Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)
Спаситель?
Чудовище!
В груди поднималось глухое отчаяние, воздуха не хватало и хотелось морфия.
Придержав саблю, Генрих тяжело опустился в обитое бархатом кресло по правую руку от императора и отметил, как равийская принцесса – а ныне кронпринцесса Священной империи, – совсем неизящно плюхнулась в соседнее. С ее припухшего лица не сходило выражение тупого испуга. Кого она испугалась больше? Нападающего? Или собственного супруга?
Генрих с досадой сжал подлокотники кресла, загоняя внутрь беснующийся огонь. И слепо глядел в потолок, пока гости подходили выразить почтение: сперва, конечно, тесть и теща – их сиятельства Конрад и Анна, престарелые и раздувающиеся от гордости и обожания. Теща все порывалась поцеловать Генриху руку, но ее быстро оттеснили в сторону, и место сейчас же заняли кронпринцессы Ингрид и Софья, прибывшие вместе с детьми и мужьями.
– Будьте счастливы, дорогой Генрих! – присела в реверансе круглолицая и очень похожая на отца Ингрид. – Господь благословил вас!
– А я просто рада видеть вас снова, – улыбалась Софья, не похожая ни на отца, ни на мать, а вовсе даже на бабку, из-за чего – Генрих знал точно, – матушка с прохладцей относилась к своей средней дочери.
– Надеюсь, вы подольше задержитесь в Авьене, – ответно улыбнулся он. – С вашим отъездом Бург опустел.
И не покривил душой: огромные залы, в которых они играли еще детьми, казались теперь холодными и обезлюдевшими, точно отсеки семейного склепа, в котором заживо похоронили Генриха. Дурацкие искусственные розы в прическе Ревекки Равийской напоминали могильные венки.
Генрих тоскливо отвернулся, вспоминая недавно отосланный на Лангерштрассе букет. Прошло два дня, а от баронессы ни слуху, ни духу. И он, не привыкший к молчанию, терзался неизвестностью и досадой.
Гости подходили и подходили: надменный и глуповатый Людвиг, правитель Вэймарского королевства, занявший трон каких-то полгода назад и этим весьма кичившийся перед Генрихом; его сиятельство Бела Медши, представитель Турульской знати, как всегда подтянутый и серьезный, похожий на нахохлившегося ворона; за ними – послы Галлара и Ютланда, министры, герцоги, графини…
В глазах разбегалась рябь от пышных нарядов, драгоценностей и орденов. Пестрели иностранные флаги. Над троном императора, вздыбив золотые перья, пылала Холь-птица, в ее глазах застыла рубиновая кровь.
Главное – выдержать первый вальс.
– Надеюсь, вы хорошо танцуете, дорогая, – негромко сказал Генрих, кланяясь супруге и аккуратно сжимая ее взмокшую ладонь. – Я по известной причине не столь часто вальсирую с дамами, но Спасителю простят некоторую неуклюжесть. А вам нет.
Ревекка вздрогнула и споткнулась на первой же ступеньке. Дурной знак: Генрих уловил едва взметнувшийся шепоток, который быстро заглушили первые аккорды виолончелей. Модное бальное платье, слишком открытое для ее фигуры и обнажающее широкие и полные плечи, волочилось по паркету шлейфом, а неудобные каблуки делали и без того высокую принцессу еще выше, и рядом с ней – Генрих видел это по лицам приглашенных дам, – он сам, худощавый и хрупкий, выглядел почти комично.
– Вы боитесь? – негромко осведомился он, глядя куда-то поверх плеча супруги. – Сожалею, но, поскольку вы приняли мое предложение, придется привыкать быть женой Спасителя.
– Я привыкнуть, – шепотом, с сильным акцентом ответила Ревекка, неловко подстраиваясь под ритм и все еще вздрагивая при каждом сжатии ее руки.
– Это радует, – сухо ответил Генрих, выдвигаясь на первый круг и свободно переходя на равийский. – Обратите внимание, дорогая, вы ведете… и не дрожите так, я не обожгу. Постараюсь. Не сильно.
Она снова задрожала и едва не сбилась, но выровняла шаг.
– Вы прекрасно владеете равийским, – робко заметила принцесса, должно быть, чувствуя себя свободнее, говоря на родном языке.
– Я знаю пять языков. Но вы все же неумелый танцор.
