Текст книги "Критская Телица"

Автор книги: Эрик Хелм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Предупреждение

 
Остров есть Крит посреди виноцветного моря, прекрасный,
Тучный, отвсюду объятый водами, людьми изобильный...
 

Гомер. Перевод В. Жуковского

Поскольку задача наша – развлекать, а не утомлять, разрешите ограничиться кратким вступительным словом, непохожим, надеюсь, на сухую научную заметку. Но если оно вдруг покажется вам скучноватым, решительно и спокойно пропускайте все, кроме девяти последних абзацев.

Просвещенный читатель сразу обратит внимание на множество мелких и крупных несоответствий между принятыми в исторической науке воззрениями, касающимися крито-микенской эпохи, и взглядами автора. Отнюдь не желая стяжать славу предерзостного невежды, вынужден сказать следующее.

Во-первых.

И в основном.

Достоверные сведения о средне-минойском периоде чересчур скудны, чтобы упрекать писателя в избыточной вольности. Даже долгие, добросовестные труды Генриха Шлимана, Вильгельма Дерпфельда, сэра Артура Эванса; безвременно погибшего в автомобильной катастрофе Майкла Вентриса, который расшифровал линейное письмо Б и, по-видимому, уже вплотную подходил к расшифровке письма А; кропотливые исследования многих других ученых едва ли проливают достаточно света на одну из наиболее загадочных культур европейской античности.

Даже о религии древних критян ничего не известно толком.

Даже гибель великой островной цивилизации объясняют на разные, порой взаимоисключающие, лады.

Поэтому полагаю, что рассказчик может пользоваться большой свободой, а упреки в отступлениях от истины будут незаслуженны и несправедливы. По прекрасному замечанию Плутарха, «покончив... с тою эпохой, относительно которой имеются достоверные сведения, основанные на исторических изысканиях... вполне можно сказать о более отдаленных временах, что раньше них – страна чудес и вымыслов, раздолье для поэтов и мифографов; здесь нет ни действительности, ни правды.»

Во-вторых. Судя по сохранившимся данным, женщина занимала в критском обществе достаточно высокое положение, пользовалась немыслимой в позднейшие времена свободой и, пожалуй, часто главенствовала в доме. Любознательные легко и быстро почерпнут необходимые доказательства, проведя вечер в ближайшей библиотеке и перелистав мало-мальски серьезное исследование о настенных росписях. Феста и Кносса, о «дамах в голубом» и «парижанках».

В-третьих. Бычий культ, существовавший на Крите испокон веков, – один из немногих совершенно бесспорных фактов, не вызывающий никаких сомнений. Миф о царице Пасифае общеизвестен – по крайней мере, все помнят Минотавра: чадо, рожденное от быка и спрятанное с глаз долой в специально выстроенном Лабиринте. Наслышаны современники и о ритуальных акробатических забавах, по сравнению с которыми подвиги кастильских тореро выглядят простым и весьма неизящным скотобойством. О забавах иного рода речь впереди.

И в-четвертых. Вы открыли и дерите в руках не исторический роман, а эротико-приключенческий вымысел, опирающийся, впрочем, на источники, вполне достойные доверия.

Хотя основные памятники античной словесности давно сделались достоянием широкой публики, значительная часть культурного наследия (например, эллинско-римская эротическая поэзия) либо полностью оставалась под спудом, либо печаталась крохотными, расходившимися по особой подписке» тиражами.

Причиной тому – совершенно возмутительная с точки зрения последующих столетий откровенность. Заметим, кстати: даже вегетарианский «Декамерон» Джованни Боккаччо до шестидесятых годов сплошь и рядом издавался с очень большими купюрами.

Любовь, страсть и секс – могущественные силы, в огромной степени правящие не только отдельными человеческими жизнями, но и самой историей.

Вспомним: из-за похищенной Парисом Елены разгорелась Троянская война.

Вспомним: древнеримская республика, по сути, зачата половым членом Тарквиния Гордого, ибо после насилия над Лукрецией возмущенный народ с превеликим позором прогнал царя вон.

