Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)
– Бедный, бедный… Ты совсем потерян, мой Генрих! Это все морфий? Он туманит тебе голову и толкает на жуткие вещи?
– Я пропал, Маргарита, пропал… – задыхаясь, проговорил он, не разлепляя век: ресницы дрожали, подглазья наливались лиловой тьмой, и это пугало Марго. – Проклятое зелье усмиряло огонь, и я слишком доверился ему… Наивный дурак!
– Избавься же от этого!
Генрих затряс всклокоченной головой.
– Невозможно! – простонал он, кусая губы. – Я ведь уже пытался, и все равно… Ты не знаешь, какая это нечеловеческая мука… Уж лучше смерть, чем такая мука! Морфий и есть предвестник смерти, недаром назван в честь древнего бога сна. Сон и покой… вот и теперь… Ты слышишь что-нибудь, Маргит? – он приоткрыл глаза. Она прислушалась – ни шелеста, ни шагов, лишь ровное потрескивание огня да бег теней по старым гобеленам. В лице Генриха – ни кровинки, слова едва срывались с потрескавшихся губ: – В горах сегодня тихо… но это затишье перед бурей. Ты уже видела ее проблески, Маргит. Листовка и взрыв на Петерплатце – лишь первые ласточки. А будут еще…
– И ты собираешься сбежать? – спросила она, запрокидывая лицо и ловя глазами его блуждающий взгляд. – Бросить меня… больного отца, сестер, страну… сбегая в морфиновые сны… в смерть? – Генрих не отвечал, но между бровями пролегла задумчивая складка. – А как же твои мечты? Твои исследования? Твои обязательства перед страной? Да, да! – Марго повысила голос, впиваясь ногтями в бинты на его ладонях и вздрагивая от жалящих кожу искр, но не пытаясь отстраниться. – У всех есть обязательства, Генрих! У тебя – перед семьей и народом! У меня – перед братом и тобой! Помнишь то глупое покушение в театре? Тогда ты признался, что терпеть не можешь «Традегию Иеронимо», потому что этот бедняга напрасно жил и напрасно умер! Ты же хотел умереть не напрасно! Остановить руку, вращающую механизм!
– То были глупые мечты, – возразил Генрих со слабой улыбкой. – Увы, им не суждено сбыться. Я проиграл…
– Но не имеешь права отступать!
– Все наработки Натана изъяты полицией…
– Но есть другие! Обязательно будут другие! – возразила Марго, подумав о тайной лаборатории под фамильным особняком и красной пыли – едва ли хватит наскрести на порцию, но, если разобраться в записях барона – можно создать еще.
– Не знаю, хватит ли у меня сил… – он все еще сомневался, но в потухших глазах Марго уловила мерцание жизни, и сжала ладонями лицо Генриха, не позволяя отвести взгляд.
– Ты справишься! – с жаром заговорила она. – С болезнью и с неприятностями. С самой смертью! Ты же Спаситель, ты уже умирал и воскрес! А, значит, Господь отметил тебя не просто так… Ничего не бывает просто так, я знаю! Я сама была мертвой… – сглотнула, переводя дыхание, и продолжила, боясь, что Генрих перебьет ее, и Марго не успеет сказать что-то важное для себя: – Я умерла на пожаре вместе с отцом, но воскресла для брата. В приюте меня считали вещью, игрушкой для будущих господ, и я умерла вторично в свою первую брачную ночь. Но снова воскресла, когда узнала тебя… Ты вдохнул в меня жизнь, Генрих! Не смей отбирать ее снова! Слышишь?! Никто не смеет отбирать ее у нас!
Она сглотнула, ощущая на языке слезы. Генрих не ответил – только подался вперед и накрыл ее губы своими.
Сердце застучало, в горле затрепетали, защекотали крыльями бабочки – и все прошло. Осталось тепло и легкость.
Марго отвечала на поцелуй, растворяясь в обволакивающей неге, забывая, кто он и она сама, словно счищая с обоих сомнения, страхи и темные мысли. И не обратила внимания на голоса под окном, на быстрые шаги по лестнице, на лязг дверного замка. Но оба вздрогнули, услышав оклик:
– Ваше высочество! – а после осуждающее: – Ваше высочество?!