– Вы правы, ваше высочество. Я больше музицирую, нежели танцую.
– Вот как? – без интереса откликнулся он, скользя равнодушным взглядом по знакомым и чужим лицам, по лепнине на потолке и фигуркам путти[9]9
Маленькие мальчики с крыльями, ангелочки.
[Закрыть]. – Наверное, и поете?
– И пою, – удивленно отозвалась принцесса. – Вам рассказал мой папенька?
– Мне рассказало ваше досье, – поймал спесивый взгляд Людвига – тот наклонился к миловидной графине и что-то шепнул ей, усмехаясь в усы, – и разозлился. – А правда, что два года назад у вас сорвалась помолвка? Я слышал, жених сбежал прямо из салона, и потом его поймали на Галларской границе, но так и не смогли вернуть?
Ревекка споткнулась снова. Резкий выдох – а, может, всхлип? ожег Генриху щеку, и он впервые за много часов поймал ее взгляд – растерянный, пугливый, – такой бывает у нелюбимой собаки.
– Вы знаете и это? – прошептала принцесса, ее голос предательски надломился.
Кольнуло стыдом.
– Простите, – смягчаясь, сказал он. – Я слишком взволнован… Моего отца могли убить и…
Слова застряли в горле холодным комом, сабля ударила по бедру, но шаг не сбился, спина не дрогнула, и Генрих втайне порадовался этому.
Он не дрогнул и тогда, в театре.
Маргит… где она теперь? На долю секунды, перед тем, как заметить нападающего, Генриху казалось, что он слышит ее голос. Он хотел найти баронессу в толпе, но все произошло слишком быстро.
Затылок мучительно заныл. Генрих скрипнул зубами и подумал, что самое время выпить.
– Вы поступили как настоящий мужчина! – меж тем тихонько ответила принцесса. – Это так… благородно.
– Вы думаете, Ревекка? – рассеянно ответил он, не осознавая, что назвал ее по имени.
Осмелев, она прижалась к нему плотнее и шепнула на ухо:
– Зовите меня Виви.
– Виви?
Принцесса хихикнула.
– Мы ведь супруги, а у супругов всегда бывают тайные имена. Мне рассказывала маменька. Будет мило, если вы станете звать меня «моя маленькая Виви»…
– Прекрасно, – пробормотал Генрих, заводя к потолку глаза. Толстощекие путти насмешливо взирали с высоты.
– А я буду называть вас «мой Коко».
– Я запомню, – с каменным лицом пообещал Генрих, изящно завершая круг и, разомкнув объятия, поклонился. – Благодарю, дорогая. Вы доставили мне удовольствие, но теперь позвольте покинуть вас ненадолго.
И, улыбнувшись гостям, вышел в буфет. В спину ему летела кадриль.
Выбирая между «Цвайгельт Классик» и «Санкт-Лаурент», Генрих подавлял остро вспыхнувшее желание бросить все к черту и сбежать к Марци.
Подальше от раздражающей музыки, гостей, глуповатой жены, от суеты и праздности, отравляющих его пустую и бездеятельную жизнь, но все больше увязая в ней; теряя силы в попытке балансировать между научными изысканиями и развратом, между желанием перемен и невозможностью достучаться до отца.
Лучше бы умереть в ту страшную грозовую ночь. Быстрая смерть куда милосерднее гниения заживо в фамильном склепе, называемом «домом». Его матушка давно поняла это и не скрывала отвращения к Авьену. Генрих видел ее, танцующую с императором: подтянутый стан, бриллиантовые звезды в волосах – густых и темных, как у баронессы фон Штейгер – «Стоит соскоблить позолоту, под ней окажутся язвенные струпья…», и где она теперь? Почему молчит? Проклятье! – изящно обнаженные плечи, такие беззащитные на фоне парадного мундира отца.
Только ради матушки он оставался здесь, живя от встречи до встречи, тоскуя без нее, как без морфия, и ради ее внимания отказываясь от привычных порций. Глотая «Цвайгельт», Генрих ревниво наблюдал за танцующими, и вздрогнул, услышав раздавшийся рядом голос:
– Ваше высочество?..
Склонившись в поклоне, Бела Медши – нахохлившийся ворон, – посверкивал снизу вверх умными и темными, как у всех турульцев, глазами.
