Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)
– Иначе, баронесса, – донесся холодный голос его преосвященства, – вы станете бесполезны. А я не терплю бесполезных людей, для меня они не важнее мышонка.
Ротбург, затем особняк на Леберштрассе.
Разговор получился некрасивым.
Не сказать, что Генрих рассчитывал на что-то иное, нежели открытое неприятие, наоборот – ожидал его с болезненным возбуждением, снова и снова прокручивая в голове подготовленную речь. И все же, поднимая бокал красного «Квалитетсвайна» за ужином – первым семейным ужином после возвращения ее величества императрицы, – запнулся, растерял тщательно подобранные слова и оповестил о помолвке обрывисто и путанно.
– Принцесса Равийская? – переспросил его величество кайзер, не поднимая головы и тщательно пережевывая нежнейшее седло косули, поданное с брусникой и клецками. – Однако! Почему не Валерия Костальерская?
– Потому что вы предоставили мне возможность самому выбрать жену, – ответил Генрих, выравнивая тон.
Матушка – изящно-тонкая, всегда держащая осанку, – вдруг побелела и уронила вилку.
– Дорогой, – сказала она, подавляя ломающую голос тревогу, – но почему такой выбор?
– Она знатного рода, – быстро ответил Генрих. – К тому же, с хорошим приданым и землями.
– Землями? – его величество, наконец, поднял темнеющее гневом лицо, кустистые брови медленно сползались к переносице. – Что нам с них! Равия и без того сельскохозяйственный придаток Авьена!
– Короли Турулы и Равии должны быть уверены, что Эттингены видят в них не рабов, – перебил Генрих, покачивая в пальцах бокал, – а равных себе правителей. К тому же, национальное движение в Туруле обретает такую силу, что во избежание вооруженных восстаний необходимо пойти на компромисс и первыми протянуть руку…
– Во избежание вооруженных восстаний, – кайзер повысил тон и теперь глядел раздраженно и сумрачно, – нужно как можно меньше раскачивать революционный настрой национальных меньшинств, в частности, глупыми стишками и либеральными статейками.
– Их могло не быть, если бы вы приняли к рассмотрению мою программу.
– В ней не больше смысла, чем в вашем нелепом выборе, сударь.
– Карл! – не выдержала императрица, запунцовев под взглядом супруга. – Я бы попросила…
– Не удивлен, что вы не в восторге, – пылко произнес Генрих. Бокал в его руке качнулся, плеснув рубиновыми каплями на белую накрахмаленную скатерть. – Вы пресекаете все, что я когда-либо делал, к чему стремился или о чем просил вас. Но, видимо, это семейное. Бабушка тоже не одобряла вашу женитьбу на собственной кузине.
Бокал качнулся в сторону Марии Стефании. Та вскинула голову, воскликнув:
– Генрих! Мы с Карлом с детства любили друг друга, и получили благословение на брак от Святого Престола! Но ты… ах, Господи! – она заломила руки. – С какой бы симпатией я ни относилась к Равийскому народу, но Ревекка – совершенный верблюд!
– Вы говорите о моей невесте, матушка, – досадливо осадил ее Генрих, уворачиваясь взглядом от ее ищущих глаз и слегка повышая голос, но все еще оставаясь в рамках дозволенного. – Решение принято. Сегодня же утром я сделал письменное предложение принцессе, и она его приняла. Хочу справить свадьбу по-быстрому, без лишних приготовлений и торжеств.
– Нелепое и глупое ребячество, – рот кайзера покривился, на краешке губ выступил соус, и он промокнул каплю салфеткой.
– Вы можете думать, как считаете нужным, – холодно отозвался Генрих. – Но обязаны принять мой выбор, каким бы он ни оказался. Вы дали слово императора.
– И я сдержу его, – через силу выдавил кайзер. Голос треснул, морщины на лысеющем лбу собрались в глубокие борозды: он выглядел старым, намного старше императрицы, но все еще бескомпромиссным, несокрушимым и властным. Все брошенные Генрихом колкости, все просьбы и попытки достучаться рассыпались об этот гранитный утес, возникший на краю пропасти, у которой стоял сейчас Генрих, страшась заглянуть в бездонную тьму и мучительно желая этого.