Оглянувшись на вошедших, Марго замерла, все еще держа руки Генриха в своих, но уже ощущая, как внутренности сворачиваются в ледяной клубок – на пороге стоял ее худший кошмар.
Дьявол в алой хламиде.
Его преосвященство Дьюла.
– Однако, – пожевав губами, недовольно проскрежетал он. – А мне докладывали, будто его высочеству нездоровится…
– Как видите, я нашел лекарство, – сухо заметил Генрих, выпрямляясь и суровея лицом. – Почему пускаете посторонних, Андраш?
Адъютант, держащий в руках поднос с вином и двумя бокалами, не успел ответить: Дьюла оттеснил его плечом и выступил вперед, разворачивая хрусткую бумагу, скрепленную печатью.
– Позвольте прервать сеанс вашего исцеления, – ядовито заговорил он. – Но властью, данной мне Господом, по срочному созыву кабинета министров ввиду временной недееспособности его величества Карла Фридриха был принят указ, – встряхнув бумагой, он сделал паузу, сверля Марго жучиными глазами, отчего ее сердце подскочило к горлу, и, наконец, выговорил отчетливо и звонко: – Ваше высочество, мы предлагаем вам регентство на время болезни вашего отца. В случае согласия прошу незамедлительно вернуться в Ротбург для передачи вам всех необходимых бумаг, регалий и полномочий.
Последние слова потонули в грохоте: это Андраш выронил поднос.
Осколки бокалов поблескивали, будто крылья умирающих бабочек.
Глава 2.7. Бабочки в паутине
Ротбург.
Его ждали всю нескончаемо длинную рождественскую ночь.
В неспящих окнах апатично помаргивал свет. Вязкую тишину разбавляли шорохи и шепотки, и тени лакеев сновали по лестницам, стараясь оставаться незамеченными, но иногда нет-нет, да выныривали из теней и сгибались перед Генрихом в немыслимо глубоких поклонах, что вызывало необъяснимую брезгливость.
Он знал, что в зале заседаний, освещенном более прочих, дожидались его возвращения одиннадцать министров во главе с его преосвященством Дьюлой. И знал, что епископ очень недоволен отсрочке. Генриху хотелось сказать в оправдание, что он предпочел бы вернуться в Ротбург при иных, более благоприятных обстоятельствах, но вовремя опомнился и спрятал смущение за угрюмостью. В конце концов, у него тоже была тяжелая ночь. В конце концов, это его разбитый параличом отец лежал сейчас в самой западной спальне Ротбурга.
Министры подождут.
У дверей как водится – пара рослых гвардейцев, их лица бесстрастны и пусты. А вот у долговязого медика, похожего на пугало в наспех накинутом развевающимся сюртуке, лицо сморщено беспокойством.
– Без согласования, сеньор? – с отчетливым костальерским акцентом осведомился тот и замахал смехотворно маленькими, точно дамскими ручками. – Не можно, нет-нет! Его величеству необходим покой, он очень слаб. Нельзя…
– Вы ведь знали, что я возвращаюсь в Бург, – ответил Генрих, досадуя, что даже в болезни отец отгораживается дверями, гвардейцами, личными секретарями и медиками. – Мне нужно видеть его, – и, перехватив настороженный взгляд, смягчился: – Поймите, герр Лоренсо, я беспокоюсь сейчас не как Спаситель или наследник. Как сын.
– Конечно, сеньор Спаситель, – с облегчением ответил медик, светлея лицом. – Пять минут вас устроит?
– Пяти будет достаточно, – устало заверил Генрих и боком протиснулся в пропахший лекарствами полумрак.
Отец не спал. По крайней мере, правый глаз был открыт, но видел ли вошедшего? Генрих не был уверен. Он приблизился к кровати справа, ступая от одного светового пятна к другому и все еще пошатываясь от слабости, и чувствовал, как шею опаляет жар свечей. Подумал: а промаслена ли мебель так, как в его собственных покоях? Подумал: почему отца перенесли именно сюда, в морозно-белую спальню с огромными фарфоровыми вазами и крохотными окнами под потолком? Споткнулся о пуфик, рассердился, отпихнул ногой, но тут же опомнился и, подтащив пуфик к кровати, опустился на него, неудобно подогнув колени.