– Вы тоже сбежали после первого же танца, граф? – любезно ответил Генрих, до дна осушая бокал и хорошо понимая, о чем пойдет речь.
– Хотел выразить признательность за это приглашение, – снова поклонился Медши, старательно выговаривая по-авьенски. Отороченный черным мехом ментик качнулся на плече, лунно блеснув посеребренными галунами. – Народ Турулы радуется вместе с вами и выражает надежду на ваше стопроцентное счастье.
– Жаль разочаровывать народ Турулы, но пока я чувствую себя счастливым где-то процента на два, – поставил опустевший бокал на стол, но лишь для того, чтобы лакей тут же заменил его на новый, наполненный до краев. – Не будем ходить вокруг да около, граф. Вы все еще ожидаете, что я изменю решение?
– Это бы осчастливило турульцев, ваше высочество…
– Пусть пока довольствуются имеющимся, – резко перебил Генрих. – При всей моей симпатии к вашей стране, я все еще являюсь авьенцем по крови и не готов предать корону.
– Речь не идет о предательстве, – мягко напомнил Медши, тоже принимая из рук лакея бокал. – Но под непосредственном покровительством Спасителя, – тут он приблизился и снизил голос, – моя страна могла бы обрести чуть большую независимость… равно как и вы сами, ваше высочество.
– Знаю! – Генрих нервно дернул плечом, вино омыло кровью стеклянные стенки, но не расплескалось – когда он успел отпить половину? – и на языке держался восхитительно пряный вкус.
Турульская корона – хорошая альтернатива безрадостному существованию в Ротбурге. Он никогда не был в стране, на чьем гербе расправила крылья мифическая птица Турула – сестра огненной Холь, – но жгучее, отчаянное свободолюбие этого народа было близким Генриху, и оттого еще более болезненным казалась невозможность принять предложение.
Невозможность и нежелание.
– Я все-таки наследник Авьена, – смягчаясь, негромко заговорил Генрих. – И не могу бросить страну в такой час, когда отцу угрожает опасность, а сами авьенцы страдают от эпидемий. А поэтому… – рука опять качнулась, и краем глаза Генрих выцепил в толпе танцующих фигуру матушки: изящно раскланявшись с отцом, она передавала руку следующему танцору, его сиятельству Конраду, любимому тестю, побрал бы его черт! – Поэтому, – повторил Генрих, – я вынужден отклонить ваше щедрое предложение, граф.
И плеснул остаток вина в горло.
Слизистую обожгло. Генрих задержал дыхание, смаргивая выступившие слезы. Черный силуэт турульца дрожал и распадался в прах. Наверное, в его крови тоже засел невидимый vivum fluidum.
– Ваше высочество? – услышал Генрих сдержанно-взволнованный голос Медши и, не слушая его, заглядывая в размытое лицо, произнес тихо и внятно, вытачивая каждое слово:
– Найдите формулу, граф. Поддержите мои начинания. Несколько капель ламмервайна – и вам больше не понадобится Спаситель. Никому. Никогда.
Он не слышал, что ответил Медши – в конце концов, о ходе экспериментов ему отчитывался Натаниэль, а граф лишь обеспечивал прикрытие от любопытных глаз епископа Дьюлы, – зато в короткую паузу между трелями флейт расслышал знакомый матушкин смех. Склонившись к ее плечу, старый волокита что-то нашептывал императрице на ухо. Вспыхнув, Генрих отставил бокал на край стола и, одернув китель, шагнул обратно в бальную залу.
Танцующие пары расступались перед ним. Привычно, повинуясь давно заведенному механизму: прервать танец, склониться в поклоне или реверансе, приклеить на лица улыбки, опалить восторгом и обожанием.
От каждого взгляда под кожей Генриха вспыхивало по искре, и, когда он приблизился к матушке, огонь вовсю гулял по венам.
– Ваше сиятельство, позвольте, – твердо проговорил он, небрежно разворачивая старика за плечо.
– Генрих! – едва шевельнула губами императрица, отшатываясь и бледнея. – Приличия…
– Сегодня устанавливаю я, – запальчиво докончил он. – Вы обещали мне второй танец, и вот я пришел взять обещанное.
– Конечно, ваше высочество, – тесть наклонил седую макушку. Его подбородок трясся, во взгляде блуждала растерянность. – Простите, что нарушил…
– Прощаю, – через плечо бросил Генрих, мягко подхватывая безвольную руку матери.