– В таком случае, – сказал он, вновь качая бокалом и глядя, как темные капли стекают по хрусталю, – предлагаю выпить за помолвку!
И опрокинул вино в глотку – словно шагнул за край. Горло обложило приятным теплом, Генрих обвел императорскую чету повеселевшим взглядом и осведомился:
– Но что же никто не пьет?
– Нет, я больше не могу! – не то всхлипнула, не то простонала императрица. – Простите, мне стало дурно…
Качнувшись, поднялась из-за стола: лакеи подхватили ее под руки, и она обмякла в них – пожелтевшая и хрупкая, как раненый мотылек.
Веселая злость сейчас же сменилась острой жалостью. Генрих бросился было к ней, но матушка отстранилась и, сказавшись больной, поспешно удалилась в покои, где тут же заперлась на ключ.
– Мне жаль, мама, – тихо произнес Генрих, понимая, что она стоит по ту сторону двери, дыша тяжело, как испуганная косуля, и нервно вслушиваясь в его торопливые шаги, в скрежет дверной ручки, в надрывный шепот за стеной. – Пожалуйста, не уезжайте… потерпите немного… и у вас родится, наконец, наследник, которого вы не будете бояться…
Он замолчал, вздрагивая от напряжения и пытаясь уловить если не ответ, то хоть какое-то движение.
Ничего.
Тишина.
Генрих прислонился к стене горячим лбом и прикрыл глаза, дрожа от нарастающего напряжения и зуда.
Через пятнадцать минут, покинув золоченые ворота Ротбурга, он запрыгнул в экипаж и направился в недавно купленный особняк на Леберштрассе.
Чего у Марцеллы не отнять – так это способности превращать проблемы в недоразумения. С ней было легко на каком-то примитивном уровне, и Генрих оживал и чувствовал себя почти свободным – неважно, занимался он любовью, распевал скабрезные песенки под аккомпанемент гитары, пил, ловко отбивая горлышки бутылок, любил Марцеллу снова, и снова пил…
…пока голова не превращалась в обернутый войлоком колокол, и Генрих, обессиленный, не проваливался в беспамятный сон.
Проснулся он раньше Марцеллы – скорее, по привычке, привитой еще учителем Гюнтером, – и долго, жадно хлебал теплую воду из графина, который еще больше нагревался в его ладонях. Вчерашний разговор напоминал о себе ноющей болью в левом виске, но на душе стало гораздо спокойнее. В окне голубел краешек августовского неба.
Марцелла тихо подошла сзади, ткнулась теплым носом в шею.
– Уже уходишь, золотой мальчик?
– Пора, – ответил Генрих, не оборачиваясь. – Меня ждет одно неотложное дело, а потом мы не сможем видеться какое-то время. Все эти предпраздничные хлопоты и суета… Но я выписал чек на твое имя, воспользуйся на свое усмотрение.
– Ты неизменно щедр, – Марцелла поцеловала в краешек губ: – Знай, если тебя не удовлетворит жена, всегда можешь рассчитывать на мои услуги.
Бундесштрассе, затем Пратер, национальный парк.
Иногда Генрих проникался странным сочувствием к агентам тайной полиции, вынужденным следовать за ним по кабакам и борделям, вынюхивать запутанные следы, дежурить под окнами любовниц в жару и дождь. Его императорское величество поначалу называл это «необходимой профилактической мерой», но после предъявления ему «Меморандума о политической ситуации», в котором Генрих открыто высказался за радикальную земельную реформу и признание гражданских прав национальных меньшинств, притворяться перестал и уже не скрывал, что попросту не доверяет сыну. Теперь надзор – бесконечный и назойливый, – вызывал лишь глухое раздражение.
Едва Генрих свернул с Леберштрассе, как за углом мелькнула черная фигура. Мелькнула и скрылась, оставив в памяти отпечаток – неряшливый, как пролитые чернила.
Вовремя подкатил экипаж.
Накинув пару гульденов сверх оплаты, Генрих велел направляться к набережной.
Авьен пестрел праздничными флагами и красно-золотыми лентами. В пределах Ринга, кольцом опоясывающего территорию Ротбурга, наспех сколачивали навесы: здесь вскоре начнут бесплатно раздавать пунш – по кружке в одни руки, – в честь двадцатипятилетия его императорского высочества и приуроченной к нему помолвки с принцессой Равийской. Перестук молотков отзывался в висках болезненным гулом.
