Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)
И думал: дело пошло бы быстрее, заручись он поддержкой родовитых семей Авьена и сопредельных земель. Вот только турульская знать в лице графа Медши по-прежнему стояла на требовании суверинитета, а национальные волнения, подрывающие и без того нестабильное положение Авьена, было не заткнуть ни гвардейскими кулаками, ни показательными расстрелами, ни пустыми увещеваниями.
Генрих знал, что нового столкновения не избежать.
И на исходе февраля сам выехал в Турулу.
Питерсбург.
– Попробуйте теперь расстегаи! Они весьма недурны!
– Евгений Андреевич, обед великолепен! Я не в силах больше съесть ни кусочка!
Марго отложила салфетку, в то время как Раевский аккуратно поддевал вилкой маринованный груздь.
– Вы кушаете как птичка, баронесса, – сочувственно заметил он. – В Славии нет нужды больше следовать авьенской моде. Тем более, она пагубно сказывается на здоровье.
– Это обычная простуда, – возразила Марго со сдержанной улыбкой, не зная, стоит ли возмутиться замечанию Раевского или пропустить мимо ушей. Этот молодой человек обладал поистине примечательной способностью ходить по краю приличий, но никогда не переступать.
Сама Марго тоже не блистала манерами, по крайней мере, с прибытия в Славию ей не хотелось ни приемов, ни выходов в свет. Дни она проводила в постели, носила простой пеньюар и разбавляла кофе коньяком, а к вечеру садилась за секретер и штудировала завещание, документы на землю и бухгалтерские книги. Под подсчетам выходила круглая сумма с прибыли, но если бы ее и не было – вложение средств в фармакологию казалось данью памяти несчастного Родиона и всех заболевших.
– Сорок процентов? – Раевский удивился, впервые услышав встречное предложение баронессы. – Это не слишком похоже на обычную продажу земли…
– Нет, – ответила Марго. – Это предложение партнерства. Не смотрите, что я женщина. В Авьене я вела дела покойного мужа и организовала даже небольшую контору частного сыска, которая приносила неплохой доход.
О том, что в частном сыске работала только одна Марго, она умолчала. Как умолчала о многом, что происходило в ее жизни, но откровений Раевский не требовал.
Взяв время до конца недели, он возвратился через день с решением, что принимает предложение, и привез Марго книги о развитии фармации с древних времен до нового времени. Приступив к изучению, Марго возблагодарила дни, когда она помогала доктору Уэнрайту в его госпитале, и в результате этой работы многие тезисы показались ей знакомыми. Она смогла с легкостью поддержать беседу на тему медицинского образования и лекарствоведения, о создании в Питерсбурге первой медико-хирургической академии и о последних изысканиях ученых-материалистов. За две с половиной недели беседы становились все более увлекательными, встречи частыми, и приглашение на обед к Раевскому стало для Марго первой ступенькой к выходу в свет из ее самозаточения.
– И все же, – продолжил Раевский, знаком веля прислуги принести чая, – вам следует поберечь себя. В Авьене неспокойно, и, думается, вскоре будет заражена не только Священная империя, но и сопредельные страны.
– Есть ли чахоточные больные в Питерсбурге? – взволнованно осведомилась Марго.
Уж она повидала их: болезненно худых, желтушных, кашляющих кровью и кусочками легких, умирающих… Воспоминания отравляли, зудели под кожей, но Марго слишком долго прожила в Авьене, слишком многое повидала, чтобы желать забвения.
– Вспышки наблюдаются среди бедняков, – ответил Раевский. – По указу губернатора строятся чахоточные бараки, но зараженных пока немного, чтобы бить тревогу.
– Так было и в Авьене, – мрачно согласилась Марго. – Сперва это были единичные случаи среди бедного населения. Потом в госпитали привезли рабочих и солдат. Потом начали болеть мануфактурщики и аристократы… Это страшно, Евгений Андреевич. Страшно, насколько быстро распространяется болезнь и как беспечны бывают люди. Особенно те, кто отстранился от народа каменными замками и дворцами, кто спокойно спит по ночам и кушает расстегаи на обед, в то время, как чахотка выкашивает все больше несчастных.
