Текст книги "Ровесники. Герой асфальта (СИ)"

Автор книги: Елена Курносова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

Долгий путь

В грозовую даль,

Он словно зверь

Чуял дым беды,

Закрыта дверь,

Ливень смоет все следы –

Так хочешь ты.

А дальше происходит совсем невероятная вещь – из глаз Вадима брызжут слёзы! Внезапные, исступлённые, яростные какие-то – он встряхивает головой в неистовом безумии, словно прогоняя дурное наваждение, и тотчас же тоскливое, глухое пение переходит в крик:

Всё, что было –

Свет мой

Чистый и святой!

Всё, что было –

Рок мой

Жадный и слепой!

Всё, что будет –

Крест мой!

Семь кругов пройти мне

В огненной пустыне!..

До меня лишь сейчас доходит, что Вадим слегка пьян. Пил он, конечно, не здесь, а где-нибудь в другом месте, но это не суть важно. Главное, алкоголь, пусть даже в самом незначительном количестве, выплеснул наружу все его мысли и чувства. И напрасно мы думали, что Вадим нас не замечает. Он всё это время не упускал нас с Виталиком из вида, как это я сразу не догадалась? Он ведь сам говорил мне, насколько глубоко и тщательно умеет скрывать свои эмоции. Однако сейчас он переоценил эту свою способность. Или же просто не захотел больше терпеть, поэтому, вопреки праздничному настроению, взял и выбрал именно такую песню. Безусловно, она была о любви. Но Канарейка никогда не переживал трудную любовь, никогда не страдал из-за девушек, а значит он просто НЕ МОГ плакать, исполняя такую грустную песню. Всё объяснялось другим – в эти слова Вадим с самого начала вложил свой смысл, и мало кто мог догадаться, какой именно. А ему и не нужно было, чтобы все догадались. Он знал – тот, для кого он пел, его поймёт. Потому что слишком много у них общего. И линия жизни одна.

Голос твой

Заблудился здесь,

День и ночь

Он звучит во мне,

Я молю

Отпустить меня!

Но за стеклом

Вижу вновь твои глаза.

Твои глаза…

Всё, что было –

Свет мой

Чистый и святой!

Всё, что было –

Рок мой

Жадный и слепой!

Всё, что будет –

Крест мой!

Семь кругов пройти мне

В огненной пустыне…

Заворожённая песней, я боковым зрением видела, как Виталик встал и вышел из комнаты. Надо было пойти за ним, но я не могла пошевелиться. Как не могла и оторваться от волшебного видения. Вадим был бесподобен! Он весь, с головой окунулся в песню, он буквально купался в каждой её строчке. Его лицо – тонкое, нежное, ангельское, дышало страстью, ясные глаза светились, излучая тепло… От его небывалой энергетики мы все впали в транс: никто не двигался, люди, казалось, даже боялись дышать в присутствии этого божественного создания. И все верили ему с полуслова – верили тому, что он произносил, и переживали так же глубоко, как он сам.

Я видел сон,

Как в этот дом

Ты сердце принесла своё,

И боль прошла,

И умер страх в душе.

Но дверь – на ключ,

И страх живуч,

Что проклят я и обречён!

Свинцом – тоска,

Так, словно смерть близка.

Как смерть близка!

Всё, что было –

Свет мой

Чистый и святой!

Всё, что было –

Рок мой

Жадный и слепой!

Всё, что будет –

Крест мой!

Семь кругов пройти мне

В огненной пустыне –

Словно проклят я…

Затихают последние аккорды, и голова Вадима бессильно падает на грудь. Кажется, он выложился весь, до конца, и теперь находится в легком обмороке. Ещё несколько секунд стоит тишина – и вот воздух разрывает грохот аплодисментов. Я вижу, что лица слушателей припухли от слёз, у некоторых девушек даже течёт тушь. Маленькая Иришка, хлюпая носом, кидается Канарейке на шею и непосредственно, простодушно целует его в щёки:

– Вадик, не плачь! Не плачь, я тебя не брошу!

Общая апатия тут же сменяется весёлым смехом, и все постепенно приходят в себя. И сам Вадим смущённо улыбается, принимая комплименты. Ресницы его все ещё мокрые, но это воспринимается естественно, ведь Канарейка талантливый артист и умеет вживаться в любой образ. Увы, никто из слушателей так и не понял, что сейчас, может быть, впервые в жизни Вадим не играл никакой роли, и эти его слёзы во время песни – настоящий крик души, попытка достучаться до сознания своего друга.

