этруску, выказавшему себя столь же заботливым, сколь и любезным спутником.

Чуть ли не полчаса шагала странная компания по несчетным коридорам, залам, переходам, то подымаясь этажом выше, то спускаясь на три-четыре ступеньки, сворачивая, петляя, безнадежно запутывая направление. Неэру невольно поражали фрески, впечатлявшие даже на ходу, при беглом взгляде, в неверном свете факелов; изумляло множество изваянных из камня бычьих голов.

Бордовые колонны – деревянные и каменные – расширялись кверху, подпирая плоские потолки, прорезанные световыми колодцами, которые, при необходимости, затягивали водонепроницаемой тканью. Однако ночка выдалась погожая, и мохнатые звезды юга весело глядели в прямоугольные проемы.

Наконец, Рефий остановился и осторожно постучал в резную кедровую дверь.

– Войдите, – раздался приятный, мелодический голос.

Неэра почтительно склонилась перед великой царицей, сидевшей в глубоком кресле, подле светильника, с папирусным свитком в руках.

О красоте Арсинои рассказывали везде и всюду. Однако, подумалось девушке, и впрямь лучше один раз увидеть, нежели сто раз услышать. Повелительница Крита – ослепительно белокожая, неожиданно синеглазая, – повернула к вошедшим точеную голову, ласково улыбнулась и кивнула Неэре:

– Очень рада приветствовать желанную гостью. Но время позднее, а вы, наверняка, с ног валитесь от усталости. Посему разговаривать будем завтра, а сейчас – отдыхать, отсыпаться... Тебя, о Неэра, проводит в опочивальню ждущая за дверью служанка. Она же поможет расположиться со всеми удобствами. И ты, мой доблестный искатель... приключений, отправляйся спать.

Прелестные черты осветились новой улыбкой, и Неэра внезапно ощутила полное доверие к царице, приказавшей доставить ее сюда столь необычным образом.

Еще раз поклонившись, девушка выскользнула в коридор и уже спокойно двинулась вослед приветливой молодой служанке.

Рефий незаметно крался сзади, удостоверяясь, что все в порядке.

Расенна ухмыльнулся, вешая на шею довольно массивную золотую цепь с изумрудным медальоном – награду за успех.

– Стоило бы, конечно, выругать, а не пожаловать, – сказала Арсиноя. – С твоим-то опытом попасться второй раз подряд!

– Не сочти за дерзость, госпожа, но царя спас только изображенный на парусе венец. Да еще присутствие этого смуглого молодчика, от которого проку ни на драхму, а вреда – на десять египетских дебенов. Я мог бы уничтожить пентеконтеру в считанные минуты. Царю посчастливилось.

– И мне тоже, – вздохнула Арсиноя. – Видишь ли, в итоге все повернулось к лучшему. Честность, как говорится, – наилучшая политика. Ступай, друг мой...

* * *

– Что ж, госпожа, – загадочно и немного печально улыбнулась Неэра, – деваться, похоже, некуда...

Их разговор наедине оказался удивительно краток. Настолько, что Арсиноя насторожилась.

– А не слишком ли ты легко уступаешь, девочка? – полюбопытствовала царица, еле заметно прищурившись. – Ведь я отнюдь не обещаю отпустить тебя на родину в обозримом будущем!

– Могло повернуться гораздо хуже, – сказала Неэра. – Я могла очутиться в лапах у настоящих работорговцев – брр-р!.. Обитать в грязном финикийском или, того страшнее, вавилонском блудилище. Ты же сулишь роскошную, беззаботную жизнь и свою любовь. Разреши только отправить отцу весточку, дабы он знал, что дочь – в довольстве и полной безопасности. О Крите, – торопливо прибавила Неэра, – не будет, разумеется, упомянуто ни единым словом.

– Вне всякого сомнения, разрешу. Но чересчур быстро и охотно, повторяю, ты сдаешься, телочка. С чего бы?...

– Я не дура, – промолвила девушка, и Арсиноя рассмеялась, припомнив не столь давнюю беседу с этруском.

– Это, действительно, так! – с обидой воскликнула Неэра.

– Верю, верю! Я смеюсь не над тобою, а над собственными раздумьями! Продолжай, пожалуйста.

– Предлагается выбор: беспечальное житье и... благосклонность великой и прекрасной государыни, или... насколько понимаю...

