Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)
– Все так, Отто, – подтвердила Марго, умолчав, откуда у нее оказались счета и долговые расписки барона. За их изучением она провела не один долгий осенний вечер, а потому, увидев подпись отца, сразу вспомнила, где видела ее раньше.
– Не буду ходить вокруг да около, – продолжил Вебер. – По результатам графологической экспертизы установлено, что почерк и подпись сделаны одним человеком.
– Одним! – Марго оттянула давивший на шею воротник, ловя губами сгустившийся до трескучей ваты воздух.
Она не помнила толком ни голоса, ни лица, лишь разрозненные обрывки разговоров. Порой, просыпаясь в приютской кровати, Марго силилась вспомнить отцовскую улыбку, взгляд, касание – все, что могло бы напомнить о былом счастье. Но прошлое осыпалось золой, и что осталось Марго? Стилет с изображением бражника и размашистая подпись в документах.
– Может, воды?
Голос инспектора – участливый и далекий, – едва пробился через обложивший голову шум. Марго мотнула головой и тяжело опустилась на стул.
– Нет-нет, – сказала быстро, выныривая из замешательства, как со дна пруда. – Нет, Отто, продолжайте.
И сжала дрожащими пальцами платок. Подпись отца – летящая и крупная, – стояла перед глазами как даггеротипический отпечаток.
– Этой бумаге, – Вебер ткнул пальцем в земельные документы, – тринадцать лет, и она напечатана на славийском. А долговой расписке вашего мужа – двадцать пять, и здесь стоит авьенский герб. Вы понимаете, Маргарита, что это значит?
– Пожалуй, – она еще пыталась выровнять дыхание. – Документы на землю оформлены уже при рождении Родиона, а долговая расписка написана еще до меня.
– Верно, – подтвердил Вебер. – Более того, она написана на авьенском и в Авьене.
Он умолк, ожидая ответа и слегка приподняв брови. Серые глаза – внимательные, строгие, – буравили лицо. Марго трепетала под этим взглядом – не зная, что сказать, куда девать руки. Внутренний голос – голос барона фон Штейгера, – молчал, и от этого Марго ощущала себя особенно скверно: точно корабль без компаса. Поди знай, куда плыть.
– Возможно, ваш отец и муж были знакомы? – предположил Вебер.
Марго вздрогнула и сильнее сжала платок.
– Не знаю, – громким шепотом ответила она. – Нет, нет…
От одной этой мысли бросало в дрожь. Кем мог быть ее отец? Секретарем барона? Управляющим?
В памяти раздувшимся трупом всплыло лицо фон Штейгера: такое же одутловатое, отливающее в желтизну. Взглядом он придирчиво ощупывал юную Марго, будто сдирая с нее приютское платье, а потом приобрел себе маленькую живую игрушку.
Она облизала губы и все-таки взяла стакан: край выбивал на зубах дробь, вода беспрерывно текла в горло, но не могла насытить.
– Я мог бы это выяснить, – мягко продолжил Вебер, забирая у Марго стакан и, будто невзначай, погладил ее дрожащие пальцы. – Как и то, был ли ваш отец авьенским подданным.
– Он был славийцем, – быстро сказала Марго, прижимая платок к груди и будто отгораживаясь им от всего, что пытался втолковать Вебер. – Я мало что о нем знаю, но запомнилось, как он изучал со мной славийскую азбуку, литературу, историю страны и правящего дома Ромовых. Когда родился Родион, отец обращался к великому князю с прошением оформить сына в пажеский корпус. И никогда! Никогда не выезжал за пределы поместья!
– Однако же, он был в Авьене, – заметил инспектор, вновь наполняя стакан из запотевшего графина. – Возможно, жил здесь еще до вашего рождения, Маргарита. Если вы позволите, я попробую найти как можно больше информации о нем.
– Думаете, я не пробовала? – сказала она, жалко улыбаясь. – Как только обнаружила сходство подписей, то сразу поехала в городскую библиотеку. Поверите ли, Отто! Мне пришлось соврать о том, что это последняя воля умирающего мужа и даже подделать его расписку, без нее женщину не допускали до архива. Мол, на смертном одре он пожелал найти давно потерянного кузена. Я просмотрела династические ветви многих известных фамилий империи, но фамилию Зоревых так и не нашла, – вздохнула и снова отпила глоток. В голове кружились пустынные ветра, путали мысли, бросали в жар и пот.