Точно крышку гроба забивают. Своему Спасителю? Себе ли?
На спине высыпал липкий пот, стоило вспомнить о последнем докладе Натаниэля: невидимый даже в микроскоп vivum fluidum пускал корни в крови авьенцев, не щадя ни молодых, ни старых, уравнивая богатых и бедняков, дворян и проституток. И только он – Генрих Эттинген, – был невосприимчивым к заразе, чистым и пустым. И совершенно бесполезным.
«Я пробовал смешать образцы, – писал Натаниэль по-ютландски, – но совершенно безрезультатно. Зловещий vivum fluidum, чем бы он ни был на самом деле, не развивается в твоих образцах, но и при добавлении твоего образца в чужой не исчезает, как я напрасно надеялся. Прошу, однако, не терять надежды, мой добрый друг! Я слишком верю в науку, чтобы отступиться на полпути. Панацея, которую мы так жаждем создать, будет найдена!»
Генрих крикнул поворачивать на Римергассе.
Здесь запах конского пота мешался с ароматами открывающихся кофеен и цветочных магазинов. Поравнявшись с лавкой, заставленной букетами, корзинам и горшками столь густо, что за ними не просматривались даже полки, Генрих на ходу выскочил из экипажа и юркнул в плотный сумрак.
Дородная цветочница испуганно привстала из-за прилавка. Генрих бросил ей гульден и подхватил первый попавшийся букет астр.
– Мое почтение, фрау! – приподняв котелок, он одарил цветочницу дежурной улыбкой и выскользнул с противоположной стороны.
И встретился лицом к лицу с собственным портретом – отпечатанным на холсте, с гербом и вензелем самого кайзера. И строками из гимна: Даруй любовь и благословение, пусть твой божественный свет озаряет империю!
– Нянюшка! Смотрите!
Малышка в нарядном капоре дернула за рукав чопорную фрау. Глаза блеснули удивлением и восторгом. Сколько пройдет времени, прежде чем они подернутся смертной пеленой? Может, отпущенные семь лет. А может, семь месяцев, пока вспыхивающие на окраинах и в рабочих кварталах очаги чахотки не поразят самое сердце Авьена.
– Это вам, прелестная фройлен, – Генрих галантно передал букет девочке, стараясь не коснуться ее руки, и, натянув котелок на уши, свистнул экипаж.
Хотелось верить, что шпик проследовал за пустой каретой, а значит, у Генриха появилось немного времени, чтобы побывать на Бундесштрассе.
Она придет туда, в этом Генрих ни капли не сомневался. Как мотыльков манили зажженные фонари, так баронессу влекла надежда.
Остановив экипаж на противоположной стороне улицы, но так, чтобы просматривалось крыльцо полицейского участка, Генрих принялся ждать. Зуд испытывал нервы на прочность, проклятые молотки забивали невидимые гвозди в его затылок – тук! Тук! Стучали копыта по брусчатке, дробно постукивали каблуки прогуливающихся дам – над их головами покачивались ажурные соцветия зонтов, – и где-то в отдалении струилось двухтемное рондо.
Они вышли втроем: баронесса и два господина. Одного Генрих сразу узнал: герр Нойманн считался лучшим адвокатом в Авьене – маленький, округлый, с круглыми щеками и очками в круглой оправе, сам точно составленный из нулей, он питал к трехзначным нулям природную слабость, а потому с охотой принял чек за подписью его высочества с сопроводительной припиской «благотворительный взнос на процветание юриспруденции». Он что-то беззвучно лопотал, заглядывая под шляпку баронессы – ее лицо оказалось скрыто в тени, виднелся лишь мягкая линия подбородка и краешек губ, изогнутый в полуулыбке, – и явно был доволен собой. Второго господина – высокого полицейского с отличительными знаками шеф-инспектора, – Генрих не знал, хотя его лицо с аккуратными усами и высокими скулами казалось знакомым.
