Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)
Генрих дернул сухие доски, раздался треск, а потом истеричный крик Марии Стефании:
– Не трогай! Ради Бога!
Толкнув его плечом, императрица выбежала на площадку, подметая подолом песчаную муку. Генрих остановился, обидчиво раздувая ноздри, и только следил, как сестру с одной стороны поднимает Йоганн, с другой – Мария Стефания.
– Эржбет, милая! Ты ушиблась?
Девочка подняла чистые, залитые слезами глаза.
– Немного…
И тут же спрятала лицо на груди матери, вздрагивая от тихого плача.
– Прошу прощения, ваше величество! – заговорил, оправдываясь, Йоганн. – Шарлотта послушная кобылка, но порой бывает своенравной. Ее высочество достаточно уверенно держалась в седле, и я решил…
– Отныне решать буду я! – нервно перебила Мария Стефания и поцеловала дочь в спутанную макушку. – Не плачь, мое сердце… Пусть у меня отобрали сына, но тебя я никому не отдам!
Ее беспокойный взгляд скользнул над плечом малышки Эржбет, на миг задержался на Генрихе… по спине тотчас разлился зябкий холодок, и он небрежно оперся о загон и заметил:
– Девочке необязательно учиться ездить верхом.
– Вздор! – ответила императрица. – В семь лет я уже отлично держалась в седле, и очень рассчитываю, что Эржбет переймет мою страсть к верховой езде!
Она поднялась, опираясь на учтиво подставленную руку Йоганна и помогая подняться дочери, оттерла ее мокрые щечки.
– Вот так, моя хорошая. Ты ведь продолжишь завтра, да?
– Да, мамочка, – отозвалась Эржбет, совсем не по-королевски шмыгнув носом. – А ты не уедешь?
– Нет, милая. Я останусь надолго, – снова мягкий поцелуй в щеку, ласкающее прикосновение к волосам. Девочка потянулась, обняла императрицу за шею, и Генрих задержал дыхание.
С тех пор, как его отметил Господь, Генриху не позволялись объятия. О, это было настоящей пыткой, ведь матушка была красива, так красива и недоступна, что он – даже отчаянно того желая, – не мог дотронуться до ее лица.
Подкожный огонь, подогретый ревностью и обидой, злобно куснул изнутри. Генрих прикрыл глаза, выравнивая дыхание.
Считай, золотой мальчик.
Один… два… четыре…
Как в детстве велел учитель Гюнтер.
Эржбет окончательно повеселела и, опередив матушку, подбежала к брату.
– Генрих, ты видел? Я ехала верхом! И махала тебе, а потом упала! Так здорово!
Девочка захлебывалась эмоциями, ее глаза восторженно сверкали, улыбка – до ушей. И ни следа слез.
Внутреннее пламя поворчало и улеглось.
– Да ты настоящая всадница, и вся в матушку, – улыбнулся Генрих, неосознанно протягивая руку, чтобы потрепать сестренку по волосам.
– Генрих! – испуганный окрик возвратил в реальность. Он уже и сам испугался неосторожности и спрятал руки за спину.
– Я не причиню ей вреда, – ответил, будто оправдываясь. – Скажи, я разве когда-нибудь обижал тебя?
– Не-а! – протянула Эржбет. – А покажи, как огоньки пляшут?
– Только не здесь! – Мария Стефания мягко отстранила Эржбет. – Ступай с Йоганном, милая. Увидимся за ужином.
– А ты не бросишь нас больше? – встревоженно спросила малышка.
– Нет, – вымученно улыбнулась императрица. – Обещаю.
Эржбет поверила. Как верил и Генрих, и его старшие сестры – давно замужние и разъехавшиеся одна в Костальерское королевство, другая – в Балию, – верили и всегда обманывались в ожиданиях.
– Вы ведь не продержитесь более двух недель, – с тоской заметил Генрих, наблюдая, как Йоганн уводит принцессу, а конюхи загоняют кобылку, явно повеселевшую после маленькой победы над всадницей.
– Разве ты не рад меня видеть?
Приблизившись, матушка дотронулась до его лица. Генрих глубоко вздохнул, ощущая, как по телу прокатывается теплая дрожь.
– Я рад, – ответил он. – Конечно, рад. Я слышал, как в честь вашего возвращения палили пушки…
– Тебя знобит?
– От волнения.
