Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц)
Елена Ершова
Рубедо
Посвящается кронпринцу Австро-Венгрии, Рудольфу Габсбургу, погибшему 30 января 1889 года, чью историю автор взял за основу романа и описывал ее с любовью и нежностью.
Ты должен сжечь себя в своем собственном пламени. Как иначе хотел бы ты обновиться, не обратившись сперва в пепел?
Фридрих Ницше
Книга 1. НИГРЕДО
Глава 1.1. Все ночи Авьена
Салон фрау Хаузер, Шмерценгассе.
Ночные мотыльки бились о стекло и гибли. Маленькие глупые смертники.
– Закрой окно.
Его слова – нечто среднее между приказом и просьбой. Голос срывался, отблески газовых фонарей резали роговицу, портьеры качались от сквозняка, будто за ними прятался кто-то живой.
– Опасаешься слежки? – зубы Марцеллы остро белели между устричными створками губ. Она вся облита красным, точно вином. – Не нужно, милый. За нами никого.
Глаза по-лисьи юлили. Натренированным за долгие годы нюхом Генрих чувствовал ложь, а три бокала «Блауфранкиша» сделали его отчаянным и злым.
– Иди ко мне, – он сжал ее запястье.
Марцелла фальшиво вскрикнула и упала на покрывало – расшитое огромными цветами, красными, как ее платье или как вино, что вязко подступало к горлу, – но это только часть игры. Шуршали за окном крылья. Шуршал, опадая, шелк. С нижнего этажа доносился залихватский чардаш. Пол дрожал: в гостиной отплясывали пьяные офицеры. Дрожали стены и фонари на ветру. Генрих дрожал вместе с ними, сам не понимая, от возбуждения или нервоза.
– Снова сбежал, мой золотой мальчик?
Игривый тон уступил место строгим ноткам, от этого изнутри подкатывала пьянящая волна. Генрих соскользнул к разведенным коленям любовницы – бесконечное падение в темноту и грязь Авьенских улиц, в душные ночи, на самое дно, где его совершенно точно никто не найдет и не узнает.
– Негодный мальчишка! – переливчато простонала Марцелла. – Не-хорошо-о…
Первый лживый слог потонул в визгливом завывании скрипок, осталось лишь чистое и сладострастное «хорошо-о…»
Генрих поднял лицо – Марцелла, белая-белая на хищно-алой постели, смеялась блудливыми глазами, – и он хрипло попросил:
– Накажи меня.
Тогда она подчинилась, чтобы подчинить его.
Первая пощечина – как ожог.
Генрих задохнулся от остроты ощущений. Голова прояснилась, в ушах разрастался шелест, словно под черепной коробкой в гулкой пустоте порхали и разбивались мотыльки.
Вторая пощечина пробудила пожар в паху. С крыльев осыпалась пыльца, с него – кичливая позолота титулов, условностей и обязательств. Генрих остался голым и уязвимым, как нищий с Авьенских трущоб. Площадная брань и бесстыдные, грубые ласки казались чище, чем золотая клетка, из которой он сбегал каждую ночь.
Когда Марцелла оседлала его верхом, Генрих уже не помнил, кто он и откуда, весь превращаясь в движенье и огонь. Мир расходился зыбью, скрипки визжали наперебой. Кто-то тихо дышал за портьерами, и осознание, что за ним наблюдают, вышибло из горла стон. Жар выплеснулся толчками, словно прорвался нарыв.
Генрих упал на подушки, разбитый и опустевший. Лицо приятно горело, внутри коченела пустота.
– Я сегодня не перестаралась, милый?
Марцелла подползла ближе, игриво куснула в шею. В ее дыхании все та же пряная нотка, в словах – тревога.
– Нет, – хрипло ответил Генрих. – Так нужно.
Жизнь постепенно возвращалась на круги своя.
За стенкой пьяно хохотали, звонко били часы: время перевалило за полночь.
– Я рада услужить нашему Спасителю.
Он очнулся, с трудом повернув голову. Губы Марцеллы улыбчиво-красны, глаза лукавы.
– Я настаиваю… не называть меня так.
Во рту – пустыня. Выпить бы.
– Как скажешь, мой золотой мальчик.
Марцелла покладиста и готова принять его любым: пропахшим дорогими духами или кислым потом, гладко выбритым или едва стоящим на ногах… чаще всего, не стоящим вовсе. Ее любовь примитивна и прагматична, легко измерима в гульденах, и оттого проста.