– Именно поэтому я расширяю производство, баронесса, – добродушно ответил Раевский, пропустив мимо ушей шпильку касаемо расстегаев. – Предупредить беду легче, чем справляться с нею, когда она уже будет дышать в твой затылок. Мне посчастливилось заручиться вашей поддержкой, и потому я убежден, что совершаю богоугодный поступок.
Марго своими глазами видела, как растет новая фабрика. Прежде безжизненная земля, хранящая в своей утробе пепел сожженного родового поместья, вновь наполнилась человеческими голосами, стрекотанием и гулом машин, острыми химическими запахами, к которым Марго привыкла в госпитале Девы Марии. Она невольно ловила улыбку, расцвечивающую лицо Раевского – стоящий на пригорке, разрумяненный и взъерошенный, он с жаром отдавал указания инженерам, сорил ученой терминологией, сам проверял чертежи и в этой своей пылкой увлеченности казался Марго чем-то похожим на Родиона. Тогда она отворачивалась, пряча повлажневшие глаза. А на исходе февраля собралась с духом и отправилась на окраины Питерсбурга, чтобы своими глазами удостовериться в положении дел.
Знатное происхождение никогда не приносило Марго счастья: она познала на своей шкуре и тяготы нищеты, и сиротство, и жестокость супруга, и презрение к своей персоне тех, кто стоял гораздо выше нее самой. Марго умела одеваться скромно, ходить бесшумно, говорить на языке обездоленных. Когда гранит, шпили и площади столицы сменились деревянными хибарами и заводскими трубами, Марго велела остановить экипаж, и дальше пошла сама.
Авьен или Питерсбург – для нищеты не было разницы. Чахоточные бараки лепились друг к дружке свежими срубами – совершенно одинаковые, с крохотными окнами, заляпанными грязью, с запахом истлевших тряпок, подгоревшей каши и медикаментов, витавшим над низкими крышами. Никто не выходил из дверей, но Марго чувствовала на себе внимательные взгляды, и ее настигло дежа вю – так смотрели на нее во время танца с Генрихом на балу в Ротбурге.
Генрих…
Она подняла взгляд на дорогое лицо в простом деревянном окладе.
Не портрет. Просто очередная икона, прибитая над входом в одноэтажный госпиталь, тоже деревянный и покосившийся, как и бараки.
Ступеньки под ногами жалобно постанывали, и вновь накрыло воспоминанием – так скрипели лестницы в старом особняке барона, и еще раньше – в Питерсбургском приюте.
Марго потянула рассохшуюся дверь.
В приемной было тепло и резко пахло лекарствами. Горчично-желтая полоса света тянулась от лампы, и в этом свете лицо сестры милосердия оказалось немолодым, нездоровым и усталым.
– Простите, – Марго провела языком по небу, справляясь с сухостью. – Я без предупреждения, мое имя Маргарита фон Штейгер, мне хотелось бы поговорить с господином врачом…
– Сожалею, госпожа, но Петр Петрович на выезде, – гортанно отозвалась сестра милосердия и присела перед Марго в неумелом книксене.
– Какая жалость! – воскликнула Марго и подняла вуаль. – Так, может, вы сможете мне помочь? Как мне обращаться к вам?
– Сестра Наталия, госпожа.
– Я посетила вас не из праздного любопытства, – с жаром начала Марго, заглядывая в бесцветные глаза женщины и нервно теребя перчатки. – Долгое время я жила в Авьене, теперь же являюсь совладельцем фармацевтической фабрики и собираю сведения о чахоточных больных. Вы можете рассказать, сколько у вас заболевших?
– Ох, госпожа, да их всегда было немало, – со вздохом ответила сестра Наталия. – Кто на вредном производстве подхватывает, а кто в придорожных кабаках. Нищих да бездомных всегда хватало, вот и занимаемся богоугодным делом во славу Господа и Спасителя.
Она перекрестилась и вновь вздохнула, отчего концы белого платка колыхнулись точно от сквозняка.
– И все же, – продолжила сестра Наталия, – до января сего года у нас было шестьсот чахоточных. А теперь еще триста. Нам уж говорил Петр Петрович, что за такой срок больно много их.