Баронесса что-то ответила. Адвокат поймал ее руку и долго мял, раздуваясь от самодовольства. Видимо, все шло по плану: изменить статью, добиться перевода обвиняемого в более комфортные условия. Между тем, рука баронессы перекочевала в руку полицейского инспектора – всего лишь проявления галантности, и только! – но поцелуй показался Генриху чуть более откровенным, чем положено по этикету, и это вызвало в нем саднящее чувство ревности.
Поглаживая зудящие ладони, он ждал, когда баронесса останется одна, но проклятый полицейский все никак не отпускал ее и взялся проводить до угла Бундесштрассе, придерживая под локоть так, как позволяют себе или друзья, или любовники.
– Разворачивайся, милейший! – сердито прикрикнул Генрих на кучера. – И за той фрау!
Карета качнулась, пружиня на рессорах, и подкатила к баронессе чуть раньше другой, показавшейся из-за угла. Спрятав лицо в поднятый воротник, Генрих затаился в глубине, почти не дыша и чутко прислушиваясь к разговору.
– Позаботьтесь о нем, Отто. Вы обещаете?
– Вы можете рассчитывать на меня, Маргарита. Сегодня и всегда.
Баронесса впорхнула в экипаж, и вместе с ней вплыл запах фиалок и тонкий шлейф сигаретного дыма. Из-под изящной вуали блеснули испуганные глаза. Она приоткрыла рот, вжимаясь в спинку сиденья, тогда Генрих сдвинул шляпу на затылок и четко произнес:
– Не пугайтесь, баронесса. Вы узнали меня?
Крылья ее тонкого носа затрепетали, подчеркнутая грудь приподнялась и опустилась в глубоком выдохе. Экипаж тронулся, покачиваясь и подпрыгивая на мостовой.
– Да, – тихо произнесла баронесса. – Еще бы не узнать, когда ваши портреты сегодня вывешены по всему Авьену, – и, колко стрельнув глазами, учтиво добавила: – ваше высочество…
– Тогда, вы помните уговор? – осведомился Генрих, ловя ее настороженный взгляд. – Я обещал, что с вами скоро свяжутся мои люди, но вместо этого решил встретиться лично.
– Весьма польщена, – пробормотала баронесса, и Генрих приподнял бровь.
– Вы как будто иронизируете?
– Я? – голос преломился удивлением, но сразу же выровнялся: – О, нет-нет! Не думайте так! Просто от растерянности не подберу слова… – она дернула ртом в беспокойной усмешке. – Конечно, эта встреча столь неожиданна!
– Я напугал вас? – ответно улыбнулся Генрих. – Не все же вам одной заставать людей врасплох, – и, заметив, как окаменели ее скулы, добавил:
– Я только хотел узнать, как продвигается дело вашего брата.
– О! – расслабленно выдохнула баронесса, вновь расцветая улыбкой. – Я не ждала, что вы исполните обещание столь быстро… – и, испуганно дрогнув, тут же добавила: – Вернее, я верила в вас, ваше высочество, вне сомнений! Но все случилось так внезапно… Я пришла навестить Родиона, и обнаружила его не в той ужасной камере, куда его закрыли после ареста, а в чистой комнатке на верхнем этаже. Правда, дверь и окна забраны решетками, но зато нет ни клопов, ни крыс, и у него чистая постель и хорошая пища, – она говорила все быстрей и уверенней, славийский акцент добавлял тембру пикантность, под вуалью пунцовели щеки – тронь и обожжешься. На всякий случай Генрих сцепил пальцы в замок. – Как же он обрадовался, ваше высочество! У меня разрывалось сердце при виде моего бедного Родиона, ведь это все, что у меня осталось… ах, если бы вы знали! А после мы говорили с герром Нойманном… – она перевела дыхание и осторожно подняла круглые глаза. – Я вас не утомила?
– Нисколько, – откликнулся Генрих и, мельком глянув в окно – они пересекали Эдлитгассе, – крикнул кучеру: – Давай-ка к Пратеру, милейший! – а после обратился к баронессе: – Вы не против небольшой прогулки? Если, конечно, вас не ждут более важные дела.