Генрих высвободился из объятий и потянулся за сигарой.
– Проверь окно, – сказал он, разминая цилиндрик в пальцах, и тоскуя, что не может ощутить ни шероховатости табачного листа, ни сухости – лишь гладкую кожу перчаток. Всегда только ее.
– Там никого нет.
– Это не просьба, Марци.
В голос вклинилась нотка раздражения, и сейчас же неприятно, точно крохотными иголочками, кольнуло подушечки пальцев.
«Спокойно, – сказал себе Генрих. – Успокойся, пожалуйста. Все под контролем».
И это тоже было ложью.
Марцелла обидчиво приподняла бровь и выскользнула из-под одеяла. Желтый свет омыл нагую фигуру – высокую и стройную, уже начинающую рыхлеть. Марцелла старше на целых восемь лет, но все еще соблазнительна. Ирония в том, что сам Генрих никогда не узнает, каково это – стареть.
Провожая ее настороженным взглядом, он отрезал кончик сигары, сунул ее в рот и, почувствовав табачную горечь на языке, осознал, как же иссушены его губы и насколько ему нужно выпить.
– Видишь? – Марцелла откинула тяжелую занавеску.
На миг дыхание перехватило. А потом со свистом вышло из легких.
Никого.
Пусто.
Шелковые обои так же алы, как и постель, как размазанная помада на губах проститутки. Глупые мотыльки мельтешили за стеклами, где наливался искусственной желтизной зеркальный двойник Марцеллы.
Передвинув сигару в другой угол рта, Генрих встретился взглядом с собственным отражением – осунувшимся, посеревшим, с ввалившимися глазами. Рыжеватые пряди мокрыми нитками липли ко лбу. Руки невыносимо зудели.
– Теперь доволен? – голос Марцеллы, земной и ровный, вытряхнул из оцепенения. – Или мне проверить еще и под кроватью?
Генрих промолчал и принялся медленно, палец за пальцем, стягивать перчатку, открывая голую кожу ладони, изуродованную ожоговыми рубцами.
Ветер толкнул полуоткрытую раму, и отражение разломилось надвое. В разлом, привлеченный светом, впорхнул черно-коричневый бражник.
Только бабочка – и никого кроме.
«У нашего Спасителя слишком живое воображение».
Так говорил учитель Гюнтер, когда в воспитательных целях бросал маленького подопечного одного в Авьенском заказнике, посреди снегов и ночи. Так писали позже в донесениях, которые сначала ложились на стол шефу тайной полиции, потом – епископу, и уже после – его величеству кайзеру.
Генрих прикрыл глаза и щелкнул пальцами.
Искра привычно и остро пронзила ладонь. Пламя вспыхнуло и осталось дрожать на кончике холеного ногтя.
Бражник сорвался с рамы.
– А-а!
Марцелла отскочила, влипая голыми лопатками в стену. Красный рот округлился, испуганные глаза превратились в блестящие пуговицы.
– Acherontia Atropos, – рассеянно произнес Генрих. – Семейство бражников. В народе зовется «Мертвая голова». Не бойся, он прилетел на огонь.
Генрих прикурил, и рот наполнился горьковатым дымом. С кровати он хорошо различал крупное тельце и узор, действительно напоминающий череп.
Бражник бестолково кружил под потолком, издавая взволнованный писк. Люди до сих пор воображали, будто Acherontia Atropos приносят несчастье и насылают эпидемии, вроде той, что несколько веков назад едва не уничтожила Авьен.
– Сгинь!
С визгливым воплем Марцелла сорвала с кресла подушку, расшитую ядовито-красными цветами, и метко швырнула в бабочку.
– Умри! Умри! Умри! – повторяла, методично лупцуя по стенам и полу. Потом, вся дрожа, уронила подушку и отступила. По шее катились крупные капли пота.
– Надеюсь, в твоей коллекции есть такой экземпляр? – наконец, виновато спросила она.
Полногрудая, бесстыдно голая, встрепанная и раскрасневшаяся, как амазонка, Марцелла была ослепительно хороша. Генрих почувствовал вновь разгорающееся возбуждение и стряхнул с пальца тлеющий огонек.
– Все хорошо, – безжизненно сказал он. – Иди сюда, дорогая. У нас полчаса.