Инспектор вышел из-за стола, встал рядом, положив ладонь на ее плечо. Касание было легким, успокаивающим.
– Поверьте, найти представителя родовитой фамилии будет не сложнее, чем любовницу какого-нибудь фабриканта.
– Я не знаю, насколько родовит был отец, – растерянно произнесла Марго.
– В семье никогда не говорили об этом, а в приюте…
Она не стала продолжать, зажмурившись и отсекая воспоминания, где был холод, и недоедание, и изнуряющая работа.
– Подать прошение великому князю славийскому мог только родовитый аристократ, – сказал Вебер, и поглаживания стали ощутимее, настойчивее.
– Маргарита, вы так давно не были у меня, что я забыл сообщить: скоро меня повысят в должности. Шеф тайной полиции фон Штреймайр высоко оценил мое расследование в деле о покушении на кайзера. Вы помните?
Марго не ответила – кивнула. Забыть такое невозможно: пестрая толпа, запрудившая улицы, флаги над Петерсплатцем и неудачливый убийца – объятый пламенем после прикосновения Спасителя. Она неосознанно коснулась груди: под корсетной броней таилось железное кольцо Генриха и сохраняло тепло его ладоней.
– Я буду благодарна… так благодарна, Отто! Со дня, как получила письмо адвоката, я почти не сплю и все думаю, думаю… Ведь это может быть наш шанс, правда? Мой и Родиона! Шанс на новую жизнь! Разве я не заслужила его?
Марго подняла лицо и поймала взгляд инспектора – непривычно взволнованный, блестящий, как в лихорадке.
– Вы заслужили многое, Маргарита, – когда он заговорил, то голос ломался от сдерживаемого волнения, пальцы заключили ее руку в стальные тиски. – После всего, что пережили в замужестве… и что случилось с вашим братом. Я поражен вашей стойкостью. Вы – самая поразительная женщина, которую я когда-либо встречал! – и, торопясь, добавил: – Не спорьте! Вы – сильная и независимая, и этим опасны для… – он запнулся, подбирая слова, уклончиво закончил: – очень многих.
– Мне грозит опасность? – Марго застыла. Воздух вокруг уплотнился, стал густым и жирным, как сметана – из него, точно месяц из облаков, выныривало покрытое капельками пота лицо инспектора.
– О, не бойтесь! – рука Вебера сильнее сжала ее ладонь, глаза оказались так близко – расширенные зрачки дрожали, как вода в колодце. – Я могу оградить вас от всего зла этого мира! Маргарита! – он задохнулся, слова клокотали в горле и не шли, дыхание обжигало щеку. – Я должен кое-что вам, наконец, сказать… вернее, сделать… я только теперь понял, насколько вы мне дороги, хотя должен был сделать это очень давно!
– Сделать что, Отто? – озадаченно спросила Марго.
– Это, – ответил Вебер и, склонившись, коснулся губами ее губ.
Марго бросило в жаркую дрожь – тогда, с Генрихом, был ожог, и винная пряность, и головокружение, – но теперь не случилось ничего. Лишь ощутила сухость рта и густой табачный привкус.
– Не… надо! – ее ладони уперлись инспектору в грудь. – Отто, нет!
Задыхалась, пытаясь выпростать руки. Вебер не слышал ее, не отпускал, ловя ее губы жадным ртом, вышептывая:
– Мар… гарита! Люблю… люблю вас!
Марго уворачивалась:
– Перестаньте же! Ну!
Толкнула его и вскочила сама. Стул громыхнул о паркет. Вебер откачнулся, тяжело дыша и словно очнувшись от обморока, его дикий взгляд бездумно блуждал по комнате.
– Почему? Я ведь люблю вас! Уже три года люблю!
Он снова шагнул навстречу. Марго отступила еще.
– Простите меня, Отто… Но я вас – нет.
Вебер закаменел. Его грудь, перевитая форменной портупеей, еще взволнованно поднималась и опускалась, но растерянность во взгляде таяла, уступая место обиде.
– Как же так, – проговорил он и сжал кулаки. Марго захлестнуло неясной виной.
