Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)
– Доброго вам утра, сударыня, – размалывая слова в вязкую кашу, проговорил Генрих. – И всего хорошего. Деньги получите у Томаша. Девочкам со Шмерценгассе поклон.
Она округлила глаза и выговорила с сильным акцентом:
– Коко! Я не понимать что!
Вспомнил.
Ревекка Равийская. В горе и радости, в болезни и здравии отныне его жена.
Допился. Перепутал принцессу с проституткой.
В горле забулькал истерический смех.
– Коко в порядке? – тревожно вскидывая белесые брови, осведомилась Ревекка. – Вы уснуть и упасть, я вас крыть… как это? Покрывать накрывалом!
– Накрыла покрывалом, – машинально поправил Генрих. – Удивительная забота.
С трудом поднялся, опираясь на столик. В глазах еще мельтешили мушки, в ушах шумело, но сквозь шум слышалась неясная суета и топот снаружи.
После приема высокопоставленных гостей всегда бывает немного суетно, но хорошо бы слугам вести себя тише.
– Почему не позвали Томаша? – прохрипел Генрих, хватая графин. Рука тряслась, горлышко цокало о край стакана.
– Звать?
– Да. Камердинера. Или любую из камеристок.
Вода, побывавшая в его ладонях, стала отвратительно теплой, но Генрих все равно жадно выхлебал до дна и плеснул еще. И все-таки, что там за шум? Под окнами слышалось ржание лошадей, раздражающе громко хлопали двери. Кто-то из гостей отъезжает? Вот бы это был его надутое величество Людвиг! Пусть подавится своим выигрышем!
– Я так волнение! – тем временем, с совершенно несчастным видом произнесла Ревекка. Под ее припухшими глазами залегли тени: плакала? Не смогла уснуть? Он был слишком груб этой пьяной и злой ночью? Может, все вместе. – Я забыл язык… Как звать, если забывать?
– Колокольчик! – Генрих указал на витой шнур у кровати. – В колокольчик звонить, камеристка приходить! Вот так!
Он подергал за шнур. Почти одновременно с тихим трезвоном распахнулась дверь, и действительно вбежала запыхавшаяся камеристка.
– Ваши высочества! – она присела в книксене и выпалила на одном дыхании:
– Доброе-утро-чего-изволите?
– Что там за шум? – осведомился Генрих, выпивая уже третий по счету стакан. Голова постепенно прояснялась, хотя тупая игла по-прежнему сидела где-то в лобных долях. – Кто-то из гостей съезжает?
– Съезжают, ваше высочество. Ее величество императрица.
– Кто? – стакан со стуком опустился на столик и выплеснул остатки воды. – Матушка? Почему не…
Генрих умолк. Засевшая игла заворочалась, прокалывая мозг, черные мушки перед глазами расплылись до жутких чернильных пятен.
На ходу натягивая сапоги – руки тряслись все сильнее, да и плевать! – Генрих сбежал по лестнице.
Внизу сновали лакеи, таскали саквояжи и чемоданы. Камеристки в дорожных платьях суетно щебетали возле экипажей, кучера о чем-то оживленно спорили – Генрих не разбирал ни слова. Приглушенное похмельем восприятие выборочно заострилось на знакомом силуэте: императрица стояла в тени рядом с маленькой Эржбет, и Генриху на миг почудилось, будто у матушки нет лица – вместо него под дорожной шляпкой зияла дыра.
Генрих запнулся, точно налетел на невидимую преграду.
– Мама…
Она обернулась, и оказалось, что лицо просто-напросто скрыто вуалью. Вымученная улыбка дернула губы в стороны:
– Ах, это ты, мальчик мой. Какая досада! Я, кажется, переполошила весь Бург…
– Вы уезжаете, – не то спросил, не то резюмировал Генрих, выдыхая резкий, отравленный алкоголем дух, и с горечью заметил: – Но даже не попрощались.
Улыбка поползла вниз.
– Ты же знаешь, дорогой. Я ненавижу прощаться.
Эржбет уцепилась за бархатный рукав:
– Не уезжай! Пожалуйста, пожалуйста, мамочка!
