Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)
– Что это? – слабо спросил Генрих, принимая изящный обшитый бархатом футляр с его собственной монограммой.
– Пустячная и прихотливая вещица, – ответил Медши, отщелкивая крышечку. Футляр распался на алые половинки, явив маленький позолоченный шприц и флакончик, покрытый гравюрами. – Я знаю, вы ценитель пикантных удовольствий. И пусть моя родина не столь просвещена, как Авьен, но тоже понимает толк в моде. Ни один великосветский морфиноман не выйдет из дома без этого прелестного набора!
– Как? И вы… тоже? – проговорил Генрих, поднимая больной взгляд от гравюр, на которых нагие девицы возлежали во всевозможных развратных позах.
На миг в лице турульца промелькнуло удивление, но быстро пропало, и Медши со смехом ответил:
– Нет-нет, друг мой! Хоть я называю себя человеком современным, но, к несчастью, еще не заимел такой привычки.
– А я заимел, – сухо оборвал его Генрих. – И тоже к несчастью.
– Черная полоса закончится тем быстрее, чем раньше вы дадите ответ, – продолжая улыбаться, заметил Медши. И, блеснув угольными глазами, добавил с глубоким поклоном, явно смакуя слова: – Ваше величество!
Генрих не ответил. Захлопнув футляр, спрятал его в карман. Казалось, сквозь мигренозную пульсацию из-за двери просачиваются огненные сполохи и голоса:
«Слава императору Генриху! Пусть твой божественный свет озаряет империю! Авьен будет стоять вечно!»
Глава 2.4. В пыль
Особняк барона фон Штейгер, Лангерштрассе.
Марго проснулась далеко за полдень, мучимая похмельем и стыдом. Родион еще спал. На улице неприлично громко кричали газетчики, потрескивал на морозе старый особняк, и баронесса, неестественно восприимчивая к звукам, вздрагивала от каждого шороха.
– Не понимаю, с чего так шуметь? – жаловалась она, ежась от жестких прикосновений смоченной в уксусе губки, которой растирала ее Фрида.
– Так Рождество на носу, – весело отвечала служанка. – Позвольте ручку? Протру еще вот тут… терпите, фрау, оно для здоровья полезно. Я заказала на рынке пушистую ель, сегодня к вечеру привезут, поставим в гостиной.
– У меня совершенно не праздничное настроение. Да и потом, я не вижу в том смысла.
– Так уж заведено, – пыхтела Фрида. – Христос родился, чтобы умереть за наши грехи.
– Умереть и воскреснуть. Совсем как Холь-птица! Почему же не празднуют ее рождение?
– Потому что никакой птицы не было, а Спаситель был. Какая ж вы непонятливая, фрау! За то и благодарим его, что Божественная сила живет и поныне, и каждый раз избавляет людей от страшной участи. Ах, фрау! Ведь все рассказанное правда! Знали бы вы, как я полна энергии и сил, как вольно мне дышится с тех пор, как Он почтил наш дом присутствием!
– Кто почтил? – рассеянно переспросила Марго. – Христос?
– Кронпринц же! Да что сегодня с вами? – Фрида осуждающе покачала головой. – И верно говорят, что дамам противопоказаны крепкие напитки. Хорошо, что вас никто не видел, был бы конфуз! Как же репутация?
– Не болтай, – осадила ее Марго. – Репутация у меня и без того дурная.
И, облачившись в пеньюар, вышла из ванны.
Она не помнила, когда в последний раз радовалась Рождеству. Когда радовалась хоть каким-то праздникам вообще? Приютское бытие осталось в памяти серым пятном, лишенным цветовых акцентов, а жизнь с бароном состояла из красно-коричневых лоскутков, похожих один на другой, но все же не укладывающихся в общую мозаику. Теперь Марго понимала, почему: барон вел двойную жизнь.
– Сегодня меня ни для кого нет, – предупредила Марго служанку, но в последние месяцы она и так не была избалована посещением. Не то, чтобы у великосветских грешников появилось меньше тайн, просто некие флюиды опасности – куда более серьезной, чем у возможных просителей, – окутывали особняк. С одной стороны, это даже устраивало Марго – круглосуточная слежка, неприятные встречи с его преосвященством, беспокойство за Родиона и мысли о Генрихе утомляли ее, – с другой же банковские счета таяли, а новых поступлений не предвиделось.
