Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)
– Ты больше не уедешь, как мама? – спросила Эржбет.
– Нет, – выдохнул он, чувствуя, как некстати защипало уголки век. – Я ведь привез тебе подарок.
Он вынул из кармана шинели выструганную Андрашем лошадку, украшенную красной и золотой тесьмой, и с бусинами вместо глаз. Эржбет осторожно взяла, прижала к груди, глядя на брата, как маленький зверек. Генрих улыбнулся ей и выпрямился, встретив оловянный взгляд императрицы.
– Для вас у меня тоже подарок, мама, – сказал он. Пышные соцветия, лежащие на сгибе его локтя, отогрелись в тепле и распространяли тонкий аромат. – Я купил их у цветочницы и, кажется, они не хуже, чем в императорской оранжерее.
– У тебя никогда не было хорошего вкуса к цветам, – небрежно сказала императрица, нехотя принимая букет и даже не удостоив сына и взглядом. – Впрочем, ты вернулся. Это главное.
– Вы разве не рады меня видеть? – спросил он.
– Я рада, – ответил императрица. – Конечно, рада. Я слышала, как в честь твоего возвращения палили пушки… Ты все еще выглядишь неприемлемо больным.
Приблизившись, она дотронулась сухими губами до его щеки. Генрих вздохнул, ответил сдержанно:
– Вы правы. Я все еще нездоров, но больше тянуть недопустимо. Империя нуждается во мне.
– Она нуждается в кайзере, – отрезала императрица. – Пока есть только один император, не забывай.
– Как отец?
– Уже садится с помощью камеристок, но все еще слаб. Левая рука не действует, хотя лейб-медик уверяет, что это поправимо.
– Это поправимо, мама, – вымученно улыбнулся Генрих. – Я обещаю и зайду к нему. За время своей болезни я говорил с опытными докторами из Равии. Они советуют поехать к ним на минеральные воды. Слышал, равийские горячие источники творят чудеса. Я бы хотел, чтобы вы с отцом поехали вместе.
Щеки императрицы запунцовели. Вскинув подбородок, она отступила, но не сказала ничего.
– Подумайте, – с нажимом закончил Генрих. – Вам тоже не мешало бы подлечить неврастению. И не волнуйтесь, мама. Империя будет в надежных руках. А теперь мне надо привести в порядок кабинет и разобрать скопившиеся дела. Встретимся за ужином.
Он поцеловал ее пальцы, обтянутые кружевом перчатки, и в сопровождении конвоя из четырех гвардейцев взбежал по лестнице. Лишь, быстро обернувшись, увидел, как императрица роняет под ноги подаренный ей букет.
Разметанные по полу лепестки гортензий походили на брызги чернил.
Оставив за дверями гвардейцев, Генрих вошел в свой прежний кабинет.
Здесь было стерильно чисто. Книги расставлены по полкам, бумаги стопками собраны на столе. Паркет сиял. Бабочки ждали под стеклами. За портьерами слышался отдаленный гул – это волновался Авьен.
Словно ничего и не было.
Ни слез, ни судорожных припадков, ни голодной тоски, ни кровоточащих закатов.
Генрих прижался спиной к закрытым дверям и вытер перчаткой лоб.
Словно все это было сном, а в жизни ничего и не изменилось.
Обжегшийся внезапной мыслью, Генрих быстро пересек комнату и распахнул двери шкафчика. Привстав на цыпочки, зашарил на верхней полке. Потом, нагнувшись, проверил нижнюю.
Ничего. Пусто.
Только книги, старые записи и письменные наборы. Ни следа футляра с золоченым шприцем внутри, ни пузырька с зельем.
Его приказы исполнили с точностью и в срок.
Генрих медленно выпрямился, дрожа и скрипя зубами. С силой пнул шкаф – так, что грохнули и соскочили с петель нижние дверцы! Повернувшись, с глухим рычанием смел со стола все тетради, папки, альбомы и грамоты. Они с шорохом разлетелись по комнате, опали на кушетку, стулья, покрыли собой паркет. Подхватив череп, Генрих швырнул его в стену – стекла лопнули, разлетелись брызгами. Бабочки порхнули из стеклянного заточения, будто все это время только и ждали свободы. Но полет их не был долог – пестрыми лоскутами бессильно опали вниз, и больше не взлетели.