Вспомним: ради Клеопатры Марк Антоний покинул состоявший под его началом флот – и проиграл важнейшую морскую битву. А кесарский Рим не в последнюю очередь был погублен дичайшим развратом.

Узнать подробнее – значит постичь лучше.

Некоторое представление об эротических наклонностях античного мира можно составить хотя бы по книгам Светония Транквилла и Гая Петр они я Арбитра. Действительность же, мягко говоря, была гораздо красочнее...

Сведя воедино кой-какие малоизвестные тексты, в разное время прошедшие через мои руки, я постарался придать им форму романа.

Некоторые забавы критской царицы Арсинои покажутся плодами горячечного авторского бреда, но покорно прошу поверить: жена императора Клавдия Мессалина была, в конце концов, удавлена за такие подвиги, о которых навряд ли решусь распространяться даже я.

Если творения подобного свойства безразличны либо чужды вашей природе, верните книгу на прилавок или полку, не тратя далее времени и не вводя себя в денежный изъян.

Однако, если вам небезынтересно разузнать о событиях, приключившихся, по моему разумению, около четырех тысяч лет назад в городе Кидония[1]1
  Город возник в послеминойский период. Приписывать ему такую древность – безосновательно. (Здесь и далее – примечания переводчика).


[Закрыть], ныне зовущемся Капея и расположенном на северо-западной оконечности острова Крит, смело доверьтесь Эрику Хелму, эсквайру, и давайте поторопимся.

Ибо от Эвбеи до Киферы царит полное безветрие, и этруск Расенна уже вперяет наметанный, хищный взор в предзакатную синь Миртойского моря.

Пролог

 
Дела морского беги. Если жизни конца долголетней
Хочешь достигнуть, быков лучше в туги запрягай...
 

Фалек. Перевод Л. Блуменау

Этруску было сорок два, разбойничал он с пятнадцати, а острый ум, богатый опыт, исполинская сила и незаурядная хитрость превратили Расенну в сущий бич корабельщиков.

Едва углядев на горизонте низкий, удлиненный корпус его ладьи, по бортам которой тянулись грубо изображенные чешуйчатые змеи, самые неустрашимые судовладельцы начинали в ужасе метаться, благим матом выкрикивать распоряжения старшему над гребцами – келевсту, на испепеленные солнцем рабские спины со свистом рушились длиннохвостые плети, и невезучая посудина опрометью мчалась искать спасения у ближайшего из островов, коими столь изобильно восточное Средиземноморье.

Уйти удавалось единицам. Ежели боги являли им особую милость.

В полном согласии с пиратским обычаем тех времен этруск подымал зеленовато-голубой парус, плохо различимый издали. А в полном противоречии собственному дикому нраву, да и общепринятому нерасчетливому зверству, Расенна тщательно заботился о гребцах, прекрасно понимая огромное преимущество сытых, сильных, неистерзанных бесконечными побоями людей в состязании с несчастными, затравленными, исхлестанными полуживотными, чьей главной пищей была гнилая рыба, выдаваемая скупо и редко, основным питьем – протухшая вода, а единственным подкрепляющим средством – смоченная уксусом и зажатая между зубами губка.

А при быстрой, решительной погоне весла решали все.

В стратегическом смысле Расенна обладал задатками гения. Отборные разноплеменные головорезы, служившие иод его началом и знавшие о жалости и снисхождении только понаслышке, не давали спуску ни стару, ни младу, однако неукоснительно даровали свободу каждому гребцу захваченных галер.

Расчет был весьма прост и понятен: предвидя грядущее избавление от мук, рабы предпочитали вытерпеть последнее избиение, но позволить чудо-пирату настичь ненавистного хозяина.

То же самое относилось и к андроподам – человеконогой, в отличие от тетраподов, четвероногой собственности, – одушевленным орудиям, заморенным непосильной работой, чужеземным пленникам, которым, грабя прибрежные поселки, вручали часть заправедной поживы, отдавали стоявшие на приколе рыбачьи лодки и предлагали живехонько убираться по домам, покуда окрестные обитатели не опомнились и не схватили мечи.