– Отец…
Слово беззвучно упало в ворох подушек и одеял. Больной не пошевелился: восковая желтизна лица пугающе контрастировала с белизной наволочки и мокрого полотенца, прикрывающего лоб.
А жив ли вообще?
Бросило в горячую дрожь. Протянув руку, Генрих задержал ее на весу, сглотнул и спрятал руки за спину, так и не дотронувшись до больного, но с облегчением заметив, как приподнялась и медленно опала его грудь.
– Я снова не вовремя, отец, – проговорил Генрих, косясь на изголовье, на кувшин с изогнутым носиком, на нагромождение пузырьков, неосознанно выискивая, но не находя наклейку с пометкой «Morph…», вздохнул и продолжил: – И снова с плохими вестями. Хотя куда уж хуже? Вы – здесь, в этой жуткой комнате… я и не подозревал, что в Ротбурге есть настолько белая комната, она похожа на склеп… – осекся и мотнул головой: – Вздор! Я несу вздор, и пришел совсем не для этого. Мне предложили регентство…
Генрих умолк, встревоженно вглядываясь в восковое лицо: левое веко по-прежнему опущено, угол рта теряется в пепельной бакенбарде. Вдох. Выдох. Одеяло приподнималось и опадало. Отец, не мигая, смотрел мимо сына, и на какой-то миг Генриху подумалось, что это и не его отец вовсе, что его заменили механической куклой, и кто-то, спрятавшийся за голубыми портьерами, вращает зубчатое колесо, чтобы кукла дышала, моргала, создавала видимость жизни.
Забывшись, Генрих накрыл ладонь отца своей, но за кожей перчатки не почувствовал ни тепла, ни жизни, и волна раздражения накатила с новой силой.
– Я знаю, что вы против, – быстро сказал он. – Вы всегда были против моего вмешательства в государственные дела и не хотели бы видеть меня на престоле. Возможно, я не достоин, и пора оставить попытки понравиться вам. Но все-таки я подпишу согласие, – рука отца дернулась, глазное яблоко прыгнуло под опущенным веком, и Генрих повысил голос: – Да, подпишу! Пусть вы считаете, что при мне империя развалится на части, но без меня она развалится еще быстрее. Так пусть появится хотя бы надежда! Отец?!
Генрих наклонился и ощутил надсадное дыхание. Рот кайзера кривился, точно пытался вытолкнуть хоть слово, с нижней губы тянулась слюна. Генриха захлестнуло смесью жалости и стыда. Отпустив безвольную отцовскую руку, повторил уже тише:
– Хотя бы надежда. Простите мне эту попытку…
Коснулся губами щеки – сухой и тонкой, будто пергамент. Поднявшись, без оглядки дошел до дверей и сказал поджидающему медику:
– Он не должен умереть. Лечите, чем хотите… хоть закладывайте душу дьяволу, но сохраните жизнь! – помедлил и добавил тише: – Когда станет лучше – переведите в другую спальню. Эта невыносимо тосклива.
Часы пробили шестой час, а ночь не собиралась заканчиваться. Генрих уже не помнил, когда он умер и когда воскрес, и все больше увязал в безвременье как мотылек в паутине. А пауки поджидали в зале заседания: министр внутренних дел и министр иностранных дел, министр финансов и военный министр, начальник генерального штаба и прочие, прочие…
Они сидели за длинным столом, забыв о семьях и отдыхе, совещались до синяков под глазами, до устало опущенных рук. Кстати, рука у графа Рогге – на аккуратной перевязи, и Генрих, дотронувшись до собственных бинтов, шагнул, было, влево – туда, где сидел в свой первый и последний раз, до отъезда и череды неудач, еще в прошлой жизни, – но место оказалось занято графом фон Рехбергом. Натолкнувшись на его внимательный взгляд, Генрих опомнился и тяжело опустился в кресло под огненным имперским гербом, рядом с его преосвященством Дьюлой.
– Я рад приветствовать, господа, – заученно приветствовал Генрих, не глядя ни на Дьюлу, ни на Рогге, ни на кого-либо из собравшихся, а поверх макушек, куда-то в витражные окна, где едва брезжил, но никак не хотел заниматься рассвет. – Благодарю за оказанную мне честь и высоко ценю верность короне. Сейчас империя переживает непростое время. Волнения и без того вспыхивали в Туруле, Далме и Равии. Но сегодняшний инцидент наглядно продемонстрировал, что нельзя закрывать глаза на царящие в народе революционные настроения и диверсии. Мы должны отреагировать. Должны показать, что нам небезразлична судьба Авьена.