Сжав голову ладонями, Генрих упал в кресло и застыл, мучимый одновременно нестерпимой жаждой и стыдом. В виски стучалось мерзкое: «А что бы ты сделал, если б нашел…?»
Генрих хорошо знал ответ.
– Теперь и у меня есть собственный vivum fluidum, Натан, – вместо этого, негромко проговорил он. – Ты был чертовски прав. Это со мной отныне до самой смерти.
Он отнял лицо от ладоней и заметил выпавший из кипы бумаг карандашный набросок.
Генрих узнал славийский овал лица, печальные глаза, точно у испуганной лани, и шляпку с поднятой вуалью. Улыбаясь краешком рта, Маргарита словно говорила: «Все будет хорошо, мой Генрих. Сперва ты излечишься сам, а после излечишь весь мир. И мы будем вместе, как обещались…»
Он ласково обвел рисунок пальцем, потом аккуратно сложил в папку и спрятал в шкаф. Сердцебиение постепенно приходило в норму, дрожь прекратилась, а вот гул толпы за окном стал как будто сильнее.
Пригладив обеими руками волосы, поправив воротник и стряхнув с лацканов пыль, Генрих крикнул за дверь:
– Андраш!
Адъютант явился сейчас же, словно был наготове. Цепким взглядом окинул учиненный Генрихом разгром, но промолчал.
– Люди еще ждут? – спросил Генрих, глядя мимо него и все еще выравнивая дыхание.
– Да, ваше высочество.
– Открой балкон, я скажу речь.
Он терпеливо ждал, пока лакеи отдернут портьеры, пока подоспевший Томаш щеткой уложит его волосы, вместо шинели накинет на плечи парадный китель, прикрепит орден и ленту, еще раз припудрит подглазные синяки.
С балкона толпа казалась пестрым шевелящимся ковром. Или клетками, которые Генрих видел под микроскопом.
Растворимый живой микроб.
Болезнь, незримо пожирающая город.
Вздохнув, вцепился пальцами в прутья балкона и заговорил громко, стараясь, чтобы его голос был ровно и четко слышим на площади перед дворцом:
– Благодарю за теплый прием, который вы оказали по моему возвращению! Волею Всевышнего нам посланы испытания! Но я вместе с вами находил утешение в молитвах, горячо желая, чтобы Господь помог мне служить нашей родине так же, как служил мой отец, и вести ее по светлому пути! И Господь услышал и указал правильный путь! Потому, прошу вас перенести на меня чувства преданности и любви, которые вы питали и питаете к его императорскому величеству! Клянусь приложить все силы, чтобы служить благу народному! Верю, что любовь к родине воодушевит и сплотит вверенную мне Империю! Бог в помощь мне и вам!
Перекрестив широко воздух, подождал, пока утихнет трижды прозвучавшее: «Вива!»
И, обернувшись к Андрашу, тихонько сказал:
– Более столь массового скопления не допускайте. Ни на молебнах, ни на рынках, ни на собраниях, ни в общественных местах, – и, поймав вопросительный взгляд, веско добавил: – Во избежание эпидемии. Я объявляю в Авьене негласный карантин.
Глава 3.2. Панацея
Меблированные комнаты. Парковая улица, Питерсбург.
Январь пронесся снежными вихрями, грохотом копыт по мерзлой мостовой, северным ветром, ворчанием прислуги, треском чадящих свечей, ознобом и лихорадкой. Марго лежала в постели, обессиленная, пила опротивевший клюквенный морс и видела в бреду похороны Родиона: пустую нишу в семейном склепе, слева от гроба с прахом отца. Внушительную сумму Марго отдала смотрителю кладбища с просьбой следить за склепом, изрядно заросшим за время отсутствия последней из рода Зоревых, убирать сорную траву и время от времени приносить к гробу матери любимые лилии.
Сама плакала беззвучно и долго. Качалась, сжимая плечи, на стылом январском ветру.
После забрала документы на землю.