В итоге предусмотрительный этруск обзавелся как знакомыми, так и безвестными благожелателями на всех побережьях Аттики, Пелопоннеса, Киклад, Спорад, Мизии, Лидии, Карии[2]2
  Видимо, следуя примеру поэта и писателя Роберта Грэйвза, Хелм дает островам и побережьям названия более поздние.


[Закрыть] Сотни добровольных доносчиков прямыми либо окольными путями охотно извещали Расенну о возможной поживе или грозящей опасности, делая его и неотразимым, и неуловимым.

И ядро этой незамысловатой,, примитивной шпионской сети составляли бывшие гребцы.

Ибо Расенна поставил себе в закон и мудрое правило: время от времени – обыкновенно, четырежды в год – принимать на борт пятерых наиболее крепких рабов, отбитых у чужака. Ровно месяц люди отъедались, отсыпались, зализывали рубцы и язвы, а затем брались за весла, и пятеро выслуживших положенный срок гребцов становились воинами, а когда корабль оказывался близ их родного края, могли невозбранно отправиться восвояси, унося щедрые прощальные дары.

Честно отплавав свое с грозным этруском, раб неукоснительно получал свободу и награду.

Новые же гребцы орудовали сосновыми лопастями не за страх, а за совесть, и любили Расенну, словно псы, угодившие от злобного и жестокого владельца к доброму и ласковому.

Сокровища, зарытые им в одной из пещер на юге острова Корассин, объявились лишь тысячелетие спустя, когда Пол и крат, с уже неведомой целью, выслал туда многочисленный отряд гоплитов – тяжеловооруженной пехоты. Гадайте сами, для чего потребовался тирану островок, о котором и слова-то доброго не скажешь. Однако на золотые слитки, драгоценные камни и разноликие монеты, по чистой случайности откопанные седоусым Проклом и его бойцами, любой нынешний миллиардер спокойно мог бы приобрести в пожизненное и наследственное владение и маленький Корассин, и величественный Самос, и добрую половину Крита, о котором, по большей части, и пойдет речь в этой повести.

Однако всякой, даже превосходящей пределы вообразимого, удаче рано или поздно приходит конец.

На тридцать пятом году жизни и двадцатом году пиратства Расенна столкнулся с боевым судном критян.

* * *

Штиль стоял совершенный, и маленькая десятивесельная ладья при всем желании была не в силах оторваться от огромной палубной пентеконтеры, чей капитан за три-четыре мгновения до страшного таранного удара выкрикнул короткую команду, и туча безошибочно жаливших стрел осыпала изготовившихся дорого продать свои жизни разбойников.

А лучниками жители Крита были непревзойденными.

Как, впрочем, и мореходами.

«Тархна», буквально разваленная пополам, исчезла под водою почти тотчас, и корабль победителей прошел над ее обломками всей громадой исполинского корпуса.

Расенна, единственный, не наповал убитый, а навылет раненный в плечо, неминуемо бы погиб со всем остальным экипажем, но многоопытный противник велел заранее сушить весла, и метнувшегося в море пирата не размозжило и не утопило тяжкими ударами.

Захлебывавшегося этруска быстро выудили из разволновавшейся хляби, наградили несколькими злобными ударами, скрутили по рукам и ногам и доставили прямиком в Кидонию, третий по величине критский город, где владычествовала двадцатисемилетняя царица Арсиноя, где окаянного грабителя и человекоубийцу ждала примерная и показательная казнь и где судьба Расенны приняла направление новое, с трудом вообразимое и уж совершенно и всецело нежданное.

* * *

Причины и следствия, безусловно, сочетаются, подчиняясь неким таинственным связям, Однако прослеживать упомянутые связи – дело бесполезное. Их можно перечислить, – но только задним числом, а уж заверять, будто способен объяснить ту либо иную последовательность разворачивающихся во времени событий, дерзнет разве что ясновидящий волшебник – я с такими не встречался, – или непроходимо глупый наглец – таких я навидался немало, но себя к этой малопочтенной братии не отношу.

