Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 36 страниц)
Она прикусила пальцы.
Этого ли хотел ее мальчик? О такой революции мечтал? Чахотка пожрала его раньше, чем восстание. И – в смятении подумала Марго, – так, верно, было лучше для всех них.
Оцепенение нахлынуло – и прошло, хотя и чудилось, будто длилось вечность.
Гвардейцы отступали.
Бунтовщики текли с баррикады черным потоком.
Поднявшись на четвереньки, Марго быстро, по-обезьяньи, бросилась к мертвому солдату – его пальцы влипли в рукоять, и Марго давилась молчаливыми слезами, с ненавистью отрывая один за другим. Вот – револьвер скользнул в ее ладонь. Руки стали липкими от крови. Стараясь дышать ртом, Марго отползла в ближайшую подворотню и там застыла, боясь пошевелиться и прижимая револьвер к груди.
Мятежники шагали мимо, неся над головами знамена с паучьими крестами.
Возобновилась яростная барабанная дробь.
Тоскливо взревели трубы.
Бой!
Смерть!
– Смерть Эттингенам! – вой поднимался и звенел над Петерплацем.
В стороне раздавалась беспорядочная пальба.
И там – в ядовитом дыму и вспышках от выстрелов, облаченный в пламя и кровь, и не боясь ни выстрелов, ни крови, во мраке распахнутых кафедральных врат, а, может, это только почудилось Марго, – появился епископ Дьюла.
Она зажмурилась, перестав дышать.
В ушах сквозь обложившую голову вату колотился пульс.
Марго не вынесет этой встречи. Как бы она ни храбрилась – она не выдержит встречи с епископом лицом к лицу. Его движения насекомого и тяжелый мерцающий взгляд вызывали в теле безотчетную дрожь. Марго – лишь мотылек, запутавшийся в собственной жизни как в паутине. И уж точно не желала встречи с пауком.
Тихонько выдохнув, Марго расслабила плечи. Сдернув бесполезную шляпу, заглянула за угол – никого.
С баррикад отстреливались оставшиеся там мятежники. Гвардейцы штурмовали их с тыла. Но основная толпа потянулась к Ротбургу. Есть ли среди них черт в сутане?
Облизав пересохшие губы, Марго проверила револьвер – два заряда. Достаточно, чтобы постоять за себя.
Поднявшись на дрожащие ноги, Марго зашагала к дворцу.
День близился к закату. Небо пламенело.
На площади перед Ротбургом выстрелы раздавались с трех сторон.
– Сдавайтесь! Правительство низложено! Присягните на верность новому канцлеру! – хрипел усиленный рупором голос главаря.
Марго не видела его: только черные шинели, только грязно-белые повязки с крестами. Она не видела Уэнрайта: с ними ли доктор? Жив ли? Зато видела патрульных полицейских, пришедших на подмогу, и видела пушки у запертых ворот – за ними белели неприступные стены Ротбурга. Верхние окна истекали холодным золотом. Там ли Генрих? Видит ли он, что происходит под его окнами? А если видит – почему медлит?
– Назад! – предупреждающе раздавалось со стороны императорской гвардии.
– Гражданам Авьена приказываем бросить оружие и разойтись!
– Смерть мятежникам! – орали горожане, возбужденные боем и вовсе не собирающиеся расходиться. – Вива Спасителю! Авьен будет стоять вечно!
И никто не понял, кто начал стрелять первым.
Орудия загрохотали наперебой.
Марго прянула назад. Ее оттолкнули прущие сзади мужчины. Люди кричали. Пули с визгом ввинчивались в кирпичную кладку и булыжники мостовой. Марго зажала ладонями уши, чтобы не слышать этого грохота, этих криков и влажных хлопков, с которыми из ран начинала хлестать кровь.
Два потока – пестрый добровольцев и черный мятежников, – втекли один в другой, вспучились гневом и схлестнулись в схватке.
Полетели камни. Со свистом рассекали воздух доски и топоры. Влажно хрустели изуродованные суставы. Яростные крики слились с криками агонии, а голосов гвардейцев и вовсе не было слышно.