– Мне жаль, – прошептала она и заговорила, волнуясь и комкая платок: – Отто, вы друг мне! Прекрасный, добрый, замечательный друг, который готов прийти на помощь в любую минуту! Но друг – не значит «любимый». Я никогда не относилась к вам как-то иначе! И если своим неосмотрительным поведением вдруг дала ложную надежду – простите за это! Я никогда не любила вас… – вздохнула и, взявшись за дверную ручку, добавила: – и не полюблю.
– А кого полюбите? – донеслось в спину. – Неужели кронпринца?
Марго замерла. Кольцо, продетое в цепочку, легло в ложбинку между грудей, и в памяти всплыла последняя ночь – сумасшедшая, полная огня и признаний, откровений и горечи расставания. Внутри, прямо под черепной коробкой, заворочалось что-то злое, темное, слова просочились ядом:
«Он знает, грязная свинка! Он знает обо всех твоих непристойных фантазиях и тайных интрижках!»
– Вы удивлены? – продолжил инспектор. Марго обернулась и порезалась о язвительную усмешку. – Но я ведь говорил, что за его высочеством ведется круглосуточный контроль. А теперь, когда я получу повышение, я буду знать о каждом его шаге… как и о вашем, Маргарита.
«Ты действительно понадеялась, что это останется в тайне? – продолжил в голове барон, и с каждым словом голос креп, и с каждой фразой боль простреливала виски. – Глупая, наивная свинка! Все это время за твоей спиной смеялись! Все это время обсуждали, сколько и в каких позах ты отдавалась его высочеству…»
– Я не хочу слушать! – выкрикнула Марго, сжимая уши ладонями.
Вебер принял это на свой счет.
– И все-таки, послушайте, – сказал он, приближаясь. – Да, я знал о вашей интрижке. Но не держу на вас зла. Нет, не держу, – он взял ее безвольные руки в свои. – Молодой женщине вроде вас – даже такой смелой и самостоятельной! – непросто отказать августейшей особе. Особенно кронпринцу. Особенно Спасителю. Ведь, когда люди глядят на него, они видят воплощение Бога. А я, – тут Вебер пожал плечами: – Я вижу только распутника и пьяницу, который слишком часто наведывается в салон на Шмерценгассе. И лишь поэтому я прощаю вас, Маргарита.
– Прощаете… меня? – с удивлением выдавила Марго, поднимая глаза. Всегда сочувствующий взгляд инспектора теперь горел незнакомым упорством, и это сначала напугало ее. Но только сначала…
– Прощаю, – повторил Вебер, не выпуская ее рук. – Я знаю о Спасителе куда больше вашего. Я знаю, например, что каждой обесчещенной принцем девушке дарится серебряный портсигар с памятной гравировкой, а потом ее имя заносится в специальную книжечку. И знаю, что по возвращению в Авьен его высочество ни разу не навестил вас в особняке, и только раз переслал записку через камердинера. Я знаю, что сегодня после посещения госпиталя кронпринц укатил к своей давней любовнице и бывшей элитной проститутке на Леберштрассе – в особняк, который подарил ей незадолго до своего отъезда. А еще знаю, что у вашего дома до сих пор дежурит незнакомый фиакр…
Марго молчала, дыша прерывисто и громко. Голова гудела, в горле копилась злость.
«Пока ты не веришь, – вкрадчиво говорил барон. – Но ведь ты своими глазами видела Спасителя в полицейском участке. И знаешь, что до тебя у него было много женщин. Ты думаешь, что ты одна, кто удостоился разделить с ним постель? Не обольщайся, грязная бродяжка. Ты лишь одна из многих…»
Выдохнув, Марго коснулась ладонью груди.
Кому-то серебряный портсигар, кому-то «фамильное» кольцо на цепочке. Кого-то забывают сразу, кому-то оставляют пустую записку, и уезжают нежиться в чужих объятиях.
Наивная, глупая дурочка!
– Мне все равно, какие ходят слухи, – тем не менее, сдерживая дрожь и гнев, заговорила Марго. – И я не стану оправдывать свои поступки ни перед кем. Ни перед вами, Отто, ни перед тайной полицией. Разве что перед Господом, но ему я отвечу за все свои грехи разом. А что касается вас, – она мотнула головой и выпростала ладони, – я, было, понадеялась на вашу помощь. Но не ждала, что за нее вы потребуете плату.