Да и то сказать: не земля – сплошной пустырь. Где прежнее раздолье? Яблоневые сады и луга? Вместе срубов – барачные дома, над сухостоем тянется дым фабричный труб. Только река все та же – полноводная, едва прихваченная у берега ледком, а в середине неуемно дикая, несущая свои воды к волшебным южным берегам, о которых рассказывал доктор Уэнрайт, и где никогда не побывать самой Марго.
Вернувшись на Парковую, долго отпаивалась чаем и куталась в одеяло. Но все-таки слегла с простудой и болела долго, металась на постели, ругала хриплым голосом покойного мужа, может, говорила и что-то еще – все оставалось в стенах спальни. Пожилая прислуга Ольга была неразговорчивой, ни с кем не водила дружбу из-за неуживчивого характера, но исправно выхаживала молодую госпожу, за что Марго ее благодарила, хватая широкую теплую ладонь.
– Да за шо ж спасибо? – ворчала Ольга, аккуратно выпрастывая руку. – Если помрете, госпожа, кто мне жалованье платить будет?
Вздыхала, крестилась на закопченный образ Николая Угодника, потом, когда Марго погружалась в дрему, тихонько гладила больную хозяйку по волосам и шла варить куриный бульон.
На исходе января, когда лихорадка отступила, и Марго сама садилась на постель, Ольга принялась носить баронессе газеты и рассказывать, что творится в мире.
– Ишшо по осени слух прошел, быдто в канун Рождества земля налетит на небесную ось, – говорила она, усердно вытирая тряпкой шкафы, полки и прикроватный столик. – Так в деревне Шишкино один мужик, Севастьян Пяткин по прозванию, выкопал погреб на ентот случай. И сел в него вместе с женой и пятью детями. Днями молился и постился. А как Рождество случилось – вылез из погреба и давай хвалиться, что енто он своими молитвами отвел конец света.
Марго вяло улыбалась, прихлебывая бульон и наблюдая, как ходят туда-сюда круглые локти Ольги.
– Ишшо сказывают, – не унималась та, – у нашенского князя первенец народился, так он задумал Спасителя в крестные позвать. А тот взял да отказал. И осердиться нельзя, по всей империи ента… епидемия пошла. Авьён на ка-ран-тин закрыли.
– Авьен, – машинально поправила Марго и подняла взволнованный взгляд. – Как-как закрыли?
– Карантин, – быстро повторила Ольга и подала газету. – Извольте поглядеть сами.
Марго отставила чашку с недопитым бульоном и открыла страницу. Под кричащим заголовком «Последние новости!» помещался крупный снимок Спасителя. Простоволосый, в солдатской шинели он что-то говорил с балкона, а внизу ему внимала толпа.
«Неладные дела творятся в королевстве», – кольнуло мыслью, высказанной, как сперва показалось, голосом покойного барона. Марго напряглась, сведя плечи, глубоко вздохнула, затем выдохнула. Нет, почудилось. Смерть Родиона окончательно изгнала память о мерзком старике, его скрипучий голос давно не беспокоил Марго ни в горе, ни в болезни.
– Пишут, вон, по бумажкам теперь в Авьен пускают, – продолжила бубнить Ольга. – Особые торговые ряды сделаны, а деньги, слышьте, в плошке с уксусом или хлоркой передают, чтобы, значится, заразу извести.
– Я вижу, – шепнула Марго, пробегая глазами по строчкам.
Ее отъезд ознаменовал вспышку эпидемии.
По приказу принца-регента – а злые языки одно время утверждали, будто Спаситель сам болен чахоткой, однако ж его триумфальное возвращение живым и здоровым лишь подтвердило божественный статус, – начали строительство новых изолированных инфекционных больниц. Жалованье докторам, а также фельдшерам, осуществляющим подворовой обход и дезинфекцию жилищ, увеличили вдвое. На очистку улиц Авьена бросили дополнительные отряды дворников, к которым в скором времени присоединились добровольцы.
Здесь же, в заметке, цитировалась речь славийского князя, в которой он клялся оказывать любую посильную помощь столице Священной империи, и что так же, по примеру Авьена, начнет в крупнейших славийских городах строительство госпиталей и фармацевтических фабрик.
Бряцанье дверного колокольчика заставило Марго выронить газету.