Она заглянула в его глаза – улыбчивая, все еще красивая высокомерной, зрелой красотой. Щеки подсвечены фарфоровым румянцем, нос тонкий, правильный, в глазах отражено атласно-синее Авьенское небо.
– Тогда, может, поцелуешь мать?
Генрих шагнул вперед, ткнулся губами в матушкины губы – сладкие, хранящие вкус свежесобранной вишни, – она засмеялась и ответно поцеловала в щеку. Голова поплыла от запаха ее волос, цветочных духов, пыли чужих дорог, морской соли, детства, нагретого луга…
– Нет, нет! Не обнимай, – сказала она, отстраняясь, и Генрих стыдливо отвел руки. – Ты знаешь, я этого не люблю, – а сама дотронулась до его виска. – Ты как будто еще повзрослел с нашей последней встречи.
– А вот вы нисколько не изменились, – улыбаясь, ответил он.
– Не льсти мне, дорогой. Имея четверых детей нельзя не измениться. Но я прощаю, – ее рука порхающе прошлась по волосам. – Кто причесывает тебя? Томаш? Ведь знает, что я люблю, когда у тебя волосы зачесаны слегка на правую сторону, а не назад. Это ужасно старомодно!
– Я доверяю вашему вкусу, матушка.
Хотелось поймать ее ладонь, почувствовать пальцами бархатистость кожи, приникнуть к плечу, как в детстве…
– И вот, скоро оторвется петличка, – расстроенно заметила императрица, поправляя Генриху воротник. – Сегодня же велю пришить покрепче. Вообрази! Балийская королева сама штопает мужу и детям белье! – она засмеялась, но сразу же посерьезнела. – Пропадете без меня. И что тут, Генрих? – Мария Стефания дотронулась до его шеи, и Генриха бросило в краску. – Боже, какой конфуз! Пора бы остепениться.
– Вы говорите, как его величество, – смущенно ответил он.
– Я знаю о вашем разговоре, – императрица осуждающе качнула головой. – Ты был не очень-то сдержан.
– Вот как! Похоже, у вас есть собственные шпионы! Кто они? Мои адъютанты? Томаш?
Императрица рассмеялась и погладила Генриха по плечу.
– Томаш любит тебя, дорогой. И его величество тоже. Возможно, по-своему. А тебе не мешало бы извиниться за дерзость.
– Вы правы, – нехотя согласился Генрих, кривя рот. – Я принесу отцу извинения, но исключительно ради вас.
– Ты все такой же упрямец, – вздохнула императрица, подхватывая Генриха под локоть и увлекая прочь от загонов по вымощенной дорожке. – И так же вспыльчив. Меня это тревожит. Надеюсь, выполняешь предписания лейб-медика?
– Не хочу лгать вам, матушка. Но и расстраивать тоже.
– Не хотел, а расстроил. Генрих, ты знаешь, как я тебя люблю и как тревожусь за тебя, даже находясь вдали от Авьена.
– Тогда, возможно, вам стоит бывать тут чаще?
– Мне душно здесь, дорогой.
– Мне тоже.
– Я ищу свободы.
– Все мы.
– Но у Спасителя есть определенные обязательства перед империей.
– Как и у ее величества императрицы.
Мария Стефания рассмеялась, показывая ровные, выложенные в жемчужный ряд зубы.
– С тобой невозможно спорить, мой мальчик.
– Я ищу поддержки, а не спора, – вздохнул, снова почувствовав волнующий аромат цветов и моря. – Но обещаю сделать все, что в моих силах, если это порадует вас.
– Даже жениться?
Они остановились. Беленые конюшни остались позади, по левую руку – постриженные шарами кустарники. Острое желание взять матушку за руку нахлынуло вновь, заставив Генриха до хруста сжать челюсти.
– Отец поставил условие, – выцедил он, глядя исподлобья. – Приурочил помолвку ко дню моего рождения.
– О! – императрица вскинула тонкие брови. – Карл Фридрих и в молодости был крутого нрава.
И отвела лукавые глаза, улыбаясь.
– Я думал, вы не готовы становиться бабушкой, – заметил Генрих.
Императрица сдвинула брови.
– Не говори так, дорогой! Конечно, я не хочу стареть, но Авьену необходим наследник. Ах, – Мария Стефания завела глаза, – как покойная императрица, моя дражайшая свекровь, сетовала, что у меня рождаются только девочки! И как радовалась, когда родился ты.