Я нашла Виталика в пустой тёмной кухне. Каменным изваянием стоял он возле окна и смотрел куда-то в невидимое пространство, не моргая и не шевелясь. Обернувшись на звук моих шагов, он даже бровью не повёл. Я подошла и тихо встала рядом.

– Ну что? Доволен теперь?

– Чем доволен?

– Не притворяйся. Можно подумать, что ты ничего не понял.

– Почему? Понял.

– И что?

– А что?

Мне вдруг захотелось его ударить. Вот так схватить за грудки, развернуть к себе и врезать со всего маха по лицу, приводя в чувства.

– Хочешь сказать, что на тебя это никакого впечатления не произвело?

– Не хочу я этого сказать.

– Тогда в чём ещё дело? Иди и помирись с ним.

– Не пойду.

– Почему?!

– А почему бы ему не прийти первому?

– Слушай, хватит, а?! Что вы, в конце концов, как два дурака? Вы мне надоели уже со своей гордостью оба – упёрлись как бараны на одном мосту, лоб в лоб, и ни один не в состоянии с места сдвинуться! Так и бултыхнётесь в воду оба!

– В какую ещё воду? – Устало поинтересовался Виталик.

– Да ни в какую, господи! – Ещё больше взбеленилась я. – Михалкова в детстве надо было читать!

Он молчит, по-прежнему неприступный и неумолимый. И я уже просто не знаю, что мне делать. Хоть бери его за руку и тащи к Канарейке. Или же наоборот? Махнув рукой, я отправилась назад в гостиную. Тут уже царит спокойная, безмятежная атмосфера. Разговоры, шутки, чаепитие… Гитара лежит в углу, возле ёлки… Вадим сидит на диване в обнимку с Катей Богданович. Как ни в чём не бывало… Глаза сухие, смеющиеся, на губах – беззаботная улыбка. И мне уже кажется, что я ошиблась, решив, что Канарейка всерьёз переживает ссору с Виталиком. Может быть мне это померещилось и вовсе не стоило сейчас раздувать из мухи слона? Да и конце концов, что мне, больше всех надо что ли? Чего это я мечусь туда-сюда, пытаясь восстановить худой мир на месте доброй вражды, если они сами ничего не хотят делать?!

Я уже хочу уйти обратно на кухню, но в этот момент Вадим оборачивается и пристально смотрит на меня. Не долго, но я успеваю заметить мелькнувшее в его глазах смущение. Конечно, он-то знает, что я правильно поняла его песню и сейчас стыдится этой своей недавней слабости. Увы… Сделав и без того слишком широкий шаг в сторону Виталика, он тоже вряд ли пойдет мириться первым… Не имеет смысла проводить психологические беседы. Тем более, что рядом с Вадимом удобно устроилась Катя Богданович. Она не даст ему скучать и легко сумеет развеять его печали. Вот уже они снова обнимаются, Канарейка игриво целует Катю в мочку уха, и та, жмурясь от удовольствия, кладёт голову на плечо парня. Нет, всё-таки интересно, почему же именно Катя, а не Маша? Последняя, кстати, нисколько не ревнует – нормально общается с другими ребятами, строит глазки Юрке Борисову. Удивительна природа близнецов! Может, они с детства договорились никогда не делить парней?

– Привет.

Я уже примерно представляю, кому принадлежит этот нежный, неизменно высокомерный голосок, раздавшийся над моим ухом. Оглядываясь, совершенно верно вижу Варвару…

– Привет. – Робея, отвечаю я. Странно, почему меня всегда охватывает смущение при общении с сестрой Вадима? Что гложет меня, когда я вижу её вблизи? Зависть? Ревность? Восхищение? Сразу вспоминается, что это как раз из-за Вари разгорелась война со Звёздным Городком. Вспоминается пьяный базар братьев Шумляевых в той вонючей квартире… Вот оно – вечное яблоко раздора всего мужского населения вокруг. И не исключено, что в будущем все мы ещё здорово настрадаемся по вине этой распрекрасной царевны, удивительной копией своего неподражаемого брата.

– Смотрю я, что-то тебе здесь не особенно весело. Проблемы какие-то?