– Хочу посмотреть.
Сестра Наталия сперва воззрилась на Марго, округлив рот, потом по-утиному замахала руками.
– Да что вы, госпожа?! Подхватите заразу, мне отвечай?
Заохала, держась за бока, замотала головой, всем видом показывая – не пустит, не позволит. Марго вытащила из корсажа две розовые купюры.
– Прошу вас! – заговорила она, умоляюще, вкладывая бумажки в мокрые ладони сестры милосердия. – Жизненно важно! Брат у меня умер… Ради памяти его пустите! Ведь если не знать, что с людьми делается, как лечить их?! Во имя Спасителя!
Сказала – и задохнулась, сжимая пальцами ворот. Впервые за последние месяцы сказала о брате и Генрихе вслух. Сестра Наталия сменила страх на жалость и, приняв деньги, горестно сказала:
– Что ж, госпожа, раз уж брат от того помер, так воля ваша. А за пожертвование спасибо.
Она поклонилась и убрала бумажки в стол, вынув оттуда две хлопковых повязки: одну надела на лицо сама, другую протянула Марго.
Сырой воздух, насыщенный болезнью и химией, лишь едва тронул нос. Зато глаза не сразу привыкли к густой полутьме, где горела лишь одна керосиновая лампа, а на лежаках вповалку лежали люди – полуголые и в подштанниках, в грязных рубахах и в бинтах, бодрствующие, спящие, непрерывно кашляющие и сплевывающие кровавые сгустки в алюминиевые миски. Смотрели на Марго тяжелым взглядом, не показывая ни удивления, ни подобострастия. Кто-то хрипел приветствие, кто-то спрыгнул с верхних лежаков и расшаркался в поклоне, в конце согнувшись от сотрясающего тело кашля.
Сорок человек.
И в следующем бараке сорок.
А в третьем уже пятьдесят.
А там и женские – отличные от мужских протянутыми вдоль бараков веревками, на которых под февральским ветром трепалось плохо постиранное белье. А вот и дети. И бледная женщина, едва переставляя худые ноги, робко трогает сестру Наталию за рукав и гнусавит:
– Померла-то Прасковья, слышьте? Как говорила, так и сделось. Отмучилась-то. А Васенька теперича сирота…
Марго замутило. Схватившись за другой рукав сестры милосердия, она прижалась к ее крепкому боку и весь дальнейший путь прошла так – тихо, безмолвно, будто из обморока выныривая из мешанины лиц, густых запахов, печного дыма. И над всем этим в разорванных облаках Марго видела осунувшееся лицо Генриха, каким видела его в день прощания, в ушах гремел набатом голос, говорящий: «Эпидемия!..», а бараки все не кончались, лепились друг к другу, тянулись к горизонту – может, двоились в глазах Марго, – и не было им конца.
Обратно она шла, не оборачиваясь, как на дагерротипе запечатлевая в памяти увиденное. Вернувшись в приемную, присела, справляясь с головокружением и благодарно принимая поданный сестрой Наталией стакан воды – в нем плавал подтаявший кубик льда.
Эта без малого тысяча заболевших – только верхушка айсберга. В скором времени будут и еще: за бедняками – купцы, за купцами – дворяне. Никто не спасется от vivum fluidum, уже просыпающимся в их крови, уже готовым плодиться и размножаться и приносить новые жертвы на алтарь Смерти. Справится ли они с этим здесь, в Славии? Справится ли доктор Уэнрайт? Может, он умер от чахотки, и нет никакой надежды, и бедный измученный Генрих не выстоит один против этой голодной твари, пожирающей весь мир – за Авьеном Турулу, за Турулой – Славию.
Марго не заметила, как растаял весь лед. Отставив стакан и поблагодарив сестру Наталию, она поднялась, уже совершенно прекрасно зная, что скажет Евгению Раевскому по возвращению. И надеялась, что он выслушает и поймет, ведь лечить всегда надо первопричину. И, когда фабрика будет отстроена, Марго – уже не просто баронесса, а совладелец фармацевтической компании, поставляющей лекарства на экспорт, – вернется в Авьен.
Буда, столица Турулы.