– Смею доложить, – подал голос министр внутренних дел фон Крауц, – уже произведены аресты. Подозреваемые допрашиваются, среди них несколько неблагонадежных господ. В частности, некий герр Фехер…
– Кто? – переспросил Генрих, силясь припомнить, где уже встречал это имя, но с памятью было неладно: мысли рассеивались, а голова после бессонной ночи казалась тяжелой и пустой.
– Господин Имре Фехер, опасный смутьян и главный редактор «Эт Уйшаг», – подсказал епископ, улыбаясь так, точно хотел добавить: «Кажется, вы знакомы?»
– Так что с ним? – как можно небрежнее осведомился Генрих, сжимая пальцы в кулак.
– В его типографии найдены листовки с призывами к государственному перевороту. А из госпиталя Девы Марии вывезено большое количество серы, соли и кислот. Кроме того, в лабораториях Авьенского университета найдены следы гремучей ртути и нитроглицерина, что однозначно указывает не только на запрещенные алхимические опыты, но и на создание взрывчатых смесей. Подозреваемые взяты под наблюдение и будут допрошены в ближайшее время.
– Составьте мне поименный список, – процедил Генрих. – Я лично проверю каждого.
– В том нет нужды, ваше высочество, – возразил фон Крауц. – Оставим эту работу господам полицейским.
– Господа полицейские в своем усердии склонны сажать в тюрьму невинных.
– Но вместе с тем, нельзя упускать виновных, – вкрадчиво заметил Дьюла.
– Люди, подобные господину Фехеру, раскачивают народные недовольства и приводят к перевороту. Вам напомнить об августовском покушении на его величество?
– Вы считаете, сегодняшние диверсанты тоже готовили покушение?
– Я уверен, ваше высочество.
– На кого же?
– На вас, ваше высочество.
– На Спасителя, без которого империя обречена? Это самоубийство, – нахмурившись, пожевал губу: поцелуи Маргариты не избавили от железного привкуса, оставленного револьвером. – Может, покушались на вас, епископ?
– Исключено, ваше высочество, – подал голос граф Рогге, не поднимая кроличьих глаз и сутулясь над папкой, перевязанной вощеным шнуром. – Взрывом уничтожило трапезную и среднюю часть храма, но солея и клирос остались нетронутыми.
– И сколько… жертв? – осведомился Генрих, сцепляя пальцы в замок.
– Больше сотни, ваше высочество.
– Убиты? – озноб волной прокатился по телу, приподнимая волоски и оставляя на коже липкий пот.
– Убито пятнадцать человек, – послышался все тот же до отвращения скрипучий голос Рогге. – Остальные ранены. В основном – фабриканты и простые горожане. Из аристократии пострадали трое, но их жизни ничто не угрожает.
Генрих прикрыл глаза. Вдохнул. Выдохнул, покатав на языке железистую слюну.
– Вам не кажется странным, граф, – заговорил, медленно подбирая слова, – что простые люди, революционно настроенные против власти, убивают не власть имущих, а таких же простых людей как они сами?
– Мятежники не ведают, что творят! – вмешался Дьюла, молитвенно складывая ладони. – Ими руководит дьявол!
– Во всяком случае, не редактор «Эт Уйшаг», – раздраженно заметил Генрих. – Фехер довольно смело критиковал существующую власть, но никогда не призывал к убийствам.
– Вижу, вы неплохо осведомлены об этой газетенке.
– Я осведомлен о многом. И на правах принца-регента не собираюсь останавливаться на достигнутом.
– Как принц-регент вы должны понимать, что власть не покрывает террористов.
– Я понимаю, – ответил Генрих, выдерживая нацеленные на него враждебные взгляды. – Виновные отправятся на виселицу.
– Наконец мы слышим слова регента! – воздел руки Дьюла.