– Я просил лишь любви, – сказал Вебер. – Вы говорили, что заслужили нового шанса? Так вот он! Перед вами! – он ткнул себе в грудь. – Пусть я не столь знатен и не ношу титул кронпринца и Спасителя, но и вы – совсем не из круга приближенных к императору особ! С ним нет никакого шанса для вас, Маргарита. И нет никакого будущего, тогда как я… Я вполне смогу обеспечить вам безбедную жизнь! – он снова попытался взять ее за плечи, Марго отступила, коснулась спиною двери. Вебер навис над ней – непоколебимый, как скала, со взглядом, искрящим безумием. – Сколько вы получили за ночь со Спасителем, Маргарита? – задыхаясь, осведомился он.
– Я влезу в долги, но заплачу вдвое больше!
Что-то сломалось в ней. Что-то спустило сжатую пружину, и Марго ударила, вкладывая в пощечину все возмущение, всю досаду и горечь. Инспектор мотнул головой, хватаясь за покрасневшую щеку, и это вызвало у Марго безумное, злорадное торжество.
– Подите прочь! – звенящим шепотом сказала она. – И не приближайтесь ко мне больше! Слышите? Никогда! Никогда…
Метнувшись к столу мимо застывшего инспектора, подхватила со стола бумаги. Потом, на пороге, замерла, словно желая что-то сказать. Но, так и не высказав, качнула головой и выскочила в декабрьскую непогоду. Дверь за ней хлопнула, словно обрывая некую нить доверия, которую не получится соединить уже никогда.
Собор Святого Петера, Петерсплатц.
Барон любил повторять, что врагов надлежит держать к себе ближе, чем друзей. Но друзей у него не было, а враги – были.
Марго помнила, что в последние годы жизни фон Штейгер был осмотрителен и скрытен. Он все чаще, к ее вящей радости, покидал особняк, и к досаде возвращался озлобленным и загнанным. Его взгляд – сощуренный, искривленный параличом, – бездумно блуждал по гостиной и каждый раз – каждый чертов раз! – выглядывал ее, Маргариту, куда бы она ни спряталась. Тогда он бил жену особенно остервенело, называя ее сукой и потаскушкой, хотя – видит добрый Боженька! – ни один мужчина не дотронулся до ее уставшей, истерзанной плоти. Марго сносила оскорбления и побои с одинаковой молчаливой злостью, и это распаляло барона еще сильнее. Он знал, что главный его враг – собственная жена.
Возможно, она бы не сдержалась и однажды убила его – стилетом или ядом. Возможно, ее бы арестовали в тот же день, и Отто Вебер – вежливый, понимающий, добрый Отто, – превратился бы в голодного, опьяненного похотью хищника гораздо, гораздо раньше.
Из головы не шли слова, сказанные им: «Нет никакого шанса для вас, Маргарита. Нет никакого будущего…» И был прав: нет будущего у той, чьи друзья превращаются во врагов, и кому любовь приносит лишь разочарования.
– У вашей супруги тоже не было будущего, не так ли, ваше величество? – Марго остановилась перед портретом коленопреклоненного Генриха Первого. Его лицо – благородное лицо монарха с чистыми янтарными глазами, прямым носом и тяжелым эттингенским подбородком, – выражало смирение и усталость. Стоящая рядом женщина в пурпурном одеянии оттирала пот с его лба собственным подолом.
Святая Вероника. Императрица и возлюбленная первого Спасителя.
– Она ненамного пережила супруга, – послышался тихий голос. – Умерла, разрешаясь бременем. Но ведь вас волнуют не чужие тайны, а собственные.
– Вы правы, – оборачиваясь, ответила Марго. – Муж никогда не говорил о знакомстве с моим отцом. Он вообще мало о чем рассказывал…
Молчал и теперь: затаившись на задворках сознания, наблюдал. Ему нравилась ее беспомощность, нравилась затравленность во взгляде – он играл с Марго, как охотник играет с лисой, прежде чем ее застрелить.
Епископ был таким же. Его участие – только маска. Стяни ее – и увидишь хищный оскал.
Пропустив сквозь пальцы цепочку, Дьюла неопределенно качнул головой.