Это что-то новое…Впервые вижу, что Варю заботит чьё-то настроение больше своего собственного. Должно за этим что-то скрываться…

– А чего веселиться? – Я стараюсь быть предельно искренней, невольно желая завоевать расположение местной красавицы номер один. – Виталика сюда еле-еле притащила. Как на заклание, можно сказать, привела. А он теперь на кухне торчит, не хочет в комнату идти пока там Вадька. А мне что делать? Тоже на кухне сидеть?

– Да, серьёзная ситуация у вас сложилась, ничего не скажешь. – Варя смеется, и ясно, что на самом деле мои сложности кажутся ей ерундой. – Не бери в голову. Они всё равно помирятся. Они друг без друга жить не могут.

– Пока что живут. – Уныло замечаю я.

– Ой, да просто повода ещё не было подходящего – только и всего!

Я хотела сказать Варе про песню, которую только что пел Вадим – не является ли она хорошим поводом? Однако, подумав, решила промолчать. Раз Варя ничего не поняла, то и не стоит с ней сильно на эту тему откровенничать. А она тем временем, кажется, уже и забыла о чём мы только что говорили – устало зевнув, посмотрела в глубь гостиной, где все были поглощены самыми разными беседами.

– А мне тут тоже скучно, если честно. Но деваться некуда. Не дома же сидеть, согласна?

Я кивнула – с этим, действительно, трудно было не согласиться.

– Вот… – Продолжала Варя самозабвенно. – Под ёлкой сейчас дурдом, даже идти туда страшно…Кстати, мне Вадька что-то там говорил по поводу Шумляева. Вроде бы ты разговор какой-то слышала на днях…

Голос у Вари неестественно спокоен, но я смотрю в её изумительные сапфировые глаза и наконец-то понимаю, почему она сегодня соизволила ко мне подойти…Волнуется… Только вида подавать не хочет. В этом, кстати, все они, Канаренко, одинаковые – гордость не оставляет места другим эмоциям. И, тем не менее, ничто человеческое им всё-таки не чуждо. Это меня в немалой степени смягчает, и я даю Варе сердечный совет:

– Будь осторожна. Не ходи вечерами одна. Они серьёзно настроены.

Волнение тут же сменяется привычным гонором – Варвара с вызовом вскидывает вверх подбородок:

– Они не посмеют.

– Откуда такая уверенность? – Мне уже снова хочется её кольнуть, чтобы особенно не задавалась.

– Они не посмеют. – Повторяет Варя с упрямством, вполне характерным для своей фамилии. – Они что, самоубийцы – так себя подставлять? Толькин брат из тюрьмы недавно вышел, какой ему резон снова туда идти?

Я вижу, что убеждая меня, она в большей степени пытается успокоить себя, и терпеливо объясняю:

– Они уверены в своей безнаказанности, потому что считают, что ты никому ничего не расскажешь.

Белоснежное, холёное личико Варвары становится ещё белее. Она испугалась не на шутку. Значит, Толян был прав в своих расчётах: осуществи он с помощью брата свой низкий план – и Варя действительно не посмеет никому признаться в своём позоре. И именно поэтому сейчас ей стало так страшно.

– Ну…А что же мне делать-то? – Взгляд больших кукольных глаз опять обращен ко мне с просьбой о поддержке. – Что же мне теперь, из дома совсем не выходить, да? Я же с ума так сойду!

– Просто не ходи одна – и всё. – Мягко уточняю я. – И избегай тёмных переулков.

– А может быть ты ошиблась? Не так что-то поняла?

О, если бы это в самом деле было обманом слуха! Но – увы… Я качаю головой:

– Я всё поняла правильно. Под самой дверью стояла…Будь осторожна, ладно?

Впервые я говорю с Варей как с подругой, не ощущая робости. Она благодарно улыбается мне, и я вдруг понимаю, что завидовать-то ей особенно не в чем. Ведь весь этот набор редкостных достоинств: красивое лицо, точёная фигурка, роскошные волосы – приносит Варваре одни только проблемы. И в том, что все так рьяно её хотят, нет ничего хорошего. Страшно жить в постоянном страхе за свою честь. Страшно и очень неприятно быть красивой игрушкой в глазах и в мыслях мужчин. Много ли парней, например, подозревают о том, что у Вари Канаренко есть душа и чувства? Тот же звёздновский воздыхатель, блаженный Сева Пономарёв, вряд ли боготворил Варю за какие-то человеческие качества…Стоп… А я? За что Виталик любит МЕНЯ? За покладистый характер? За нежное сердце? Сомневаюсь, что оно очень уж нежное. И характер у меня далеко не сахарный.