«Ты можешь попросить у кронпринца, – вкрадчиво шепнул фон Штейгер. – Этот сластолюбец не откажет такой знойной курочке».
– Лучше припаси для меня кубышку с золотыми гульденами, старый ты боров! – огрызнулась Марго и повыше подняла масляную лампу, со всех сторон оглядывая портрет.
Она решила начать именно с него: за массивной рамой располагался потайной рычажок. Стоило на него нажать, как портрет приоткрывал вертикальную щель в стене, куда вполне мог протиснуться взрослый человек – там пахло пылью, прогорклостью и мертвыми мотыльками. Один из них, присохший к раме, безжизненно упал под ноги, оставив сероватый пудровый след. Марго перешагнула через него и очутилась в нише.
Темно. Пусто. В углах клубилась паутина. Стена казалась холодной на ощупь и неприятно влажной. Марго отдернула ладонь и наспех вытерла ее о пеньюар. Она перепачкается как поросенок, если останется здесь дольше, чем на три минуты.
Марго отступила в кабинет.
«Свинка, – хрюкнул барон. – Трусливая свинка».
– Хрен тебе! – по-славийски сказала Марго. Разворошила лежащие на столе бумаги, схватила искомое – медную пластину с гравировкой, – и вернулась в нишу. Вспомнись слова, услышанные не то во сне, не то в хмельном бреду – что-то про тайник и ключ. И, преодолевая отвращение, продолжила ощупывать стену, здраво рассудив, что, хотя в особняке могли быть и другие тайные ходы, но именно здесь когда-то располагался кабинет барона, который Марго затем переделала в собственный, и именно тут – при жизни и теперь, – висел его портрет. Если неудача постигнет ее сейчас – что ж, Марго не планировала сдаваться.
«Подумай о потайной двери за моим портретом, куда ты прячешь своих блудливых клиенток… О пустотах в стенах этого дома… и ищи!»
Не было ни рычагов, ни выступов.
Марго осмотрела каждый угол, ругаясь всякий раз, когда задевала макушкой деревянную балку. Зимний свет, просачивающийся из кабинета, окрашивал стены в мертвенно серый цвет, от этого казалось, что Марго заперта в склепе, и так же, как в склепе, было душно и тесно – не развернуться.
«Не развернуться, – подтвердил барон. – Если хоть одна искра попадет на подол, ты вспыхнешь, как головешка! Никто не поможет тебе спастись!»
Держащая лампу рука дрогнула, горчичная желтизна расплескалась о старые доски и вычернила выемку – округлую и неглубокую, медная пластина в нее не входила, зато легко вошел указательный палец. Послышался трескучий щелчок. Марго поспешно отдернула руку, но старый особняк загудел, заворчал, доски с протяжным скрипом сложились гармошкой и открыли уходящие вниз ступени.
«Нашла», – удовлетворенно прогудел барон и заурчал, как сытый кот. А может, это кровь прилила к ушам.
Марго оглянулась назад: в открытой щели виднелся кусочек кабинета – письменный стол с наваленными на него бумагами и неубранная бутылка коньяка. Подумалось, что надо бы отругать Фриду за безалаберность, а после захотелось вернуться и убрать ее самой – в знакомую комнату, в тепло и свет, подальше от распахнутого зева подземелья. Дрожащими пальцами Марго стянула у горла завязки пеньюара и почувствовала, как под ладонью колотится сердце.
«Хочешь вернуться? – насмешливо спросил фон Штейгер. – Зачем же ты задавала вопросы, если не готова получить ответ?»
– Я готова, – вслух сказала Марго, и собственный голос провалился в тишину, как в яму.
Осторожно, нащупывая ступеньки, она начала спуск.
Отблеск масляной лампы прокладывал под ногами дорожку, и Марго старалась не смотреть по сторонам, где двигались живые тени, где тьма дышала холодом и гнилью. Раза два или три из-под ее туфель прыснули крысы – их веревочные хвосты с шуршанием проволоклись по камням, – но Марго даже не вскрикнула. И ни разу не оглянулась, чтобы не видеть, как тает за спиной узкий прямоугольник света.
Начав путь – нет смысла думать о возвращении, пока не пройдешь его до конца.