– Кто там, Ольга? – испуганно спросила она. – Сходи, погляди.
– Никого не жду, госпожа, – проворчала служанка, обтирая руки о фартук и тяжело ступая к дверям. – Может, вы кого пригласили? Так мне надо было сообщить…
– Не болтай! Кого я могу позвать? Болела я.
Мерго кашлянула в платок и придирчиво оглядела его: нет ли кровавых пятен? Пятен не было, тогда она облегченно выдохнула и набросила на плечи шаль.
За дверью кто-то топтался, встряхивал тяжелое и явно вымокшее пальто. До Марго донеслось приглушенное:
– …нет, без предварительной договоренности. Да вы, сударыня, доложите!
– Какая я вам сударыня! – недружелюбно фыркнула Ольга и вернулась к постели, алея щеками и скрывая довольную улыбку. Марго приняла из загрубевших пальцев служанки карточку с золотым тиснением, на которой изящным курсивом было выведено: «Раевский Е.А. Промышленник».
– Кто таков? – Марго подняла недоуменный взгляд.
– Сама не знаю! – громким шепотом ответила Ольга. – Третий раз приходит! Настырный, страсть… ох! – Поняв, что сболтнула лишку, округлила глаза и зачастила: – А вы хворали, госпожа! Я ж и тревожить не стала. С хворой каков разговор? Вот я и…
– Приглашай уж! – в досаде крикнула Марго и приподнялась на подушках.
Из дверного проема потянуло сквозняком. Тень, возникшая на пороге, тронула белеющую, будто воротничок священника, шею, и Марго вжалась в изголовье: Дьюла?!
Но нет: больное сознание играло злую шутку. Вошедший стянул с шеи белый шарф и оказался среднего роста мужчиной, безусым и безбородым, с крупными и мягкими чертами лица, присущим одним лишь славийцам.
– Прошу меня простить за вторжение, баронесса, – начал он, склоняя светловолосую, гладко причесанную голову. – Позвольте представиться: Евгений Андреевич, я… – он поднял взгляд и резко выпрямился, побледнев. – Постойте! Я напугал вас?
– Нет, нет, – поспешно ответила Марго, и фальшиво рассмеялась. – Игра теней… простите, я не совсем здорова, вот и почудилось… Как ваше имя?
– Евгений Андреевич Раевский, – повторно представился мужчина. – Промышленник. Возможно, я опять не вовремя…
Он обвел взглядом комнату и качнул головой.
– Неважно, раз уж вы здесь, – пожала плечами Марго и крикнула Ольге: – Подай гостю стул!
– Прошу не беспокоиться, я сам, – Раевский ловко подтащил обитый бархатом стул и сел, привычно поддернув отглаженные, в мелкую полоску, брючины. Ольга глянула на него неодобрительно и отошла, поджав губы.
– Так какого рода промышленностью вы занимаетесь, господин Раевский? – осведомилась Марго.
Раевский приоткрыл рот, а потом хлопнул себя по коленям и воскликнул с явным энтузиазмом:
– Мне говорили, будто вы деловая женщина, госпожа фон Штейгер! Но я не смел думать, что настолько!
– Простите мою прямоту, – сдержанно сказала Марго. – Но, если вы действительно слышали обо мне, то знаете, что я не так давно приехала в Питерсбург, чтобы уладить дела и похоронить брата. А теперь страдаю простудной лихорадкой и не могу тратить силы на обмен пустыми любезностями.
– Конечно, конечно, – закивал Раевский, явно довольный тем, что может сразу приступить к причине своего визита. – Видите ли, моя семья давно занимается химической промышленностью, отец держит несколько крупнейших в Славии поташных заводов, я же заинтересовался производством лекарственных препаратов. Вы ведь приехали из Авьена, не так ли? Значит, должны понимать, что в сложившихся условиях это сейчас – довольно выгодное капиталовложение.
– Вы знаете обо мне больше, чем я о вас, – сдержанно улыбнулась Марго.