Поражённая горькой мыслью, я оглянулась вокруг. Вари рядом уже не было, зато взгляд мой упал на большое овальное зеркало возле вешалки. Из него на меня встревожено смотрела смуглая черноокая красавица, чем-то похожая на монголку. Тёмные волосы локонами рассыпаны по плечам. На щеках – легкий свежий румянец. Разве за всем ЭТИМ можно разглядеть мою внутреннюю сущность?... Ноги сами несут меня на кухню. Я почти вламываюсь туда, подобно разъярённой фурии. Виталик, читающий какой-то журнал, сидя на табуретке за столом, вскакивает так, будто на него с полной скоростью несётся локомотив.

– Ксюшка? Ты чего?

– Ничего! За что ты меня любишь?!

Я ору так, словно обвиняю его в чём-то ужасном, и он растерянно моргает, не понимая, что происходит.

– Чего?

– Я спрашиваю, за что ты меня любишь?! Я красивая?! Ответь, я красивая?!

– Кра…красивая. – Виталик не знает, чего я от него хочу, но на всякий случай соглашается со всем, что я говорю. И это, бесспорно, его ошибка.

– А если бы я была страшная?! Если бы у меня была только добрая душа?! Я бы тебе была тогда нужна? Да ты бы тогда из-за меня не стал с Канарейкой драться! Ты бы на меня даже не посмотрел!!!

Сообразив, наконец, в чём причина моей ярости, Виталик с трудом сдерживает смех.

– Ксюш, тебя какая муха укусила?

– Никто меня не кусал! – Я продолжаю истерично визжать, не замечая его ироничной улыбки. – Все вы, мужики, одинаковые! Все вы по природе кобели! Вам бы только трахаться – всё равно с кем и когда, вы только о себе думаете!

– Подожди, подожди, ты хоть соображаешь, чего несёшь?

– Нет! И не хочу!!!

– А ну и видно…

Виталик на удивление спокоен – он как доктор-психиатр у себя в кабинете, а я – его буйная пациентка, с которой необходимо долго разговаривать, чтобы привести в себя. И я, глядя на него, такого безмятежного, постепенно начинаю осознавать, что в самом деле противоречу сама себе. И мне становится смешно – так смешно, что вспышка моей ярости неожиданно переходит в хохот. Это похоже на истерику, но стресс тем не менее, быстро проходит. Виталик качает головой:

– Ну ты даёшь… Это что за эстрадный номер был?

– Не знаю. – Я аккуратно, стараясь не смазать глаза, оттираю слёзы. Смех ещё душит горло, и я давлюсь судорожными спазмами. – Ой… Ты извини, нашло что-то… Это нервные перегрузки последних дней, наверное, сказались…

– Да уж. Такие претензии на меня тут вылила. – Теперь, когда буря миновала, Виталик позволил себе немножко обидеться. – Я, значит, кобель, по-твоему? Мне всё равно с кем и когда?

Я слушаю свои собственные слова из уст Виталика и уже не верю, что являюсь их автором.

– Ой… Вот это я дура…

– И при этом возмущается, что я её люблю за то, что она, видите ли, красивая. – Продолжает Виталик, так же давясь смехом. – Как будто это ненормально! Ты бы, я думаю, тоже не особенно горела желанием со мной гулять, будь я горбатым, одноглазым чудовищем!

– Ой!...

– А как же душа, моя милая?

– Ой, Виталь…

И мы хохочем вдвоём – громко, безудержно, как два сумасшедших, запертых в одной палате.

– О, это что тут за веселье? – На кухню заходит Татьяна Евгеньевна – оживлённая, захмелевшая, с целой грудой грязных тарелок в руках. Наша идиллия окончательно приводит ее в восторг.

– А мы-то вас потеряли! Думали, что вы ушли уже!

– Ну, Татьяна Евгеньевна… – Всё ещё смеюсь я. – Вечно вы о нас плохо думаете. То мы вообще не придём, то уже ушли, не прощаясь. Просто нам нравится уединяться даже в шумных компаниях.

– А вот и зря. Там так весело.

– Давайте мы вам поможем посуду помыть! – Вызывается Виталик, ловко принимая из рук Ворониной пирамиду из тарелок. Бедненький, он снова ищет любой предлог для того, чтобы не возвращаться в гостиную! Слава богу, хозяйка не возражает – посуды и правда очень много, а она уже утомлена.