Ошеломленным взглядом Марго шарила по толпе – взмыленной, ревущей, пьяной от крови. Это, верно, vivum fluidum проснулся в их жилах. Это он, он толкал на безумие! Это – гниль в легких чахоточных больных. Это – черные шинели анархистов. Это рука, вращающая механизм, что заводит пустые сердца и распределяет человеческие судьбы.
Где же ты, Спаситель?! Ты ведь хотел остановить механизм! Ты ведь обещал! И я – думала Марго, – пришла помочь сдержать обещание.
Дважды грянули залпы.
Над площадью взметнулась и повисла черная простыня.
Марго закашлялась, царапая горло ногтями.
Кашляли в дыму отрезвевшие люди.
– Остановитесь! Будьте благоразумны! – надрывались гвардейские офицеры.
Навершие ворот – Холь-птица с распростертыми крылами, – сияло над пеплом и дымом. Вот – пришло время жатвы.
Марго оттерла слезящиеся глаза.
Несколько десятков трупов усеивали мостовую. Камни почернели от крови и копоти. И еще живые бунтовщики, распластавшись по земле, ворочались под возобновившимся градом пуль.
Показалось – в пелене метнулась алая сутана.
А там – правда или нет? – в тени шевельнулась знакомая фигура в полицейском мундире.
Марго подобралась, вмиг вспомнив о револьвере, и выставила дрожащее дуло.
– Стойте! Прекратите смертоубийство! Прекратить огонь!
Орудия умолкли будто по команде.
Марго обернулась на голос и обомлела.
Он всегда был здесь: не прятался в кабинетах Ротбурга, не красовался в парадном костюме с балкона – Генрих шел через толпу. В расстегнутой солдатской шинели, с брызгами крови на выпущенной рубахе, с голыми руками, обезображенными шрамами и сочащимися искрами как сукровицей.
– Это говорю вам я! – продолжал он. – Я! Я! Спаситель Священной империи! – Генрих оглядывал каждого, словно из каждого вытаскивал душу, и Марго видела, как в смятении опускают лица собравшиеся люди. – Черная хворь vivum fluidum говорит в вас! Не замечая того, вы приблизили момент ее пробуждения! Но пролитая кровь ничего не изменит! Это я несу божественный огонь! Я рожден, чтобы спасти вас! Я нашел эликсир жизни! Потому слушайте меня…
– Не слушайте! – высокая фигура епископа шагнула из дыма навстречу. За его спиной пламенел адский закат. – Он не Спаситель. То дьявол в человеческом обличии! – он вытянул перст, кроваво сверкнувший рубином, и люди, как по указке, повернули головы. Повернулась и Марго, лишь краем глаза уловив движение в тенях. – Божьем соизволением я лишаю его регентского звания! И приговариваю к смерти!
Очнулись и завозились бунтовщики.
Под кронами тополей почудилось движение – видела одна Марго, – и силуэт, затянутый в полицейский мундир – Вебер! – вскинул руку с револьвером.
Марго пронзило как молнией. Бросившись через толпу, еще не понимая, что все еще держит наставленный вперед револьвер, она вскрикнула:
– Генрих..!
Он обернулся на звук: янтарно пламенеющие глаза на осунувшемся лице. Сдвинул к переносице брови – такой мальчишеский, такой уязвимый жест.
Вебер выступил из тени.
Тогда Марго нажала на спусковой крючок.
Оглушающе до звона в ушах, до боли в плече громыхнул выстрел. И установилась такая тишина – ватная, давящая тишина, – что Марго не слышала более ни криков, ни грохота орудий.
А только видела, как из круглой дырочки в черепе Вебера потекла темная струйка.
В совершенной тишине он рухнул навзничь. И более не встал.
Площадь перед Ротбургом.
Солнце медленно снижалось за шпиль кафедрального собора. Косые лучи вызолотили крыши и отвесно падали между домами, точно в ущелье, где на дне – на мостовой, бугрящейся вывороченными камнями и трупами, черной от крови, наполненной возбуждающе-сладким запахом смерти, – среди всех горожан, ремесленников, фабрикантов, зеленщиков, студентов, солдат, бунтовщиков, – облитая золотом, сияла Маргарита. В ее руках был огонь, упрятанный в железо и порох, но Генрих хорошо чувствовал его: трепещущий, голодный, поджидающий на том конце округло открытого рта в центре револьверного дула. В нем была причудливая красота, всегда привлекавшая Генриха. И этой красотой – прозрачной, дивной, сияющей изнутри, будто из леденцового нутра, – теперь была полна Маргарита.