– Благословите!
– Во славу Господа и именем моим, – он притянул императрицу ближе и заглянул в ее застывшее лицо. – Вы редко держите обещания, не так ли?
– Ты сам покинул нас невежливо и преждевременно, Генрих, – она, наконец, справилась с волнением, и маска на ее лице разгладилась. – Хотя могу тебя понять. Карлу Фридриху пришлось вальсировать с невесткой, а она танцует как верблюд!
– Не забывайте, что говорите о моей жене, – с досадой ответил Генрих, втайне признавая матушкину правоту.
– Мое сердце разрывается, когда я говорю о ней. Гляди, гляди! – приникнув к сыну и заставив того вздрогнуть от сладкого смущения, она украдкой глянула на танцующих и недовольно сдвинула брови. – Нет ни изящества, ни такта. Ужасно!
– Зато изящество и такт в наличии у тестя. Он уже успел обаять вас?
– Ты ревнуешь, дорогой?
– Я? Ревную? – делано возмутился Генрих, но сразу же покаялся: – Ревную. А еще опасаюсь за вас.
– Из-за этого ужасного покушения?
– Да. Я испугался, что вы могли пострадать. А теперь боюсь, что переживания скажутся на вашем здоровье. Или, того хуже, вы покинете Авьен…
Она неловко рассмеялась, отводя глаза.
– Я ведь обещала, дорогой.
– От одной мысли, что могу потерять вас, я схожу с ума.
– Мой милый мальчик! – с улыбкой произнесла императрица, выпростав руку и дотронувшись до его щеки. – Сегодня я гордилась тобой.
Генрих выдохнул, порывисто поцеловал ее пальцы, и она тут же возвратила руку на его плечо.
– Я ждал этих слов больше всего на свете, – признался он, любуясь, как кровь снова приливает к матушкиным щекам, довольствуясь уже тем, что находится от нее так близко. – Как жаль, что никогда не услышу того же от отца.
– Он огорчен твоим выбором, Генрих. Так же, как и я.
– Вы не рады за меня, матушка?
– Я радуюсь, что ты, наконец, остепенишься. Твоя рассеянная жизнь… – она вздохнула, приподнимая брови и с надеждой заглядывая в его лицо. – Все эти слухи, что доходят до меня… они отвратительны, милый.
– Я отвратителен вам?
– Ты слишком легкомыслен, – огорченно ответила императрица и совсем тихо добавила: – И от тебя снова пахнет вином…
– Я не могу выпить на собственный юбилей и свадьбу? – поморщился он, замедляя шаг. Отгремели и повисли эхом последние аккорды. Пары остановились, и Генрих остановился тоже, однако, не выпуская ладони матушки.
– Прошу тебя, будь умереннее! – сказала она. – В конце концов, сегодня тебе придется исполнить супружеский долг.
– За это не волнуйтесь, – холодно ответил Генрих. – Я помню о долге перед фамилией и короной. У Авьена будет наследник… – и, нахмурившись, добавил: – Но, возможно, в нем и не будет столь острой необходимости.
– О чем ты?
Он сжал ее ладонь сильнее, удерживая бродящее по венам пламя.
– Послушайте, – заговорил, срываясь. – Я должен признаться вам… Наверное, теперь не лучшее время, но я так долго никому не говорил о своих изысканиях. Я знаю, вы поддержите меня и…
За окном грохнули залпы.
Императрица испуганно вздрогнула, но сейчас же обмякла: стекла окрасились разноцветьем, по паркету запрыгали отраженные блики салюта.
– Ах, красота! – зал наполнился щебетаньем. Сестры Ингрид и Софья как по команде бросились к распахнутым балконным дверям. За ними потянулись прочие гости.
– Смотрите, смотрите!
– Еще!
И снова бахнуло.
Императрица нетерпеливо дернула Генриха за рукав:
– Идем же! Ты пропустишь праздничный салют в свою честь!
– Подождите, мама, я ведь хотел кое-что вам сказать…
– Ах, неужели это не подождет всего пару минуток? – всплеснула она руками. – Ведь я сама выбирала шутихи. Прошу тебя, милый!
– Вы словно маленькая девочка! – засмеялся Генрих, сдаваясь. – Но мне приятна ваша забота.
Он позволил увлечь себя на балкон.