– Это слова Эттингена. Моя династия много сотен лет владела Священной империей, а отец положил жизнь на то, чтобы сохранить ее и приумножить богатства. Я не допущу, чтобы в сложное время, воспользовавшись его болезнью, стервятники разорвали ее на части! – переведя дух, обвел собравшихся взглядом: фон Крауц энергично кивал при каждом слове, граф Рогге разглаживал бархатный переплет, усы фон Рехберга браво топорщились над губой, а лицо не выражало ничего. И прочие – такие же внимательные, фальшивые и пустые. Может, измученные бессонницей, а может, терпеливо выжидающие… чего? Пока мотылек, устав трепыхаться, не покорится смерти.
– Сегодня же обнародуйте указ о моем вступлении в должность, – внятно и без запинки произнес Генрих. – Страну нельзя оставлять в состоянии безвластия. Мой отец однажды сказал: «Мы солдаты на службе короне. Пусть упадет один, но его оружие тут же подхватит другой». Так вот, господа, я по праву крови поднимаю оружие. И первым-наперво хочу разобраться, кому был выгоден взрыв на рождественской мессе. Объявите трехдневный траур, я подготовлю речь. Пострадавшим выдайте компенсацию: раненым в четыреста гульденов, семьям погибших – в тысячу.
– Ваше высочество, у нас нет… – начал было министр финансов, но сейчас же умолк.
– Это не моя прихоть, герр Пайер, – холодно процедил Генрих, сквозь бинты и перчатки расчесывая стигматы. – Это необходимость. Волнения нужно успокоить, и успокоить бескровно. Пусть секретарь подготовит необходимые бумаги. Я хочу видеть финансовые сметы, подписанные и неподписанные отцом распоряжения, проекты реформ – словом, все, что должно передать мне как регенту.
Министры переглянулись. Фон Рехберг крякнул, подкрутив лакированный ус.
– Не извольте беспокоиться, ваше высочество, – пробасил он, щуря воспаленные бессонницей глаза. – Все будет исполнено. Если желаете распоряжений – читайте. Но наш аппарат давно отлажен его величеством, вашим батюшкой, и работает как часики. Вот вам, ваше высочество, не перетрудиться бы.
– Переживу, – сдержанно сказал Генрих, считая, что и вправду переживет, нужно только немного поспать, завершить бесконечно длящуюся ночь и начать новый день с чашки кофе и порции морфия – вполне умеренной, необходимой для укрепления нервов и ясности сознания. Лизнув сухие губы, сказал: – Но вы правы. Как регенту, мне нужна поддержка. Нужны преданные короне люди. Могу я положиться на вас, господа?
Он снова обвел присутствующих взглядом.
– Да, – едва слышно ответил граф Рогге.
– Да, ваше высочество, – вторил ему фон Крауц.
– Да. Да…
– Чего желает Спаситель, того желает Господь, – тускло прошелестел Дьюла и выложил на стол гербовую бумагу. – От вас же требуется чистая формальность…
Подписывая, Генрих ощущал жалящие взгляды министров и никак не мог отделаться от мысли, будто одним росчерком предает и отца, и корону, и себя самого.
Особняк фон Штейгер, Лангерштрассе.
Ночь катилась к рассвету, увлекая Генриха к неспящему Ротбургу, а Марго – к забывшемуся старческим сном особняку.
Ночь полнилась тревогой и дурными предчувствиями: Марго видела полицейские патрули, несколько раз пересекающие дорогу, и молилась, чтобы Родион успел вернуться домой и дождался ее. Тогда она поговорит с ним. Она извинится за долгое отсутствие и попытается убедить, что скоро все изменится, станет иначе, ведь трон вот-вот займет Спаситель, а уж он знает, как все уладить.
И тут же вспоминала осунувшееся лицо Генриха и шрамы на его руках.
Ничего не уладится. Ничего не изменится. Ничего не будет просто.
Фиакр подвез ее к особняку и остался, деликатно укрывшись в тени. Ступив в молчание особняка, Марго запалила лампу, и ей вдруг показалось: вернувшаяся Фрида пролила масло, и теперь оно липло к ладоням, касающихся перил. Марго рассеянно обтерла пальцы о платок и заметила несколько клякс под ногами. Сердце подскочило, стало горячо и страшно. Взбежав по лестнице, Марго плечом толкнула приоткрытую дверь спальни и ощутила удушливый запах…
…так пахнет в мясной лавке – парными внутренностями и кровью, – и если подсветить теневой прилавок, можно увидеть разделанную тушу ягненка.