В Будайское медье Генрих въехал по мартовской оттепели: у дорог еще лежал ноздреватый снег, сахарно сверкающий в лучах полуденного солнца, возле гранитных набережных Данара истончался и трескался лед, а на столичных улочках из-под копыт летела сухая пыль. Бегущие за экипажем мальчишки в расстегнутых тулупчиках бросали в воздух шапки, а девицы любопытно глядели из-под ярких весенних шляпок и заливались румянцем под пылающим взглядом Андраша.
– Выискиваешь будущую невесту? – усмехался Генрих, наблюдая, как в свою очередь румянится адъютант.
– Скорее, потенциального террориста, – отвечал Андраш. – Внимательность не бывает лишней, ваше высочество.
И украдкой за спиной Генриха улыбался слишком близко вставшей у дороги турулке.
Прибытие Спасителя на Площадь Героев ознаменовалось многократной пушечной пальбой. Встречающая знать – все как на подбор пышноусые, в мехах, в каракулевых шапках с перьями, – походили на бронзовых кавалеристов, застывших в центре площади. За несколько прошедших веков не поменялся ни крой одежды, ни прически, ни особая техника плетения грив у коней – турульцы чтили традиции, а, может, слишком скучали по лихим временам и славным победам.
Генриху почтительно кланялись, украдкой ощупывая его взглядами, точно гадали: достоин ли он быть Спасителем? Взгляд Белы Медши был особенно остер.
– Мы счастливы, ваше высочество.
В его голосе – спокойная хрипотца и уверенность. – Ходили слухи, будто вы хвораете…
– Легкое недомогание, – ответил Генрих, выдерживая взгляд турульца. – Как ваше собственное здоровье, граф?
– Осип горлом после охоты. Но все пустяки. Ваш приезд – настоящий праздник для Турулы!
Генрих думал: скорее, возможность, наконец, осуществить давно лелеянную надежду на независимость. И сердцем вполне понимал это желание: оно долгие годы пылало в его собственной груди, подавляемое железной волей отца, его неприятием и отстраненностью. И так же, как Генрих на отца, турульцы смотрели на него самого с надеждой, настороженностью, а порой и с ненавистью – да! Генрих отчетливо видел ее отпечаток на лице Медши.
Не подав вида, ответил с улыбкой:
– Рассчитываю, что эта встреча будет полезна для всех нас.
Но понимал, что разговор будет малоприятным.
Обед накрывали роскошно: крахмальные скатерти сияли до рези в глазах, в хрустале перемигивалось мартовское солнце. Вино – из знаменитейших Агарских погребов, – рубиново густело в бокалах. К вину подавали паприкаш из курицы, гусиную печень, паштет из овечьего сыра, голубцы с копченым мясом и, конечно, короля кухни – густейший, пряный и острый гуляш, от одной ложки которого на глаза Генриха наворачивались слезы, и он не поскупился на похвалу поварам, отчего суровое лицо Медши, казалось, слегка смягчилось.
– Все это просто знаменитое турульское гостеприимство, ваше высочество, – проговорил граф, наклоняя кудлатую голову в знак почтения и провожая Генриха в кабинет для переговоров, где уже ждала турульская знать.
Все как один привстали, зашуршав фраками, звякнув орденами, зашелестев бумагами. Все как один ждали, пока Генрих опустится в подставленное ему кресло и поднимет в знак приветствия ладонь.
– Я польщен, господа, оказанным мне приемом, – проговорил Генрих, обводя присутствующих взглядом. – Я с живейшим удовольствием любовался величественным парадом и искренне благодарю вас, господа, за поразительное зрелище, которое вы мне доставили по прибытии. Я счастлив видеть представителей лучшего сословия, съехавшихся для заявления верноподданнических чувств мне и моему отцу, ныне болящему императорскому величеству.
– Доброго здравия его величеству! Вива, Спаситель! Авьен будет стоять вечно! – раздалось в ответ, и Генрих, подняв лицо, увидел портрет отца – еще моложавый, опирающийся на саблю, он глядел ясно и величественно, точно говорил: не подведи, сын!