Ограничусь предположением: не существуй между Критом и Та-Кеметом незапамятных сношений, не позаимствуй островитяне египетского обычая августейших браков меж единородными братьями и сестрами, не выйди Арсиноя замуж в одиннадцать лет и не яви Элеана весьма необычной заботы о взошедшей на супружеское ложе отроковице – нырнул бы пленный этруск в неглубокий, уютный котел с кипящим маслом. И не головою вниз. И не сразу, а постепенно.

И уж отнюдь не по собственной воле.

Но теперь, семью годами позднее, Расенна застыл на горячей палубе корабля, лежавшего в дрейфе напротив острова Мелос, и пристально следил за крошечной темной точкой, медленно скользившей по зеркальной глади.

Разумеется, проще всего было бы двинуть судно вперед, навстречу пловцу, но критяне плавали ничуть не хуже, чем стреляли из лука, а оказывать Гирру излишние любезности этруск вовсе не собирался. Пусть обходится своими силами.

К тому же, береговая линия виднелась вдали тоненькой полоской, и приближаться к ней на лишний десяток стадий, дабы потом удаляться вновь, было бы попросту неразумно. «Левка» стояла с убранным парусом и опущенной мачтой. Выкрашенная в цвет морской волны, она полностью сливалась с водой.

А скрытность и внезапность Расенна ценил сейчас превыше всего.

Глава первая. Береника

 
Нет, не Афродита это, Эрос это бешеный
Дурачится, как мальчик.
 

Алкман. Перевод В. Вересаева

Кареглазая красавица рабыня, жена митиленского аристократа, привезенная в Кидонию ровно три недели назад, продолжала отвергать царицу со спокойным и решительным упрямством, точно ее родиной была суровая, целомудренная Энниада, а не легкомысленный Лесбос, давно и навеки прославившийся обилием чересчур нежных подруг.

Арсиноя не знала, смеяться, гневаться или плакать.

Отведя Беренике пышную и уютную спальню в самом сердце огромного, похожего на лабиринт, Кидонского дворца, она окружила молодую гречанку всемерной заботой и лаской, чтобы та окончательно оправилась от пережитого потрясения и разлуки с близкими. Сорок столетий назад, когда вчерашний царь зачастую впрягался в колесницу завоевателя и влачил ее, понукаемый ударами бича, перемены судьбы воспринимались куда легче и проще, нежели в нынешнем, душевно изнежившемся веке.

Через несколько дней Береника впервые улыбнулась, потом отведала за вечерней трапезой красного хиосского вина и, подперев округлый подбородок руками, пристально смотрела на изгибавшихся под напевы флейты и переборы лютни египетских танцовщиц.

Умная, изощрившаяся в любовных играх до последнего предела, к тридцати четырем годам успевшая утолить почти все вообразимые и с трудом вообразимые страсти, Арсиноя не торопила событий. Потихоньку велев амазонке Эфре приглядывать за новенькой в оба, повелительница во всеуслышание объявила Беренику под своим особым покровительством, самолично проводила до опочивальни, легко поцеловала и попрощалась до утра.

Ревновать Арсиною обитательницы и обитатели бесчисленных дворцовых покоев отвыкали раз и навсегда, посему Елена и Сабина, которым часок спустя предстояло взойти на ее ложе, лишь лукаво переглянулись.

– Ты влюблена? – полюбопытствовала Сильвия, пристроившаяся на краю мраморного бассейна, где царица нежилась, уже почти готовая к вечернему омовению.

При беседе с глазу на глаз прибавлять «госпожа» было не принято.

– В тебя, – чистосердечно сказала Арсиноя, слегка поворачивая голову. – Но сегодня отдамся на растерзание двум бешеным кошкам, завтра овладею этой милой девочкой, а послезавтра... еще не знаю. Пора, моя хорошая.

– Как пожелаешь, – вздохнула Сильвия и соскользнула в бассейн, по колено полный душистой розоватой водой. – Вот разыщу Рефия и попрошу прислать ко мне полдесятка самых неукротимых воинов.

Единственная критянка в смешанном гареме царицы, Сильвия также была единственной, кто попал туда по доброй воле.