Императрица облокотилась о перила, и Генрих встал рядом, касаясь своим плечом ее обнаженного плеча.
За спинами толпились гости. Звенели бокалы. Дамы ахали, шелестя юбками и веерами. Но было ли до них дело?
– Вы самая красивая женщина империи, – тихо заметил он, не сводя восхищенного взгляда с мягкого и правильного профиля, и почти не глядя, как над крышами Авьена распускаются огненные бутоны.
– Надеюсь на это, мой мальчик, – рассеянно ответила императрица. – Запомни меня такой, прежде чем я увяну.
– Я буду любить вас и в старости.
– Старость! – воскликнула она, ежась, точно от озноба, и огненные нити салюта вызеленили ее лицо. – Какое ужасное слово. Пожалуйста, Генрих, не произноси его никогда!
– Оно гораздо лучше слова «смерть».
– Не для женщины, – возразила императрица, приникая к плечу сына и вздрагивая от каждого залпа. – Ах, это так мучительно! Видеть, как прежде безупречная кожа дряхлеет и покрывается морщинами. Волосы тускнеют. В глазах пропадает блеск… нет-нет! Это гораздо хуже смерти, милый! Это медленный распад. Как хорошо, что ты не увидишь… – Тут она запнулась и, испуганно подняв глаза, произнесла виновато: – Прости.
Генрих выпрямился и оледенел.
– Ерунда, – как можно небрежнее ответил он, не показывая, насколько его задели слова матушки. – Однажды это все равно произойдет. И даже несмотря на то, что я с особым вниманием отношусь к вашему спокойствию и здоровью, все же надеюсь, моя смерть случится гораздо позже условленного срока.
Он запнулся, подбирая слова и подрагивая от волнения.
Как давно он хотел рассказать! Как трудно давалось признание теперь.
Крыши осветились новой вспышкой и, выжигая небесный атлас, заполыхали буквы: Г-Е-Н-Р-И-Х
– Вива! – загорланили где-то далеко-далеко за воротами Ротбурга, и эти залпы и крики оглушили Генриха и осушили его и без того напряженное горло. Слова разом испарились, голова опустела, как винный кувшин.
– Вива! – подхватили ближе, под окнами.
– Слава Спасителю! – радостно загомонили гости. – Ваше высочество! С юбилеем! Счастья вам! Авьен будет стоять вечно!
Императрица заливисто рассмеялась и по-детски захлопала в ладоши.
– Красиво, дорогой! – в восторге повторяла она. – Тебе нравится? Нравится?
Оркестр грянул гимн.
Лакей услужливо втиснул серебряный поднос, и Генрих машинально схватил бокал, стиснув его так, что стеклянные стенки тотчас же накалились.
– Матушка! – срываясь, снова заговорил он, стараясь перекричать духовые и скрипки, залпы и гомон гостей. – Это, действительно, очень важно! И, возможно, окончательно изменит весь миропорядок. Если только у меня получится… Выслушайте же, наконец!
– Вот где прятать! – послышался за спиной высокий голос равийской принцессы, и цепкие пальцы сжали локоть. – Вы прятать, а я искать!
Он обернулся, темнея лицом. Рядом с Ревеккой стоял вэймарский правитель.
– Дорогой кузен! – отрывисто проговорил он, привычно накрывая ладонью правой руки недоразвитую левую руку. – Ваша супруга заблудилась в салонах. Мне пришлось любезно сопроводить ее сюда.
– Благодарю, – сухо ответил Генрих. – Я оценил вашу заботу.
– О жене прежде всего должен заботиться ее муж, – возразил Людвиг. Совершенно нахально отодвинув Генриха плечом и ловко, по-военному прищелкнув каблуками, поклонился императрице. – Вы все хорошеете, ваше величество.
– Я польщена, – сдержанно произнесла она, отчасти разделяя неприязнь Генриха к вэймарскому королю и всему Вэймару в целом, но подавая руку для поцелуя. – Простите, что не явилась на вашу коронацию.
– Зато на нее явился его императорское величество. И этот благородный жест укрепит союз между Вэймаром и Авьеном! Да! – он гордо вскинул подбородок. – Я также выражаю почтение мужеству, с которым император держался при сегодняшнем тревожном событии!
– Его величеству ничего не угрожало, – Генрих снова вклинился между матушкой и королем, нервно сжимая бокал и замечая, как в стекле закипают пузырьки. – И не будет угрожать, пока я нахожусь рядом.