– Ах, нет! – быстро ответила баронесса. И, видимо, испугавшись, что ее снова не так поймут, поправилась: – Конечно, я не против и полностью в вашем распоряжении. В конце концов, вы делаете для меня так много…
Царапнула совесть – ведь из-за тебя арестовали мальчишку, да, Генрих? – и он, маскируя неловкость живым участием, заметил:
– Это мой долг как наследника и Спасителя. Однако продолжайте. Как вам показался герр Нойманн?
– Изрядным пройдохой! – весело откликнулась баронесса. – Простите, если говорю это столь прямо, ваше высочество. Мне показалось забавным, что его нисколько не смутило обвинение, и даже, казалось, обрадовался этому.
– Слышал, герр Нойманн обожает запутанные дела, – вставил Генрих, украдкой разглядывая точеную шею и красивые скулы собеседницы. Глаза, затененные вуалью, сверкали живым огнем. – Что он предложил?
– Признаться, что Родион был в салоне на Шмерценгассе. В первый раз с непривычки перебрал вина, поэтому и не заметил, как кто-то из собутыльников подкинул ему гнусные памфлеты. Мол, злоумышленник испугался облавы и предпочел скинуть улики. Конечно, Родион сперва возмутился, принялся доказывать, что и не думал кутить в борделе и тем более не пил никакого вина, но герр Нойманн сумел ему доказать, что лучше прослыть повесой, нежели государственным преступником. Тем более, если таким образом удается покрыть настоящего…
Тут баронесса осеклась и посмурнела. Искрящаяся радость во взгляде сменилась тревогой, затем задумчивостью. Генрих снова почувствовал себя неуютно и спрятал руки за спиной.
– Что же вы? – подбодрил он. – Продолжайте, очень интересно, чем закончился разговор.
– Конечно, – баронесса очнулась, встряхнув головой, поправила съехавшую шляпку. – Герр Нойманн запросил характеристику на Родиона, и уже получил заверения от профессуры, что она будет положительной.
«Натаниэль, – подумал Генрих. – Конечно, он в красках расхвалит мальчишку, даже если ни дня ему не преподавал».
– И за все это, – продолжила баронесса, снова светлея лицом, – я обязана вам, ваше высочество! О, как же я была неправа и поспешна! Меня терзает стыд, что я тогда напала на вас в театре… вы были бы трижды правы, если бы отправили меня на эшафот! – голос дал осечку, но тут же выправился: – Однако пожалели несчастную женщину. Ваша доброта и щедрость не знают границ! Я буду молиться за вас перед Богом!
– Пустое, – натянуто улыбнулся Генрих. – Не нужно за меня молиться, баронесса, мне это не помогает.
Экипаж миновал особняки, украшенные угловыми башнями и фахверковыми элементами, и белый камень стен сменился зеленью искусственного оазиса, над которым горбом повисло колесо обозрения.
– Вы знаете, – сказал Генрих, – в отдаленных уголках парка до сих пор разрешено охотиться. Однажды я подстрелил здесь редкого белого оленя. Среди охотников бытует поверье, будто тот, кто его убьет, умрет раньше срока и не своей смертью… Ерунда, конечно!
– Я не люблю охоту, – быстро ответила баронесса. – Бедных зверушек травят собаками и гонят на верную смерть.
– Охота – это спорт, азарт, победа, наконец! – возразил Генрих.
– И побеждает всегда охотник. Вам не кажется, что это нечестно? У зверей нет ни малейшего шанса, тем более, если место их обитания ограничено заповедником вроде этого, – она дернула подбородком, указывая на аллеи, запруженные прогуливающимися толпами. Среди аккуратно постриженных кустарников яркими пятнами выделялись крыши ярмарочных палаток, где можно было купить имбирные пряники и яблоки в карамели.
– Жизнь вообще несправедливая штука, – заметил Генрих, разглядывая прогуливающихся джентльменов, с жаром о чем-то спорящих, крикливых мальчишек, устроивших на аллее игру в догонялки, молоденькую фройлен, покорно семенящую вслед за старой ведьмой – глаза девушки были скромно опущены вниз, но Генрих отметил приятную округлость щечек, белизну кожи и нежный глянец губ. Усмехнулся, потрогал стигматы через перчаточную ткань, и повторил: – Несправедливая и жестокая. Кто-то рождается богачом и всю жизнь купается в роскоши, а кто-то рождается в нищете и, даже будучи одаренным умом и талантом, никогда не достигнет высот, ограниченный собственным социальным статусом, как кандалами. На фоне того, как от голода и болезней ежегодно умирают сотни авьенских граждан, убийство диких зверей кажется меньшим злом.