Раевский вернул улыбку и продолжил:
– Не судите строго, баронесса. Это не праздное любопытство, а деловая необходимость. Одна из моих фабрик находится здесь, под Питерсбургом. Вы знали, что фармакологическое производство достаточно ядовито? Я крайне тщательно подходил к выбору места, так, чтобы согласовать строительство с властями и иметь рядом водоем для снабжения и сброса бытовых и производственных стоков. Еще каких-то три года назад имеющихся мощностей хватало, чтобы обеспечить лекарствами большую половину Славии, а часть отправить на экспорт.
– Я впечатлена вашими успехами, – перебила Марго, – но все-таки зачем вы здесь?
– Как раз к этому подхожу! – улыбка Раевского не утратила лучезарности, будто умение Марго держаться сути приводило его в неизменный восторг. – Эпидемия затронет не только Авьен, она прокатится по всем сопредельным странам. Людям нужны лекарства, а мне – расширение производство. Поэтому я пришел к вам. – Он выжидающе уставился на Марго, но, встретив непонимающий взгляд, воскликнул: – Это же очевидно, баронесса! Я строил фабрику на пустыре, по соседству с заброшенным земельным участком, в надежде, что однажды смогу его выкупить под свои нужды. И вот! У этой земли появился хозяин…
– Ах, вот оно что!
Марго откинулась к изголовью и тщательно расправила одеяло. Первоначальный испуг сменился пониманием, а за ним пришла легкость.
Никто не собирался шпионить за ней или преследовать ее. Никто не хотел шантажировать информацией о связи со Спасителем. Никто не желал ее смерти.
Этот ушлый промышленник хотел только денег. И это было понятно Марго, а потому не страшно.
– Вы хотите, чтобы я продала землю моего отца? – ровно спросила она.
Раевский просиял и, подавшись вперед, схватил бледную руку Марго и коснулся губами.
– Я знал, что вы умная женщина, баронесса! Простите за дерзость, но… да. Я предложу вам хорошую сумму.
– Насколько хорошую?
– Больше, чем вы получили бы, выставив землю на аукционе.
– С чего же вы взяли, что я вообще буду ее продавать?
Раевский пожал плечами, будто для него это было само собой очевидно, и с легкостью ответил:
– Возможно, когда-то это и было неплохим местом для загородной усадьбы. Но теперь основной тракт проложили в стороне от этих земель. В глуши, без сада и возделанного поля, фактически на болоте земля не представляет большой ценности.
На каждый аргумент Марго кивала, прислушиваясь к некой струне внутри себя. Последние слова повторила:
– Не представляет большой ценности… Наверное, вы правы, господин Раевский. Вот только вы упустили из виду, что это земля моего отца! Он завещал ее моему брату, Родиону. И вдали от дома, когда мы противостояли жизненным невзгодам, сердце грело знание, что где-то ждет родовое гнездо. Когда несчастный Родион умирал на моих руках – я все еще знала, что мне есть, куда вернуться! Когда я стояла в фамильном склепе – я знала, что осталась последней живой наследницей земли Зоревых! И теперь, потеряв все… все! Вы, господин Раевский, предлагаете мне продать единственное, что у меня осталось? Продать память?!
Марго до боли стиснула одеяло. В горле клокотало злое пламя, глаза заволокло слезами, но она держалась, глядя на промышленника, и не видя его. Марго видела кресты, перечеркивающие зимнее небо, и когда-то выжженную, а теперь сухую и пустую землю. И она цеплялась за нее памятью, как корнями, словно это могло помочь. Словно память могла оживить мертвецов.
Раевский порывался что-то сказать, но Марго протестующе вскинула ладонь.
– Уходите! Немедленно! Ольга!
Прислуга по-слоновьи протопала к дверям. Раевский поднялся, ничем не выдав своей досады, но вежливо поклонился и снова порывался поцеловать руку, которую Марго грубо спрятала под одеяло.
Слезы душили.
Душило осознание собственного одиночества. Собственной слабости.
Как ни держись за прошлое – его не вернуть, памятные даты улетали в небытие, как пушинки одуванчиков. И что ждет дальше?
Марго оттерла слезы, задела рукой отложенную газету, и листы зашелестели, будто нарочно опять показав печатный лик Спасителя и людей, внимающих ему с надеждой.
Ламмервайн. Панацея от всех болезней.