Марго принялась считать ступени. Каменная кишка тоннеля терялась в глубине, быть может, она вела к катакомбам Штубенфиртеля – сердцу Авьена. И баронесса даже удивилась, когда, не насчитав и сорока ступеней, уперлась в обитую железом дверь.
– Однако! – тихо произнесла она. – Неглубоко же вырыли яму, господин крот.
Казалось, она еще слышит шум предрождественского Авьена, слышала, как гремит кухонной утварью Фрида и громко распевает фривольные песенки – знай она, что госпожа подслушивает, зарделась бы по самые уши.
Марго толкнула дверь – заперта. В пыли остался отпечаток ладони, напомнивший о так и не зажившем ожоге на плече Родиона – прикосновении Спасителя. Огонь – жестокий господин, неспроста покровительствует Эттингенам. Он сурово клеймит своих подданных, убирает неугодных и никогда не дает забыть.
Подсвечивая лампой, Марго тщательно осмотрела дверь. Барон говорил что-то про ключ, но не было ни замочной скважины, ни засова. Некогда изящный цветочный узор теперь едва угадывался под слоем ржавчины и пыли, оттого побеги казались Марго сплетениями змеиных тел, а соцветия нарциссов – распахнутыми треугольными пастями. От одной мысли, что фон Штейгер сначала приходил сюда, в подземный мрак, открывал и закрывал мерзкую дверь, а после поднимался в супружескую спальню и этими же самыми руками трогал Марго, ее замутило.
Одна из разинутых цветочных пастей оказалась обращена к Марго, и была отчего-то не выпуклой, как прочие, а вдавленной в железо. Из глубины соцветия смотрел человеческий глаз.
Марго едва не выронила лампу.
Успокаивая понесшееся в галоп сердце, прижала ладонь к груди и только теперь вспомнила, что держит в руках бронзовый треугольник – острый край царапнул голую шею. Отняв руку, уставилась на гравировку – глаз в окружении лучей. Точно такой, как на двери. Да и сама пластина, похоже, вполне укладывалась в размер соцветия-пасти – будто выпавший фрагмент из мозаики.
Повинуясь смутной догадке, Марго приложила пластину к двери.
Раздался короткий щелчок, и бронзовый треугольник аккуратно встал в невидимые пазы, лязгнули и повернулись скрытые механизмы, щелкнул замок, и дверь приоткрылась на ладонь.
Оттуда Марго окатило затхлостью, пылью и почему-то медикаментами. Не удержавшись, она громко чихнула, и замерла, прислушиваясь. Но наверху не прекратила свои песни Фрида, а, значит, звуки в подземелье проникали только извне, но не наоборот: барон фон Штейгер предпочитал знать обо всем, но не посвящать посторонних в собственные тайны.
Свет лампы сочился на порог, и Марго медлила. Уловив минутную заминку, в голове мерзко захихикал старик.
«Не пересиливай себя, – скрипуче сказал он. – Порой неведение блаженно. Сними со счетов последние деньги, купи билет до Петерсбурга и беги на родину. Вступи в права наследования земельным участком, обзаведись семьей, и Авьен забудется, как дурной сон…»
– Так однажды и поступил отец, – вслух проговорила Марго. – И чем в итоге закончилось?
И сама ответила себе: огнем и смертью.
Отблески света отражались и множились десятками стеклянных граней, будто некое чудовище – огромное, черное, присыпанное золой и пылью, – пробудилось от дремы и теперь недобро щурилось на гостью пустыми хрусталиками глаз. Марго вошла, держа перед собою лампу, точно щит. Во тьме ждала неизвестность, а в неизвестности рождался страх.
Под ногами похрустывало битое стекло. Стеклянно поблескивала и темнота: поводя лампой то влево, то вправо, Марго выхватывала поставленные на длинные треноги сосуды, подвешенные пузатые резервуары, сплетения трубок, похожих на прозрачные полые вены, нагромождения колб и перегонных кубов разнообразных размеров и форм, коими оказались заставлены стеллажи. За дверцами шкафов темнели книжные корешки. В дальнем углу беззубо зевала печь. Марго неосознанно двинулась к ней, и тотчас из темноты метнулась крысиная тушка и, юркнув между ног баронессы, потрусила к выходу.