Генрих сплел пальцы в замок и ответил:
– Благодарю вас, господа, и верю в искренность ваши верноподданических чувств. Не сомневаюсь, что турульская знать всегда будет, как и была, опорой престола Священной Империи. Вам известно трудное время, сейчас переживаемое всеми сословиями. Болезнь не щадит ни стариков, ни младенцев, эпидемией поражены регионы Равии, Бонны и Далмы. В пути я ознакомился с заключениями министра по сохранности здравия нации о положении дел в Туруле. И мне неясно, отчего до сих пор в Буде не предприняты меры по снижению численности заболевших.
– Позвольте доложить, ваше высочество, – с кресла поднялся седоусый старик. – По нашим последним данным обстановка весьма благоприятная, и…
– Обстановка теперь меняется ежечасно, – перебил его Генрих. – Каких-то пару месяцев назад Авьен не понимал всей угрозы, а императорский двор проводил приемы и балы. Теперь люди вынуждены прятаться по домам, госпитали не справляются с наплывом чахоточных, а город оцеплен гвардейцами. По самым простым подсчетам, беда придет к вам быстрее чем через месяц.
На этих словах собравшиеся побледнели, тайно переглянулись, откуда-то донесся вздох. Сидящий по левую руку от Генриха граф Медши глухо барабанил пальцами по столу.
– Настоятельно рекомендую вам, – продолжил Генрих, – как можно скорее принять карантинные меры. Со мною прибыло несколько ученых медиков, они готовы поделиться опытом и курировать ведущие госпитали Буды. Прошу отнестись к этому со всей серьезностью.
Медши дернул плечами, вскинул орлиную голову и небрежно заметил:
– Позвольте, ваше высочество! Народ нельзя волновать! Поднимется паника, затем бунты… Политическая обстановка и без того накалена.
– В Буде достаточно военной силы, чтобы сдерживать недовольства, ваше высочество, – подал голос генерал, весь в орденах, с косым шрамом через щеку. Выправкой он походил на учителя Гюнтера, и Генрих вновь поднял взгляд, ища у отца поддержки.
– Необходимо усилить пропаганду, – сказал он. – Выпускайте газеты, листовки, кричите об этом с площадных трибун, пусть поэты пишут гимны, а драматурги ставят пьесы. Расскажите людям, что меры необходимы, и что в трудные дни не может быть никаких разногласий, пока мы все сражаемся против этого невидимого общего врага.
– Ваше высочество, – снова подал голос Медши, и от звука его голоса у Генриха к горлу подступила желчь. – Позвольте снова заметить, что Турула с почтением и радостью перенимает опыт Авьена, но в свою очередь предлагает собственные способы сдерживания эпидемии.
– Говорите, – сквозь зубы процедил Генрих, нутром чувствуя, к чему сведется речь Белы Медши.
– Всем было бы лучше, – продолжил граф, – если бы Турула дистанцировалась от Авьена. Не сочтите за дерзость, но открытые границы предполагают распространение болезни, и…
– Границы подконтрольны, а пропускной режим уже сейчас хорошо зарекомендовал себя в сообщении Равии и Бонны.
– Турульский народ не слишком доволен появлением здесь авьенских военных…
– …в которых значимый процент самих турульцев, включая офицеров.
– И ваша военная реформа уже сейчас приносит свои плоды, ваше высочество. Но вы знаете, как давно Турула мечтает о независимости…
И все застыли – теперь помыслы как на ладони, и разговор неизбежен, и нельзя более тянуть. Генрих сложил горячие пальцы в замок и повторил:
– Независимость. Хорошо. Я подпишу указ о независимости Турулы, – справа глухо прокашлялись, кто-то сипло втянул воздух сквозь зубы. Глаза Медши выжидающе поблескивали. – Но без ваших консервных заводов, без поставок зерна и прочего продовольствия, без военной поддержки Авьену будет непросто содержать дотационные регионы. – Медши открыл было рот, но Генрих остановил его поднятием ладони. – Будет непросто и вам! С прискорбием напоминаю вновь: в мире бушует эпидемия. Бонна и Равия уже заражены. Есть ли необходимость тратить на них экономические ресурсы?
– Ваше высочество, что вы подразумеваете…
Генрих качнул головой и выложил на стол подготовленную грамоту.