Она не излечила умирающего Родиона, так, может, врал Натаниэль Уэнрайт? И не было никакого волшебного лекарства, не было холь-частиц, и дневник отца – не более, чем выдумка ложи Рубедо? А если так – будут снова вспышки эпидемии, и будут новые смерти. А ведь когда-то она, Марго, хотела помогать людям. Хотел и Родион… Так неужели его смерть была напрасной?
Она скомкала газетный снимок и крикнула:
– Ольга!
Запыхавшаяся служанка появилась в дверях.
– Чего изволите?
– Ушел ли господин Раевский?
– Едва успела дверь за ним закрыть…
– Скорее верни! – Марго подалась вперед, ее щеки пылали от нетерпения. – Скажи, что я обдумала его предложение! Скажи, что соглашаюсь, но если он примет и мое условие… Да не стой столбом! Беги!
Ошалевшая Ольга бросилась по лестнице вниз.
Смахнув последние слезы, Марго снова укрылась одеялом и принялась ждать.
Ротбург.
Прощались нехорошо.
Подле рыдающей императрицы стояла горничная с нюхательной солью, которую время от времени подавала ее величеству, и та, закатывая глаза и бледнея, стонала:
– Гонишь! Гонишь собственную мать!
Генрих с каменным лицом ждал у дверей. Под скорлупой безразличия бурлили нетерпение и жалость.
– Когда-то вы сами были не прочь сбежать из дома, – говорил он, едва разжимая зубы. – Теперь я делаю это для вашей же пользы, в Авьене небезопасно.
Императрица хваталась за сердце и падала в театральный обморок. Горничные кружили, обмахивали ее величество веерами. Слуги паковали чемоданы. Лакеи под надзором лейб-медика вывезли на кресле-каталке отца. Осунувшийся и желтый, кайзер глядел перед собой остановившимся взглядом, и Генрих не выдержал, подошел и поцеловал в щеку. Слова не шли на ум, да говорить и не хотелось. Что значат слова? Все уже сказано друг другу, теперь только доказывать делом.
Императрицу под руки усадили в карету. Она не удостоила Генриха ни словом, ни взглядом, и на сердце, как прежде, легла тоскливая тяжесть: когда-то он страдал без матери, находя утешение в женщинах и морфии, теперь же сам гонит из столицы. Когда снова свидятся?
Плакала и равийская принцесса.
– Не нужно, дорогая, – мягко сказал Генрих, подходя ближе. – Слышите? Вам нельзя волноваться теперь.
– Я знать, – кивнула Ревекка, пытаясь улыбнуться сквозь слезы. Сейчас Генрих не мог бы назвать жену некрасивой – беременность была ей к лицу, добавив коже упругости, а глазам сияния. – Благословить нас?
– Благословляю, – ответил Генрих и, опустившись на одно колено, поцеловал супруге живот.
Отъезд императорской семьи провожали монахи, обряженные в шерстяные мантии и несшие с собой факелы и иконы – к концу зимы люди стали фанатичны. Ежечасно над Авьеном гудел колокол Пуммерин, велением его преосвященства отпугивая бушующую эпидемию. Паломники ночевали на площади и жгли костры под присмотром полицейских патрулей. Воздух дрожал от колокольного звона и молитв, пах болезнью и гарью. И над толпой витал почти осязаемый зловещий vivum fluidum – смерть собирала жатву.
С отъездом их величеств во дворце стало пусто.
Впрочем, тосковать не было времени, день у Генриха расписан по часам: утреннее заседание кабинета министров сменялось выездом в новые инфекционные госпитали, затем следовало посещение фармацевтических фабрик, оружейных и консервных заводов, после – инспекция войск, прием посетителей и совещание с начальником тайной полиции и снова вечернее заседание, прошения, письма, указы, и так по кругу.
Раз в три дня, ближе к закату, в сопровождении гвардейцев Генрих наведывался в Вайсескройц. Там, в бывших винных погребах зловеще помаргивала печь-атонар, и Натаниэль в своем неизменном халате и марлевой маске смешивал компоненты для эликсира: высушивал, прокаливал, сжигал. Генрих брал на пробу один флакон и отдавал в госпиталь Девы Марии, где при смерти лежали чахоточные больные, а в воздухе держался смрад лекарств и человеческого пота. Кому-то становилось лучше, тогда Генрих с радостью передавал полученные отчеты Натаниэлю, но улучшение не было долговременным – недуг возвращался и терзал несчастного с новой силой.