– Тьфу, нечисть! – испуганно пробормотала Марго. – Пропади!
Тяжело дыша, оперлась ладонью о край стола – поверхность оказалась шелковистой от пыли.
Сколько же времени комната простояла закрытой? Три года? Может, больше?
Родовой особняк барона надежно хранил его тайны, скрытые от глаз молодой жены, императорской семьи, его преосвященства и всей ложи Рубедо.
Марго прошла вдоль стеллажей: большинство сосудов пустовало, в иных же на дне плескалась мутная жижа. Некоторые были подписаны на латыни, другие же ограничивались только бумажками с непонятными символами, а прочие и вовсе были без подписей. Одну из колб – на приклеенной бумажке едва виднелся треугольник с крестом, – Марго попробовала открыть, но едва успела вынуть пробку, как в нос ударил столь омерзительный запах, что баронесса зашлась в кашле и, поспешно завинтив пробку обратно, убрала склянку от греха подальше. Она вернется к ним позже. Возможно, прихватит с собой пару экземпляров. Может, покажет кому-то знающему, например, доктору Уэнрайту.
И, вспомнив об Уэнрайте, сразу же подумала о Генрихе.
Сколько правды было в рассказе Дьюлы? А Родиона?
– Чем вы занимались тут, господин барон? – спросила Марго, и фон Штейгер ответил:
«Проверь».
Хотя она и так знала ответ.
Баронесса наугад открыла первую попавшуюся книгу: листы похрустывали, скользили под пальцами, как крылья мертвых мотыльков.
Рисунки – выцветшие, нечеткие, причудливые, будто нарисованные рукой безумца, – мелькали перед глазами: мужские и женские тела переплелись в стеклянной утробе колбы; над ретортой вырос алый цветок – его зев походил на соцветия змей-нарциссов; змея, кусающая себя за хвост, заключила в свое чрево двуликое солнце; солнце истекало кровью в пасти голодного льва.
Где-то наверху болезненно гулко принялись бить часы.
Марго захлопнула книгу и застыла, дрожа, как пойманный мотылек, усиленно прислушиваясь к шагам наверху, к бормотанию Фриды, к шороху мышей, прогрызающих ходы в стенах.
Странно, что они еще не повредили книги. Возможно, их отпугивал резкий химический запах, пропитавший лабораторию?
Марго принялась рассеянно перекладывать книги с места на место. Помимо них она обнаружила охапку свечей, истлевшие блокноты, огрызки карандаша, пару простых деревянных шкатулок, деревяшку толщиной в руку – верно, для помешивания углей.
Так или иначе, Марго пролистала еще несколько книг – рисунки в них повторялись, а текст оказывался написанным то на латыни, то на каком-то неизвестном языке. Мельком пробежалась по славийской вязи, отложила в сторону и взялась за следующую. Но тут же в голове прозвенел тревожный звоночек. Вернувшись к книге – в простой обложке, без заголовка и рисунков, – она открыла на знакомом ей почерке и жадно впилась в буквы:
«Для приготовления кровь собирается в нагретую бутыль, которая взвешивается на весах. К ней добавляется удвоенное количество алкагеста, бутыль закрывается и помещается в умеренно теплое место примерно на две недели, после чего красная жидкость отделяется от осадка и…»
Далее текст густо перечеркивал карандаш.
Марго облизала губы и ближе пододвинула лампу: буквы четко проступили в оранжевом озере света, и сомнения развеялись, когда она прочла дальше:
«…однако нужно проверить все еще раз. Я уже дважды потерпел неудачу, работая как с мертвой материей, так и с сохраненной путем высушивания. Второй вариант оказался предпочтительнее и давал более устойчивые результаты. Однако я должен попробовать материю живую, тогда…»
Снова зачеркнуто.
И на следующей странице:
«…Глупцы! Глупцы! Глупцы! Разве можно искусственно ускорить процесс Великого Делания, когда мы обращаемся к Живому и Дышащему, еще не окрепшему, но уже несущему в себе Искру? Огонь выше всех элементов и действует во всех них, так дайте ему созреть!»
Следующие страницы вырваны, последняя запись гласила:
«…Я почти у цели.
Красная пыль.
Июль. Авьен.
А.З.»
И подпись – все такая же крупная, с завитками.