– Или, – подхватила Арсиноя. – Ибо дело сие должно храниться в тайне.

– Как видишь, госпожа, колебаться в подобном положении пристало бы лишь отпетой и набитой дуре. Тем паче, – прибавила Неэра, взмахивая длинными ресницами, – что ты поистине великолепна телом и обильна разумом...

Собеседницы поднялись и шагнули навстречу друг другу одновременно.

Когда сладостный, долгий поцелуй прервался и объятия разжались, молодая царевна тихо сказала, не подымая век:

– Есть лишь одно препятствие к близости, госпожа.

– Сини. Теперь – Сини. Конечно, когда мы вдвоем; на людях положено обращаться в соответствии с этикетом. Какое же?..

– Я – девственница, – улыбнулась Неэра.

Арсиноя даже рот приоткрыла от изумления.

– И, – произнесла, опомнившись, – и... Будучи невинна, ты рассуждаешь о предстоящем столь спокойно и здраво?

– Я родилась не вчера, – ответила Неэра. – Не единожды и не дважды ходила купаться в море вместе с подругами, знаю, как волнуют и радуют прикосновения девичьих рук, ведаю трепет объятий. И болтала с женщинами не только о пряже и домашнем хозяйстве...

Царица медленно отступила и уселась в кресле посреди комнаты.

– Что же ты предложишь? – спросила она после затянувшегося безмолвия.

– Пожалуй, то же самое, что предложила бы и ты.

– Скажи.

– Дозволь провести ночь во власти опытного и заботливого мужчины. После этого я всецело и безраздельно предамся тебе.

– Отлично, – просияла Арсиноя. – Придется подобрать хорошего человека...

– Подбирать незачем. Увезший меня моряк...

– Вот как? – насторожилась Арсиноя. – Уж не влюбилась ли ты, часом, дитя мое?

Обращение прозвучало немного странно в устах женщины, бывшей лет на семь старше юной собеседницы, но царевна почла за благо не улыбаться. Да и опытом критская владычица превосходила, по-видимому, неизмеримо.

– О нет, – сказала Неэра. – Просто он – единственный, с кем я более или менее знакома. Он опекал меня в пути, выказал изрядную учтивость и любезность. Наверное, и на ложе будет достаточно добр.

Повелительница прищурилась и вновь рассмеялась:

– А знаешь имя похитителя, Неэра? Любезного и учтивого налетчика?

– Он предпочел на называться.

– Слыхала об этруске Расенне?

– Кто не слыхал? Сказывали корабельщики, Расенна погиб – то ли в морском бою, то ли в плену...

– В плен этруск и правда угодил, да только не погиб. Твой обаятельный спутник и есть Расенна. Собственной злодейской персоной, телочка.

Неэра вздрогнула:

– Как?!.

– Ра-сен-на! – веселилась Арсиноя. – Бич островов и побережий. Гроза морского люда. Кумир гребцов и надежда рабов. Архипират. И твой добрый знакомый! Понимаешь, крошка?

– Н-не совсем... Ты, Сини... и Расенна!

– Разбойник очутился в моих руках. И выказал здравомыслие, не уступающее твоему собственному. Теперь этруск состоит на тайной службе, выполняет весьма и весьма деликатные поручения, с которыми никто иной попросту не справился бы. Уяснила?

– Что ж, – помолчав, ответила Неэра. – Тем любопытнее провести с ним первую ночь... Ты не ревнуешь, госп... Сини?

– В этом дворце, – медленно и с расстановкой сказала Арсиноя, – слово «ревность» неведомо никому. Советую и тебе начисто вычеркнуть его из повседневной речи. Еще лучше – забыть вовсе. Ибо так и удобнее, и легче, и, если угодно, слаще... Но завтра ночью этруску надлежит покинуть остров... Загвоздка, право! Не помиришься с кем-нибудь иным?

– Расенна вполне может управиться до полуночи, – хихикнула Неэра, – а затем плыть куда глаза глядят.

Царевна оживилась, щеки ее порозовели, глаза сверкали отнюдь не застенчивым девическим блеском.

– Будь по-твоему, – согласилась Арсиноя. – Умница моя ненаглядная!

Неэра рассказала прекрасной критянке правду, но, разумеется, не всю правду.

Отнюдь не всю.