Марго сцепила пальцы на медной ручке, стараясь не выронить лампу и в то же время боясь увидеть залитую кровью постель.
– Род… – застыло на языке имя.
Ягненок поднял голову: у него оказалось пергаментное лицо и ввалившиеся, совсем как у Спасителя, болезненно блестящие глаза.
– Ри… та, – жалобно проблеял он и покривился, задергался, вжимая пальцы в черное месиво на боку. – Где ты… была?
Ноги отказали, и Марго рухнула у постели. Ее руки, плечи, губы затряслись, резонируя со взбесившимся сердцем.
– Я боялся, ты… – захлебываясь, простонал Родион, и, не договорив, захныкал: – Прости меня, Рита! Прости…
– Ну что же ты! Что, что… – залепетала она, цепляя промокшую постель, и потемневшую рубаху, и его тонкие, скользкие от крови пальцы. – Дай посмотреть… О, Боже! – Застонала, растерянная и оглушенная запахом, отчаянием, страхом. – Кто тебя так? Те люди? Я говорила… Надо позвать полицию… я сейчас же!
Марго вскочила, но Родион подался за ней, мотая взмокшими волосами и шепча:
– Нет, нет! Только не… полицию… нельзя полицию! Они стреляли… понимаешь? Я был там, Рита! На… Петерплатце! Я виноват…
Марго заколотило крупной дрожью. Вновь опустившись у кровати, она сжала горячую ладонь брата, в один миг вспоминая все – странного человека с мольбертом, листовки, взрыв, крики, выстрелы, полицейские патрули, – и жалобно ответила:
– Ах, Господь всемогущий… Что же делать тогда?
– Вынуть… пули, – сказал Родион, падая обратно на подушки. – И перевязать… большая кровопотеря… я умру, Рита?
– Не смей так говорить! – Марго отшатнулась, сжала ладонями виски и заговорила, точно заведенная: – Не смей, не смей, не смей! Никто сегодня не умрет! Ни Генрих, ни я, ни ты! Нет! Нет! – Цепляясь за изголовье, с трудом поднялась на трясущиеся ноги. – Я все исправлю. Я помогу. Только держись. Слышишь?
Родион не ответил, лишь часто, с подхрипом дышал.
Марго, неприлично высоко поддерживая юбки, сбежала вниз по лестнице, и как была – встрепанная, перепуганная, – выскочила в предрассветные сумерки. Фиакр – слава Спасителю! – оставался на месте. Кучер встрепенулся, просыпаясь и моргая на баронессу осоловевшими глазами.
– Умоляю! Скорее! – заговорила Марго, суя человеку серебряные гульдены и не обращая внимания, что они испачканы кровью. – Поезжайте на Райнергассе! Госпиталь Девы Марии. Спросите герра Натаниэля Уэнрайта. Если его там нет – езжайте на Штубенфиртель к университету. Если нет и там… проклятье, вам лучше знать, где может быть герр доктор! Но везите его сюда! Не медля, быстрее! Вы поняли? Да, да?
– Да, фрау, – испуганно ответил кучер, сгребая гульдены, и защелкал хлыстом.
Всхлипнув, Марго прижала ладони к лицу и прикрыла глаза.
Боже, какая долгая и невыносимо страшная ночь!
Марго казалось, будто она постарела за последние часы, что была сперва на Петерсплатце, затем в замке Вайсескройц, а после у постели раненого брата.
Она скрипнула зубами: нельзя думать о плохом!
В особняке тихо. Душно. Страшно. Барон с портрета усмехался язвительной улыбкой.
– Проклятый боров! – крикнула Марго, замахиваясь на него лампой. – Что же ты молчишь, когда так нужен?!
Масло плеснуло, искры прыгнули на рукав. Марго выругалась, загасив их ладонью и не чувствуя ничего, кроме обжигающего изнутри страха.
Огонь – не самое страшное в мире. Куда страшнее неизвестность. Куда страшнее тьма, истекающая из Родиона и пахнущая кровью.
Если он умрет – если Марго позволит ему умереть! – она не простит себе.
Не защитила. Не уберегла. Не оправдала надежд семьи.
Марго перетряхнула все ящики с нижним бельем, нещадно кромсая материю на лоскуты. Пусть только Родион продержится до приезда доктора. Пусть только…
Из ящика выпала шкатулка.