И снова заулыбалась, нежно глядя на Генриха. Он покривил губы в подобии ответной улыбки.
– Радость не была долгой, не так ли?
– Мое сердце рвется на части, – вздохнула матушка, заламывая брови. – Я многое отдала, чтобы оградить тебя от бед, мой мальчик. Сначала забрала от свекрови, потом – от этого солдафона Гюнтера. Но все равно не уберегла…
Она умолкла. Свет струился по атласу платья. Небо – безоблачное, спокойное. Интересно, в день его смерти будет такое же ясное небо?
Генрих вздрогнул и поежился. Захотелось прижаться к матушке, совсем как в детстве. Спрятать лицо у нее на груди и забыть обо всех печалях и страхах.
– И после меня вы попробовали снова, – сказал он, глядя мимо матери, на ярко-зеленую листву, на желтые дорожки, на пестрых Inachis io[5]5
Бабочка Павлиний глаз.
[Закрыть], порхающих над клумбами. – И родилась Элизабет…
– У императрицы есть определенные обязательства перед империей, – мягко произнесла Мария Стефания, и в ее голосе послышалась грустинка.
– Как и у Спасителя, – в тон ей ответил Генрих. Моргнул и поднял на императрицу серьезные глаза. – Вы хотите наследника, на которого можно оставить Авьен?
– Так заведено, – откликнулась она. – И не нам менять законы бытия, мой милый.
– А если я попробую? – спросил он. – Изменю то, что начато моим предком Генрихом Первым?
И тотчас умолк, сам испугавшись вопроса. Ресницы матушки дрогнули, она сама затрепетала, как бабочка, накрытая сачком. Еще немного – и порхнет на свободу, испуганная, хрупкая, невесомая. И снова растает, как чудесная дымка, как наркотический сон, оставив его в тоске и одиночестве.
Не сознавая, что делает, Генрих поймал ее ладонь.
Мария Стефания не вскрикнула и не отшатнулась, только глубоко вздохнула и подняла на сына прозрачные глаза.
«Ты не сделаешь мне больно, дорогой?» – читалось в них.
– Я люблю вас, матушка, – сказал он, сжимая ее пальцы. – И ради вас готов жениться хоть на ведьме.
Императрица нервно и заливисто рассмеялась.
– Отчего же на ведьме! Балийская принцесса будет хорошей партией.
– Но у нее длинный нос, – возразил Генрих. – И еще она плоская, как доска.
– Ну а принцесса Ютланда? – не унималась императрица. – Ей шестнадцать, и она не дурна…
– Зато избалована и с несносным характером.
– Не более твоего, мой Генрих.
– И все-таки, – сказал он, поглаживая ее ладонь, и наслаждаясь прикосновением – запретным, почти интимным. – Если вы так желаете сковать меня кандалами брака, что я получу взамен?
– Взамен, – повторила Мария Стефания, задумчиво глядя на сына. – Что же ты хочешь, мой милый?
В горле сразу пересохло. Генрих провел языком по губам, и сипло выговорил, проглатывая окончания и торопясь высказать наболевшее раньше, чем императрица снова оттолкнет его:
– Останьтесь на мою свадьбу. И позвольте хотя бы иногда обнимать вас…
– И только? – императрица приподняла бровь.
– И только, – эхом ответил Генрих.
Павлиний глаз порхнул над его плечом.
Глупые бабочки тянутся к свету, не понимая, что свет может и убивать.
– Хорошо, – наконец, сказала Мария Стефания. – Обещаю.
Солнечные блики рассыпались по ее диадеме. Генрих счастливо вздохнул и уткнулся носом в материнское плечо.
Наверное, любовь тоже может убивать. Неразделенная, без оглядки, тлеющая в сердце с самого детства и не находящая выхода.
– Ну, хватит, хватит, – заговорила императрица, отстраняясь от Генриха и пряча виляющий взгляд. – Я не люблю этого… Ох, да ты совсем одичал! – она нервно засмеялась и поправила прическу. – Мой милый, ради тебя я вытерплю этот душный и шумный Авьен, с его невыносимой помпезностью и фабричным дымом. Ты доволен?
– Да, матушка, – ответил Генрих. Радость пульсировала в височной жилке.
– А я ради вас готов вытерпеть еще один ошейник.
Обеими руками он взял ладонь императрицы и, наконец, коснулся губами. Мария Стефания испустила долгий вздох.