Губы Марцеллы раздвинулись, показав чисто-белые острые зубки. Недвусмысленно качнув бедрами, она медленно приблизилась к любовнику и опустилась перед ним на колени.
– Что пожелает Спаситель теперь? – мурлыкнула она, мягко оглаживая его бедра.
Генрих желал бы дотронуться до ее кожи – податливой, мягкой, прозрачно-белой, как крылья мотыльков. Но касаться ни в коем случае нельзя. Не ему. Никого. Никогда.
«Нельзя, нельзя», – пульсировал в голове далекий отголосок учителя Гюнтера, который стегал розгой каждый раз, когда Генрих пытался стянуть перчатки.
Боже, пожалуйста, еще пару бокалов!
Он выдохнул дым через ноздри – две серые длинные струйки, – процедил:
– Как обычно, Марци.
И завел руки за голову.
Особняк барона фон Штейгер, Лангерштрассе.
Ночь стыдливо прячет добродетели, но бесстыдно обнажает пороки.
Так любил говаривать старый барон, а уж он знал в этом толк: мезальянс вызвал осуждение в обществе, но оказался выгодным для обеих сторон. Новоиспеченная фрау фон Штейгер, в девичестве Зорева, получила полную оплату долгов ее покойного отца, а барон – невинную красавицу в свою постель.
Там и умер, земля ему пухом.
Теперь снисходительно взирал с закопченного портрета: обвисшие брыли густо засажены бакенбардами, на груди серебрятся два креста – заслуги перед кайзером и Авьеном.
У Марго чесались руки самолично содрать со стены проклятый портрет и вышвырнуть его на свалку, но бывший хозяин особняка умиротворяюще влиял на ее клиентов: одного поля ягоды.
– Значит, герр Шустер, нужны доказательства, – негромко повторила Марго, раскрывая папку. – Что ж, я предоставлю их немедленно.
Порхнули потревоженные сквозняком бумаги, Марго поймала одну и поднесла к оранжевому огоньку масляной лампы.
– Любовное послание вашей жены некоему господину Кольману.
– Позвольте посмотреть, – клиент подался вперед, подслеповато щурясь на лампу.
– Нет-нет, только из моих рук, – листок в ее пальцах затрепетал, оранжево подсвеченный изнутри.
– «…воз-люб-ленный мой, отра-да моих дней, мой свет в но-чи, – шевелил губами герр Шустер, по складам разбирая прыгающие каракули. – Ког-да я увижу Вас? Я вспо-минаю на-шу ночь и Ваши приз-нания…» – возмущенно вскинул голову. – Черт знает, что такое!
– Прочли? А это – ответное письмо вашей супруге.
Оранжевый свет радостно лизнул новый листок, порхнувший под нос герру Шустеру.
– «Я тружусь ночами, чтобы приехать и побыть с Вами жалкие две недели, – чеканно, почти наизусть зачитала Марго. – По дороге увижу Каранские горы, покрытые снегом, и буду думать о снежной белизне рук моей любимой…»
– Довольно, – прохрипел герр Шустер. Отвалившись на спинку кресла, он вытащил огромный платок и принялся оттирать покатый взмокший лоб. – Что за духота! Уф… Прикажите открыть окно!
– Оно открыто, герр Шустер, – вежливо ответила Марго, убирая записки в папку и любовно оглаживая их ладонями. Бумаги шуршали, за спиной покачивались жаккардовые шторы, сердце пело.
– И все же, я не в силах поверить…
Этап отрицания никогда не длился долго, и Марго в целях экономии времени решила сократить его до минимума.
– Вы верите, герр Шустер, – с нажимом сказала она. – Иначе не обратились бы ко мне. Вы подозревали свою супругу, и только нуждались в доказательствах. Я оказала услугу и предоставила их. К чему сомнения?
– Это не ее письма!
– Вы знаете, что ее. Почерк, манера, даже орфографические ошибки. Ваша супруга не очень-то владеет грамотой, не так ли?
– Она окончила пансион, – тяжело дыша, ответил герр Шустер. Его щеки и лоб обсыпали красные пятна, глаза беспокойно сновали по комнате, ненадолго задерживаясь то на папке с серебряным тиснением, то на масляной лампе – единственном источнике освещения в гостиной, то на портрете барона фон Штейгера. Уголок рта покойного кривился в параличе, из-за этого казалось, что фон Штейгер насмехается над незадачливым супругом.