Наверное, Генрих предвидел ее возвращение, когда выходил на площадь без оружия, с одним лишь огнем в руках. И, узнав ее, не удивился – он вообще не имел сил удивляться, огонь выедал его изнутри, и оттого движения Генриха стали механическими и натужными, словно шел он, преодолевая толщу воды. Но надо было исполнить последнюю волю – все, чему Генриха учил Гюнтер, о чем толковал отец-император и что он узнал из покаяния Александра Зорева, – все вспыхнуло в нем пониманием и решимостью.
Его внимание отвлекло движение в стороне: то заворочался паучий клубок бунтовщиков. Из гущи одинаково-черных шинелей взметнулась растрепанная голова, и вместе с вскинутым револьвером визгливо прозвучало:
– Смерть Эттингенам! Да здравствует новый…
Ни договорить, ни выстрелить мятежник не успел.
Пули вошли в его тело сразу с двух сторон: и справа стреляла Маргарита, а слева – герр Шульц. И Генрих содрогнулся от этого двойного раската, будто на миг вернулся в далекое детство, под грозовое небо, перевитое венами молний.
Бунтовщик вскинул худые руки. Острый подбородок дернулся, рот приоткрылся, и оттуда потоком хлынула кровь – а может vivum fluidum, выпущенный на свободу епископом Дьюлой и толкающий людей на страшные поступки. И Генриху стало не по себе оттого, что его семья допустила такое, не разглядела предательства под самым своим носом, доверилась заговорщикам и вот – огонь эпидемии и революции охватил империю. Была в том вина самого Генриха. Но прекрасная Маргарита – смелая, хищная Маргарита с револьвером в руках, – слабо улыбалась ему, будто прощала за все ошибки.
И это встряхнуло Генриха.
Он быстро окинул взглядом площадь.
Лишившись предводителя, ряды бунтовщиков быстро редели. Люди обращались в бегство, бросали ружья и топоры. Кто-то падал на колени, вздымая руки над головой и смиренно поджидая полицию. Ветер кубарем гнал по мостовой самодельные знамена, и Генрих оттер рукавом лоб и подметил, как принялась тлеть ткань. Он стряхнул искры с рукава и заговорил:
– Послушайте умом и сердцем! Я вместе с вами всей душою скорбел и скорблю о тех бедствиях, которые ниспосланы Авьену! Болезни! Пожары! Восстания! Но вот! – он поднял ладонь, с которой сочилось и, падая, шипело на камнях, пламя. – Вот Спасение ваше! Я дарую вам эликсир жизни! Примите его каждый – и не будет ни болезни, ни смерти, ни стонов, ни нужды, ни горечи! Авьен выйдет обновленным из постигшего его испытания! И все установится, как было встарь! Единение между небом и землей! Которое однажды нарушили… они.
Генрих вытянул палец в толпу, где рубиново алело епископское одеяние. И озеро голов заволновалось, повернулось вслед указующему персту.
– Вот ваша беда! – продолжил Генрих, дрожа от внутреннего огня и гнева. – Люди, возложившие на свои плечи роль всемогущего Бога! Люди, своими руками выпустившие болезни в мир!
– Ваше высочество, вы забываетесь! – зашипел епископ, бросая быстрые взгляды по сторонам, будто примечая пути отступления. Но вокруг сжималась взволнованная толпа. И напирала гвардия. И полиция закрывала в экипажах арестованных бунтовщиков.
– Вы знаете, о чем я говорю, не так ли? – гневно продолжил Генрих, приближаясь к епископу на шаг. – Вы, ваше преосвященство. И вся ложа «Рубедо»!
– Без ложи Авьен не выстоял бы! – проскрипел Дьюла. – Мы храним древние устои!