Марго прижала тетрадь к груди. От волнения было трудно дышать, на языке оседал кислый привкус. Показалось, что все, окружающее ее – старый особняк, финансовые бумаги, завещание на особняк, рассказ епископа, потайная комната, колбы и книги, – складываются фрагментами мозаики.
Отец действительно жил в Авьене. Он действительно изучал алхимию и был знаком с фон Штейгером. Более того – вместе они ставили опыты в подземной лаборатории. Интересно, знал о том Дьюла? Если нет, то узнал позже. А вместе с ним узнал и император, именно поэтому искал его по всей Империи, именно поэтому предал огню. А барон нашел ее, Маргариту, и, пытаясь сохранить тайну, передал ей в наследство старый особняк. Возможно, здесь все еще хранится что-то…
«… пыль», – сквозняком шепнул в уши барон.
Некое вещество, которое безуспешно пытался создать и доктор Уэнрайт, и о котором знал и Генрих, и ложа Рубедо.
Марго окинула взглядом помещение: теперь оно походило не на комнату, а на крохотную пещеру – с тем же сводчатым потолком, с трубой, выходящей от печи наружу и, видимо, соединяющейся с обычным дымоходом… знала ли об этом Фрида, изо дня в день хлопоча на кухне? Марго хотелось рассмеяться, настолько нелепой представилась ей картина.
Жизнь тайная, прикрытая рутиной. Что может быть проще?
И запах паленой плоти – Материи Живой, – уходящий в дымоход, смешивался с ароматом жареной утки.
«Кто ее вкусит – обретет бессмертие…»
Марго отставила лампу, нечаянно задев деревяшку для помешивания углей. Та повернулась, нацелив на баронессу обломок пальца – на нем блеснул золотой перстень.
Вскрикнув, Марго отпрянула и сбросила мерзость со стола. Не деревяшка – мумифицированная человеческая рука. На перстне, намертво вросшем в плоть, темнели узнаваемые очертания Холь-птицы.
К горлу подкатил кислый ком.
Отвернувшись, Марго зажмурилась и постаралась дышать носом, усмиряя рвотные позывы. В ушах шумело, в голове стоял звон. Пальцы дрожали, машинально разглаживая бумажку:
«Мощи Св. Генриха II. Р. левая. Два минус».
Тошнота подкатила вторично, когда Марго поняла, что на высохшей руке не хватает двух пальцев.
«…материя, сохраненная путем высушивания… – беспрестанно стучало в висках. – Кто ее вкусит… вкусит…»
Неслышно, но осязаемо – до мурашек! – засмеялся барон.
«Как можно использовать эликсир, не вкусив его? – шепнул он. – Как можно исцелиться, не превратив Живую плоть Спасителя в золу и пыль?»
– Иди к черту! – закричала Марго. Схватила скрюченными пальцами шкатулку, размахнулась – побить бы к чертям все эти причудливые склянки, и колбы, и штативы! Но передумала, заметив надпись красным карандашом: Incineratio[24]24
Инсенирация – сожжение, преобразование тела в золу.
[Закрыть].
Немного выцветшая, но по-прежнему бросающаяся в глаза. Красная – как кровь или огонь.
Как пыль, оказавшаяся внутри.
Она взвилась алым облачком, лишь стоило Марго открыть крышку, упала на рукава, защекотала ноздри. Баронесса не удержалась и чихнула. И в то же время где-то в недрах особняка разнесся полный боли и ужаса вопль:
– Рита! Рита-а, Ри-та-а!!
Шкатулка выпала. Пыль взвилась клубами – Марго успела заслониться рукавом, – но чихнула снова, а после еще раз. И еще!
Огонек в лампе всколыхнулся и, дрогнув, погас.
Марго заметалась, холодея от накатившего страха. Ударилась бедром об угол стола – ерунда! – локтем задела хрупкие штативы, и инстинктивно закрылась от брызнувших осколков. А снаружи не смолкал Родион:
– Помоги, Рита! А-аа!
Она бросилась наугад, спотыкаясь и слепо ощупывая ладонями стены.
Вот дверь – слава Богам, не успела закрыть!
Вот ступени: одна, вторая, десятая, двадцать четвертая…
Спуск давался куда проще подъема!
Вот впереди забрезжила серая полоска света.