«Бабу, как хорошую кобылу, надо содержать в строгости, – будто говорил он. – Одной рукой трепать по загривку, другой стегать кнутом».
Марго зябко передернула плечами и продолжила:
– К тому же, письма надушены «Розовой мечтой». Чувствуете аромат? Вы должны его помнить: такими же духами пользуется фрау Шустер.
– Ими пользуется половина женщин Авьена, – зло ответил герр Шустер и сжал толстые пальцы в кулаки. – Как вы вообще достали эти письма?
– У меня хорошие осведомители, – отрезала Марго и хлопнула ладонью по папке. – Вас гложут сомнения? Зря! Сегодня же в четверть первого герр Кольман назначил фрау Шустер свидание. Записывайте адрес: на углу Гролгассе и Леберштрассе, под большими часами. Сходите и убедитесь сами.
Темные глазки клиента на миг блеснули злобой, но быстро погасли, и, схватившись за грудь, он простонал:
– Вы меня убиваете… Воды! Скорее воды! У меня сердечный удар…
– Графин рядом с вами, – любезно подсказала Марго, указывая на журнальный столик. – Налейте сами, и не пытайтесь давить на жалость. Я жду чек.
– А как же аванс?
Руки герра Шустера дрожали, и графин дробно постукивал о край стакана.
– По контракту вы обязались выплатить сумму полностью.
– Четыре сотни гульденов? Бессердечная женщина!
– Профессионал, – поправила Марго. – Но если все еще сомневаетесь, могу предоставить информацию иного рода. Она касается вас.
– Меня!
Герр Шустер дернулся, и вода плеснула на потемневшую лакировку.
– Плюс десять гульденов за порчу имущества, – машинально отметила Марго.
– Вы не только бессердечная, но и алчная!
– Столик достался в наследство как память о муже, – Марго промокнула платком сухие глаза и спрятала в кружево улыбку. – Антикварная вещица, столь дорогая сердцу. А за оскорбление накину еще пять.
Графин со стуком опустился на «антикварный» столик.
– Пожалейте несчастного мануфактурщика! – прохрипел герр Шустер. – Видит Бог, я разорен!
Он молитвенно сложил руки перед мозаичной иконой, с которой взирал Спаситель. Зрачки Спасителя полыхали ржавым янтарем.
– Разорение не помешало вам оплатить счет в некоем заведении на Шмерценгассе, – возразила Марго, ловко выуживая из папки очередную бумажку. Сквозняк лизнул рваный край, словно подчеркнул внушительную сумму прописью в самом конце строки. – Двести гульденов за вечер! Шампанское, лобстеры и почасовая оплата номера… сколько вы там провели?
– Марго сверилась со счетом. – Ровно два часа. Недурно!
– Дайте сюда!
С несвойственным толстякам резвостью герр Шустер бросился через стол. Марго откачнулась, высоко вскинула руку с листком, в другой блеснуло лезвие стилета.
– Спокойно, – сказала она, и сама внешне осталась спокойной, хотя внутри дрожала от напряжения. – Бросаться на слабую женщину? Вы не очень-то вежливы.
– Вы не слабая женщина! – задыхаясь, просипел герр Шустер. – Вы шантажистка!
– А вы – развратник.
– Сегодня же… в полицию! – бормотал мануфактурщик, весь дрожа и обливаясь потом. Острие стилета поблескивало в опасной близости от его подбородка.
– Как вовремя, – холодно улыбнулась Марго. – Передавайте поклон шеф-инспектору Веберу, он давно собирается прикрыть этот притон, а ваши показания будут очень кстати. И сядьте, наконец!
Герр Шустер шлепнулся обратно в кресло. Его живот колыхался, пальцы плясали, перебирая цепочку часов.
– Я войду в положение, – процедила Марго, снисходительно посматривая на клиента и покручивая в пальцах стилет с гравировкой «Nil inultum remanebit» – Ничто не остается безнаказанным. – И не предам огласке ни ваши похождения, ни ваши махинации с сырьем, на коих вы неплохо обогатились. – Заметив, как мануфактурщика бросило в краску, Марго предупреждающе подняла ладонь. – Не нужно отрицать и спрашивать, откуда мне это известно. Помните: вы обратились к профессионалу. Мои осведомители следили не только за вашей женой, но и за вами, герр Шустер. И теперь в моих руках полный и очень подробный компромат. Разве проделанная работа не стоит оплаты?