– Мне жаль, – с искренним сожалением сказала она. – Я бы хотела для тебя лучшей судьбы, мой Генрих.
– Наши желания ничего не значат, – ответил он. – Мы все в плену у своего рожденья. И убиваем себя во имя других.
Отстранившись от матушки, он вытянул руку ладонью вверх: на нее, точно привлекаемая невидимой силой, опустилась бабочка.
Глава 1.3. Дешевле чем булавка
Особняк барона фон Штейгер, затем полицейский участок на Бундесштрассе.
Сначала она плакала от безысходности, потом от злости, а потом слез и вовсе не осталось. Марго словно высохла, съежилась, ночь просидела в комнате брата в обнимку с облупившейся лошадкой-качалкой, а к утру провалилась в беспамятный сон. Там и нашла ее Фрида.
Сперва – горячая ванна, затем – обед, который в Марго заталкивался почти насильно. После стопки бренди она ожила и больше не плакала.
«Слезами горю не поможешь», – так говорил барон, и Марго в очередной раз убедилась в справедливости поговорки.
Снова и снова прокручивая в голове случившийся разговор, она сперва корила себя за навязчивость и бестактность, потом вспоминала скучающий взгляд его высочества, последние нелепые обвинения, и вместо неловкости и досады приходила злость.
Ее грубо выволокли за дверь, на глазах у многих просителей. Наверняка, сейчас по Авьену ходят довольно скандальные сплетни, и нет никого, кто заступился бы за вдовствующую баронессу, заткнул сплетникам грязные рты, кто помог бы вызволить Родиона…
«На что ты пойдешь ради любви к брату?»
В тот же день Марго собралась на Бундесштрассе.
Великий Авьен – столица Священной Империи, город, отмеченный Богом, – со своими бульварами, соборами, доходными домами, эклектикой и барокко, с кричащими газетчиками, пестрой толпой, афишами, зазывающими на открытие театрального сезона, казался Марго напыщенно-пустым, где под внешней позолотой пряталась вековая гниль. Этот запах преследовал Марго всю дорогу до полицейского участка – может, виноваты сточные воды? Или солнце, слишком припекающее для августа? – и она прятала нос в надушенный платок. Хоть бы немного свежести! Но нет, течение Данарских вод лениво и сонно, реку давно приручили и заковали в гранитные берега. Наверное, она завидует своим свободным и бурным славийским сестрицам. Так Марго с тоской и завистью вспоминала оставленную родину: поместье в провинции, чистый воздух и простор. Где это все? Пожрал ненасытный огонь.
Как иронично: однажды сбежав от смертельной стихии, вновь оказаться в огненном гнезде Холь-птицы – владычицы Авьена.
С Родионом ей дозволили видеться каких-то пять минут.
Мальчишка еще более осунулся и побледнел. Рубашка, некогда белая и выглаженная Фридой, изрядно помялась, на плече желтели подпалины.
– Наверное, меня уже отчислили из университета, – первое, что сказал он сестре.
– Скажи, кто передал тебе бумаги, – ответила она.
– Они мои, – упрямо буркнул Родион и прошептал совсем тихо, под нос: – Я не имею права…
– Кого бы ты ни покрывал, – жестко заметила Марго, – это бесчестный человек. Он подставил…
Мальчишка вдруг поднял лицо. Взгляд, всегда мягкий, задумчивый и будто бы погруженный внутрь, заострился и оледенел.
– Не смей! Ты не понимаешь, Рита!
Выпалил и осекся, нахохлился. Подпалины на рубашке выступили отчетливо и ярко – так бывало, когда Фрида, совсем юная и только поступившая в услужение, забывала вовремя убрать с сорочки нагретый утюг.
Марго не успела спросить: время вышло, и ее – взволнованную и злую, – повели назад.
– Он знает, Отто! – цедила она между глотками воды, обеими руками сжимая стакан, и нервно оглядывая кабинет инспектора Вебера, точно выискивала следы пребывания здесь настоящего злоумышленника. – Но боится сказать. А, может, ему окончательно задурили голову.
– Вы были на аудиенции у его высочества, Маргарита, – совершенно неуместно не то спросил, не то заметил Вебер.
– Вы в курсе?
Инспектор подкрутил ус, усмехнулся.
– Мне доложили сегодня утром.
Марго отставила стакан.