– Что-то ускользает от меня, – говорил Натаниэль, терзаясь кашлем и собственной профессиональной несостоятельностью. – Что-то, не описанное в рецепте. Боюсь, я умру, так и не узнав…
– Тогда победит Дьюла, – мрачно отвечал Генрих. – И все будет повторяться из века в век: болезни, и смерти, и проклятье Эттингенской крови. Я не хочу, чтобы мой наследник или далекий правнук взошел на костер…
И замолкал, угрюмо разглядывая собственные обожженные ладони. Он помнил, о чем ему говорила Маргарита перед отъездом: она пробовала излечить брата, но не смогла, зато дала эликсир беременной Ревекке. Опасно ли это? Как проявится в будущем? Генрих приказал лейб-медику еженедельно присылать отчеты из Равии.
Минеральные воды благоприятно сказались на здоровье кайзера, и, хотя действовать рукой по-прежнему не мог, зато начал разговаривать. Первое слово было: «Генрих…», что обрадовало, но и немного напугало кронпринца.
Матушка писала скупо и в основном о погоде.
Эржбет присылала рисунки лошадей.
Ревекка без устали придумывала имена будущемунаследнику.
И каждый раз, принимая корреспонденцию от Андраша, Генрих крутил в руках стилет с бражником на рукоятке и ждал одного-единственного письма – из Славии. Но письма не было, и хрупкая надежда сменялась глухой досадой.
Но дни шли за днями, и забот не убавлялось.
Авьен напоминал осадный город, только на подступах стояла не вражеская армия, а эпидемия чахотки.
Въезд и выезд из города был полностью под контролем гвардии. Полицейские патрули прочесывали улицы, волей Спасителя объявляя полный карантин, выискивая припрятанные запасы продовольствия – единогласным решением кабинета министров в столице устанавливалась определенная норма на продукты питания, излишек изымался и отдавался по талонам беднякам, а также развозился по госпиталям. Зажиточные горожане роптали, родовитые семьи пока еще стоически принимали невзгоды, но Генрих понимал, что рано или поздно вспыхнет недовольство.
Выслушивая доклады герра Шульца, он делал пометки в сафьяновой книге, и с особенным вниманием расспрашивал о любых проявлениях неуловимых заговорщиков, заявляющих о себе под знаком гамматического креста.
– Карантин и госпитали – богоугодное дело, ваше высочество, – говорил герр Шульц, раскуривая дорогую, подаренную Генрихом сигару. – Но оно понятно лишь умным и образованным людям, вроде авьенской профессуры. Остальным поди ж вдолби в головы, что ваше решение – благо. Однако бедное население и работяги оценили открытие госпиталей и распределение продовольственных средств. Они поддерживают вас и молятся за ваше здравие, ваше высочество.
– Молитвам я предпочитаю дела, – резко замечал Генрих. – Неделю назад мне докладывали, что вместо утренней смены рабочие с мануфактурной фабрики вышли на крестный ход. Пришлось самолично убеждать людей вернуться на рабочие места во славу короне и для пользы Авьена.
Герр Шульц поклонился, скрывая за усами легкую улыбку, и добавил:
– Пропагандистская машина запущена, ваше высочество. Но люди напуганы. Они больше верят проповедям, чем разумным доводам, и желают чудес, а не научных открытий.
– Тем хуже для них!
– Разумеется. Однако следует принимать ко вниманию, что бунтовщики охотно используют недовольство части горожан себе на пользу. Пока еще их сдерживает страх перед полицией, но вы должны знать, ваше высочество, что ходят слухи о недовольстве и среди полицейских. В частности, бывший майор авьенского эвиденцбюро…
– Почему Отто Вебер еще не арестован? – перебил Генрих, но герр Шульц только развел руками.
– Нет доказательств, ваше высочество. Тот случай, когда при нем обнаружили кипу крайне опасной литературы левого толка совсем не показатель. Герр Вебер понижен в звании, но все еще полицейский. А потому легко отделался россказнями об аресте заговорщика, и таки представил суду этого заговорщика, и тот даже признал свою вину.