Марго ввалилась в кабинет – взлохмаченная, грязная, испуганная.
– Родион! – закричала и, оттолкнув удивленную Фриду, кинулась по лестнице, перепрыгивая ступеньки. – О, Господи! Родион!!
Он сидел на постели – голый, мокрый насквозь, дрожащий, как в лихорадке. Поднял на сестру влажные от слез глаза.
– Меня убили, Рита, – срывающимся голосом проговорил Родион. – Выстрелили сюда… – и прислонил трясущуюся ладонь к груди. – Так больно!
Марго обняла его, прижала лохматую голову к плечу, и он зарыдал – как давным-давно, в оставленном детстве, и она гладила брата по волосам, шепча на ухо:
– Шш, все хорошо. Это просто сон… просто дурной сон! Дай посмотреть?
Голая кожа груди была гладкой и чистой, только на плече – там, куда однажды легла ладонь Спасителя – еще виднелись красноватые рубцы. Но это ерунда! И с этим можно жить!
– Боже, я так испугалась! – выдохнула Марго и, снова прижав Родиона, пачкая его в грязи и пыли, сама разрыдалась от облегчения. – Это все похмелье… вот угораздило же тебя! Дай мне обещание больше никогда! Никогда не ходить в то отвратительное место, и не встречаться с отвратительными людьми!
– Да, Рита, – шмыгая носом, но уже успокаиваясь, кивал головой Родион. – Но и ты… и ты обещай никогда не встречаться с принцем!
– Да, мой мальчик. Да… – она погладила его по волосам. – Ох, я совсем тебя перепачкала!
Улыбнувшись, оттерла красноватую кашицу с его поврежденного плеча. Оттерла – и застыла.
– Что там? – встревожился Родион, выкручивая шею, чтобы рассмотреть то, на что смотрит Марго. – Я ничего не вижу…
– Я тоже, – обескураженно сказала она и, сглотнув, окончательно очистила спину Родиона от налипшей пыли. – Твои ожоги… их больше нет!
Где-то на Авьенских улицах.
Кристоф по привычке повернул на Шмерценгассе, но Генрих крикнул:
– Не туда!
И велел двигаться к окраинам.
Его трясло – от напряжения ли, холода? По улицам хороводили фонари. Валил снег – густой и мокрый. Генрих пытался застегнуть полураспахнутую шинель, но лишь окончательно оборвал пуговицы.
На Бергассе экипаж замедлил ход – достаточно, чтобы позволить Генриху соскочить с подножки и нырнуть в темную кишку проулка. Здесь пахло топленым салом и керосином: стараясь дышать ртом, Генрих повернул вправо, оставив за спиной озерцо жидкого света. Впереди, сдавленная громадами домов, густела тьма. Она манила безлюдностью и тишиной, и Генрих, хоть и пробирался почти наощупь, шага не сбавлял. В спину подхлестывал ветер, заставляя крутиться вслед за скрученными в спираль низкими и узкими улицами; гнал, как поземку, по мостовой, пока все вокруг – низкие крыши, тусклые вывески кабаков, отблески фонарей, летящий в лицо снег, – не слилось в сплошное белое пятно. И Генрих уже плохо понимал, где он находится, и сколько времени прошло, и вовсе не понял, как оказался сидящим у обжигающе холодной стены, и почему ноги, будто продолжая бег, вычерчивают в снегу грязные полосы. Насквозь промокшая шинель давила на плечи, и Генрих, дыша тяжело, с присвистом, вывернулся из нее, как из линялой шкуры. На снежную кашу выпал футляр – Генрих тотчас подобрал его и сжал в немеющих ладонях.
Где-то звенели далекие голоса. Где-то наперебой визжали скрипки. Где-то – за толстыми стенами домов, окруживших Генриха, точно могильными плитами, – текла ночная Авьенская жизнь. А тут, в полутемной подворотне, по краю тускло подсвеченной фонарями, застаивалась кладбищенская тишина.
Никто не отыщет его здесь. Никто не поверит в его присутствие. Никто не вспомнит: ни вечно занятый отец, ни обиженная его словами мать, ни слуги и ни любовницы, и даже ни Маргарита, от которой с момента своего возвращения Генрих не получил и весточки.