Стилет качнулся, оранжевый блик скользнул по черным крыльям мотылька, украшающего рукоять. Единственная вещь, которая напоминала Марго о прошлой, оставленной вместе с девичеством, жизни, и которой она по-настоящему дорожила.
Пауза тянулась, от лампы расползались тени, в глубине особняка часы размеренно отбивали полночь.
– С… считаю, – наконец, выдохнул герр Шустер.
Черный мотылек порхнул в последний раз и скрылся под манжетой.
– Тогда я с удовольствием приму вашу благодарность, – улыбчиво сказала Марго. – Скажем, в размере шестисот гульденов.
На лице герра Шустера запрыгали желваки, но не сказал ничего, лишь потянулся за чековой книжкой. Марго придвинула лампу и со спокойным удовлетворением следила, как трясется перо в руке мануфактурщика. Убористые буквы разбегались, как клопы. Подпись – округлая закорючка, – закончилась крохотной кляксой.
– Ничего, – легко сказала Марго, выдергивая чек из сведенных судорогой пальцев клиента. – Банк примет и такой.
– Я могу быть… уверенным… что бумаги… то есть бумаги, касающиеся меня… будут уничтожены? – с трудом выдавил герр Шустер и поднял на Марго больные глаза.
– Абсолютно, – солгала она. – И не забудьте: в четверть первого! Угол Гролгассе и Леберштрассе! Под часами!
Последнее она выкрикнула в удаляющуюся спину. Услышал ли ее? Не важно. Марго дождалась, когда хлопнет входная дверь, и завела руки за голову. Барон фон Штейгер, сощурив колкие глаза прожженного интригана, продолжал усмехаться с портрета.
«Если баба обвела тебя вокруг пальца, – слышался его хрустящий старческий голос, – то сопля ты, а не мужчина. Чего же тебя жалеть?»
Салон фрау Хаузер, Шмерценгассе.
Лестницы – продолжение Авьенских улиц, облиты ярким светом керосиновых ламп и закручиваются винтом.
Марцелла поддерживала его под локоть, и Генрих чувствовал ее напряжение и страх так же хорошо, как вонь керосина, смешанную с запахом духов, перегара и ароматизированных свечей. Щелкни пальцами – и все взлетит на воздух, вместе с гостями, шлюхами, коврами, вазами с живыми цветами и похабными картинами на стенах, среди которых – спасибо, Господи! – не было ни одного его изображения. От подобных мыслей под ложечкой покалывало, в ладонях появлялся возбуждающий зуд, и Генрих стискивал зубы, считая каждую ступеньку и стараясь не коснуться ни сопровождающей его Марцеллы, ни перилл из красного дерева.
Пять… восемь…
Музыка гремела, бились бутылки, визжали облитые игристым вином дамы. Генрих видел мелькание полуголых тел, летящие пеньюары, мужчин, заваливающих женщин на оттоманки.
«Не можете справиться, ваше высочество? – звучал в голове голос учителя Гюнтера. – Считайте до двадцати!»
И Генрих считал.
Десять… двенадцать…
Аккорды ввинчивались в мозг, вызывая тень надвигающейся мигрени – его постоянной спутницы.
Боже, если Ты вложил свое могущество и волю в живую плоть, то дай сил вынести это!
Ведь если он сорвется, если не станет комнаты с хищно-алыми стенами, хохочущих проституток, надежных дверей, обитых войлоком, и преотличного пойла – куда ему останется бежать?
– Не желаете ли вина? – верткая служанка в кружевном фартуке на голое тело услужливо подала поднос. Генрих мертво вцепился в бокал, губами ощутив холод стекла, но руки по-прежнему горели, будто держали раскаленные угли.
Сейчас все пройдет. Глоток, еще один…
Сладость осталась на кончике языка, в горле – прохладно и хорошо.
– Я попробую, милый. Можно?
Генрих позволил забрать бокал и дрогнул, когда их пальцы соприкоснулись. Бедняжка Марцелла! Думает, что так помешает ему напиться вдрызг.
– …и тогда я говорю: извольте! Можем стреляться хоть сейчас! – басил кто-то возбужденно и бойко. – И вот стали на позиции, секунданты готовы, дамы в смятении. Стреляемся!
– Ах! – хором вторили женские голоса.
– Ранил?
– Убил?