– Вы следили за мной, Отто?
– Не за вами.
Она сперва нахмурилась, потом вспомнила:
«Дворец напичкан шпионами. Подсматривают. Вынюхивают. А теперь проникли в мой собственный кабинет!»
– Я видела кронпринца здесь, – проговорила она, давя в груди закипающее волнение. – Той ночью, когда арестовали Родиона. Ведь он тоже был в борделе на Шмерценгассе, так? Скажите мне, Отто!
– Тише! – инспектор сдвинул брови и быстро глянул на запертую дверь, на зарешеченные окна, потом придвинулся к Марго и заговорил, понизив голос и тщательно подбирая слова: – Вы поступили опрометчиво, Маргарита. Похоже, хваленая выдержка оставила вас, раз вы решили в обход меня и моего начальства просить о помощи у августейших особ.
Марго вскочила, порываясь ответить, но жесткая рука инспектора вернула ее на стул.
– Сидите! – нотки, не терпящие возражений, показались ей знакомым – так говорил покойный муж, и Марго привычно застыла, переплетя пальцы и в тревоге глядя в свинцово-серые глаза полицейского. – Пока я мало могу сделать для вас, но перевести вашего брата в более щадящие условия я в состоянии. Был, – поправился Вебер, от этого короткого слова в груди похолодело и сжалось. – Но после вашего прошения, – инспектор скривился, точно высказанное слово причинило ему боль, – к герру Зореву присмотрятся особенно тщательно. Уже спрашивали стенографию его допроса…
– Боже! – простонала Марго.
– Именно, – быстро ответил Вебер. – А скоро начнут копать и под вас, не сомневайтесь. К тому же, вы сами проболтались перед его высочеством о своей связи с полицией.
– Его высочество принял меня за шпика!
– И не без основания. Он находится под наблюдением двадцать четыре часа в сутки.
– И вы знали, что кронпринц был на Шмерценгассе? – выпалила Марго, стискивая резную спинку.
– Кронпринц Эттингенский почетный гость этого заведения.
Марго застонала, прикрыв дрожащими пальцами глаза.
Конечно, он лгал. Все, что было сказано в том жарко натопленном кабинете, было ложью.
– Я не могу поверить, Отто… Наследник империи не может…
– Уж поверьте, – отрезал Вебер. – Ради будущей жертвы можно простить некоторые слабости, поэтому сейчас Спасителю позволено все.
– Даже ломать чужие жизни?
Марго била дрожь. Она глядела на инспектора, но видела не его – только лицо Авьенского наследника, иконописное, выложенное мозаикой, в ладонях – огонь, вместо глаз – два пустых янтаря.
Орудие Господа, в которое вдохнули силу, но забыли вложить душу.
Спаситель, который не пожелал спасти.
– Вы слушаете?
Марго встрепенулась, мозаика рассыпалась на искры, и перед ней снова очутилось сосредоточенное и вспотевшее лицо инспектора.
– Я говорил, что попробую поправить ту плачевную ситуацию, в которой вы оказались по милости вашего брата и вашей собственной неосмотрительности, – повторил Вебер. – Но… в ответ на небольшую услугу.
Она сглотнула, побелела лицом. Где-то на краю сознания гнусно захихикал покойный барон.
Бесчестье или смерть?
Если смерть грозит Родиону, то бесчестье Марго переживет, ее жизнь и так стоит меньше булавки.
– Вы так побледнели! – услышала она голос Вебера. – Позвольте, я не собираюсь предлагать ничего предосудительного и, тем более, противозаконного. Вот, – он выложил на стол два картонных, пестро расписанных прямоугольника, – я, без вашего позволения, рискнул приобрести пару билетов на открытие театрального сезона. Вы не откажете в удовольствии сопроводить меня в ложу?
Марго в оцепенении глядела на билеты.
– Я понимаю, в такой момент, – поспешно продолжил инспектор. – Быть может, неуместный. Но тем важнее вам сейчас отвлечься. Тем более, первая в сезоне постановка, знаменитый «Иеронимо», соберет немало почетных гостей, я бы мог познакомить вас с некоторыми… Прошу вас, не отказывайтесь.
Вебер вложил картонку в ладонь Марго, и она машинально сжала билет – он пах бумагой и краской, плотный, оттиснутый на хорошей машинке. Вроде той, на которой печатали скандальные статьи.