Ее щеки густо алели от плача. Императрица всплеснула руками:
– Ах, Господи! – склонилась, оттирая перчаткой ее слезы. – Я ведь скоро вернусь. К Рождеству привезу подарки с островов, хочешь?
– Не-ет! – Эржбет зарыдала пуще прежнего, пряча лицо в складках материнского платья. – Не нужны никакие подарки! Ты нужна!
Подбежавшая гувернантка схватила девочку за плечо:
– Элизабет! Ведите себя достойно, как подобает принцессе!
– Дайте ей попрощаться с матерью, ради Бога! – не выдержал Генрих.
Его и самого колотило, шаги давались с трудом. Гувернантка растерянно отступила, глядя на Генриха с тем едва уловимым чувством, которое – не будь он кронпринцем, – можно было принять за опасение, а то и гадливость. Он понимал, что выглядит совершенно неприлично – в расстегнутой сорочке, встрепанный и больной. Должно быть, от него все еще несло алкоголем. Должно быть, его здесь вовсе не ждали, надеясь ускользнуть незаметно, без лишних прощаний и слез, как и происходило всегда.
Не дойдя до матери пары шагов, Генрих остановился, пряча за спиной стиснутые кулаки, чтобы не взять ее за руку, не задержать, не причинить боль.
– Ты уезжаешь из-за меня, да? – продолжала хныкать Эржбет. – Прости, мамочка! Я буду хорошей! Я больше никогда-никогда не упаду с лошади!
– Вовсе не из-за тебя! – матушкин голос срывался, она тоже дрожала – от тревоги? нетерпения? Хрупкая, воздушная, неосторожно тронь – и рассыплется в пыльцу; ее подхватит ветер и понесет над просыпающимся Авьеном, все дальше от Ротбурга, от трона, от навязанных приличий и неприятных людей – в далекие земли, куда она всегда так жадно стремилась.
– Останьтесь еще на неделю, – попросил Генрих, слишком хорошо зная, что просьбы не будут услышаны. Матушка отстранилась от дочери. Она уже искала пути к отступлению: вот занесли последний чемодан, вот кучер вскочил на козлы.
– Не могу…
– На пару дней.
Он шагнул вперед, она отошла:
– Нет, Генрих.
– Хотя бы до вечера!
Еще два шага, а матушка отодвинулась на четыре.
– Я не могу, пойми! Вся эта нездоровая обстановка… покушение… Ах, Господи! Это было ужасно! Перед глазами до сих пор тот человек… и огонь!
– Вы боитесь меня? – прямо спросил Генрих.
– Я люблю тебя, – пролепетала она, отчаянно отводя глаза. – Тебя, и Карла Фридриха, и малышку…
Он так и не сказал вчера самого важного, а теперь не скажет никогда.
Непреодолимая сила вновь отрывала ее от дома и семьи, от Генриха. А он даже не вправе взять ее за руку, чтобы попрощаться!
– Я могу… – с усилием выдавливая слова, заговорил он, – вынудить вас остаться! – и все-таки стиснул ее ладонь, дрожа от отчаяния и злости. – Надолго… может, навсегда… или пока я не расскажу, наконец, о чем-то важном.
– О чем, дорогой?
Об алхимической лаборатории в катакомбах. О крови Спасителя, из которой рано или поздно он дистиллирует эликсир жизни. Вы будете гордиться, мама!
Она ждала, подрагивая в ознобе, и взгляд был прозрачным и пустым, блуждающим где-то далеко-далеко отсюда, где не было места насущным проблемам и нелюбимым детям.
– Я хотел… – глотая вязкую слюну, проговорил Генрих. – Хотел сказать… возможно, к Рождеству я смогу поздравить вас с будущим внуком.
И опустил безвольно поникшую руку.
– О, милый! – смягчаясь, ответила матушка. – Я буду счастлива! Пусть Ревекка бережет моего любимого мальчика.
Мягкое прикосновение ее ладони опалило щеку. Генрих вскинул голову, отстраняясь:
– Езжайте. Пока я не передумал.