– Хуже! – довольно продолжил бас. – Перебил бедняге подтяжки! Остался, так сказать, в полном конфузе и неглиже при всем честном народе.
– Ха-а! – грянул многоголосый хор.
Генрих сморщился от острого приступа мигрени, судорожно вцепился в бокал – как только оказался в его руке? – и выхлебал в три глотка. Должно быть, подала та вертихвостка с приклеенной улыбкой: манерой искусственно улыбаться проститутки походят на придворных дам. Их движения выверены, как у часовых механизмов. Подойти, присесть в поклоне, сказать: «Я счастлива, ваше высочество! Я так вас люблю!», ощупать жадным взглядом его фигуру – от жесткого воротника до лакированных ботинок. За одной – вторая, за той – третья, четвертая, пятая, и снова, и снова! Пока голова не пойдет кругом и не накатит дурнота от этих вечно фальшивых улыбок, от шлейфа духов и шелеста юбок.
– А слышали скандальную историю? – продолжил другой голос, увязая в музыке, как муха в сметане. – Третьего дня, на Бергассе, осквернили похоронную процессию. Пьяные всадники промчались во весь опор и не нашли ничего лучше, как ради забавы перепрыгнуть через гроб.
Генрих застыл, едва дыша между ударами сердца. Визгливые голоса нещадно резали уши:
– О, ужас! Кошмар!
– Изрядное богохульство!
– Еще забавнее, – взахлеб рассказывал первый, – что во главе кавалькады якобы видели самого кронпринца!
– Откуда… сведения? – сощурился Генрих, поднимая лицо. Перед глазами колыхалось огненное марево, силуэты – белые женщин и черные мужчин – рассыпались фрагментами, никак не собрать воедино.
– На заседании парламента поговаривали, – с охотой откликнулся рассказчик, поворачивая меловое лицо, окаймленной траурной бородкой. – Кому знать, как не им?
– Клевета!
Бокал хрустнул и упал на ковер, блеснув надколотым боком.
– Милый! – Марцелла вскинулась следом, обвила руками, точно плющом.
– Оставь! – все смазалось – вазы, свечи, перья, сюртуки, мундиры, лица.
– Кто это сказал?
– Да есть ли дело? – пожал плечами рассказчик. – А, впрочем, это был герр Бауэр.
– Бауэр… – повторил Генрих, перекатывая имя на языке. Один из прихвостней Дьюлы, мошенник и казнокрад. – Не тот ли, что недавно вернулся с курорта, где безуспешно лечил сифилис?
Кто-то сдавленно хихикнул. Генриха трясло, к мешанине запахов примешивался новый – запах горелой древесины. Просто очередная иллюзия, вызванная нервозом и гневом. И все вился и вился над ухом встревоженный шепот Марцеллы:
– Забудь, прошу! Вот, обними меня! Целуй!
И сама тянула жадно-гибкие руки, бесстыдно льнула, пьяно дышала в губы.
– Он ответит за клевету, – сказал Генрих. – Они все.
– Да, мой золотой мальчик. Да, – шептала она, целуя его в подбородок, щеки, лоб. – Скажешь – казнишь. Захочешь – подаришь жизнь. Но теперь забудь и веселись! Эта ночь твоя, не так ли обычно говоришь? Вот, хочешь, спою тебе?
– Спой, Марци! – выкрикнул кто-то из мутной пелены.
– Давно не видел тебя, Марцелла! – вторили ему. – Порадуй!
– Спой!
– Одну песню! Эй!
Ее глаза блестели, тревожно заглядывали в темную душу любовника, искали хоть проблеск света и… находили ли?
– Спой, – хрипло повторил и Генрих, проводя ладонью по копне ее волос, оглаживая щеку и чувствуя, как Марцелла деревенеет от его прикосновения. Больше двух лет вместе, а все не привыкнет. Да и можно ли привыкнуть к чудовищу?
Он опустил руку и отступил. Марцелла вскинула подбородок: ее улыбка – жгучая, гордая, блеснула лунным серпом.
Виолончель вступила медленно, тягуче.
– Темные ночи летят,
Город укроют вуалью,
– затянула Марцелла. Ее глубокий голос потек сквозь залу, следом за дымом свечей и сигар.
Генрих снова принял бокал, уже не считая, какой по счету. Не думая, кто вызовет экипаж и вызовет ли вообще. Аккорды звучали увереннее, плач скрипок сменился удалым напевом:
– Зачем было влюбляться,
Зачем было любить?