– И всё-таки жаль, ребята, что вы у меня такие дикие. В такой праздник надо всем вместе быть. Ты меня слышишь, Виталик?

Виталик инстинктивно сутулится, вжимает голову в плечи, словно кто-то бьёт его по спине. Конечно, Воронина не дура, она давно понимает, почему он всё это время торчит на кухне.

– Я слышу. Только настроения нет.

– А жаль… – Татьяна Евгеньевна приближается к подростку сзади и тормошит его за плечи. – Дурачок ты маленький. И Вадька тоже. Кстати, кто знает, где этот херувим успел врезать? Тут я ему ничего не предлагала.

– Вы бы у ребят спросили. – Посоветовала я. – А мы его сегодня впервые здесь встретили.

– Вот наказанье моё. – Татьяна Евгеньевна выглядит озабоченной. – Сколько раз ему говорила: поаккуратней с алкоголем. Организм молодой совсем… Мало ему звёздновской милиции. Теперь буду переживать – вдруг отсюда выйдет и продолжит где-нибудь.

– А вы его до утра не отпускайте. – Не отрываясь от раковины, советует Виталик. Похоже, он, как и я, думает о пьяной Шумляевской шайке, притаившейся в какой-нибудь безлюдной подворотне этой новогодней ночью.

– Господи, ну вот что за человек, никак в толк не возьму. – Продолжает вздыхать Воронина. – Золотой самородок, такая голова светлая. И откуда эти пороки в нём берутся?

– Все талантливые люди подвержены порокам. – Резонно замечаю я, наблюдая за тем, как ловко Виталик намыливает тарелки.

– Конечно, я понимаю. Побочный эффект так называемый… Но всё-таки обидно. Он такой юный, пятнадцать лет всего… Весь организм себе испортит смолоду, а потом мучиться будет.

– Татьяна Евгеньевна, он и сам всё это не хуже вас понимает. Он же умница, вы сами говорите.

Мы так и не успеваем обсудить эту тему до конца – на кухню с болтовней и хохотом врываются девчонки: Маша Богданович и Яна Лисовенко. Они тоже несут посуду и пустые бокалы.

– Ой, а что это вы тут делаете?

Татьяна Евгеньевна легко сгоняет с лица печальную тень.

– Общаемся и хозяйничаем. Хотите – присоединяйтесь.

– Хотим! Там уже скучновато стало. – Машка решительно направляется к Виталику и настойчиво отпихивает его от раковины. – Ну-ка, Золушка, подвинься! Теперь наша очередь!

Виталик не возражает – отходит к окну и по привычке вглядывается в ночь. В его глазах я ловлю удивление и подхожу туда же. Во дворе – куча народа. Половина нашей весёлой гоп-компании уже успела, оказывается, выйти на улицу. Праздник продолжается там. Я вижу Наташу и Иришку – последняя держит в руках какой-то тёмно-серый пушистый комок. По-прежнему в обнимку стоят Вадим и Катя. Симпатичная парочка, оба высокие и интересные. Надолго ли Канарейка запал?

Рядом Варя. Она кутается в белый полушубок и не отходит от ребят ни на шаг – с ними она, похоже, чувствует себя уверенней. Юрка и Борька курят в стороне. Мне тоже хочется туда, но Виталик, я знаю, откажется идти со мной. А одна я не решаюсь. Хотя новогодняя погода прямо создана для прогулок на свежем воздухе.

Где-то совсем близко (может быть, даже во дворе) кто-то грохнул петардой так, что у меня чуть не заложило уши. Вместе с этим взрывом на улице что-то произошло: пронзительно завизжала Иришка, закричали все остальные. Охваченная волнением, я наваливаюсь грудью на подоконник и вглядываюсь в даль.

– Что там случилось? – Виталик следует моему примеру. Он озабочен не меньше меня. Яркий свет звёзд позволяет нам отчётливо видеть всё, что творится по ту сторону окна. Вся компания гуляющих окружила голую берёзу напротив моего подъезда – ту, под которой в своё время дежурил тоскующий Виталик. Все смотрят вверх и громче всех пищит Иришка:

– Нюська-а! Нюся-а-а! Нюська! Кс-кс-кс!