– Выбить признание дело нехитрое. Людей осуждали и за меньшее, – в раздражении сказал Генрих, и вспомнил невинно казненного редактора Имре Фехера. Его смерть до сих пор лежала несмываемым пятном на совести Генриха, от этого к горлу подступала желчь, и глаза щипало точно от сигарного дыма.
– Нет трудности в том, чтобы подкинуть Веберу запрещенную литературу или алхимические препараты, – легко сказал герр Шульц. – Но вы знаете, эти слухи, касающиеся вашего высочества и баронессы, к которой якобы сватался герр Вебер…
Генрих досадливо морщился.
Разгульная молодость давала о себе знать, и сколько бы Генрих ни выплачивал компенсации салону фрау Хаузер, сколько ни изымал и сжигал оставшиеся счета в кабаках и рецепты на морфий, как бы ни пытался начать с чистого листа – прошлое хватало его за загривок и окунало в неприглядные воспоминания.
Впервые о распускаемых слухах Генрих узнал от Марцеллы.
Опустив голову, она стояла у окна, разглаживая пальцами билет, и черные завитки убранных волос падали на хрупкую шею. Генрих протянул руку, желая дотронуться до обнаженной кожи, но не посмел и сказал:
– Оставаться опасно, Марци. Нужно уехать, пока не заразилась. В Бонии тебя встретят на вокзале и отвезут в безопасное место. Не беспокойся, я все предусмотрел.
– Разве я могу беспокоиться, мой золотой мальчик? Я верю тебе, – Марци вздохнула и обернулась. Ее черные глаза блестели от влаги.
– Я оплатил новый дом и положил деньги на счет, – продолжил Генрих, ровно произнося заученные прежде фразы. – Будь уверена, ты ни в чем не будешь нуждаться. Но вместе с тем, я хотел бы просить об услуге молчания. Теперь, когда я отвечаю за безопасность всей империи, я хотел бы начать все с начала и искупить ошибки молодости. А это значит…
– Генрих! – Марцелла порывисто коснулась его щеки свой теплой ладонью. – Ты всегда был слишком добр ко мне, мой милый. Я благодарна тебе за дорогие подарки, за то, что живу как честная женщина, за роскошь, которую ты мне дал. Но более того я благодарна, что каждый раз, приходя сюда, ты был настоящим. Просто человеком. И я люблю этого человека, – она печально улыбнулась и провела пальцами по его щеке, губам, подбородку, опустила руку на плечо и закончила: – Конечно, все былое пусть останется в прошлом. Пусть я тоже останусь в прошлом, мне будет достаточно, что ты однажды случился в моей жизни.
Какое-то время они молчали, стоя друг напротив друга.
Все было, как прежде, и все-таки иным – застеленная алым атласом кровать, золотые шнуры на портьерах, шампанское и два хрустальных бокала, и сама Марцелла – раскрасневшаяся, едва сдерживающая слезы, будто постаревшая за минувшую зиму.
– Должна предупредить тебя на прощанье, – сказала она. – Три дня назад я навещала подруг в салоне фрау Хаузер, и видела там того полицейского… Ты знаешь, бывшего майора. Я запомнила его имя – Отто Вебер, потому что так его называла твоя Маргарита… не спрашивай! Лучше знай вот что: этот человек опасен для тебя. Он говорил, будто в должности его понизили из ревности к баронессе фон Штейгер, что его высочество связался с семьей изменников и убийц, и столь грязная интрижка недостойна Спасителя. Будь внимателен, Генрих. И береги свое доброе имя.
Марцелла поднялась на цыпочки и вытянула губы, чтобы поцеловать Генриха. Но он поймал ее подбородок и сам поцеловал – целомудренно в лоб.
Прощай, Марцелла! Прощай, былая жизнь. В его руках теперь помимо огня – вся великая империя. И вечный Авьен, снедаемый чахоткой.
– С Вебера не сводите глаз, – встряхнувшись от воспоминаний, велел Генрих герру Шульцу. – Любые сплетни, порочащие мою честь и честь Эттингенского рода должны быть в корне пресечены.