– Рубедо не раскрывает своих тайн непосвященным. Но вы слишком навязчивы, баронесса, и слишком беспечны. Помогать ютландскому чернокнижнику в его экспериментах опасно.
– Я вовсе не..! – начала Марго, и умолкла, порезавшись об ухмылку епископа. Его рот – узкий серп, – кривился совсем как на портрете барона.
– Да, вы помогаете, – повторил Дьюла и его прикосновение – скользящее, сухое касание змеи, – обожгло Марго, словно это его ладони изъязвляли огненные стигматы, словно это его, а не Генриха, избрал Господь, чтобы карать и миловать… но больше все-таки карать. – Вы ведь пришли за ответами. Так потрудитесь выслушать и понять, что я не враг вам, иначе не передал бы архивы, рискуя собственной жизнью.
– Жизнью! – не удержалась и фыркнула Марго, но взгляд епископа ничем не выразил замешательства, оставаясь все таким же непроницаемо серьезным.
– Да, жизнью, – сказал он, лаская ее ладонь и запястье. – Как все, кто так или иначе связан с семьей Эттингенов. Как много веков назад. Вы слышали легенду о Спасителе?
– Да, – ответила Марго, невольно оглядываясь на картину. – Народ погибал от чумы, и чтобы положить этому конец, император Генрих Первый взошел на костер, и…
…люди взяли его прах, Маргарита, смешали с виноградным вином и выпарили на песчаной бане…
– Он умер, чтобы спасти народ, – тряхнув волосами, закончила она, и попыталась выпростать руку. – Искупил наши грехи.
– Он искупил свои, – жестко ответил епископ и вдруг быстро и сильно сжал предплечье Марго, да так, что она вскрикнула и поняла: Дьюла почувствовал его – стилет. Однако он продолжал: – Конечно, вы не знаете эту история. Откуда? Ее знает лишь духовенство и монаршая семья. Наш добрый Спаситель, наш Генрих Первый, которого мы почитаем и превозносим, был не только великим полководцем, но и щедрым властителем. Раз в год, в честь своей коронации, он устраивал многодневный пир, на который приглашал не только приближенных и дворян, но и простолюдинов. Столы ломились от яств, а беднякам щедро отсыпали золота. И вот однажды, на исходе такого празднества, к королю явилась нищенка – в обносках, с плохими зубами и язвами по всему телу, – Марго снова попытался отдернуть руку, но Дьюла не позволил: – Потрудитесь выслушать до конца, баронесса! Король пожалел ее и велел отсыпать полный кошель золота. Но нищенка вместо этого попросила у короля отпить из его кубка, – Дьюла поджал губы и снова покачал головой, на этот раз с осуждением. – Понимаете, баронесса? Иногда ты что-то даешь просящему, но этого все равно оказывается мало. Ты дашь серебро – он потребует золото, ты дашь золота вдосталь – от тебя потребуют разделить власть, ты приказываешь вызволить из приюта бедную сиротку, а она в ответ норовит укусить, обмануть, ударить стилетом! О, Дева Мария!
Марго облизала губы – на воздух бы! Пальцы епископа давили, точно капкан, расстегивали пуговицы манжеты.
– Конечно, король отказал нищенке, – продолжил Дьюла. – «Довольствуйся тем, что дано, – сказал он. – А если не нужны ни золото, ни пища, то убирайся восвояси. Но, чтобы не уходить с пустыми руками, возьми… да хоть эту куколку мотылька». И это, баронесса, так понравилось придворным, что они тут же сняли с ветки указанную королем куколку и вложили в ладонь нищенки. И тогда! – Дьюла до конца расстегнул рукав и теперь нетерпеливо ощупывал стилет, сантиметр за сантиметром продвигая его к краю манжеты. – Тогда нищенка сжала подношение и сказала: «Пусть те, кто веселился вместе с тобой, станут такими же несчастными, как и я. А ты, мой король, если действительно так добр и щедр, пасешь их ценой своей жизни». И когда она разжала кулак, из него выпорхнула бабочка и, покружив, села на лоб первому министру. И едва она коснулся кожи, как…
– Довольно! – вскрикнула Марго.