До меня наконец-то дошло, что случилось. Тёмно-серый комок, который пару минут назад я видела у Иришки в руках – ни что иное, как её любимая кошка. Напуганная хлопком петарды, она, должно быть, вырвалась от своей маленькой хозяйки и вскарабкалась на ближайшее дерево, наивно полагая, что это от чего-то её спасёт. Я напрягаю зрение изо всех сил, пытаясь увидеть, как высоко успела залезть Нюська. На нижних ветках её определённо нет. Стало быть, дела плохи.

– Нюська! Нюська! Слезай! Иди ко мне, Нюсечка! – Доносится со двора отчаянный голосов Иришки, и все остальные вторят ей в унисон, надеясь сманить кошку с дерева.

– Что там такое? – К нам присоединяется Татьяна Евгеньевна, ажиотаж во дворе привлекает и её внимание. – Чего это они там делают?

– Ваша Нюська на берёзу влезла и сидит. – Объясняет ей Виталик, неотрывно глядя в окно.

– Нюська? А чего она вообще на улице делает?! Кто её выпустил?!

– Иришка, наверное, погулять её хотела вывести в честь праздника. – Я вижу, что Воронина впадает в панику, и сама начинаю нервничать всё сильнее.

– Погулять? Она с ума сошла что ли? Кошка домашняя, людей чужих – и тех боится. А тут такая артиллерия грохочет! Ей, часом, шампанского никто не наливал вместо лимонада?

– Кому? Кошке? – Глупо интересуюсь я, однако Воронина меня уже не слышит – бегом мчится в прихожую и там слышится возня. Мне тоже хочется на улицу, и я умоляюще смотрю на Виталика:

– Может, выйдем, а?

Он недовольно хмурится:

– Для чего? Там и так большая группа поддержки собралась. Разберутся как-нибудь без нас.

Мне становится обидно и отчего-то неприятно, но я молчу и продолжаю смотреть в окно. Похоже, кроме меня, Виталика и Машки с Янкой возле мойки в квартире никого не осталось – и хозяева, и гости высыпали во двор. Иришка по-прежнему умоляет Нюську слезть… Татьяна Евгеньевна за что-то резко отчитывает Наташу – наверное, она должна была контролировать действия младшей сестрёнки. А время идёт… Гремят петарды, небо расцвечивается огненным салютом, и Нюська, совершенно одуревшая от всего этого кошмара, казалось, приросла к самой макушке берёзы намертво. Осознав, что слезать она не намерена вплоть до самого утра, Иришка ударяется в слёзы. И вот тут уже никто не в состоянии вынести плач ребёнка.

К берёзе подходит дядя Вова Овсянников. Пробуя силы, взбирается по стволу до нижних веток, пытается подтянуться на руках – и падает. Оно и понятно, ветки у дерева очень непрочные, а выпили взрослые в эту ночь многовато. Овсянников качает головой в ответ на какой-то вопрос Воронина. Тот тоже хочет рискнуть, но все кругом отговаривают.

– Да ну её! – Слышится непривычно раздражённый голос Татьяны Евгеньевны. – Никуда она не денется! Посидит и слезет, когда надоест! А им впредь урок будет – нечего было её на улицу тащить!

И тут начинает орать Нюська. Сначала тихо, неуверенно, а потом всё громче и громче, даже здесь, в квартире до нас доносятся её истошные вопли. Становится ясно – сама Нюська, при всём своём желании, слезть не сможет, а значит до рассвета все мы рискуем сойти с ума.

– Ма-ама-а-а! – Вслед за своей любимицей ревёт во весь голос Иришка. – Я больше не бу-у-уду-у! Снимите её, ей же страшно! Нюся-а, Нюсечка, маленькая моя, хорошая! А-а-а!

– Вот тоже, не было печали. – Досадливо бубнит под нос Виталик. – Хоть пожарную машину вызывай.

Меня уже начинает утомлять эта однообразная сцена, и я хочу отойти от окна. Но вдруг вижу, что к берёзе подходит ещё кто-то. В полутьме с трудом узнаю Вадима. Ну конечно, разве он может остаться в стороне, когда предоставляется такой прекрасный шанс лишний раз пощекотать себе нервы и порисоваться перед такой многолюдной аудиторией! Некоторое время Канарейка стоит в раздумии. Потом неожиданно быстро стягивает с себя дублёнку и кладет её в руки Кате Богданович, оставшись в одной джинсовой рубашке.