Она отпрянула и впорхнула на подножку кареты. Кучер прищелкнул кнутом, и лошади перешли на легкую рысцу.
– Не уезжай! Нет, нет! – вывернувшись из рук гувернантки, Эржбет бросилась наперерез.
Слуги закричали – пронзительно, резко. Генрих увидел искаженное страхом лицо гувернантки. Увидел тени, черными лезвиями располосовавшие хрупкий силуэт. Хрипящие морды лошадей.
Одним прыжком преодолев расстояние, Генрих схватил сестру в охапку, прижал к груди, спиной чувствуя ветер от пролетевшего мимо экипажа. В окне – точно в картинной раме, – белело лицо императрицы.
– Все хорошо! – задыхаясь, проговорил Генрих. – Не надо, Эржбет. Пусть уходит. Прочь отсюда! Прочь…
Черная клякса экипажа качнулась в последний раз и скрылась за поворотом.
Теперь уже точно все.
Он уронил руки, и девочку с плачем подхватила гувернантка.
Генрих вытер пот рукавом.
Воздуха не хватало. В подреберье разрасталась дыра, из которой мучительно медленно – капля за каплей, – вытекала душа.
Все начинается с распада.
С дробления целого на части.
С потерь: каждый раз – как в первый.
– Томаш! – Генрих ввалился в комнату и рванул душащий воротник. – Принеси мне морфия. Живее, морфия! Я не могу дышать.
– Ваше высочество! – голос у камердинера испуганный и ломкий, глаза оплавлены тревогой. – Ваша матушка не велела…
– Она уехала, – тоскливо ответил Генрих, грузно опускаясь на кушетку и блуждая взглядом по гостиной. – Сбежала, как всегда. И у меня снова разыгралась мигрень.
– Но это ведь очень опасно!
– Мне все равно, – тяжело дыша, Генрих привалился к столу пылающим лбом. За височной костью дробно отстукивал пульс, в груди саднило. – Уж лучше такое лекарство, чем вовсе ничего. Меня ни для кого нет. Будет спрашивать жена – пошлите к черту.
– Ваше выс…
– К черту! – закричал Генрих, комкая бумагу – глупые доказательства глупых посланий. Листы вспыхнули, закрутились в хрусткий рулон. Побелев, Генрих загасил рукавом огонь, и задрожал от внутреннего напряжения. – Быстрее, Томаш! Я не в силах терпеть!
– Ох, нечастное мое дитя! – камердинер подержал ладонь на весу, точно хотел коснуться плеча Генриха, может, успокоить его. – Как бы мне хотелось… – но, поймав опустевший взгляд, уронил потертую голову. – Простите, ваше высочество. Я не вправе ослушаться.
Генрих заскрипел зубами, давя рвущийся стон. Хлопья пепла, подхваченные его дыханьем, закружились, словно умирающие мотыльки, и те, другие – неподвижные, пришпиленные к стенам, – следили за бестолковым полетом пепла, и тоже хотели улететь.
Как можно дальше отсюда, вслед за сбегающей императрицей. Но куда убежать самому Генриху? Ему остались шприц для подкожных впрыскиваний и двухпроцентное счастье в склянке.
Руки противно дрожали, набирая раствор. Но Генрих сделал все быстро.
Глава 1.6. Вознесем сердца!
Особняк барона фон Штейгер, Лангерштрассе.
– По-видимому, нервное истощение, – сказал после осмотра медик. – Принимайте бром.
Марго послушно проглотила микстуру, и горло полыхнуло огнем.
Она не помнила, как добралась до особняка. Не помнила, как ее раздевала Фрида. Зато хорошо помнила пламя – оранжевый нимб, охвативший голову мужчины, – и страшные вопли, и запах паленых волос.
Ее трясло в лихорадке. Сознание соскальзывало в багряную муть, где владычествовала Холь-птица: вспорхнув с Авьенского герба, она следила за Марго янтарными глазами Спасителя.
И он же, безоблачно улыбаясь, глядел с портрета.
– Убе… ри, – на выдохе простонала Марго.