– Вам откуда знать проблемы бедняков, ваше высочество? – осведомилась баронесса, и Генриху почудилась в ее голосе насмешка. – Вы по праву крови отхватили у жизни ее лучший кусок.
– Который давно встал поперек горла, – ответил Генрих. – Но вы, баронесса, тоже не бедствуете? Ваша семья…
– Моя семья погибла, – резко ответила женщина, черты ее лица по-лисьи заострились. – Я росла сиротой, ваше высочество, поэтому Родион – все, что у меня есть. Вряд ли вы знаете, каково расти без родительской любви.
– Высказав это, она вздрогнула, замерла, понимая, что снова сболтнула лишнее, и опалила Генриха испуганным взглядом из-под вуали. Пробормотала: – Простите… Вы затронули столь болезненную для меня тему… Ради Бога, я не хотела упрекать вас ни в чем дурном, и, конечно, не права…
– Конечно, – сдержанно сказал Генрих, волевым усилием подавляя вспыхнувший в нем протестный огонь. – Но иногда можно расти сиротой и при живых родителях. Но откуда бы это знать тем, кто судит о чужой жизни по фотографиям в газетах?
Пожав плечами, он остановил экипаж, и, первым спрыгнув на брусчатку, галантно распахнул дверцу со стороны баронессы:
– Простите, что не подаю руки. Это для вашей же безопасности, не хочу вас испугать.
– Испугать? – удивленно отозвалась она. – Но я совсем не боюсь вас. Разве можно бояться Спасителя?
Она оперлась о его плечо – рука ее оказалась маленькой и теплой, но хваткой, как у обезьянки, – и ловко выпорхнула из кареты.
Конечно, она не боялась. Иначе не угрожала бы его высочеству стилетом в клозете Бургтеатра.
По губам Генриха скользнула улыбка.
– Давайте условимся, – сказал он, – на время прогулки не упоминайте мой титул.
– Вы путешествуете инкогнито?
– По крайней мере, пытаюсь.
– Тогда позвольте совет? – баронесса поправила подол, приподняла вуаль и уставила на Генриха лукавые глаза. – Позаботьтесь о накладных усах и бороде. Сегодня ваши портреты встречаются на каждом шагу, вас сложно не опознать.
И в подтверждение своих слов указала на полотно, раскрашенное в цвета авьенского флага и растянутое над аллеей: справа на нем горела жарким золотом Холь-птица, слева улыбался сам Генрих.
– Я думал об этом, – сказал он и отвернулся. – Но все-таки надеюсь спрятаться.
– Где же? – красивые и ровные брови баронессы чуть изогнулись.
– В толпе. Идемте!
Надвинув котелок на лоб, Генрих уверенно двинулся по одной из аллей, которые рассекали зеленое море деревьев и то и дело прерывались островками, где оркестранты старательно наяривали на валторнах и трубах, ярмарочные зазывалы предлагали выиграть бутылку игристого за выбивание десяти мишеней.
– …кому имбирных пряников?
– Вкуснейший пунш по рецепту императорского шеф-повара!
– Альберт! Несносный мальчишка! Извольте сейчас же перестать мучить кошку!
– …вы видели избранницу? Когда я услышала последние новости, то так и упала без чувств!
– Ах, несчастье!
Поймав тяжелый взгляд Генриха, две модницы умолкли и прикрылись веерами.
И граждане Авьена – господа в шапокляках, дамы с зонтиками, гомонящие студенты, дети, военные, степенно прогуливающиеся старики, – перемешивались в пеструю и шумную живую массу.
Как реактивы в тигле.
Нет, кишащие микробы под микроскопом.
Сontagium vivum fluidum.
Генрих глубоко воздохнул – легкие тотчас опалило запахами духов и пота, выпечки и нагретой солнцем земли, – и двинулся навстречу толпе.
– Вы часто совершаете такие прогулки? – спросила баронесса, вертя головой по сторонам.