– Вот дурак. – Опять по-старчески сварливо шепчет Виталик. – А потом с ангиной на полмесяца свалится как всегда.

– Помолчи. – Я всё-таки теряю терпение. И без того сердце стучит слишком неровно. Вадька тоже сегодня пил. Где и с кем – мы, правда, так и не выяснили. Однако это ничуть не мешает ему ловко, совсем по-кошачьи взобраться по стволу вверх. Два-три движения – и он уже на полпути к успеху. Вот только ветки у него под ногами сухие и слабые…Не дай бог… У меня кровь стынет в жилах…

– Упадёт. – Шепчу теперь уже я. – Упадёт же…

Этого боятся все. Все, кто стоит вокруг, и даже зарёванная Иришка уже, кажется, забыла про Нюську, в страхе наблюдая за другим своим любимцем, решившимся на такую опасную авантюру ради её кошки.

– Вадька! А ну слезай, сейчас же! – Строго кричит Воронина. – Не валяй дурака, ты до туда не достанешь! Она на самой макушке сидит! Слезай, говорю! Разобьёшься!

– Не разобьюсь!

Вадим и правда очень осторожен. Аккуратно переставляя ноги с ветки на ветку, он медленно поднимается всё выше и выше. Ствол всё сужается и сужается, а там, где застряла несчастная Нюська, ветки совсем тонкие, как прутики. Я словно под гипнозом. Мои глаза намертво прикованы к каждому движению Канарейки. Подошвы ботинок скользят… Я вижу, как он то и дело хватается руками за ствол, удерживаясь практически на весу. Номер, достойный цирковой арены. Вот только страховки нет. И неизвестно, чем всё это кончится.

Расстояние сокращается…Осталось совсем немножко…Вадим протягивает руку, молниеносно хватает кошку за шиворот и крепко прижимает её к груди. Теперь главное – спуститься. Как он это сделает, если одна рука занята?!

– Кидай её, дуру! – Кричит Воронин. – Кидай, ничего ей не сделается! А сам слезай! Осторожно только!

– Сейчас!

Только «сейчас» не получается. Спятившая вконец Нюська никак не желает быть грубо сброшенной с высоты. Всеми четырьмя лапами она цепляется за Вадима как утопающий – за спасательный круг, и он, как ни пытается, не может оторвать от себя перепуганное животное. Начинается откровенная борьба… Явно – не в пользу человека… Очередной взрыв петарды – и Нюська яростно виснет у Вадим на шее, царапая её всеми передними когтями… Короткий крик… Треск сучков… Я всё ещё не верю своим глазам…

– ВА-АДЬКА-А-А!!!

Изумлённо оборачиваюсь… Эхо этого вопля ещё, кажется, звенит в воздухе, а Виталика возле меня уже нет. Его как будто сдуло ветром…

Глава 39

Как прекрасна новогодняя ночь!...За несколько часов, кажется, проходит целая жизнь – как в той знаменитой киноистории про баню и Ленинград. Один шаг от любви до ненависти, и рукой подать от холодной войны до теплой дружбы. «Йес, йес, йес!» – хочется мне закричать, на западный манер дёргая сжатым кулаком. Свершилось! Лёд тронулся! У-ау!!! Но это в мыслях. На самом деле, радоваться-то особенно нечему. Вот уже полчаса в гостеприимной квартире Ворониных царит хаос.

Во-первых, здесь нету телефона, а «скорую» вызвать необходимо – грохнувшись с самой верхушки берёзы, Вадим потерял сознание. Ненадолго, правда – минуты на две, и сам он позже объяснял, что это – от боли в руке. Однако никто не желает его слушать – мало ли чего он мог себе повредить, падая с такой высоты? Поэтому, невзирая на горячие протесты, Вадима поспешно отвели к Ворониным и чуть ли не силой уложили на кровать в комнате девочек.

– Лежи и не шевелись. – Приказала ему Татьяна Евгеньевна. – Вдруг у тебя сотрясение мозга? Сейчас врача вызовем.

– Нет у меня никакого сотрясения. Только вот рука…

Рука, похоже, на самом деле сломана. Вадим жмурится и, скрипя зубами, едва сдерживает стон. Он всё ещё пытается встать, но Виталик укладывает его обратно.

– Даже не думай. Знаешь, мне, конечно, всегда было ясно, что ты без тормозов. Но чтобы до такой степени! Совсем спятил – из-за какой-то кошки чуть шею себе не свернул.