Не думал ты жениться,
Не стоило губить!
Марцелла отплясывала, вздымая пену кружевных юбок. Давно скинула туфли и барабанила голыми пятками по гулкой сцене, прихлопывая с каждым словом:
– Высокого роста,
Богатого рода.
Обманул, заговорил,
А сам другую полюбил!
– За любовь! – вскричали гости, перебивая друг друга.
Из бутылок полетели пробки. Игристое хлынуло пенным потоком, обливая визжащих шлюх, сцену, танцующую Марцеллу – она не смотрела ни на кого, только на него, на Генриха. Черные глаза горели как угли.
– Ваше высочество! – кто-то тихонько подкрался и тронул за рукав.
Генрих обернулся.
– Я полагал, – сухо произнес он, – что салон фрау Хаузер одно из немногих мест, где мои приказы хоть что-то значат.
Девица в переднике, глуповато хихикнув, приложила палец к губам.
– Тсс! Вот я глупышка! Не говорите фрау Хаузер, что я опять назвала вас «высочеством», ваше высочество… то есть, герр Спаситель. Ах, я хотела сказать…
– Феликс, – раздраженно оборвал Генрих. – Сегодня только так.
Девица округлила напомаженные губы:
– О-о! Слушаюсь, ваше выс… герр Феликс. Там о вас спрашивают.
И указала алым ноготком на дверь.
Блики огней жемчужными горошинами катились по паркету, от света и дыма щипало глаза, и Генрих сощурился, пытаясь разглядеть темную фигуру в низко надвинутом на лоб картузе. Лица не разглядеть, руки как на шарнирах – то ныряют в карманы пиджака, то прячутся за спину, то безвольно падают вдоль тела и нервно теребят дешевую ткань подвернутых брючек.
Если и шпион, то совсем еще зеленый. Ему ли распутать сложный след, проложенный Генрихом во тьме и грязи Авьенских ночей? От кованых ворот Ротбурга через Карлплац, к ратуше, а оттуда кругом на набережную Данара, и дальше, по Хауптштрассе, меняя экипажи и пальто – прямо в карете, – плутая по закопченным переулкам, заскакивая в каждое питейное заведение, что попадались на пути, и прикладываясь к рюмкам, как к святым мощам, чтобы потом, сделав крюк, выскочить на Шмерценгассе, к маняще-алой двери, где его уже ждали. Как и в прошлую ночь. Как во много ночей до этой.
Но не всегда приходилось таиться, и не всегда стряхивать хвост.
Только если во внутреннем кармане прятались кое-какие бумаги, туго-натуго перемотанные бечевкой.
На миг Генрих перестал дышать, а только слышал раскатистый и дробный перестук босых ног танцовщицы. Потом воркующий голос девицы произнес:
– Говорит, от герра Фехера.
Генрих выдохнул и рассеянно ответил:
– Так что же стоит? Приглашай.
И сам отступил в полумрак приватной кабинки, за алую волну плюшевых портьер.
Полог отрезал его от всего мира, приглушил звуки и цвета. Свечи отбросили на обои дрожащее зарево и подсветили угловатую фигуру незнакомца.
– Вы захватили вина? – спросил Генрих, пытаясь сфокусировать взгляд, но все равно видел лишь прыгающие световые пятна.
– В… вина? – голос молодой, робкий. Вряд ли шпион: люди начальника тайной полиции хорошо обучены, они не станут мяться у дивана, прячась в тени и не зная, куда девать руки.
– Лили, два бокала! – крикнул в темноту Генрих.
Портьера снова качнулась, впорхнула расторопная служанка, будто случайно толкнув незнакомца обнаженным бедром. Незнакомец отпрянул, чем вызвал у Генриха слабую улыбку.
– Садитесь, – он кивком указал на диван и вытряхнул на ладонь сигару. – Чем обязан, герр…
– Зорев, – поспешно представился незнакомец, пытаясь не думать, узнал ли его незнакомец или только подыгрывает, как принято в салоне фрау Хаузер.
– Я от Имре Фехера. Вот…
Он перегнулся через стол и разжал кулак: на ладони лежала косичка, сплетенная из зеленых и красных ниток – цветов княжества Турулского.