– Реже, чем хотелось бы, – ответил Генрих, пряча ладони в карманы пиджака, и заметил: – Мне нравится, что вы обращаетесь ко мне, не спрашивая на то позволения. Обычно по этикету мне приходится первым начинать разговор.
– Простите, – смутилась баронесса, замедляя шаг. – Я так неловка… Не зря мой покойный муж пенял на то, что я никогда не стану ему достойной парой.
– Вы ведь иностранка, – беспечно отозвался Генрих. – Наверное, в Славии иные обычаи. Один мой друг, заядлый путешественник, рассказывал, что в некоторых северных странах здороваются носами, а в Бхарате запрещено заводить третью жену, и поэтому, если приходит такая нужда, мужчины берут в жены дерево.
Баронесса звонко и непринужденно рассмеялась, чем заслужила полный недовольства взгляд от старухи в траурном чепце.
– Не пытайтесь выглядеть кем-то другим, – продолжил Генрих, улыбаясь пожилой фрау обезоруживающе-ярко, отчего та приоткрыла ссохшийся рот и забормотала молитвы. – По крайней мере, не со мной. Я ценю в людях открытость и честность. А вы?
– Доброту, – не задумываясь, ответила баронесса. – И готовность всегда прийти на помощь.
Она вдруг обернулась через плечо и нахмурилась. Генрих проследил за ее взглядом и обнаружил скользнувшее за балаганчик из желтых, красных и белых лоскутков пятно.
– Вы тоже видите его? – тихо осведомился он.
– Да, – шепнула баронесса, ловя его под локоть и косясь за спину. – Этот человек идет за нами от самых ворот.
– Это один из моих соглядатаев. Они крайне назойливы, но пока безвредны. Делайте вид, что ничего не происходит.
Баронесса испуганно кивнула и заметила:
– Должно быть, неприятно постоянно находиться под наблюдением.
– Вы правы, – согласился Генрих и, уступив дорогу симпатичной фрау в огромной шляпе с пышными перьями, увлек баронессу в сторону. – Я знаю место, где можно поговорить без посторонних глаз и ушей. Смотрите!
Баронесса вскинула голову, щурясь на чисто-синее небо. В нем, расцветая алыми соцветиями, покачивались вагончики колеса обозрения.
Генрих ускорил шаг, аллея раскрылась и ввела к низкому заборчику, за которым медленно вращался гигантский обод.
– Один круг! – Генрих бросил карусельщику двадцать гульденов. – Остальное оставь себе! В честь его высочества и во славу его!
И, приоткрыв баронессе дверцу кабинки, осторожно подсадил ее и вспрыгнул следом.
Под ногами плавно качнулась опора, заскрипел обод, подбрасывая кабинку вверх. Генрих ухватился за витую спинку стула и подвинул его баронессе:
– Присядьте.
Она боком опустилась на самый краешек, придержав турнюр и поправив оборки. Генрих опустился напротив и с удовольствием отметил аккуратную сервировку, обложенный льдом графин с плещущейся рубиновой жидкостью на дне и полное отсутствие посетителей за двумя другими столиками.
– Желаете вина, баронесса? – предложил он, с удовольствием встряхивая графин и наблюдая, как земля за стеклом постепенно уплывает вниз вместе с крикливыми зазывалами, шумными толпами и назойливыми преследователями, отчего в желудке поднималась щемяще-приятная волна, отдаленно напоминающая эффект от укола морфием. И так же, как после укола, отступала тревога, сменяясь ощущением расслабленности и полета.
– Я предпочла бы кофе, ваше высочество, – тем временем ответила баронесса.
– Сожалею, – без сожаления ответил Генрих и плеснул вино в бокалы. – Но сегодня весь Авьен празднует мою грядущую помолвку и желает счастья. Вы ведь желаете мне счастья, не так ли?
– Конечно, – она сжала бокал. – Пусть ваша семейная жизнь будет безоблачной, ваше высочество!
– Amen, – ответил Генрих и сделал глоток.
Вино приятно охлаждало, играло терпкостью на языке, что отчасти гасило его внутренний пожар. Генриху захотелось набрать полные горсти льда и растирать их в пальцах до тех пор, пока по запястьям не потекут щекочущие ручейки.