Тень взметнулась, склонилась над ней и превратилась во Фриду.
– Баронесса! Вам худо? Ах, Господи! Я тут молюсь за вас!
На лоб налипло мокрое полотенце. Марго попыталась слабо отпихнуть его рукой, но сил не хватило.
– Мне это… не помогает, – с досадой выдавила она. Где-то слышала эти слова? Не вспомнить, собраться бы с силами… – К тому же, он не настоящий… Спаситель совсем не такой!
– Какой же, фрау? – удивилась служанка.
– Другой, – туманно ответила Марго, вновь погружаясь в горячечное беспамятство. – Он наизусть читает «Иеронимо»… считает, будто Авьен похож на заводную игрушку и совсем… не умеет воскрешать мертвецов!
А еще он мог испепелить ее одним прикосновением. Или поцелуем. Да, во всем виноват проклятый поцелуй! Он выжег Марго гортань и сердце, оставив в груди щемящее чувство страха, смятения и чего-то еще, волнующего и темного.
– Боже мой! – слышался расстроенный голос Фриды. – Воскрешать мертвецов? Чего не хватало! Вы больны, фрау, извольте еще брома?
– Не нужно… брома, – Марго открыла глаза.
По комнате гуляли сквозняки. Лампы тревожно помаргивали. Клонились вниз потемневшие розы, распространяя едва уловимый аромат увядания и смерти.
Марго натянула одеяло до подбородка.
– Меня спрашивал кто-нибудь? – осведомилась она.
– Графиня фон Остхофф, – ответила служанка. – Но я передала, что вы больны, и она пожелала вам выздоровления. А еще заходил – дважды, – герр инспектор. Он велел передать вам это.
Дрожа, Марго развернула письмо и пробежалась по диагонали:
«Дорогая Маргарита! Упрекаю себя бессчетное количество раз, что позволил свершиться столь гнусному преступлению, и за это уже понес наказание. Но нет наказания большего, чем Ваша болезнь! За то позвольте мне оплатить счет по медицинским услугам, и в качестве прощения примите эти нежнейшие хризантемы – пусть их благоухание наполняет Ваш дом и способствует скорейшему выздоровлению. Ваш друг, Отто».
– Так где же хризантемы, Фрида? – сипло спросила Марго, уронив письмо и приподнимаясь на подушках.
– Вы приказали вынести, фрау, – испуганно откликнулась служанка, подавая воду. – Я оставила их в гостиной.
– А эти розы? Они ведь совсем увяли!
– А их велели оставить. Прикажете вынести и их?
– Нет, нет, пускай, – Марго приняла стакан и пила долго, жадно, напитывая влагой опаленное – огнем или болезнью, – нутро. – Долго ли я болела?
– Два дня, – Фрида забрала стакан и помогла баронессе удобнее устроиться на подушках.
– Принеси мне последние газеты. Наверное, там вовсю пишут о покушении.
– Вы правы, но, благодаря Спасителю и воле Божьей, его императорское величество в порядке, – выдохнула Фрида и перекрестилась на серебряное распятие. Портьеры колыхались от сквозняка, точно подол сутаны, и Марго отвела глаза.
– А что же эрцгерцог? – спросила рассеянно.
– Как водится, фрау, прославлен авьенцами, оплакан дамами, обвенчан и счастлив.
– Так уж и счастлив! – фыркнула Марго и снова вдохнула сладкий аромат увядания, почему-то смешавшийся с отступающим, призрачным запахом гари.
Лишь отголосок болезни, лишь всколыхнувшаяся память. Не думай об этом, маленькая Марго, ты просто слаба и уязвима, как эти увядшие цветы.
Кстати, она так и не ответила его высочеству на извинения. Ждет ли он ответа вообще? Да и прилично ли даме отвечать?
«Поздно вспоминать о приличиях, – ехидно заметил барон. – Не после того, как видела кронпринца без штанов и целовалась с ним в подворотне».
Марго вспыхнула, досадливо отмахнулась, и письмо Вебера порхнуло с постели. Фрида поймала его на лету и аккуратно положила на столик.