– Мой отец-император собирал империю по лоскутам. Но сейчас, видимо, настала пора распустить это одеяло. Если каждый хочет быть сам по себе – тому пришло самое время, – он расправил бумагу и придавил ее ладонью. – Волею возложенных на меня полномочий регента я подпишу указ о признании независимости Турулы, и Бонны, и Равии, и Далмы, и сопредельных королевств…
Окончание потонуло в поднявшемся гвалте.
Турульцы запереглядывались, зароптали, нервно застучали по столу пальцами. А Медши выпрямился напротив Генриха и сквозь зубы процедил:
– Это ведь две трети территории!
– Вашей территории, прошу заметить, – парировал Генрих. – Авьен не потеряет и половины.
– Бонна и Далма присоединены к Туруле договором двадцатилетней давности, наши промышленники давно уже осваивают эти территории, не говоря уже о сельском хозяйстве…
– Развивайте свое, – сухо ответил Генрих.
– Это потребует вложений.
– И немалых, господа.
– И где их брать?!
– Извольте! Моя казна готова дать взаймы. С возвратом, конечно. Как вы понимаете, после отделения от Авьена о безвозвратной сумме не может идти и речи.
– Но это повлечет за собой экономический коллапс! – кто-то из парламентариев схватился за сердце, и лакеи тотчас поднесли холодную воду в графине.
– В таком случае, вот вам сутки на размышление, – сказал Генрих, поднимаясь. – Суверенитет Турулы и заодно всех сопредельных королевств со всеми вытекающими из этого последствиями. Или же сохраняете статус-кво в составе конституционной монархии под моим временным руководством. И в этом случае гарантирую вам экономическую поддержку и безопасность границ, всеобщий мир и благоденствие. А теперь прошу откланяться.
Он вышел, оставив на столе бумагу с обугленным отпечатком его ладони. И, хотя речь была подготовлена ранее, эта встреча вымотала до рези в висках.
Широким шагом войдя в покои, Генрих рванул ворот парадного мундира.
– Андраш! – крикнул он. – Седлай коней! Мы отправляемся на прогулку!
– Так точно, ваше высочество! – откликнулся всегда готовый адъютант, но, не успел уйти, как за дверями послышался шум, возня, надменные крики и в покои ворвался запыхавшийся Медши.
– Ваше высочество!
Генрих повернулся, болезненно хмуря брови. Лицо графа побагровело: Медши едва сдерживал негодование, и, приблизившись, раздраженно заявил:
– Я полагал, вы в гостях у турульской короны, ваше высочество. Так не было нужды обыскивать меня на входе!
Генрих позволил себе улыбнуться и ответил:
– Не стоит беспокоиться, граф. Вас обыскивали потомки славных авьенских кровей, и ваша честь не пострадала. Вы желаете сказать мне что-то еще?
Медши озлобленно глянул на невозмутимого Андраша.
– Этот разговор не для посторонних ушей.
– Пустое! Андраш – мой поверенный. К тому же, из Агары. Кстати, благодарю агарских виноделов, эти напитки божественны. Но говорите скорее, граф. Я утомлен и желал бы проветрить голову.
– Я только хотел напомнить, ваше высочество, – процедил Медши, – о том, что мы обсуждали ранее, еще по моему приезду в Авьен.
– Я помню, – холодно ответил Генрих и принял из рук Андраша прогулочный сюртук. – Но вам не кажется, граф, что ситуация переменилась?
– Турула не желает терять вверенные ей земли Далмийской и Боннийской корон!
– А Авьен не желает терять корону Турулы.
– Мы предлагали вам Турульские земли!
– А я взял все земли Империи, – в тон ответил Генрих, выправив плечи, и позволяя Андрашу застегнуть латунные пуговицы. – Торговля в условиях эпидемии беспочвенна и опасна, граф. Взвесьте все. Подумайте. В конце концов, вы можете не быть авьенцем, а турульцем, долмийцем или равийцем по национальности. Но все мы – граждане Священной Империи. Единство – вот наша сила. Так победим.
Кивнув остолбеневшему турульцу, Генрих вышел через боковой холл и в сопровождении Андраша спустился в сад.