Принадлежа к роду знатному и древнему, она должным образом посетила дворец, выйдя замуж и переселившись в Кидонию из города Закро на восточной оконечности острова. Арсиное в ту пору сравнялось двадцать девять, Сильвии – семнадцать, но сходство темпераментов и склонностей оказалось разительным.

Протомившись от взаимной страсти с первого взгляда ровно столько времени, сколько заняли положенный обмен приветствиями да короткая учтивая беседа, обе отправились полюбоваться чудесной терракотовой вазой, расписанной лилиями. Царь Идоменей, суровый и воздержанный мореплаватель и воин, давным-давно терпел привычки единокровной супруги лишь из высочайших государственных соображений. Он припомнил, где обретается несравненная ваза, слегка дрогнул желваками и любезно предложил мужу Сильвии познакомиться с богатейшим собранием всевозможных боевых трофеев, рассыпанным по мужской половине дворца, едва ли не превосходившей размерами женскую.

И принять в подарок любое оружие, какое придется по вкусу.

Хотя исключительный восторг простака Талфибия вызвала недавно изобретенная мастером Эпеем и выставленная посреди Зала Быков, прямо под световым колодцем, катапульта – длинный деревянный желоб, оснащенный исполинским луком и воротом; оружие, способное метать стрелу длиною в два локтя на добрых десять плетров и навылет пробивать борт небольшого судна, – гость, разумеется, не смог унести это новейшее чудо, и ограничился изящным двуострым топориком-лабрисом.

А Сильвию так очаровала красно-коричневая стройная ваза, украшавшая далекую опочивальню, что молодая прелестница внезапно охладела ко всему и всем – особенно к мужу.

Стискивая свое сокровище в жарких объятиях, Талфибий искренне дивился его непостижимой вялости.

Даже в первую ночь, когда таран сладострастия проломил борта целомудрия и немало крови пролилось на волны белоснежных простынь, Сильвия сперва завизжала, дернулась, а потом обхватила жениха ногами, запустила длинные, нервные пальцы в его курчавые волосы и примерно исполнила танец, который пляшут лежа. Да так, словно занималась этим искони свойственным роду человеческому делом в несчетный раз.

Державшая светильник служанка от удивления лишь разинула рот и пролила каплю-другую шипящего масла на собственную ногу.

Два женских крика слились воедино.

Поскольку вопль наслаждения звучал и громче, и дольше, Талфибий ублажился и даже не отругал неловкую девку, заоравшую в столь неподходящий миг.

* * *

Три месяца миновали в полном постельном согласии. Талфибий вымерял все глубины, досконально исследовал все проливы и устья, запретные для робкого или неопытного, собирал богатую дань с каждого побережья – и ни разу не изменял ему попутный ветер.

Теперь же на море стоял абсолютный штиль.

В пятую ночь затишья окончательно сбитый с толку вельможа застиг жену свернувшейся калачиком на ложе и о чем-то мечтающей. Даже не повернув головы, Сильвия молча указала на тоненький алый поясок, охватывающий бедра и означавший временное бездействие.

Потом легко и небрежно махнула рукой в сторону двери.

Тут уж у недалекого и самолюбивого Талфибия взыграло ретивое.

Он зарычал, обрушился на вскрикнувшую от неожиданности Сильвию, в два-три приема сломил ее сопротивление и направил уже полностью изготовившийся к бою корабль в гавань, размещенную, так сказать, под высокими широтами.

Где и наткнулся на внушительный отпор тридцати двух крепких, стоявших ровными рядами воинов.

Сильвия куснула достаточно сильно, чтобы защититься, и недостаточно злобно, чтобы изувечить. Разом обескураженный супруг заорал благим матом. Галера незамедлительно свернула парус, высушила весла и легла в полный дрейф.

– Нет! – коротко выдохнула Сильвия.

– Почему? – прохрипел Талфибий, осторожно ощупывая болезненное место.

– А ежели невмоготу, проведай служанку. Полегчает...

Удостоверившись в целости киля и корпуса, Талфибий опрокинулся на бок и откатился подальше, благо постель была широченной.

– Почему? – повторил он со злобой.

– Потому, что люблю Арсиною, – сказала Сильвия. – Она меня тоже. И берет во дворец. Не сердись, бычок, получишь развод и пятьсот талантов золота. Целый флот можно снарядить!