Он снова оказался один. Один – против всей темноты и стужи! Но одиночество не тяготило, напротив – Генрих искал его сам, всей сутью желая раствориться в зовущей пустой белизне. И в морфии.
Генриха заколотило крупной, лишающей самообладания дрожью. Отщелкнув крышку футляра, вытряхнул на распластанную шинель шприц. Одеревенелые пальцы не слушались, игла выскальзывала, и Генрих больше всего на свете боялся ее погнуть или того хуже, сломать. Голая кожа совсем посинела от холода, вдоль вен чернели незаживающие синяки. Что сказала бы матушка, если б увидела это? Что сказала бы, узнав, как ее сын – наследный принц, Спаситель империи, – скорчившись у обшарпанной стены, царапает иглой исколотое предплечье? Кровь сочилась на снег, превращая его в отвратительно бурую кашицу. Отвратительно несло от ближайших таверн. И Генрих был отвратителен сам себе.
Он не заметил, когда кольцо света пересекла тень, и вовсе не удивился, увидев склонившееся над ним румяное лицо кучера.
– Кристоф? Как вовремя… помоги!
– Что ж это, ваше высочество? – бормотал тот, поспешно скидывая с себя пальто. – Такая метель, а вы без шинели. Так и околеть недолго!
Генрих нетерпеливо отпихивал пальто, возражал:
– Это сущие пустяки! Я умру, если сейчас же не впрысну морфий…а руки никак не слушаются, и я измучен, измучен!
– Я не умею, ваше высочество, – пугливо отвечал Кристоф, принимая шприц.
– К тому же… здесь?
– Да, да, – дрожа, отвечал Генрих. – Это совсем несложно. Но поскорей!
Пальцы у кучера были грубыми, заскорузлыми и столь же ледяными, как у Генриха, однако, он управлялся ими гораздо ловчее. Насколько же проще жить, когда по жилам не течет огонь! И Генрих думал: а что, если бы он родился вовсе без рук? Думал: а если бы умер в ту грозовую ночь? А потом, почувствовав прокол, не мог думать уже ни о чем: тьма нигредо сменилась мутной белизной, а белизна стала кровью и, клубясь под поршнем, хлынула в него, как в колодец. Упав на плечо кучера, Генрих лишился чувств.
Сознание вернулось к нему вместе с ощущениями влаги на коже и причитаниями:
– Ваше высочество! Да что же такое? Ах, Господи! Вы только не умирайте!
Генрих открыл глаза.
Дома-надгробья все так же обступали со всех сторон, но наверху, меж ними, чернело выглаженное зимнее небо. С него торжественно и тихо летели снежные мотыльки – их крылья льдисто искрились в пульсирующем газовом свете.
– Пресвятая Дева Мария, заступница! – продолжал всхлипывать Кристоф. – Господь всемогущий и все архангелы его! Что ж, ваше высочество? Плохо вам?
– Хоро-шо… – улыбаясь, прошептал Генрих, стеклянно вглядываясь в шевелящуюся мотыльковую тьму.
– Дурак я, дурак! – каялся кучер, набрасывая ему на плечи пропахшее табаком и конским потом пальто. – Ведь говорили мне глаз не спускать, да разве вам поперечишь? Я уж вам щеки снегом растер, чтобы вы поскорее очухались. А то, грешным делом подумал, что вы, ваше высочество, того… околели!
– А если бы и умер? – рассеянно ответил Генрих. – Что тогда? Ты бы расстроился, мой милый Кристоф?
– Расстроился? Да я бы себе в голову пулю пустил! Не уберег Спасителя! Едва своими руками не сгубил!
– Сейчас или через семь лет… В грязной подворотне или на костре… Да есть ли разница? – он попытался подняться. Тело казалось одновременно тяжелым и легким, мысли – путанными и прозрачными. Снежные мотыльки садились на его окоченевшие губы и таяли, умирая. – В конце концов, исход один… Не это ль цель желанная? Уснуть и видеть сны…
– Ах, Господи! Конечно, разница пребольшая! – Кристоф, пыхтя, помог ему подняться. – Ведь вы Спаситель наш! Надежда всей империи! А околеете сейчас – кто спасет тогда нас, несчастных?