И стилет – раз! – и выпал в подставленную ладонь епископа. Дьюла сжал его, словно величайшую драгоценность, пробежался паучьими пальцами по гравировке.
– Ничто не останется безнаказанным. Я понял сразу…
– Верните!
Теперь Марго задыхалась. С виска катились щекочущие капли, сердце тяжело билось о реберные прутья.
Стилет качнулся в руках епископа и, точно стрелка компаса, нацелился на горло Марго.
…Ни один аристократический род империи не изобразит на фамильном гербе бражника Acherontia Atropos. Ни один – кроме вашего, Маргарита. Вы хотели бы узнать, почему?..
– Все еще не поняли? – улыбаясь, продолжил Дьюла. – Однако же, вы не столь прозорливы, как о вас говорят!
– Сейчас другие времена, – сипло произнесла Марго, косясь на поблескивающее острие, – а это только легенда.
– В каждой легенде есть зерно правды.
К духоте добавилось головокружение. Блики дрожали на черных крыльях, словно бражник лениво помахивал крыльями, пытаясь взлететь, но взлететь не мог, как и Марго хотела бы убежать – да ноги приросли к полу.
– Дела минувшие всегда окутаны тайной, – ответил Дьюла. – И нет большей тайны, чем пришествие чумы. За короткий срок эпидемия выкосила больше половины империи, и имена первых зараженных были преданы забвению, а остальные – те, кто пережил болезнь, кто провел обряд очищения и основал ложу «Рубедо», – поклялись молчать. Ваш отец, баронесса, хорошо знал цену молчания, от этого зависела его и ваша жизнь. Жаль, вы пошли не в него… – Вздохнув, епископ повернул стилет и протянул рукоятью Марго. – Возьмите. Это по праву ваше, хотя я надеялся найти…
– Найти что? – машинально переспросила Марго, спешно перехватывая стилет – теперь ей казалось, что тельце мотылька, – нагретое руками епископа, упругое и почти живое, – таит в себе зерно болезни, и на шее выступил холодный пот.
– То, что ваш отец украл у Эттингенов, – тихо сказал Дьюла. – То, из-за чего он бежал из Авьена, из-за чего его убили по приказу его величества кайзера.
– Как?! – вскричала Марго.
Пламя свечей дрогнуло, дымно-серые струйки потекли к потолку, и тени исказили печальное лицо Генриха Первого: не лицо – уродливую морду горгулии.
– Да, несчастное мое дитя, да, – голос епископа смягчился, рука погладила щеку – уже не грубо, почти лаская. – Ваш отец верой и правдой служил императору и входил в ложу «Рубедо». Прекрасный, честнейший человек! Как и все мы, он хранил древнюю тайну Эттингенов. Как и мы, трудился на благо империи, пытаясь создать лекарство, которое навсегда бы уничтожило болезни.
– Как и доктор Уэнрайт! – в замешательстве перебила Марго и сжала стилет.
– Боюсь, этот чернокнижник ввел вас в заблуждение, – с сожалением заметил Дьюла. – Эттингены ни за что не позволили бы создать такое лекарство, потому что их власть – это власть Спасителя, власть крови и огня. Они строят больницы – но под предлогом исцеления создают еще более страшные болезни. Они оберегают свою кровь от чужого вмешательства, потому что кровь Эттингенов – это ключ ко всему. Ваш отец, баронесса, ближе всех подошел к разгадке. Если бы мы получили его разработки – о, я уверен! – мы победили бы эпидемию! Но это означало бы крах империи Эттингенов. И потому Александр бежал.
– Нет, – сказала Марго, отступая. – Нет, нет! Вы говорите, власть… хорошо! Но Генрих… то есть его высочество… разве он хотел бы умереть? Он никогда бы не причинил вреда тому, кто собрался найти такое лекарство!
– Кронпринц всего лишь заложник крови. И он поступает так, как велит ему кровь. Вспомни, дитя, как погиб ваш отец? Ведь это был пожар?
…треск древесины…
…удушающий, горелый запах…
…алые отблески на стеклах…
Марго прижалась спиной к колонне, чувствуя в коленях противную слабость.