– Желаете чего-то еще?
– Да, – ответила Марго, не глядя на нее, а только на Спасителя – нарисованное лицо казалось раздражающе красивым, а улыбка – поддельной.
– Помоги мне одеться, Фрида, потом неси бумаги и чернила. И сними, наконец, этот портрет! Видеть его не могу!
– Ах, что вы такое говорите?.. – начала было она, но, поймав взгляд баронессы, покорилась и пугливо ответила: – Как пожелаете.
Газеты пестрели подробностями покушения.
Марго скользила по строчкам: «Столь значимый и счастливый для Авьена день омрачился вопиющим событием! Неизвестный равийский анархист…», «…покушение не только на монарха, но и на целостность империи…», «…лишь благодаря самоотверженности его высочества, Спасителя Священной империи, проявившего высший долг перед страной и правителем…», «…здоровью его императорского величества и его семьи ничего не угрожает…», «…под эгидой столь благородного защитника Авьен будет стоять вечно!»
Марго закрыла газету. Сердце колотилось почти у горла, мысли бродили шальные и жгучие.
Не задумываясь раньше, сколько правды или лжи скрывает легенда о Спасителе, теперь Марго своими глазами видела, насколько опасна его сила. Так, может, правы те, кто приставил к кронпринцу шпиков? Огонь – неконтролируемая стихия. Можно наивно верить, будто приручил его, накрыл стеклянным колпаком, отгородил печными заслонками и заставил служить во благо человека. Но огонь своенравен и свободолюбив. Однажды прорвавшись, из доброго друга становится опаснейшим врагом, обращая имущество в пепел, а чужие жизни – в прах.
Надо держаться от его высочества подальше.
Надо вызволить Родиона и бежать в Славию, или еще дальше, на восток.
Может, за океан…
«Забудьте обо мне!» – хотела написать Марго, уже окуная перо в чернила и дрожа от нервного напряжения. Но в жуткой игре теней увидела саркастично перекошенное лицо фон Штейгера, его презрительный взгляд, опущенный угол рта и глаз, наполовину прикрытый веком.
«Тебе не удастся уйти, маленькая чертовка, – язвительно сказал барон. – Помнишь, что говорил Дьюла? Ты должна оплатить долги, иначе „Рубедо“ найдет тебя, куда бы ни спряталась. А знаешь, на что они способны? Знаешь… знаешь?»
– Замолчи! – Марго зажала ладонями уши. Чернильная капля по-осьминожьи расплылась на бумаге.
«Они сожгли его, Маргарита. А потом взяли его прах и…»
– Это только сказки!
«Ты видела сама, насколько они правдивы. К тому же, с Родиона еще не снято обвинение».
– Но оно будет!
Конечно, его высочество обещал. Он ведь тоже побывал в ее шкуре и, защищая отца-императора, поступил не как Спаситель, как сын…
… и понял, насколько это страшно – терять своих близких.
Он защитит и ее.
Марго сцепила зубы и, стараясь унять дрожь, опустила перо на бумагу.
Слова нашлись на удивление легко.
«Я Вас простила, – написала она. – И выполнила обещание. Ваш благородный поступок позволил мне увидеть в Вас не только будущего Спасителя империи, но и защитника тех, кто близок и дорог Вам. А потому я принимаю Ваше предложение и выражаю свое согласие, а также надежду на скорую встречу. Маргарита».
– Фрида! – позвала она, срывая голос. – Скажи, ты уверена, что больше никто меня не спрашивал?
– Совершенно, фрау, – испуганно пуча глаза, ответила служанка. – А кто-то должен был?
– Да, – криво усмехнулась Марго. – Мальчики из церковного хора… Впрочем, неважно! Отнеси к воротам Ротбурга, – она вручила Фриде конверт. – Вели передать его высочеству лично. А через кого? – она махнула рукой. – Да все равно! Я никогда не верила в судьбу, но только на нее теперь и полагаюсь. Как глупо, да? – И, не дожидаясь ответа, добавила: – В отчаянии мы совершаем нелепые поступки. Но поспеши!