– А меня? – спросил Генрих. – Кто спасет меня, Кристоф? Да и хочу ли я кого-то спасать? – Перехватил испуганный взгляд кучера и, опомнившись, искусственно рассмеялся. – Я пошутил, любезный! Ты видишь? Я улыбаюсь! Давай же веселиться! Ночь в полном разгаре, и рядом наверняка есть хороший кабак!
– Домой бы, ваше вы… – заикнулся было Кристоф. Но Генрих упрямо тряхнул головой.
– Нет, нет. Я не вернусь… Там отвратительно душно! И холоднее, чем на авьенских улицах. Хотя исправно топятся все печи, а все равно… – он зябко передернул плечами и повторил: – Нет, ни за что! Уж лучше угощу тебя шнапсом, а ты споешь одну из тех песенок, которые любишь насвистывать по дороге.
– Да, ваше…
– Не называй меня «высочеством», – быстро добавил Генрих. – Сегодня я гуляю инкогнито, поэтому зови меня Феликс.
Приняв от Кристофа его картуз, натянул до самых бровей.
Генрих не помнил, бывал ли он в этой части Авьена: зима меняла облик города, словно в преддверии рождественского карнавала. Прилепленные друг к другу домишки, выглядящие летом непрезентабельно и убого, теперь напоминали жилища рождественских эльфов. И медные вывески, и рожки газовых фонарей сверкали, точно выточенные из хрусталя. Вот только внутри все волшебство рушилось – от запахов чеснока и жира, от дымной взвеси, от гортанных выкриков посетителей. Дубовый стол, залитый пивом, небрежно вытерла пышнотелая и уже немолодая служанка, которой Кристоф тут же не упустил возможности подмигнуть, за что был вознагражден кувшином мутного пойла.
– За ваше здоровье, герр Феликс! – провозгласил кучер и, качнув стопкой, влил содержимое в глотку.
Генрих последовал его примеру и, сколь бы ни был силен выбивающий слезы сивушный дух, даже не поморщился. Однако со второй стопкой повременил: недавняя доза морфия не располагала к пьянству. Комната и без того расплывалась перед глазами, накатывала сонливость, в ушах шумела кровь, отзываясь на аккордеон и музыкальное посвистывание Кристофа в такт припеву:
– Милая Розамунда! Подари мне сердце!
Подари мне сердце и скажи мне «да»!
Милая Розамунда! Не спрашивай маму!
Мое сердце любит только лишь тебя!
– Что я говорил, Кристоф! – восторженно прокричал Генрих, оживляясь. – Вот тебе народная мудрость: если любишь – не спрашивай никого, даже собственную мать, верно?
– Верно, ваше выс… герр Феликс! – поддакнул кучер и снова принялся за свист, отбивая ритм пальцами.
– Ей не нравится моя жизнь, – с горечью продолжил Генрих. – Не нравятся моя жена и мои любовницы! Но я терпел довольно! – ударив кулаком о стол, так, что подпрыгнул графин, велел: – Кристоф! Проси у кабатчика бумагу и перо! Немедля!
И сам откинулся на спинку скамьи, выравнивая сбившееся дыхание и бормоча под нос:
– Женщина с сомнительной репутацией? Однако! И до сих пор ни весточки… Какая наглость!
Кучер вернулся, разложил перед собой стопку листов.
– Пиши, – сказал Генрих. – «Дорогая моя Маргарита! Прошу вас почтить меня своим присутствием на большом рождественском балу в Ротбурге…» – и, вспомнив, осведомился: – Ты ведь следил за тем особняком на Лангерштрассе?
– Хе-хе, а то как же! – отозвался кучер, царапая листок.
– И что же баронесса?
– Сперва ездила в полицейский участок, а после – в собор святого Петера. Потом вернулась домой и более не выходила…
– В собор и участок? Прекрасно! – Генрих стиснул ладони, усмиряя полыхнувший огонь. – Порви это, Кристоф! Пиши так! «Баронессе фон Штейгер лично в руки! Властью мне данной, приказываю…» слышишь? Подчеркни это слово! «…приказываю явиться на большой рождественский бал в Ротбурге! В случае невыполнения приказа к вам будут применены меры особого взыскания!» Написал?
Выхватив листок, пробежался глазами. Обмакнул в чернильницу обгрызенное перо, подписал размашисто и зло, сложил бумагу вчетверо.