– Огонь – почерк Эттингенов, – продолжил Дьюла. Его фигура, размытая сумраком и дымом, покачивалась влево-вправо, словно туловище гадюки. Это гипнотизировало, вызывало тошноту. Марго хотела бы отвернуться – да не могла. – Беднягу выследили и убили, заодно пытаясь уничтожить его работу. А вас, Маргарита, отправили в приют, откуда, спустя многие годы поиска, с большим трудом удалось вас вытащить. «Рубедо» не бросает своих.
– Не бросает, – эхом повторила Марго. – Почему же вы не пришли раньше? Когда меня готовили в служанки? Когда барон измывался надо мной, еще невинной и юной? Когда вы подкладывали меня под Спасителя?!
Она прикрыла глаза, дыша тяжело и надсадно.
– И в этом моя вина, – послышался голос епископа. – Иной раз кажется, что цели оправдывают средства. Что ж, за свои грехи барон уже отвечает перед Господом, а я – перед вами. И был с вами предельно честен.
– Вы мне противны.
– Я переживу. Главное сейчас – Спаситель.
– Он противен мне тоже.
– Однако дело вашего отца нужно довести до конца. Кронпринц уже доверяет вам, и это хорошо. Через него мы сможем ослабить Эттингенов, ослабить могущество их проклятой крови! Поймите же, баронесса, они – наше спасение и наше проклятие. Избавившись от них – мы избавимся от эпидемий.
– Избавиться? – ужаснулась Марго. – Убить?
– Нет, нет! – рассмеялся епископ. – Речь не идет об убийстве, всего лишь об угасании. Когда Спасителя принесут в жертву, а лекарство будет создано, то и потребность в наследнике отпадет. А гнилая эттингенская кровь и вовсе будет опасна для империи, уж лучше мы посадим на престол кого-то другого, не испорченного родством с монаршей семьей. Вы понимаете?
– Нет, – сказала Марго, глядя на епископа, но видя перед собой лишь порхающего бражника – с его крыльев сыпалась ядовитая пыльца, оседая на щеках и лбу Дьюлы, изъязвляя кожу, разъедая мышцы до желтой кости. Проклятие, связавшее могущественную династию и ее, Марго. – Но дайте мне время, и я пойму.
– У вас есть время до рождественского бала, – ответил Дьюла. – Тогда я скажу, что делать.
Ротбург, приватный салон кронпринца.
Ревекка музицировала уже два часа.
С каждой взятой ею нотой в уши словно втыкались невидимые, но очень острые крючья, и Генрих валился лбом на раскрытую книгу «Экзотические бабочки в естественной среде обитания» – которую пытался безуспешно читать, но так и не продвинулся дальше пятнадцатой страницы, – и думал, что самой экзотической из них оказалась его жена.
– Черт бы побрал равийскую дуру! – цедил сквозь зубы и, закипая от гнева, звал Томаша.
Томаш приходил – предупредительно-вежливый, вышколенный, поблескивающий розовой лысиной. Генрих знал, что в потайном кармане его сюртука хранится тот самый ключ, и старался смотреть только в книгу – на громоздкие латинские названия вроде Papilio memnon laomedon, на расплывающиеся картинки, на сноски, на переплет – куда угодно, только бы не видеть сочувствующий взгляд камердинера! И говорил как можно небрежнее:
– Томаш, затвори же двери. Я только выкроил время почитать, как началась эта невыносимая какофония.
– Все двери плотно заперты, выше высочество, – кротко отвечал камердинер и, будто в насмешку, Ревекка брала особенно сочный аккорд.
– Тогда пусть играет потише! А лучше совсем прекратит.
– Я говорил, но ее высочество не понимает авьенского… Или делает вид что не понимает.
– Это черт знает что такое! – сердился Генрих, со второго щелчка подпаливая сигару. – Она переполошит весь Бург! А у меня в голове будто засели иглы…
И, подумав об иглах, косился на запертый шкаф массивного дерева, где на самой верхней полке, за архивными документами и старинными книгами, прятался походный саквояж с запасом морфия.
После разговора с Натаниэлем Генрих решил не откладывать решение в долгий ящик и позже, вдыхая горьковатый табачный дым и млея от умелых ласк Марцеллы, рассуждал вслух:
– Возьму и брошу. Ведь это, в сущности, такая ерунда! Пустячная привычка, без которой мне и так хорошо. Ты веришь мне, Марци?