– Подумайте, Маргарита, – повторил Вебер и накрыл ее пальцы своими. – Обещайте.
– Да, – ответила она, поднимаясь. – Я обещаю подумать, Отто.
Потом инспектор проводил ее до экипажа, учтиво подсадил и заплатил кучеру – Марго не возражала. Ее руки еще чувствовали прикосновение Вебера.
Под кого ты ляжешь, маленькая свинка? Театр – ведь это только предлог. Его высочество спустил тебя с лестницы, инспектор – примет в свою постель.
Марго зло ударила кулаком по сиденью и крикнула кучеру поворачивать к набережной.
Там было немного свежее, просторнее. На противоположном берегу Данара раскинулся парк – оттуда доносился легкомысленный вальс. Над головою – глубокое небо, а в груди так тяжко, точно сердце обратилось в камень. Если перегнуться через перила и спрыгнуть – утянет на дно.
Марго отпрянула, глотая горячий августовский воздух. Мимо, презрительно щурясь и покачивая над головами кружевными зонтиками, прошли чопорные фрау. На тумбах пестрели афиши, исполненные в тех же цветах, что билет в руках Марго, обещая лучшую постановку знаменитой пьесы и присутствие самих коронованных особ.
Марго долго смотрела на них, отгородившись от мира невидимой скорлупой, куда больше не попадали ни посторонние звуки, ни запахи, ни цвета. А были только эти крикливые бумажки, только картонный билет в руках. Да еще огненная Холь-птица взирала с герба, как олицетворение бесконечного цикла смертей и перерождений.
На что ты пойдешь ради любви, Маргарита?
Она уже знала ответ.
Вернувшись домой, Марго запечатала билет в конверте и отправила обратно на адрес: Второй полицейский участок, Бундесштрассе, пятнадцать.
Авьенский университет, Штубенфиртель.
Натаниэль Уэнрайт один из немногих, кто не боялся приветствовать Генриха за руку.
Вызывающе загорелый, в бриджах и пробковой шляпе, он оттягивал на себя внимание студенчества и профессуры, позволяя кронпринцу оставаться в тени.
– Судя по экипировке, прямиком из Афары, – заметил Генрих, небрежно облокотившись о перила главной лестницы и нервно посматривая на спешащих студентов из-под полей прогулочного котелка, удачно скрывающего рыжие волосы. – Или Бхарата?
– Бхарата, – крупнозубая улыбка Натаниэля приподняла кончики усов. – Скажу тебе, Харри, жара стояла, как в тигле, – его речь, летящая, быстрая, с мягким ютландским акцентом, заглушала шум из открытых окон, выходящих на студенческий городок. – Наш проводник подхватил малярию, пришлось извести на него весь запас хинина. Еще и на обратном пути в Каликату едва не обокрал какой-то оборванец! Схватил трофейную сумку, полагая, будто в ней битком набито ютландских фунтов! Пришлось познакомить нахала с моим коронным джебом[6]6
Удар прямой рукой в боксе.
[Закрыть], иначе остался бы ты без подарка.
Натаниэль достал из походной, перекинутой через плечо сумки плоскую коробочку. В ней на белой подложке покоилась крупная бабочка кофейного окраса, ее закругленные крылья пестрели завораживающим сочетанием темных и светлых волнистых линий.
– Брамея[7]7
Семейство крупных ночных бабочек.
[Закрыть]? – от волнения накалились ладони, и Генрих поспешно отвел руки, рассматривая бабочку со стороны, но не касаясь ее. – Не видел ничего подобного раньше.
– Brahmaea Wainwrightii, – с гордостью сообщил Натаниэль, и, поймав быстрый взгляд Генриха, продолжил: – Да, да, мой друг, можешь поздравить меня с открытием. Первый в мире экземпляр – и он твой!
– Я весьма польщен, – ответил Генрих, завороженный гипнотическими переливами узоров. – Она прекрасна, Натан. За одно это открытие ты достоин докторского звания.
– Вот и вторая причина, по которой я готов принимать поздравления, – продолжая улыбаться, ответил Натаниэль.
– Шутишь?
– Ничуть! Я защитился в Сарбэнне в мае, оттуда направился в Бхарат, и вот я здесь. Новоиспеченный доктор Уэнрайт.