– Ваши прогнившие устои и лживые законы стоят жизней тысяч людей!
– Государство только тогда сильно и крепко, когда свято хранит заветы прошлого!
– Заветы, установленные лично вами?
Теперь они стояли совсем близко, и Генрих видел бисеринки пота, дрожавшие на лбу и вокруг тонких губ епископа. Сколько лет ему на самом деле? Скулы туго обтянуты кожей, глаза – черные провалы. Человек без возраста и сердца. Проходимец, возомнивший себя Богом.
– Я могу арестовать вас прямо сейчас, – глядя ему в лицо, отчетливо проговорил Генрих. – Или сжечь дотла. – Дьюла в ужасе прянул, но Генрих усмехнулся и качнул головой. – Не сделаю ни того, ни другого. Я изгоняю вас из страны и прикажу никому не вступать с вами в разговор, не подавать пищу, не приглашать на ночлег. Питаться и ночевать вы сможете только в госпиталях, так ненавидимых вами. И каждый раз! – Генрих боролся с искушением встряхнуть Дьюлу за сутану. – Каждый раз, получая милость из рук медиков, вы будете вспоминать это день! День, когда божественный напиток, ламмервайн, перейдет из ваших рук в руки всего авьенского народа! Полагаю, для вас это будет лучшим наказанием.
Генрих брезгливо отстранился. И люди, окружавшие Дьюлу, отстранились тоже – еще не вполне понимая причину, но уже чувствуя густую волну ненависти, исходящую от епископа, от всей его напряженной подрагивающей позы, от искаженного лица, от бешено пылающих глаз и дергающегося рта – всего, что Дьюла столь тщательно скрывал от паствы, но что не мог сдержать под угрозой огня.
– Я убежден, что мы вместе водворим мир и тишину на нашей земле, – продолжил Генрих, обращаясь теперь не к Дьюле, а к толпе – ко всем вместе и к каждому отдельно. И с каждым словом его сердечная скорлупа давала трещину, точно оттуда прорывалось что-то болезненное, живое, и Генрих говорил все быстрее, стараясь успеть высказать наболевшее. – Сама жизнь указывает путь к устранению тех несовершенств, что мешают Священной империи излечиться и окрепнуть! И в том мы все сослужим родине службу!
Генрих перевел дух. В груди было тесно и горячо – там рождалось новое пламя. Однажды оно прорвется наружу, и Генрих вспыхнет факелом.
Он всегда хотел, чтобы его смерть не была напрасной.
Жадно вглядываясь в лица людей, он пытался запомнить каждого: молодых и старых, конопатых, испачканных грязью, с разводами крови на лбу, с недоверием и радостью во взгляде. Генрих смотрел – и видел гвардейцев: подняв ружья, они дали холостой залп в воздух, ознаменовав тем самым победу над бунтом. Видел герра Шульца с безмятежной улыбкой на пухлых губах. Видел Натаниэля – его лицо, темнеющее кровоподтеками, и все равно улыбающееся, терялось в толпе, но Генрих хотел верить, что это действительно он.
Видел и Маргариту.
Солнечное золото струилось по ее встрепанным волосам, словно они тоже были сотворены из пламени. Оттого Маргарита совсем не походила на земных существ. Протянув руку, будто желая, но робея дотронуться до Генриха, она глядела на него глазами, полными вечернего неба и отблесков солнца в нем – в том небе и солнце была любовь, меняющая ход светил и планет. И она была полной и единственно правильной в насквозь искривленном мире.
«Видишь? – хотел сказать он ей. – Я излечился сам, и теперь излечу весь мир! Ничья смерть больше не будет напрасной…»
Приоткрыл губы, но сказать ничего не успел.
Его дернули за плечо. Перед глазами вспыхнули алые одежды – красные, красные, как маки, как вино и как кровь, – и что-то подло и огненно-жгуче ударило его под ребра.
Больно не стало. И Генрих не закричал – только успел перехватить занесенную вновь руку епископа: с лезвия капало алое.
Дьюла хищно оскалился, но все же разжал вывернутую руку. Нож звякнул о камни. Темные брызги оросили сапоги Генриха, но он не сразу осознал, что эта кровь – его.