Вечерняя свежесть охладила пылающую голову, вдохнула в грудь легкость, изгладила из мыслей все страхи. Именно теперь, решившись на столь отчаянный шаг, Генрих почувствовал себя совершенно свободным – от прошлого, от лживых обещаний, от шантажистов и заговорщиков. Он знал: лишиться земель и поддержки Авьена для Турулы – самоубийство, и это знание придавало невиданной прежде уверенности.
– А завтра, Андраш, – говорил Генрих, шагая по аллеям и с радостью ощущая поддержку верного адъютанта, – мы отправимся в Агар. Я давно хотел навестить твою семью, и моя признательность за верную службу, возможно, будет своевременной для твоей матушки.
– Благодарю вас, ваше высочество, – ответно улыбался Андраш. – Надеюсь, матушка в добром здравии. Я много рассказывал о вас в письмах – и только хорошее! Матушка будет счастлива воочию увидеть Спасителя! Благословите ее?
– Всенепременно, – легко отозвался Генрих и сощурился на свет фонарей.
Скоро возле них будут кружить мотыльки: глупые, всегда обжигали крылья и падали в холодную тьму, в которую едва не сорвался сам Генрих. Вот только бы понять, как использовать эликсир, который подарит каждому выздоровление.
Задумавшись, рассеянно смахнул с плеча упавший прошлогодний листок.
В фонарном свете блеснул над изгородью серебряный пятак.
Блеснул – и вспыхнул молнией.
Генрих успел только инстинктивно отклониться вправо, и будто в замедленном зоотропе увидел, как бросается ему наперерез Андраш – и с грохотом серебро входит ему в мундир. И рвется ткань, выталкивая сквозь круглую прореху что-то текучее, густое, темное…
Генрих с размаху опустился на колени, схватив горячими ладонями белеющее лицо адъютанта, и слышал только, как дыхание рвано выходит у него из горла, и не понимал, что за спиной грохочут выстрелы и гравий измалывают чужие сапоги – это на помощь бежали гвардейцы, и кто-то надсадно кричал в пустоту:
– Покушение! На его высочество покушение!
Будайский Парламент. Затем госпиталь.
Генрих так и не запомнил момента, когда полыхнул пламенем.
Очнулся лишь от саднящей боли и гула огня, валом катящегося по аллее. Самшитовая изгородь за миг превратилась в пепел. Падуб обуглился. Песок стал стеклом. Огонь оплавил подошвы сапог гвардейцев и опалил волосы Андраша.
Но Андраш все еще дышал. И все еще был в сознании.
Генриху было странно, что сперва поднимали его самого, а только потом – раненого адъютанта. И он требовал, чтобы Андраша доставили в госпиталь – скорее! Птицей! Должен жить!
Сам прятал от медиков обожженные руки – не до того.
– Узнать, кто стрелял, – чеканил Генрих, возвращаясь в реальность рывками, через обложившую голову мигрень.
– Должно быть, националисты, ваше высочество, – белея, отвечал граф Медши.
– Как допустили?!
Его колотило крупной дрожью. Боль стала ощутимой, волдыри вздувались и лопались, ногти превратились в черные угольки.
Генрих перехватил взгляд Медши – в глазах графа стоял ужас пополам с отвращением, – и быстро спрятал руки за спину.
– Схватим террориста – и я сделаю все возможное, чтобы узнать, кто послал его, – пообещал Генрих.
Ему хотелось, чтобы Медши как-то выдал себя: начал бы горячо отрицать, отмалчиваться, юлить – Генрих бы сразу почувствовал ложь. Да, за последний год он стал гораздо чувствительнее ко лжи!
По лицу Медши скользнула тень, и он проговорил негромко:
– Мне жаль, ваше высочество. Я сделаю все возможное, чтобы террористу воздалось по заслугам.
И долго ждать не пришлось.
За обугленным падубом нашли труп – лицо обгорело, не опознать, в пальцы вплавлена рукоять револьвера, зато под тлеющей рубашкой на груди четко обозначилась татуировка.
Крохотный крест с загнутыми краями.