* * *

Сколь ни был уязвлен и разъярен Талфибий, а предпочел согласиться, принять баснословного отступного и взять язык на крепчайшую привязь.

Ни в кругу изумленных домочадцев, ни на хмельной дружеской пирушке, ни громко, ни шепотом, ни сразу, ни впоследствии не упомянул он об истинной причине, сделавшей Сильвию придворной дамой.

Во-первых, не следовало становиться всеобщим посмешищем.

Во-вторых, ославить царицу трибадой на Крите, где однополой любви, говоря мягко, отнюдь не одобряли, значило иметь дело с Идоменеем и Великим Советом, доказывать правоту обвинения.

В-третьих, венценосной сопернице стоило обронить словечко боготворившему ее человеку, чтобы несносный болтун ушел в загробный мир, даже не успев толком пожалеть о своей нескромности.

Человеком этим был начальник дворцовой стражи Рефий.

* * *

Мраморный пол, прогреваемый снизу гипокаустами[3]3
  Гипокаусты – одна из первых систем центрального отопления. Изобретена, предположительно, ок. 80 г. до Р.Х.


[Закрыть], казался жарким, словно прибрежные пески в солнечный полдень.

В квадратном проеме потолка, за частым бронзовым переплетом, уже мерцали звезды, но большие лампы, зажженные по всему периметру купальни, давали яркий, чистый свет, мало уступавший силой дневному.

Имевшая в длину и ширину тридцать ступней[4]4
  В оригинале – футов (30,5 см). Античная стопа (ступня) была немного короче (29,6 см).


[Закрыть], купальня служила царице четырежды на дню, а посему отапливалась непрерывно и расписали ее те же художники, что потрудились над малым тронным залом. Изображения морской охоты соседствовали со сценами тавромахии. Из красок преобладали белила, охра, лазурь. У дальней стены стояла огромная круглая ваза, чью блестящую поверхность оплетал щупальцами великолепно выписанный спрут. У ближней – там, где Сильвия ласково и сноровисто растирала выпрыгнувшую из бассейна царицу льняной простыней, тянулось просторное ложе, назначенное как для отдыха, так и для вещей, с отдыхом несовместных.

Завершив труды, Сильвия отступила, быстро осушила капельки влаги на собственном теле и небрежно метнула отяжелевшую ткань прямо в благовонную воду.

Владычица Крита задорно смотрела на подругу блистающими синими глазами.

Красоту человеческого тела резец и кисть передают несравненно лучше, нежели слово. Стройная, высокая, прекрасно сложенная, Арсиноя обладала необычными для критянки мелкими чертами лица и совершенно прямым, без малейшего намека на характерную легкую горбинку, носом. Темно-каштановые волосы, уложенные перед омовением в пышную, тугую корону, перевивала жемчужная нить. Белизна кожи была столь ослепительна, что розовые губы и соски выглядели пунцовыми.

Чуть более пышная и смуглая, Сильвия не уступала царице чувственной прелестью, только глаза аристократки, большие и карие, были расставлены заметно шире, а волосы – черны, словно смоль.

Клепсидра[5]5
  Водяные часы.


[Закрыть] в юго-западном углу купальни успела звякнуть каплями трижды или четырежды, прежде чем Арсиноя засмеялась, повалилась на ложе и разметалась, дабы немного остыть после омовения. Правая нога медленно согнулась, левая скользнула в сторону и вниз и тронула пальцами теплую мраморную плиту.

Сильвия глубоко и грустно вздохнула, погладила свои поднявшиеся, набухшие истомой груди, молча двинулась к поставу, где обеих женщин ожидали свежие одежды, сотканные из прозрачного виссона.

Мерно позванивала вода горного родника, замкнутая в стеклянных сосудах и обреченная исчислять время.

– Телочка! – позвала Арсиноя.

* * *

Кажется, страницей или двумя ранее покорный слуга уже позабыл известить читателя о довольно важной мелочи. Каюсь и спешу исправить упущение.