Голову заполнил нарастающий звон: это кричали люди. Кричала Маргарита, и ее крик – безутешный, надрывный, полный боли и горечи проведенных в разлуке дней, – походил на вой попавший в капкан лисы, и она раз за разом нажимала на спусковой крючок, высекая лишь пустые щелкающие звуки.
Генрих приблизил к епископу искаженное болью и гневом лицо.
И столь долго сдерживаемое пламя прорвало тонкую человечью кожу – сутана воспламенились вмиг!
Дьюла хрипло завопил. Отпрянув, завертелся юлой на месте, вскинул к небу скрюченные пальцы, будто хотел дотянуться до Бога. Но лицо быстро плавилось, превращалось в хрусткие хлопья. Хлопьями облетала плоть – Генрих никогда не видел, чтобы человек сгорал столь быстро. Одеяние давно превратилось в пепел. И, рухнув оземь, мертвец в последний раз выгнул спину дугой и – растекся по камням зловонной черной лужей.
Последние язычки огня пыхнули на поверхности и погасли.
Словно человека, называющего себя его преосвященством Дьюлой, никогда не существовало на свете.
Генрих нащупал рану: она казалась небольшой, но глубокой, рубаха быстро пропиталась кровью, и кровь текла по запястью – но была непривычного золотого отлива и странно мерцала, собираясь в крохотные искры, которые, вспыхнув, превратились в огненные язычки.
Генрих попытался сбить пламя, но оно перекинулось на грудь. Лизнуло плечи. Огладило подбородок и что-то разорвалось под ребрами – так мучительно-глухо, что Генрих упал на колени и не почувствовал удара о мостовую.
Но сразу понял, что произошло.
Все начинается с распада. С мучительной белизны альбедо. С дистилляции и возжигания, чтобы после смерти превращается в божественное вещество.
Так Холь-птица от великой любви к будущему потомству сжигает себя в собственном пламени.
Так Генрих горел, чтобы великий Авьен стоял вечно.
– Я… умираю, – медленно вытолкнул он.
И вспыхнул весь.
Марго бросилась навстречу, но, протянув руку, тут же отдернула – от всей фигуры Генриха полыхнуло жаром. Гвардейцы остановились в отдалении, не смея приблизиться к живому факелу. Где-то гудела сирена пожарных экипажей. И Марго до боли закусила кулак, чтобы не потерять сознание. И застонала так, что сердце едва не разорвалось в ее груди.
Генрих горел.
Но – с удивлением заметила Марго, – горел бездымным пламенем.
Не причиняя вреда, огонь струился по телу, точно вода. Рана под ребрами затянулась как и не было, шрамы изглаживались на его теле и руках.
Генрих горел – но будто не замечал этого.
Искры подхватывались ветром и, отрываясь, взлетали вверх, к пламенеющему закату. У искр вырастали крылья, и вот не огонь уже, а мотыльки кружили над головами, уходя все ввысь, ввысь, к необъятному, непостигаемому небу.
Люди запрокинули лица и видела, как над их головами соткалась паутина огненных линий. И небо треснуло. И из раскрывшихся небесных хлябей хлынул ослепительный свет.
Марго застонала, закрывшись ладонями. Но свет, как и огонь, не жалил ее, а легким ветром пронизывал грудь. И голова пьянела радостью. И мышцы наливались силой и крепостью.
Приоткрыв дрожащие веки, Марго видела, как люди горстями черпали свет. Как, подставляя смеющиеся лица небу, ловили ртами огненных мотыльков.
И раны затянулись.
И чахоточные исцелились.
И слепые стали зрячими.
И помолодели старики.
Солнце вращалось над головами, размалывая прошлое в пепел и знаменуя начало нового мира, где не будет ни болезней, ни смерти, а только любовь. Великая, всепоглощающая любовь, предела которой не будет.
Люди ждали этого.
Люди глядели в небо, полное огненных звезд.
Марго плакала. И, не замечая, что плачет, неотрывно смотрела на Генриха.
А Генрих улыбался лишь ей. Только ей. Ей одной.
Апрель 2017 г. – май 2020 г.