Смех Натаниэля заразителен. Его живые глаза наполнены энергией и силой, его развитые плечи и смуглая кожа – как вызов бледным и анемичным авьенцам, и эта открытая уверенность отчасти передавалась и Генриху, отодвигая на второй план его вечную нервную настороженность. Рядом с Натаниэлем становилось легче дышать, и Генрих с улыбкой заметил:
– Сегодня же устроим грандиозную пьянку! Сколько ты пробудешь в Авьене?
– До конца семестра. Рождество проведу с семьей, иначе моя бедная Эмма зачахнет с тоски. Но постой! У меня есть и другой сюрприз.
Натаниэль протянул сверток в коричневой бумаге. Генрих принял его осторожно и, сдерживая волнение, развернул.
«Дневные и ночные бабочки Авьена. Иллюстрированная энциклопедия», – вилась надпись большими золочеными буквами. И имя – Рудольф Габихтсберг.
Щеки вспыхнули от радости и смущения.
– Тебе удалось издать рукопись? – пролистал, задержался взглядом на предисловии: «Созерцание и коллекционирование бабочек обостряют понимание прекрасного, а их изучение развивает наблюдательность и мышление. Энциклопедия содержит 450 видов бабочек, ареалом обитания которых является Авьен…»
– Издать и перевести на два языка, – радостно подхватил Натаниэль. – Галларские лепидоптерологи[8]8
Лепидоптерология – раздел энтомологии, изучающий представителей отряда Чешуекрылые насекомые (бабочки).
[Закрыть] крайне заинтересовались твоей работой и много расспрашивали об этом Габихтсберге. Пришлось извернуться и придумать несуществующую биографию. Но, Харри! Я не понимаю, зачем прятаться под псевдонимом?
– И как ты себе представляешь мое имя на обложке? – Генрих аккуратно закрыл книгу, держа за края переплета и вздрагивая от каждого покалывания в кончиках пальцев. – Генрих Карл Мария Рудольф Эттинген, кронпринц Авьена, эрцгерцог Турулы и Равии?
Мимо проходящий студент заинтересованно покосился на разговаривающих, и Генрих, умолкнув, надвинул шляпу на брови.
– Возможно, не так пышно, но…
– Отец всегда был категорически против моих увлечений, – отрезал Генрих, тревожно поглядывая в пролет лестницы и бездумно поглаживая переплет. – Попытка поступить в университет в свое время жестко пресеклась. Я Спаситель, а, значит, не имею права размениваться на глупости.
– Знаю, друг мой, – сочувственно произнес Натаниэль. – По званью ты себе не господин. «Он ничего не выбирает в жизни, а слушается выбора других и соблюдает пользу государства».
– «Иеронимо». На редкость тоскливая пьеса. Однако отец считает ее удачной для открытия сезона, матушка не может ему возразить, и мне снова придется весь вечер изображать расфуфыренный манекен и изнывать от скуки. Хотя, это меньшее зло по сравнению с женитьбой.
– Ты женишься? – оживился Натаниэль, его глаза вспыхнули искренней радостью. – Поздравляю, Харри! Давно пора! Ах, друг мой! – он усмехнулся в усы и мечтательно зажмурился, не замечая кислого выражения на лице Генриха. – Вспоминаю время, когда ухаживал за своей Эммой… Ничто так не волнует кровь, не заставляет сердце биться чаще! Как ее зовут?
– Не имею понятия.
Натаниэль удивленно приоткрыл один глаз.
– Как? Когда же свадьба?
– Через неделю.
Натаниэль открыл и другой глаз и с явным изумлением воззрился на друга.
– Я выполняю волю отца, и только, – нервно усмехнулся Генрих. – Сейчас у меня девять предложений от девяти стран, и не сегодня, так завтра я должен на ком-то остановить свой выбор, – он пожал плечами и нарочито беспечно произнес: – Что ж! Я просто выберу наименее противную, – и, подумав, добавил: – А, может, и наиболее. Подпорчу эттингенскую породу.
– Но, Харри! – возразил Натаниэль, вновь оживляясь. – Не будь так беспечен, ведь твой выбор отразится на наследнике!
– Меня тошнит от разговоров про наследование! – оборвал его Генрих. – Отец хочет здоровую кровь? Он ее получит. В конце концов, я не первый, кто вступает в формальный династический брак. Но довольно об этом! Пустые разговоры утомительны и скучны, я жажду дела.
– Кстати, о деле… – понизил голос Натаниэль. – Подожди-ка.