– Я верю всему, что скажет мой Спаситель, – мурлыкала Марцелла, накрывая его рот поцелуем и с чувственным стоном впуская в себя. И это было ослепительно хорошо! Так хорошо, что, вернувшись в Ротбург в приподнятом настроении, Генрих сразу позвал Томаша и сказал:
– С сегодняшнего дня к черту морфий! Никаких больше лекарств и медиков я не потерплю. Тем более, скоро Рождество, а я обещал отцу вести себя с гостями пристойно.
– Я рад такому решению, ваше высочество, – всегда аккуратно-сдержанный, на сей раз Томаш не попытался скрыть ликования. – И выброшу все немедля.
– Зачем же выбросить? – возразил Генрих, загораживая саквояж спиной. – Я лучше уберу в шкаф. Вот сюда, на самую дальнюю полку, а ключ пусть хранится у тебя. Никому его не давай, слышишь? – и, усмехнувшись, добавил: – Даже мне самому. Это приказ!
В тот момент шутка казалась ужасно удачной. А потом, спустя несколько часов, стало уже не до смеха.
Его болезненная нервозность не ускользнула ни от министров, ни от прибывшего вечерним поездом турульского графа: взгляд Белы Медши пронизывал до костей, точно он понимал, что так сильно гложет Спасителя. И Генриху, задыхающемуся в форменном панцире, пришлось терпеть и выслушивать, как счастливы его видеть, и врать, что он счастлив тоже, и что с удовольствием – пусть будет завтра, да-да! – примет посла для крайне важного разговора.
Выпитая за ужином бутылка Порто и отличные, подаренные турульцем сигары отчасти приглушили грызущую тоску, но это было кратковременным облегчением, затишьем перед грозой. И следующим утром она пришла – вместе с духотой, вспышками молний внутри черепной коробки и грохотом фортепианных аккордов.
– Томаш! – снова прокричал Генрих, захлопывая книгу, и когда камердинер вошел, отрывисто бросил: – Помоги мне одеться и приготовь бумаги, в десять я ожидаю адъютанта.
– В половину десятого, ваше высочество, поезд прибудет немногим раньше. У вас еще есть время для утреннего кофе.
– Не нужно, – сказал Генрих, оттирая со лба пот – тот тек ручьями, заливая глаза и насквозь пропитывая исподнее. – Меня отчего-то мутит. Видимо, следствие бессонницы…
Минувшая ночь прошла в мучении. Генрих крутился на мокрых простынях и не находил места. Мысли ворочались неповоротливые, тяжелые, на грани реальности и бреда, и Генрих видел то склонившееся над ним лицо Маргариты, то косую ухмылку Дьюлы, то каменный взгляд отца. И все это рассыпалось искрами холь-частиц и тонуло в прозрачной белизне морфия.
Морфия!
Генрих глухо стонал в ночной тишине, роняя лицо в подушку и плавясь от необъяснимой, ни с чем не сравнимой жажды, стараясь не думать о пузырьке с аптечной наклейкой «Morphium Hidrochloricum» в надежде, что суета грядущего дня избавит от назойливых мыслей.
Теперь же он курил сигару за сигарой, пробовал читать, пробовал листать бумаги, скользя по прыгающим строчкам – глаза чесались, точно в них насыпали песка. Прошения, счета, рапорты, письмо от адъютанта: Андраш писал, что вся партия ружей оказалась бракованной, и сделать с этим ничего нельзя.
Генриху было наплевать.
Сейчас ему наплевать на все, кроме мутной, поднимающейся как ил со дна, тянущей боли и невыносимо-раздражающих воплей за стеной.
Ревекка тем временем завела арию Casta Diva[19]19
Популярная ария из оперы «Норма» Винченцо Беллини.
[Закрыть], отчаянно перевирая слова.
– Нет, это невыносимо! – Генрих поднялся, роняя стул. – Я велю ей замолчать, пока она не рассердила гостей или, того хуже, отца!
Как был – в не застегнутом кителе, – прошел через салоны. Сейчас он завидовал гвардейцам – этим бесстрастным истуканам с пышными плюмажами на киверах, – казалось, им нет дела ни до самого Генриха, ни до истошных завываний кронпринцессы, ни до тяжелого аромата лилий, удушающей волной накатившего с порога.