Марго машинально подняла ее и вспомнила…
…материя, сохраненная путем высушивания, сожженная до образования золы и доведенная до состояния «красной пыли»…
Однажды эта пыль заживила старые ожоги Родиона.
Осторожно, почти не дыша, Марго отщелкнула крышку: пыль чернела по углам, похожая на свернувшуюся кровь. Достаточно ли этого? Нет времени размышлять!
Родион постанывал в забытьи.
Промокшая рубаха липла к ране, и Марго, кусая губы, срезала лоскут за лоскутом, обнажая беззащитно голое, по-мальчишески худое тело брата. Кровь присохла, не хотела смываться, и вода очень быстро окрасилась красным.
Слегка намочив чистую, свернутую жгутом ткань, Марго тщательно выскребла остатки «красной пыли» и осторожно протерла раны, вздрагивая каждый раз, когда Родион особенно громко вскрикивал от боли. Марго не понимала, помогает или нет нанесенная ею мазь. На всякий случай, она протерла раны еще раз – теперь уже пальцами, и кожа Родиона была упруга и горяча. В конце концов, он разметался на постели, запрокинув голову и слегка приоткрыв обложенный налетом рот, и стал похожим на выпавшего из гнезда птенца.
Склонившись, Марго поцеловала брата в лоб и, наконец, расплакалась.
Родион впал в забытье и дышал тяжело, но ровно, вздымая щуплую грудь. Марго долго сидела над ним, гладя по взмокшим волосам, а после легла рядом – будто снова вернулась в детство, где была предрассветная тишина, иподрагивающий огонек в лампе, и лошадь-качалка за старым сундуком. Какую песню напевала мама? Марго силилась вспомнить и не могла: приют ампутировал ее прошлое, Авьен вычистил заполнивший раны гной. Теперь была другая жизнь и другой язык, и Марго с Родионом стали другими.
Настойчивый стук вытряхнул из дремоты. Сперва подумалось, что вернулась Фрида, но это оказался ютландец – невыспавшийся, взволнованный, то и дело сухо покашливающий в руку.
– Вы в порядке, миссис? – отрывисто осведомился он, ощупывая Марго профессиональным лекарским взглядом.
– Я да, – ответила она, сжимая пальцы. – Родион…
Уэнрайт кивнул, будто вовсе не удивился, и быстро поднялся наверх.
– Пулевое, да не одно, – констатировал он, едва лишь взглянув на юношу.
– Он был на площади, – сказала Марго. – Когда…
И пугливо оглянулась, точно ожидая увидеть в каждом углу по шпику.
– Чем вы обработали раны?
– Порошком. Той красной пылью, помните? В шкатулке оставалось немного… Я ведь не причинила вреда?
– Надеюсь, нет, – ютландец стянул перчатки и, вздохнув, добавил: – Это уже вторая жизнь, которую я пытаюсь спасти за последние двенадцать часов. Вы ведь не упадете в обморок при виде крови?
Она качнула головой, и доктор ответил:
– Тогда приступим.
Пока Уэнрайт выкладывал из саквояжа зловеще поблескивающие инструменты, Марго принесла ворох чистого тряпья, застелила столы и пол, нагрела воды в тазу. Рассвет брезжил за окном, но раздвигать шторы было опасно: вдруг с улицы их увидят шпики или, того хуже, полиция? Из маленького кухонного окна Марго наблюдала за конными патрулями, все еще прочесывающими улицы, слышала неясные разговоры и звон разбитого стекла в отдалении.
Что могло происходить там, снаружи, этой рождественской ночью? Марго не хотела знать: ее мир сузился до одной-единственной комнаты. И она дышала, пока дышал Родион, и жила, пока жил он, и не думала, что будет с ней, если вдруг…
– Он ведь не умрет? – жалобно спросила она, ища глазами взгляда ютландца.
– Большая кровопотеря, – мрачно ответил тот. – А будет еще больше. Пули необходимо извлечь.
Умелыми пальцами Уэнрайт закрепил в шприце иглу и принялся набирать из пузырька прозрачную жидкость.
– Что это? – в беспокойстве спросила Марго.
– Гидрохлорид морфина.
– Нет!