– Большая удача иметь такого сына, как вы, любимый кузен, – улыбка Людвига, точно вырезанная из бумаги, казалась раздражающе фальшивой. – Уверен, при такой поддержке его величество кайзер проживет до ста лет и больше, храни его Господь! – он завел глаза и набожно перекрестился. – Что хорошо для империи, но не очень хорошо для вас, мой друг. Я имею в виду, – добавил Людвиг, поймав полыхающий взгляд Генриха и явно радуясь, что колкость достигла цели, – вам очень не скоро передадут корону. А ведь время идет. Сколько вам исполнилось? Двадцать пять? – он сокрушенно покачал головой. – Я стал королем в двадцать четыре.
Коснулся стеклянным боком бокала, вросшего в ладонь Генриха. Финальный залп болью опалил затылок, мир сузился до булавочной головки, на острие которой блестела одна лишь улыбка Людвига. И не осталось ни мыслей, ни слов – только пронизывающая дрожь и огонь, изнутри покалывающий пальцы.
– За то, чтобы мечты исполнялись своевременно, – тем временем, произнес вэймарский правитель. – И я выиграл давнишний спор.
– Спор?
Череп сдавила опоясывающая боль. Моргнув, точно избавляясь от насыпанного в глаза песка, Генрих с тоской заметил, что гости снова потянулись в бальную залу, а вместе с ними и матушка – отец-император торжественно держал ее под руку, выводя на последний за этот вечер круг.
– Что я получу корону раньше тебя, кузен, – напомнил Людвиг, в отсутствие зрителей больше не считая нужным придерживаться этикета. – Спроси у завсегдатаев салона фрау Хаузер, они подтвердят пари.
– Я помню, – глухо ответил Генрих. – Завтра же в гостевые покои доставят ящик игристого.
Боль разрасталась, воздуха не хватало.
Не выслушала, не дождалась. Все помысли, надежды, слова, вся любовь и жизнь Генриха были неважными для нее. Тогда почему он сам считал, будто это важно? Так глупо, так смешно.
– Приятно, когда выполняются обязательства, не правда ли, Хайнрих? – сквозь мигрень донесся омерзительно раздражающий голос Людвига.
– Правда, Лютц, – ответил Генрих. До дна осушил бокал, даже не почувствовав вкуса, боль отступила на время, оставив в затылке саднящую тяжесть. – Надеюсь, этот пустяк поднимет тебе настроение.
– Корона – не пустяк!
– Для Вэймара возможно, – Генрих придал голосу небрежный тон и покачнулся с мыска на пятку, отчего сабля тоже качнулась и хлопнула Людвига по ноге. – Когда мои предки властвовали над одной пятой частью мира, твои, дорогой кузен, еще выкапывали коренья. Что значат жалкие двадцать пять лет по сравнению с многовековой историей династии Эттингенов? – он пожал плечами, поклонился жене, все это время стоявшей рядом с приоткрытым от непонимания ртом, сказал: – Простите, дорогая. Увидимся в спальне.
И чеканной походкой направился в буфет.
Салют отгремел. Над Авьеном погасли последние искры, а звезды все не появлялись – небо оставалось выглаженным и пустым.
Весь последующий вечер Генрих напивался: угрюмо, методично и с полной самоотдачей. Между перерывами на выпивку он танцевал дважды – сначала с графиней Тапиш, потом – со старшей сестрой Софьей. Кажется, о чем-то спорил с галларским послом, а после, когда мигрень становилась невыносимо острой, и у колонн мелькал нескладный силуэт Ревекки, сбегал на балкон, где жадно глотал ночную прохладу и тревожно вслушивался в разудалые песни, распеваемые нестройными голосами.
Авьенцы праздновали и пили.
И Генрих пил вместе со всеми, но облегчение не наступало.
Пришел в себя уже в собственной гостиной, не понимая, дошел ли сам или его довели лакеи. Споткнулся о столик, строго сказал ему: «Не толкайся!», и упал в поспешно подставленные руки Томаша.
– «Блауф… ранкиша!» – заплетаясь, проговорил Генрих. – Немедленно сюда!
– Ваше высочество, позвольте!
Томаш усадил его в кресло, и Генрих облокотился о стол, исподлобья глядя на камердинера: его силуэт двоился, мерцала электрическая лампа и пестрые пятна бабочек, точно живые, ползали по стенам.