Виталик ругается по привычке, но в голосе его слышится столько тревоги и заботы, что Вадим слабо улыбается, радуясь, наверное, хотя бы таким образом вернуть расположение старого товарища.

– Если б знал – ещё недели полторы назад с крыши сиганул бы специально…

– Чего? – Виталик с досадой крутит пальцем у виска. – Дурак ты, Вадь! Смешно тебе?

– Ага…Ещё как. – Вадим уже откровенно дурачится, хотя я чувствую, что таким образом он просто пытается отвлечься от боли.

В комнату заходит Владимир Михайлович в сопровождении дочерей. При виде Канарейки, раскинувшегося на кровати, Иришка начинает хлюпать носом:

– Вадь… Это я виновата, прости меня… Чем тебе помочь?

Он улыбается, с нежностью глядя на девочку:

– Замуж за меня пойдёшь, Ириш? Мне сразу же легче станет…

– Замуж?! Прямо сейчас? – Иришка замирает на месте, не веря своим ушам.

– А что? Не согласна? Смотри, пока расти будешь, меня в армию заберут.

– Ладно вам женихаться. – Вмешивается Воронин, приближаясь к дивану. Виталик вежливо уступает ему место, и Владимир Михайлович садится около Вадима.

– Руку давай, альпинист.

– Зачем?..

– Давай-давай, без разговоров.

Канарейка неловко протягивает Воронину больную руку, и тот осторожно начинает ощупывать её по всей длине.

– Сильно болит?

– Ага…

– Где сильнее?

– Я не знаю… Везде.

– Так кажется. Где-то должно быть сильнее.

После лёгких касаний пальцами, Владимир Михайлович начинает надавливать в разных местах. Лоб Вадима прямо у меня на глазах покрывается испариной, он весь дрожит, как натянутая струна, уже теряя самообладание.

– Тут больно?

– Да.

– А тут?

– Тоже.

– И здесь тоже?

– А-а-а!!! Не надо, Владимир Михалыч!!!

Кажется, Воронин нашёл то, что искал. Это чуть повыше запястья. На Вадима тяжело смотреть – он того и гляди повторно лишится чувств.

– Ну что там? – Заглядывает в комнату Татьяна Евгеньевна.

– Перелом, естественно. – Спокойно констатирует её супруг. – Вот только не пойму, почему вся рука-то болит? Шевелить ею, говоришь, тоже не можешь?

– Да…Там…Владимир Михалыч, там, кажется, ещё плечо вывихнуто. Поэтому руку поднять невозможно.

– Вывихнуто, говоришь?

Начинается ещё одна утомительная процедура, в процессе которой Воронин вертит несчастного Вадима в разные стороны, нажимая ему на плечо сильными и почему-то очень умелыми пальцами прирождённого хирурга. За этой сценой наблюдаем мы четверо: я, Виталик и сёстры Воронины. Остальные ребята, насколько мне известно, помогают Татьяне Евгеньевне приводить квартиру в порядок после праздничной гулянки. Ирина Павловна где-то носится в поисках телефона. И только виновница происшествия – дымчатая Нюська, слоняется по дому без дела, гордая и важная как королевна. Мягко ступая лапами, подходит к Иришке, привычно трётся о её ноги, требуя законного внимания к своей персоне, но девочка грубо отпихивает её ногой в сторону:

– Иди отсюда, дура… Всё из-за тебя!

Она, кажется, уже ненавидит свою недавнюю любимицу, видя, как по вине кошки мучается сейчас её обожаемый кумир. Я смотрю на эту десятилетнюю девочку и с небывалой теплотой в душе убеждаюсь в том, что вижу сейчас перед собой замечательный образец типичной первой любви. Слишком ранней, конечно, совсем ещё детской. И, тем не менее, любви. Возможно, с годами она и пройдёт, а возможно, станет только прочнее и взрослее, как и сама Иришка. Пока же она слишком близко к сердцу принимает всё, что происходит с Вадимом, и одна из всех нас пытается остановить Владимира Михайловича.

– Па-ап, ну хватит… Что ты всё делаешь? Пусть его лучше врач посмотрит.

– А ты думаешь, врач с ним лучше будет обращаться? – Не отвлекаясь, усмехается Воронин. – Они вообще церемониться не станут. Тем более, когда узнают, что он пьяный на дерево лазил.