Она схватила доктора за рукав. Родион выгнулся, издав грудной стон, затылок заколотил в изголовье.
– Это просто обезболивающее…
– Нет, – тише повторила Марго, глядя на Родиона, но видя отчего-то осунувшееся лицо Генриха, его блуждающий взгляд и лиловые синяки под глазами.
Уэнрайт коснулся ее руки.
– Вы боитесь, я понимаю, – мягко заговорил он. – Но мне нужно провести операцию, а ваш брат может не перенести болевой шок. Я обещаю, миссис. Это не будет так, как у Харри…
– Клянетесь?
– Да.
Марго вздохнула и опустила руки.
После укола Родион затих, и время совсем остановилось. Марго точно видела себя со стороны – растрепанную и заплаканную женщину в окровавленном платье, подающую, точно сомнамбула, то пинцет, то скальпель, то салфетки. Запахи лекарств и крови смешались в один резкий коктейль, от которого кружилась голова и сдавливало горло. Марго подумала: любая женщина на ее месте упала бы в обморок. Подумала: не каждая бы пережила пожар. И про себя молилась, чтоб все поскорее закончилось, и чтобы Господь пощадил ее маленького брата. Тогда она сделает, что угодно: пожертвует на благотворительность отложенные средства, сожжет всю картотеку клиентов, больше никогда-никогда не будет грешить и, может, посвятит себя служению Богу в одном из женских монастырей.
– Я действительно сделаю это! – воскликнула она вслух.
– Мы сделали это, – сказал и Уэнрайт, по-своему поняв ее слова, и затянул последний узел на бинтах. Два темных цилиндрика звякнула о дно миски.
– Надо понаблюдать за ним, – устало продолжил доктор, подставляя руки под носик кувшина, из которого тонкой струйкой потекла вода. – Но прежде отдохнуть самим. Я не спал уже сутки.
– Поспите, доктор, – согласилась Марго, рассеянно складывая в миску окровавленные инструменты и то и дело прислушиваясь к дыханию брата. – Я постелю вам в комнате для гостей, если хотите.
– А вы?
– Останусь тут.
– К чему такие жертвы? – сочувственно глядя на Марго, спросил Уэнрайт. – Сейчас вы ничем не поможете брату, но лишь загубите себя! – Уэнрайт в раздражении всплеснул руками, слегка обрызгав Марго, но сейчас же извинился, склонив недавно остриженную голову. – Простите, миссис. Но вы должны понимать, что своим упрямством только сделаете хуже. Как бы я не хотел это говорить, но все – в руках Божьих. У вашего брата молодой организм, но даже его ресурсы не бесконечны.
– Но красная пыль…
– И она не панацея. По крайней мере, не в том количестве, которым вы располагали, ведь речь идет не о заживлении старых рубцов, а о жизни и смерти.
– Вот как, – прошептала Марго, комкая в холодных пальцах салфетку. – А если я скажу, что можно сделать еще?
Украдкой взглянула на Уэнрайта: тот озадаченно хмурился, пощипывая мокрой рукою ус.
– К сожалению, миссис, – начал он, подбирая слова, – моим опытам пришел конец. Вы помните, все препараты из лаборатории конфисковали, и кроме того, сегодня ночью полицию нагрянула в госпиталь и изъяла ртуть, серу, свинец, мышьяк и многие опытные образцы. Даже если бы я хотел, я бы не смог…
– Сможете, – сказала Марго. – Я предоставлю все необходимое. Идемте.
Лаборатория фон Штейгер, особняк на Леберштрассе.
Подземелье очнулось от спячки, разинуло огненный зев печи-атонара и задышало, зажило новой жизнью. Доктор Уэнрайт, облаченный в белый халат и темные очки, почти полностью скрывающие лицо, сновал между штативами и полками, всегда что-то смешивая, что-то поджигая, сверяясь с записями в тетрадях и книгах, бормоча под нос диковинные слова, кажущиеся Марго заклинаниями.
Сама баронесса делила время на дни, проведенное в лаборатории и ночи, проведенное у постели Родиона. Сперва его хотели перенести в подземелье, но у юноши случился жар, и его не стали тревожить, приставив в качестве постоянной сиделки Фриду.
– Если нагрянет полиция, – волнуясь, наставляла Марго, – живо предупреди меня и тяни время, как только возможно.