Бык на минойском Крите был не только священным животным, подобно индийской корове либо древнеегипетскому Апису. Он воплощал собою не только стихийную силу, плодоносное начало, жизнедатную мощь. Могучий длиннорогий великан – белый, черный, пятнистый – олицетворял красоту мироздания: соразмерную до самых крохотных черт, всепокоряющую, победоносную. Перед быком не просто преклонялись: им восторгались, восхищались, им любовались, как любуются драгоценным камнем или дивным цветком. Женщины, умело подготовленные к обряду многоопытными жрицами, отдавались ему средь заповедной рощи в предгорьях Левки. А их соплеменницы, вздрагивая при мысли о грозном и незабываемом совокуплении, втайне завидовали этим избранным.

Вот почему в языке островитян слова «бычок» и «телочка», для нашего слуха звучащие оскорбительно, значили примерно то же, что «дружок» или «милочка».

Сильвия обернулась через правое плечо, разомкнула губы, но осеклась и выжидающе замерла.

– Ты ревнуешь? – с улыбкой спросила Арсиноя.

– Да... Немного...

– Во ведь ревновать воспрещается, – напомнила повелительница.

– То есть, нет-.. Не ревную – сказала Сильвия. – Истосковалось по тебе невообразимо, вот и все.

– Иди на ложе, глупышка.

Клепсидра и звякнуть не успела, а Сильвия уже стояла на коленях меж раскрытых ног Арсинои, прижимаясь щекой к упругому животу подруги, нежно стискивая ладонями ее бока.

– Нет, – послышался тихий, властный голос, – нынче мой черед.

Легонько толкнув темноволосую голову, царица высвободилась, приподнялась и опрокинула Сильвию на багряное, расшитое тончайшей золотой нитью покрывало.

– Скорее! – застонала молодая аристократка, смыкая веки, распахивая ноги, тиская и вытягивая собственные, давно поднявшиеся чувственным торчком соски: – Скорее! Пожалуйста! Я совсем-совсем...

Окончание любовной мольбы утонуло в рыдающем вздохе, ибо Арсиноя уже зарывалась устами и кончиком носа в жаркое, полу отверстое лоно Сильвии.

* * *

В Та-Кемете, единственной стране, с которой Крит по-настоящему торговал и обменивался послами, – а заодно и гостями, – северян искренне считали полусумасшедшими. И не оттого, что островом, по сути, правила царица, а супругу ее отводилась простая роль флотоводца и, следовательно, военачальника. И не потому, что на земле Кефтиу не было ни одного настоящего храма: хотят служить Апису в священных рощах – пускай служат себе на здоровье. И не благодаря варварскому обычаю сжигать мертвецов, точно собак, отвергая неотъемлемо необходимый для потусторонних странствий обряд бальзамирования – всяк печется о душе на собственный лад, и неразумного можно лишь пожалеть...

Но Кефтиу был единственным в обитаемой вселенной государством, где законы наистрожайше и непреложно запретили рабовладение. Обращать в неволю нельзя было ни чужеземца, ни, тем паче, соплеменника.

Ступивший на критскую почву раб немедленно и навсегда обретал свободу. Египтяне, плававшие на остров по делам торговым или иным, либо платили чудовищную пошлину, дабы не лишиться наиболее ценных одушевленных орудий, либо (что случалось гораздо чаще) везли с собою старых, больных и никчемных.

Согласно тем же, исключительно мягким даже с нашей точки зрения и напрочь безумным в глазах египтян, законам, смертная казнь полагалась только за три провинности: убийство (человека или священного быка), насилие над жрицей и однополую любовь.

На последнюю критяне взирали с омерзением, непостижимым для прочих средиземноморских народов, которые, в свою очередь, содрогались при одной мысли о женщинах, покрываемых быками, и недоумевали, как может изменивший владычице и владыке становиться изгнанником, а не покойником.

Каждому – от виноградаря и стряпухи до царя и царицы – надлежало блюсти закон, хранивший и каравший всех – снизу и доверху.

А следил за этим Великий Совет Священной Рощи.

* * *

В девятнадцать лет восхитительная Береника питала стойкое отвращение ко всем видам плотской любви.