– Я понял. Уберите, – Генрих косичку не тронул, наклонился к подсвечнику и прикурил от дрожащего огонька. Снимать перчатки в присутствие незнакомца не хотелось, хотя пальцы все еще зудели, и этот зуд было не унять ни вином, ни развратом, ни морфием.
– Я много слышал о вас, герр Эйзен, – продолжил незнакомец, поспешно запихивая косичку в карман.
– Как много? – перебил Генрих, выпуская дымные кольца.
Незнакомец неуютно заерзал.
– То есть, читал ваши статьи, ваши стихи и фельетоны. Можно сказать, я большой поклонник вашего таланта! Я тоже немного пишу, но это сравнение империи с увядающей розой…
– Дурацкое, не так ли? – подхватил Генрих, щурясь на свет и вслушиваясь в музыку за портьерой: Марцелла давно перестала петь, теперь солировали цимбалы. – Как, говорите, ваше имя?
– Родион Зорев, – повторил незнакомец и стащил картуз, выпустив на волю клубок всклокоченных кудрей, черных, как стая воронят. – Я рад знакомству!
Он с готовностью протянул открытую ладонь, но Генрих лишь мазнул по ней равнодушным взглядом и откинулся на спинку дивана.
– Взаимно, друг мой. Но я не пожимаю рук, – и, затянувшись, добавил: – Ради вашей же безопасности.
– Да… понимаю, – промямлил Родион, и его верхняя губа, покрытая юношеским пушком, обидчиво задрожала. К чести мальчика, он быстро взял себя в руки и заметил: – Вас нелегко было найти. Герр Фехер уверял, что встреча пройдет в уютном ресторанчике в центре города…
– Здесь достаточно уютно, – Генрих широким жестом обвел кабинку. – И Шмерценгассе проходит параллельно набережной, так что из верхних номеров можно видеть Данарские волны. Если, конечно, вы предпочитаете созерцание разврату. Вы тут впервые?
– В этом борделе? – Родион вскинул подбородок, и его глаза вспыхнули отвращением. – О, да! То есть, – быстро поправился он, – я хотел сказать, в салоне…
– В борделе, – отрезал Генрих. – Называйте вещи своими именами. Возможно, были в каком-то другом?
– Нет, никогда!
– Не повезло. Или повезло, как посмотреть. Вам ведь уже есть шестнадцать?
– Будет в октябре…
– Я был на два года младше, когда с позволения отца меня привели на Шмерценгассе, – заметил Генрих, задумчиво покручивая в пальцах бокал. Рубиновая жидкость мягко переливалась, на дне плясали искры. – В то время я увлекался естествознанием, и учитель решил мне показать, как размножаются не только зверушки. Вы ведь студент?
– Первый курс, – испуганно ответил Родион. – И тоже естествознание.
– Тогда вы должны понять меня, как ученый ученого. И как поэт поэта, – Генрих поднял бокал в тосте. – Будем веселиться и пить, пока мы молоды!
Вино плеснуло через край и капнуло на скатерть.
– Я не пью, – Родион боязливо отодвинулся на край. – Простите, герр Эйзен, но я здесь по делу.
– Дело, – повторил Генрих, завороженно наблюдая, как алая клякса, выпуская тонкие ложноножки, расплывается по белизне. – Ко мне приходят всегда и исключительно по делу.
Со стуком поставил бокал обратно, так и не пригубив. По лицу Родиона сновали тени, зрачки испуганно поблескивали – глаза дикого олененка. О чем думал Имре, посылая вместо себя этакого щегла? Чудо, если за ним не следили все шпики Авьена.
Генрих молчал, перекатывая на языке сигару. И Родион по-своему истолковал его молчание.
– Не беспокойтесь, герр Эйзен! – приглушенно, но пылко заговорил он. – Вы можете полностью довериться мне! Не смотрите, что я молод! Помимо естествознания я изучаю историю Авьена, и совершенно согласен с вами: империи необходимы перемены! Я читал вашу программу. И не только читал, но и переписал от руки на весь наш курс! Поверьте, мы, студенты, встанем плечом к плечу рядом с вами! Только дайте знак!
Генрих думал, дым уплывал к потолку, в гостиной по-прежнему хохотали проститутки и рвались струны гитар.
Надо уходить. Передать бумаги и уходить, пока не нагрянула полиция. Фрау Хаузер, конечно, задержит шпиков, а Генрих знает тайные ходы. Да его и не посмеют тронуть. По крайней мере, если не найдут при нем ничего компрометирующего.