– Людвиг… типич… ный солдафон, – бубнил Генрих, пока Томаш, опустившись на колени, расстегивал ему портупею. – Считает… Авьен должен упасть, как спелое яблоко… в руки вэймарскому правителю… Спелое яблоко, а? Как… кая пошлость! – сабля звякнула о паркет. Генрих в досаде отшвырнул ее ногой.
– Корона! Мн… мне предлагали трижды! Но это такой пус… тяк по сравнению с… с… – он выпрямился, позволяя камердинеру расстегнуть воротник кителя. Дышать сразу стало легче. – Ты слышишь, Томаш?
– Я весь внимание, ваше высочество.
– Ты веришь… что я могу из… изменить мир?
– Я верю любому вашему слову, вы отмечены Богом.
– Богом! – фыркнул Генрих, стукнув кулаком о подлокотник. Пламя куснуло ладонь, но не вырвалось наружу, и Генрих поморщился и потер зудящий стигмат через перчатку. – Я не верю в бога, Томаш. В наш… шем просвещенном веке каждое явление можно объяснить наук… кой! Химией! – вздохнул, справляясь с икотой, и поймал пустой взгляд черепа на столе. – Вначале было Слово? Чушь! Религиозные бредни! Снач… чала был сontagium vivum fluidum! Великий распад и тьма нигредо! Но где же мое вино?!
– Осмелюсь заметить, ваше высочество, на сегодня достаточно. Ваша матушка велела…
– Моей матушке все равно! – досадливо перебил Генрих, щурясь на лампу, истекающую желтизной. – Она не хочет слышать… а, впрочем, – пожал плечами: – как… кая разница? Жизнь все равно пытка… Томаш! Мне не передавали ник… каких писем?
– Нет, выше высочество, – откликнулся камердинер. – Изволите привстать? Я сниму ваш китель и регалии.
– Сними, Томаш, – согласился Генрих, поднимаясь. Его качало, и качались – вправо, влево, – портьеры от сквозняка. – Они душат меня… орден словно ошейник… я, кажется, велел еще вина?
– Ваше высочество! – выпрямился камердинер, тон его голоса балансировал между привычной сдержанностью и допустимым протестом. – Напоминаю, вас ждет супруга!
– Суп… руга? – Генрих нахмурился, вспоминая. В голове клубился туман, череп скалился, будто в насмешку. – Ах, да! Я ведь женился сегодня… – он плюхнулся обратно в кресло. – Так что же? Подождет. Дай мне бумаги! – И сам притянул стопку и чернильницу. С пера упала клякса – живая и по-тараканьи лоснящаяся. – Знаешь ос…собняк на Лангер… штрассе? Куда доставлял цветы. Отн… отнесешь туда.
Рука не слушалась, из-под пера выпрыгивали безобразные буквы:
«Баронессе фон Штейгер, с глубоким почтением лично в руки…»
Не то, слишком официально. Попробовать по-иному:
«Дорогая Маргит! Я вспоминаю последнюю встречу и поцелуй…»
А это уже неприлично.
Генрих комкал бумагу, в досаде швырял под стол, писал снова:
«С той поры, как я узнал Вас близко, я потерял покой. Меня не покидает Ваш очаровательный образ, который витает надо мной с нежной улыбкой…»
С улыбкой? Скорее, с острым стилетом, выстреливающим из рукава, как маленькое жало.
– Одн… нако какая выходит банальность! – сердился вслух и рвал листы.
Слова рождалась в истерзанном мигренью мозгу, громоздились, набухали, как дождевые градины, с готовностью катились с языка, но таяли, едва касаясь бумаги.
В глубине дворца тревожно и гулко пробили часы.
– Час пополуночи, ваше высочество, – послышался голос камердинера. – Супруга ожидает, и я должен сопроводить…
– К дьяволу! – Генрих рывком поднялся с кресла, царапнув ножками паркет. Томаш терпеливо застыл у стола – весь в черном, как эбеновый божок вроде тех, что Натаниэль привозил из Афары, – и так же выжидающе неподвижен. – Мне не будет покоя, так ск… скорее разделаемся с этим!
Пошатываясь, пересек комнату, и Томаш, поклонившись, распахнул перед ним двери.