– Отсюда открывается прекрасный вид, – заметила баронесса. С ее лица пропала прежняя настороженность, в глазах блуждали огоньки.
– Вы здесь впервые?
– О, да.
– Тогда наберитесь терпения. Скоро мы поднимемся над деревьями, и вам откроется поистине захватывающее зрелище.
– Я вижу! – легко отозвалась она, жадно выхватывая убегающую вниз зелень, яркие пятна палаток меж ними и вспыхивающий над крышами шпиль кафедрального собора Святого Петера. – Авьен очень красив!
– Думаете? – спросил Генрих, в свою очередь любуясь мягко очерченным профилем баронессы, задорно вздернутым носиком и живым румянцем щек.
– Со стороны он куда красивее, чем изнутри. Отсюда город похож на игрушку в музыкальной шкатулке. Стоит потянуть ручку, как запускается механизм: городок крутится, в окнах вспыхивают огоньки, а на площадке перед ратушей даже двигаются крохотные фигурки.
– Совсем как эти, не правда ли? – Генрих указал вниз. Шляпки и зонтики – бисерная россыпь в густой зелени аллей. Голоса не слышны, вместо них – задорно летящая музыка. И весь этот город – нагромождение черепичных крыш и дворцовых куполов, эклектики и барокко, соборных шпилей и фабричных труб, – как заводная игрушка на ладони. Наскучит – и остановишь движение жизни одним нажатием пальца.
– Вам не очень-то нравится Авьен? – голос баронессы вытряхнул Генриха из задумчивости.
– А вам? – машинально спросил он.
– Нет, – быстро ответила баронесса. – Не всегда.
– Отчего же?
– Он пытается выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Только поглядите на всю эту позолоту! – ее спина натянулась струной, глаза вспыхнули лихорадкой. – Он ведь пытается обмануть нас! Как нищий, обокравший дворянина и нацепивший его одежды! Он же кричит всем: смотрите! Какой я богатый и знатный! Какая древняя у меня история! Как я велик! А стоит соскоблить позолоту, и под ней окажутся язвенные струпья…
– Vivum fluidum, – пробормотал Генрих. – Как же вы правы…
– Впрочем, – услышал смущенный голос баронессы, – с высоты Авьен и правда впечатляет. И я, конечно, не должна говорить такие вещи о ваших владениях, ваше высочество.
– Не моих, – ответил Генрих, покручивая в пальцах почти опустевший бокал. – В моих руках нет власти, только огонь… и я не знаю, можно ли спасти тех, кто много веков гниет изнутри. Или одним ударом покончить…
Еще глоток. В голове снова разрастался шум – не то отголосок звучащего вдалеке рондо, не то призрак подружки-мигрени.
– Вы говорите, как бедный принц Иеронимо, – заметила баронесса, тоже отпивая из бокала.
– Я бы хотел стать кем-то большим, чем Иеронимо. Кем-то большим, чем очередной Спаситель, Генрих Четвертый, или Пятый, или Шестой… Сколько их еще будет, не знаете? – он поймал внимательный взгляд баронессы, дернул в усмешке угол рта. – Конечно, откуда вам. Неисповедимы пути Господа. Вот только мне неинтересно идти по кем-то проторенной дороге. Вы понимаете?
– Понимаю, – к его удивлению отозвалась баронесса. – Отец говорил мне, что каждый человек волен самостоятельно выковать свое счастье.
– Разве он был кузнецом?
– Нет, дворянином.
– Что ж, он ошибался. В этом мире ни у кого нет права на выбор, баронесса.
Он замолчал, отвернувшись к окну: кабинка медленно ползла к наивысшей точке, и полуденное солнце било в стекло, преломляясь в нем, как в линзе, и рассыпаясь по полу мозаикой.
– Позвольте заметить, ваше высочество? Вы грустны?
– Возможно, – рассеянно согласился Генрих, отставляя бокал. – Вы снова правы, баронесса, но ведь скоро моя свадьба. Их императорские величества счастливы! Все авьенцы счастливы! Вся Священная Империя! И я вместе с ними… скажите, баронесса, имею я право быть счастливым?
– Безусловно, ваше высочество. Вот только, мне кажется, вы пытаетесь казаться счастливее, чем есть на самом деле.