Фриду как ветром сдуло. Какое-то время Марго сидела недвижно, прислушиваясь к поспешным шагам служанки. Дождалась, когда хлопнет дверь, вздохнула и снова окунула в чернила перо. Рука не дрогнула, бросая на бумагу решительные слова:
«Ваше преосвященство! Пишу Вам срочное донесение! Дело в том, что…»
Она не запнулась ни разу, скрепила бумагу печатью фон Штейгеров и стала поспешно собираться.
Собор Святого Петера, Петерсплатц.
Кафедральный собор святого Петера виден практически из любой части Авьена. Над сферой с Холь-птицей, венчающей шпиль южной башни, пылало августовское солнце. Молчал гигантский Пуммерин: его звон ежегодно разносился над Авьеном в канун Рождества, и раз в столетие глубокий и звучный голос колокола вещал о свершении великого ритуала рубедо. Марго хотелось надеяться, что никогда не услышит его.
Она успела к Sursum corda[10]10
Sursum corda (лат.) «Вознесем сердца» – часть в католической литургии.
[Закрыть] и, пряча лицо под шляпкой, присела на крайний ряд.
– Dominus vobiscum! – зычный голос епископа дрожал и перекатывался под сводами, и прихожане вторили:
– Et cum spiritu tuo.
– Sursum corda!
– Habemus ad Dominum.
– Gratias agamus Domino Deo nostro!
– Dignum et iustum est! [11]11
– Господь с вами.
– И со духом твоим.
– Вознесем сердца!
– Возносим ко Господу.
– Возблагодарим Господа Бога нашего!
– Достойно это и праведно!
[Закрыть]
Вознесем сердца и возблагодарим Господа достойно и справедливо…
А у Марго сердце едва не выпрыгивало из груди, сквозь корсетную броню и письмо, зажатое в ладони. Было темно и душно. Над головами сгущался пропитанный ладаном туман. И силуэт епископа – темный, стремящийся вверх, точно свечной дым, – казался принадлежащим какому-то иному, нечеловеческому миру. От этого вся решимость Марго таяла и растворялась в песнопении Sanctus.
«Решила, что дразнить тигра в его же клетке – хорошая идея?» – не преминул подколоть фон Штейгер.
Марго вздрогнула и коснулась кончиком языка пересохших губ: на какой-то миг показалось, она еще чувствует пряность вина и его – Спасителя, – дыхание. Сглотнула, прогоняя наваждение.
Во всем виноват ладан.
Грохочущее «Gloria in excelsis Deo!»[12]12
Слава в Вышних Богу.
[Закрыть]
Рельефные изображения святых, скульптуры Богоматери и фрески с изображением самого Спасителя – Генриха Первого, добровольно взошедшего на костер и принимающего благословение из рук сидящего на облаке Иисуса.
Преемственность Божественной воли.
Страшная легенда, ставшая явью.
– Примите и вкусите от него все: ибо это есть тело мое, которое за вас будет предано!
Обряд перешел в евхаристию[13]13
Причащение.
[Закрыть].
Марго оставалась на месте, из-под полуприкрытых век наблюдая за вереницей прихожан. Она не видела лиц, не различала знакомых и незнакомцев – темные туалеты, вуали и шляпки, сюртуки и трости сливались в сплошное аморфное пятно.
Фигурки из механической шкатулки.
– Это есть чаша крови моей, которая за вас и за многих прольется во отпущение грехов…
Какие жуткие слова!
Скоро они обретут буквальный смысл, и тот, кто еще недавно приветливо махал своему народу со ступеней собора, будет перемолот в прах. И тело его, и кровь обратятся в напиток. Кто его вкусит – обретет бессмертие.
За мельтешением спин Марго не заметила, как опустела кафедра.
Прихожане покидали собор, между рядами сновали мальчики в белых литургических облачениях – настоящие маленькие хористы, а не те коновалы с огромными ручищами, что нанесли ночной визит в особняк на Лангерштрассе.