В супружеской спальне – полутьма, в канделябрах плавились свечи. Гувернантки порхнули как белые голубки, оставив после себя шорох юбок, тонкий шлейф фиалковых духов, цветы в напольных вазах, разобранную кровать, да еще принцессу Ревекку, сидящую на самом ее краю.
– Спаситель! – подскочив, по-равийски пролепетала она, и складки просторного пеньюара зашелестели, точно крылья ночных мотыльков.
– Сид… дите, – тихо сказал Генрих, опираясь спиной на дверь и чувствуя, как поясницу холодят медные ручки. – Вы ждали меня? Прелестно.
Приблизившись к Ревекке, поддел пальцем за подбородок. Она задрожала, глядя на Генриха снизу вверх: тени подчеркивали не первую молодость, длинный нос еще больше заострился и стал походить на воткнутый между сырными щеками нож.
– Вы знаете, почему я здесь? – осведомился Генрих, не отпуская ее лица и наслаждаясь запретным прикосновением и ответным страхом.
– Да, ваше высочество. Супружеский долг…
– Долг! – он поднял указательный палец. – Как много в эт… том слове. Долг перед империей и династией! Да, моя дорог… гая! Главное – династия.
Он тяжело опустился – почти упал, – рядом. Узоры на потолке шли рябью, и масляное лицо Ревекки расплывалось и превращалось в другое – либо баронессы фон Штейгер.
– Династии нужен наследник, – продолжил Генрих уже по-авьенски, безуспешно пытаясь сфокусировать взгляд. – Сын – это власть. А власть – это не т… только обязательства… но и возможности. Не правда ли, Мар… гит? Я не многого прошу. Всего одну возможность!
Она склонилась над ним – взволнованная, белая-белая, как привидение. Генрих позволил стащить с себя сапоги, а потом увлек ее на подушки. Голова гудела, как колокол, пряный вкус вина смешался с легкой кислинкой от поцелуя.
– Вы дрожите? – шептал он, нависая над женщиной, и уже не понимая, кто перед ним – Маргарита ли, Ревекка, а, может, Марци. – И правильно. Я могу сд… делать больно. А иногда хочу сделать больно… но вы терпите.
– Ох, Генрих! – всхлипывала она, тянулась мокрыми губами.
Он уворачивался от поцелуя: – Без нежностей, прошу! – и сминал ее сорочку, оголяя бедра – выше, выше! – пламенея от открывающейся ему наготы. Да и какая разница? В определенный момент все женщины становятся одинаковы, и он выцедил сквозь плотно сжатые зубы:
– Лежит… те тихо. Тогда я не обожгу вас…
И, нарушая все запреты, скользил перчатками по оголенному телу, втайне надеясь, что его прикосновения достаточно горячи, и этим утоляя первобытную охотничью злобу.
Потом, вобрав вместе со вздохом надсадный женский вскрик, он начал двигаться скупо и резко. Пьяная ночь дышала в затылок. Над изголовьем елозили тени. И где-то за окном – а Генриху казалось: внутри него самого, – заступая на еженощную вахту, бились и умирали мотыльки.
Он умирал вместе с ними, с каждым выдохом распадаясь на части и с каждым вздохом возрождаясь вновь, но лишь для того, чтобы в конце, выплеснувшись жизнью, упасть на беспросветное дно нигредо.
Во имя династии.
Во имя короны.
И чего-то еще, до смешного нелепого и пустого.
Ротбург, утро после бала.
Разлепив один глаз, не понял, где находится. Вроде, тот же давящий лепниной потолок, и те же плотные портьеры, не пропускающие и толики столь необходимой сейчас свежести, но под спиной – жесткие доски, и в горле – пустыня.
– То… маш! – прохрипел Генрих, пытаясь подняться, но в слабости снова падая на подушку. Жалобная просьба – воды! – так и осталась невысказанной.
Пошарил рукой подле, но вместо поверхности журнального столика зацепил ножки и нижний край кровати. Удивился, открыл второй глаз и понял, что лежит на полу, зато полностью укрытый покрывалом.
– Что, черт возьми?.. – Генрих поднялся на локте, сквозь рассветную муть разглядывая сидящую на постели женщину – нахохлившуюся, как птичка, остроносую и на редкость нескладную. Кого на этот раз подсунула фрау Хаузер? Могла бы привести фройлен помиловиднее. И помоложе.