Гордая и замкнутая от природы, никому и никогда не поверяла она своих огорчений; высокомерная и насмешливая, избегала судачить с более счастливыми подругами, а в итоге попала прямиком на остров Крит, в гарем Арсинои.

Потому что митиленские горожане вполне заслуженно считали Беренику одной из первых красавиц и совершенно ошибочно полагали, будто молодая женщина довольна и счастлива удачным замужеством.

Супруг ее, Талай, отличался похотью фавна и неутомимостью кентавра. Местные и приезжие блудницы направо и налево шептали о неописуемых достоинствах несравненного любовника, способного без устали трудиться над женским телом, доколе в сосуде малой клепсидры не иссякнет вода. Слухи разлетались по Митиленам с быстротой распуганных воробьев, и многие добропорядочные горожанки, чьи мужья не были столь щедро одарены Приапом[6]6
  Приап – бог сладострастия, чувственных наслаждений.


[Закрыть], только хмыкали и втихомолку завидовали Беренике.

Особо завидовать было нечему.

Ибо Талай стяжал себе неувядаемую славу именно среди блудниц.

Во все века, среди всех народностей особы легкого нрава смотрели, смотрят и, вероятно, будут смотреть на соитие, как на обычную необходимость, не приносящую ни малейшего удовольствия, а зачастую сулящую обиды и огорчения. Чем скорее избавляются они от мимолетных объятий, дающих одноразовый заработок, тем легче вздыхают.

Потаскухи, по десять-пятнадцать раз на дню отдающиеся мужам, юнцам и отрокам, избегают любых излишних, докучных ласк, ибо, усталые и безразличные к своему труду, забывают о наслаждении, как забывает глубокий старик о некогда плескавшем через край здоровье. Коль скоро посетитель не наделен избыточной выносливостью – великолепно: промелькнет, расплатится, исчезнет. Ежели попадется усердный пахарь любовной нивы – делать нечего, следует терпеть.

Но Талай не принадлежал ни к первым, ни ко вторым.

После знакомства с этим выдающимся человеком промышлявшая в городской лесхе[7]7
  Лесха – у древних греков нечто среднее между постоялым двором и местным клубом.


[Закрыть] девка Феребея сообщила сердечной подружке Фило:

– Явился перед закатом и как начал орудовать! Я попрыгала, монетку отработала; потом притомилась, лежу бревно бревном, а он чешет, а он старается! Я под конец, веришь ли, сама готова была приплатить. Уж и не помню, когда меня в сок возводили... Мотыжил, покуда звездочки не высыпали все до единой!

Фило хихикнула.

Феребея отхлебнула терпкого лесбосского винца и прибавила:

– Но, представляешь, хоть бы разочек для приличия приголубил, подлюга!

* * *

Шестнадцатилетнюю жену Талай лишил невинности в столь же героической манере. Возбудясь и воспряв при виде нежного, свежего, изящного тела, он, словно хмельной сатир, набросился на Беренику, мгновенно и безжалостно вскрыл ей влагалище и, по выражению Феребеи, «орудовал» без устали.

А Талаев огнедышащий вулкан имел свойство извергать потоки лавы лишь через час-полтора после первых колебаний почвы. Крепко подозреваю, что бедолага страдал серьезным психофизиологическим расстройством, которое и сам он, и митиленские потаскухи по невежеству принимали за исключительную мужскую доблесть.

Заодно с целомудрием Береника едва не утратила рассудка. Удовлетворенный супруг явил неслыханную дотоле нежность, легонько чмокнув новобрачную куда-то возле виска, и с достоинством направился вкушать заслуженный отдых.

Звуки, сопровождавшие соитие, переполошили всех домочадцев, доставили немало веселья запоздалым подвыпившим гулякам и еще больше хлопот широкоплечему привратнику Эномаю, вынужденному все время замахиваться узловатой дубинкой на свистунов и балагуров.

Финикийская рабыня Синта, согласно обычаю стоявшая со светильником в изножье постели, чуть выждала и, едва лишь поступь Талая утихла, опрометью кинулась позвать пожилую, опытную Ипподамию.