Генриха пробрало ознобом. Глухо сказал гвардейцам:
– С этого рисунка снимите копию. И мне на стол.
Дольше смотреть на погибшего опасался: сердце взволнованно колотилось у горла, в памяти всплывали слова отца «Дарованная вам сила призвана защищать ваш народ, а не убивать». И пусть этот человек покушался на его жизнь, пусть ранил бедного Андраша – он все еще был подданным Генриха, а, значит, должен быть спасен, а не убит Спасителем.
– Я испугался за Андраша, – вслух сказал Генрих. – Я всего лишь…
Горло сжимало подступающей паникой.
Сжимая пальцы в кулаки – они деревянно гнулись, кожа хрустела, тянулась, лопалась, ладоням было больно и влажно, – Генрих прошел на конюшню и велел заложить экипаж.
Возможно, Медши не врал, и его заговорщики действительно не имели отношение к покушению: в конце концов, они желали поддержки Генриха, а не его смерти. Возможно, им просто надоело ждать, и они решились на крайние меры. Но Генрих сам когда-то поддерживал заговорщиков, и знал, что они использовали плетеные косички из красных и зеленых цветов. А этот крест – древний символ удачи и плодородия, – по словам почтенного герра Шульца использовался опасными левыми националистами. И, если верить ему же, их требования заходили куда дальше, чем обретение Турулой независимости.
Революция…
Это слово, овеянное когда-то романтичным флером, казалось теперь Генриху смертельно опасным. Должно быть, она принесет с собой что-то новое, что-то хорошее, но построит свое благосостояние на костях старого мира, к которому принадлежал сам Генрих, его матушка и отец, его сестры, его супруга и будущий наследник, друзья и возлюбленная Маргарита…
Фиакр Генриха окружал гвардейский патруль из дюжины всадников. Блики фонарей плясали на черной глади Данара. Пахло свежестью и немного тиной. В воздухе висело предчувствие перемен. И Генрих знал, что они настанут. И желал их – но не такой ценой.
Главный Будайский госпиталь имени святого Иштвана расположился на другом берегу. В носу свербело от стойкого запаха лекарств, и это напомнило Генриху о госпитале Девы Марии, который разгромили по указу епископа Дьюлы.
Немалых усилий стоило вернуть работу на круги своя, отчасти скрываясь в замке Вайсескройц, отчасти работая подпольно в иных, менее известных госпиталях. Алхимия – великая наука, превращающая неживое в живое, все еще была под запретом церкви.
К Андрашу не пустили.
Генриху отвели отдельные покои, застеленные белыми покрывалами, уставленные цветами в фарфоровых горшках, и там его руки все-таки осмотрел медик, притрагиваясь к ладоням бережно, почти невесомо, с нескрываемой опаской.
– Болит, ваше высочество? – ласково спрашивал медик.
Генрих вздрагивал, пытаясь не глядеть, во что превратились его руки, но боль терпел – привык терпеть с детства.
– Я принесу обезболивающее… – начал медик, но Генрих отпрянул:
– Нет, нет! Ни в коем случае! Я запрещаю!
Медик удивленно глянул, но ничего не сказал.
От мази пахло головокружительно дурно, и мигрень разыгралась с новой силой, так что Генриху положили на лоб мокрое полотенце и оставили отдыхать на кушетке.
Время тянулось невыносимо медленно – сколько прошло? Два часа? Шесть? Восемь?
Раздражающе звонко тикали часы.
Генрих проваливался в дремоту, будто падал на дно Данара. И думал об огненном жерле печи-атонара. О черном кресте на листовках из Авьена и о татуировке на коже погибшего. Обо всем на свете и ни о чем толком.
Когда в окне забрезжили лучи утреннего солнца, к Генриху пришли с докладом, что операция пришла успешно и Андраш в сознании.
Он был похож на подстреленную птицу – взлохмаченный, худой, с заострившимся носом и пуговичными глазами. Пуля прошла на вылет через легкое, и теперь из бинтов торчала дренажная трубка, а возле изголовья кровати возвышался штатив с привешенными к нему стеклянными колбами, от которых спускалась резиновая трубка и пряталась заостренным концом в локтевом сгибе адъютанта.