Марго встрепенулась, растерянно оглянулась влево, вправо, нахмурилась, вновь встретившись с сияющими глазами Спасителя, в его руках горел неугасимый огонь.
– Вы не явились на причастие.
Вздрогнув, Марго подняла глаза на епископа – его преосвященство стоял в проходе, заложив руки за спину и словно переломившись надвое. Его темные глаза с птичьим любопытством наблюдали за баронессой.
– Я пришла, – слабо произнесла она. – Ждала, пока окончится месса.
Епископ так же по-птичьи склонил голову. Потом выпрямился и, не говоря ни слова, махнул рукавом в сторону мальчишек – те сразу прыснули в стороны.
– Вы не хотите искупления грехов?
– Зачем, если собираюсь согрешить снова?
– Похвальная честность, – улыбнулся епископ. – Вижу, баронесса, вы придерживаетесь мнения, что грех – необходимый этап для спасения, ведь без греха нет и покаяния.
– Не думала в таком ключе, ваше преосвященство.
– Так подумайте. И над моим предложением тоже.
– Я приняла его, – выдавила Марго. – Мы встречались с его высочеством в Пратере и…
– Знаю, – вкрадчивый голос епископа взрезал голову, точно ножом. – Мне доложили.
– Конечно, – сказала Марго и дотронулась пальцами до нижней губы. – Конечно… Тогда вы знаете…
– Я знаю все, баронесса. За исключением некоторых деталей. Но рассчитываю, вы расскажете о них.
– Я написала все тут, – Марго показала конверт. – Епископ протянул тонкую руку, и она отдернула свою. – Нет, нет! Подождите! Прежде я хотела бы получить кое-что взамен…
– Вы торгуетесь? – Дьюла приподнял острую бровь. – Вспомните Новый завет, баронесса. Иисус изгнал торговцев из храма и сказал: дом Мой домом молитвы наречется, а вы сделали его вертепом разбойников.
– Я не торгуюсь! – поспешно перебила Марго. – Совсем не торгуюсь, я просто хотела получить гарантии.
– Вы усомнились в честности Господа, баронесса?
– Вы – не Бог.
– Но говорю от Его имени и в Его доме.
– Тогда обещайте, что принесете мне бумаги покойного мужа! – выпалила на одном дыхании Марго. И, смело глянув в лицо Дьюле, добавила: – Все долговые расписки, закладные на имущество, все, что может рассказать о его причастности к ложе «Рубедо»!
Выговорила и умолкла.
Епископ молчал, буравя ее пуговичным взглядом.
Свечи мерцали, по воздуху стлался дым.
– Вы маленькая грязная торговка, – сказал, наконец, епископ, и в его голосе почудились язвительные нотки старика фон Штейгера. – Я не удивлен, что вы шантажировали половину Авьена.
– На этот раз мои методы далеки от шантажа, – парировала Марго, обмахиваясь письмом, как веером. – Я всего лишь несчастная женщина, которая искренна с вами и целиком зависима от вас, ваше преосвященство. К тому же, муж всегда говорил мне платить по счетам, но прежде хорошенько перечитать их – вдруг где-то вкралась ошибка?
– Ошибки нет.
– Так докажите это!
Он снова замолчал, и взгляд оставался пустым – не разберешь, о чем думает на самом деле. Марго тоже ждала: от духоты и волнения ей становилось дурно. Но она должна выдержать эту дуэль. Пусть не победить, но выйти из нее с достоинством.
– Хорошо, – сказал епископ, вновь натягивая на лицо тонкую улыбку. – Я допущу вас до архива, баронесса.
– Пообещайте перед лицом Бога!
– Лишь это. Но больше не обещаю ничего.
– Мне хватит, – выдохнула она и протянула конверт Дьюле, надеясь, что его преосвященство не станет вскрывать письмо при ней. Тонкие пальцы повертели бумагу, издавая мерзкий шуршащий звук – так жуки трутся хитиновыми телами в тесном коробке.
– Ждите, – продолжил епископ. – Вам назначат время и передадут ключ. И никому не говорите о нашем разговоре.
– Клянусь!