* * *

Царевна росла и развивалась далеко не столь быстро, сколь Арсиноя, однако к шестнадцати годам зовы плоти сделались неодолимыми.

Радость, которую способно доставлять собственное тело, девочка обнаружила гораздо раньше, и, еще не вполне сознавая, что творит и воображает, уже пускала пальцы и ладони разгуливать меж ног, блуждать по соскам, животу, бедрам. Чутье подсказывало: занятие сие следует хранить в секрете. Лет с двенадцати она ласкала себя перед сном, покуда, совершенно обессиленная, не оказывалась в объятиях Морфея.

Девственность, сохраненную до восемнадцати, можно было полагать маленьким чудом. Неэра осталась целомудренна вовсе не от излишней застенчивости.

И совсем не потому, что, хотя девиц, до времени развязавших поясок, особо не бранили, добрачные связи уже в предгомеровскую эпоху почитались нежелательными.

Особенно, если речь заходила о царских дочках.

Нет, нет и нет!

Когда царевне сравнялось шестнадцать, в ее укромной, тихой спальне стали то и ночь появляться молодые рабы, призванные в гости повелительным шепотом. Юнцы повиновались опасливо, но беспрекословно, ибо Неэра была поистине прелестна.

После первых торопливых поцелуев красотка увлекала намеченного любовника на ложе, распахивала тунику выше пояса и дозволяла дразнить напрягшиеся, жаждущие соски – теребить, вытягивать, стискивать, легонько покусывать. Невзирая на природную склонность к неудержимому блуду, Неэра была достаточно скромна, и заставляла рабов отворачиваться, покуда сбрасывала одежды полностью.

Затем она, дрожа и пылая, хватала юношеское запястье, прижимала шершавые от ежедневной работы пальцы к собственному нежному телу, заставляла их копошиться и плясать между широко раздвинутых ног. Бивни, как правило, возносились молниеносно, в полном, грозном объеме: тугие, чуть изогнутые, готовые к бою и победе.

Но вот незадача – всякий раз, пытаясь пронзить царевну и сплясать на ней упоительный танец, рабы терпели крах. Либо таран ударял под неправильным углом, либо – того позорней и огорчительней – тыкался мимо врат, либо – и произнести совестно – приходил в боевую неспособность. Лишь только живот прижимался к животу и младые чресла соприкасались с восхитительной шелковистой ложбинкой, что-нибудь, а мешало успешному соитию.

Чересчур неопытная, Неэра не учитывала трех простых вещей.

Во-первых, ее собственная требовательная настойчивость изрядно смущала и стесняла избранников. Девушка спешила, вымогала, понукала. А сие довольно мало способствует мужскому преуспеянию – как раз напротив.

Во-вторых, пресловутая бисексуальность античного Средиземноморья общеизвестна. Если не очень ошибаюсь, даже о Юлии Цезаре говаривали в Риме, будто он «муж всякой жене и жена всякому мужу»... Тринакрийский царь не составлял особого исключения, и тщательно заботился о том, чтобы в доме-дворце селились пригожие рабы не старше пятнадпяти-шестнадцати лет. Выбор Неэры поневоле ограничивался образом неблагоприятным, ибо умудрившиеся в однополой любви отроки оказывались щенками-сосунками неискушенными, стараясь покрыть невинную сверстницу.

И в-третьих. Каждого юношу глодало сознательное или бессознательное опасение за свою шкуру. Пробраться в опочивальню царской дочери – не шутка; невзначай можно лишиться головы, а то и, коль скоро царь проснется не в духе, повиснуть на дереве упомянутой головой вниз.

Чувство гордости, наравне с последним соображением, заставляло неудачников держать языки за зубами. Два с половиной года безуспешных попыток вынудили Неэру задуматься, но тут-то и объявилась у берегов Тринакрии миопарона «Левка».

* * *

Расенна был вовсе не похож на многочисленных несостоявпшхся любовников.

Этруск не спрашивал разрешения.

Просто действовал.

– Ты сделала верный выбор, козочка, – улыбнулся Расенна, провел огромной лапищей по вьющимся волосам Неэры, увлек опешившую девушку на постель и надолго примолк.

Царевна очутилась во власти весьма напористого, поднаторелого самца.

Покорно закинула руки за голову, прикрыла глаза.