Он мягко забрал книгу из рук Генриха и подозвал первого же студента – кудрявого и тощего, чем-то отдаленно похожего на бедного арестованного мальчика, Родиона Зорева. Имя прочно засело в голове, перед глазами точно наяву замелькали строки полученного утром рапорта, и Генрих нервно потер переносицу.
– Доставьте, юноша, к западному флигелю Ротбурга, – сказал он, старательно пряча лицо в поднятый ворот пиджака. – На имя Томаша Каспара. Скажите, от герра Габихтсберга. Получите двадцать гульденов.
Мальчишка живо перехватил завернутые вместе подарки Натаниэля и без лишних вопросов пустился вниз по лестнице.
– Однако, здесь расторопные студенты, – заметил Генрих. – Мне бы таких слуг.
– Могу одолжить одного, – рассмеялся в ответ Натаниэль. – Увязался в Каликате за мной беспризорник, жил в доках, в бочке из-под рыбы, сносно изъясняется по-ютландски, так и напросился ко мне в прислугу. Он из низшей касты, все равно бы закончил в нищете, а тут хотя бы читать-писать обучится. Назвал его Диогеном, – Натаниэль подмигнул Генриху и закончил: – Может, пристроишь куда-нибудь? Арапчата в Авьене экзотика.
– Покажешь своего Диогена, – рассеянно ответил Генрих. – Я же вот о чем хотел спросить. Имя Родион Зорев тебе о чем-то говорит?
– Пожалуй, нет, – без раздумий ответил Натаниэль. – С какой кафедры?
– Естествознание. Его арестовали на днях за хранение революционных прокламаций.
– Помилуй Бог! – воскликнул Натаниэль, удивленно вскидывая выгоревшие на солнце брови.
– Убеди деканат не отчислять его до окончания разбирательств, – сказал Генрих. – Мальчишка оказался не в то время и не в том месте, отчасти в этом есть моя вина.
И вина редактора Имре Фехера, надо думать. Кто в здравом уме пошлет желторотого щегла в элитный бордель на встречу с его высочеством, которого и без того преследовали шпики? Теперь Фехер сам залег на дно, издание «Эт-Уйшага» приостановлено, и Генриху несподручно выходить с ним на связь, а неудачливый студент ночует в каталажке. Что ж, придется немного потерпеть: в силах Генриха перевести Зорева в щадящие условия, нанять изворотливого адвоката и, если нужно, внести залог. Вот только Зорев, если верить рапорту, упрямится в показаниях и по-прежнему берет всю вину на себя.
Смелый мальчик. Глупый мальчик.
– Я сделаю, – к облегчению Генриха, пообещал Натаниэль. – Но попрошу кое-что взамен.
– Пожертвование?
– Не в гульденах, – уклончиво ответил Натаниэль и подхватил Генриха под локоть. – Это касается одного открытия… впрочем, пройдем со мной и я объясню по порядку.
Авьенский университет – старейший в империи, – раскинул корпуса на краю Штубенфиртеля, старого города. Стеклянная голова-купол лишь немногим уступала Ротбургу, и только немногие знали, что университет строился не только вверх и в ширину, но и вглубь.
Подземные катакомбы, простершиеся под панцирем старого Авьена, давно переоборудованы под лаборатории. Дымоходы и вентиляционные трубы выведены на поверхность, в углу каждой из лабораторных камер – обязательная печь-атанор, которая топится дровами или растительным маслом, потому что настоящие алхимики никогда не использовали уголь. Генрих помнил, как его самого, совсем юного и воодушевленного маячившей впереди надеждой, привели в «учебную камору», где он зачарованно глядел на резервуары и сосуды, тигли и перегонные кубы, приспособления для дистилляции, мехи для раздувания огня, плавильные, финифтяные и обжигательные печи. Было жарко, душно, страшно, зато впервые Генриху разрешили снять перчатки и высечь пламя.
«Нигредо, – слышался чужой и гулкий голос, отдававшийся эхом от сводчатых стен. – Здесь происходит растворение ртути и коагуляция серы, здесь материя распадается на частицы, смешивается, гниет, как компост. Запомни, золотой мальчик: все начинается с распада, со вкуса горечи и гнили, когда весь мир заражен тоской и тьмой, когда единственным выходом из бесконечно меланхолического круга является смерть. Пройди сквозь нигредо, не задерживаясь, иначе останешься пеплом…»