– Я верю. И потому отпускаю грехи. Откройте ротик, дитя мое.
Достав облатку, коснулся ее сомкнутых губ, надавливая на них и заставляя насильно раскрыться. Марго всхлипнула, принимая пресный хлебец, а следом за ним жесткие пальцы Дьюлы – нагло, интимно, совсем не по-христиански, – огладили ее губы, затем подбородок.
– Вкусивший плоть и кровь Его, – прошептал епископ, – имеет жизнь вечную.
Марго отскочила, едва не подавившись слюной. Крошки упали на грудь, губы горели.
Она сбежала с лестницы, ловя спиной «In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen[14]14
Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь (лат.).
[Закрыть]», остановила первый попавшийся экипаж и крикнула ехать на Леберштрассе.
Подальше от Петерплатца. Подальше от пустого взгляда и мерзких прикосновений.
Откинувшись на сиденье кареты, Марго оттирала ладони и губы, и вслед за отвращением в ней нарастало злорадство. Представила, как его преосвященство распечатывает конверт. Пробегается взглядом, все выше вскидывая четкие, точно прочерченные по линейке брови – о! Она бы поглядела на это! – пытаясь вникнуть в смысл прочитанного:
«Ваше преосвященство! Пишу Вам срочное донесение! Дело в том, что второго дня я встречалась с его высочеством в национальном парке. Не могу выразить словами, насколько меня вдохновило это пикантное свидание! Спаситель держал меня за талию и сравнивал мои глаза со звездами, а волосы с водопадом! Мы ели мороженое из вафельных рожков, и, должна заметить, это самое лучшее мороженое в Авьене! Оно продается при входе в Пратер. Потом мы пили вино, и его высочество рассказывал скабрезности о своих женщинах, а еще говорил что-то об Авьене и империи… но я так опьянела, что не запомнила ни слова! Я обязательно вызнаю это в следующий раз! Потом мы целовались в подворотне… ах, ваше преосвященство! Смею заметить, сколь сведущ Спаситель в этих ласках! Сперва он целовал меня в шейку, затем в ушко, потом в губы… я таяла в его руках, как то мороженое (по два цента за шарик), и сегодня же мы условились встретиться в салоне на Шмерценгассе! Ах! Я понимаю всю степень своего грехопадения, но не в силах противиться воле Спасителя! Мое тело горит, едва я вспомню те поцелуи, а в голове роятся неприличные мысли. О них я расскажу в следующем донесении. Пока же простите меня, святой отец! Ибо я согрешу…»
Марго мстительно улыбнулась и с облегчением прикрыла глаза.
Ротбург.
На третий день за ним явился адъютант и сообщил, что по приказу его величества кронпринц обязан явиться в Бург.
Генрих уже не пил, лишь, погруженный в морфиновую меланхолию, слушал переборы струн и тихие напевы Марцеллы.
При виде посыльного, она сейчас же отложила гитару и сказала:
– Ты должен идти, милый.
– Рано спохватились, – откликнулся Генрих, бездумно выщелкивая искры и наблюдая за пульсирующим огоньком: пламя рождалось, умирало, и возрождалось снова. В этой цикличности было что-то завораживающее и злое. – Я ожидал, за мной придут только к концу недели.
– Тебе никогда не удавалось исчезнуть больше, чем на пару дней, – заметила Марцелла.
– Исчезнуть… – повторил Генрих. – Какое странное слово… Будет забавно – не правда ли, Марци? – если однажды я исчезну насовсем.
И, сложив ладони, погасил огонь.
Конец августа выдался знойным и душным. Авьен выдыхал смрад десятками фабричных труб. Никогда не спящие глаза Ротбурга – заплывшие и пустые, с облетевшей позолотой на веках-ставнях, – следили за Генрихом неотрывно. Сам же Генрих оставался безучастным: и когда отмокал в ванне, положив на глаза полотенце и погружаясь в вязкую полудрему; и когда его брил и причесывал Томаш; и когда, соскоблив с себя след дешевых духов, вина и поцелуев, облачался в повседневный мундир.
Будто загонял в скорлупу что-то ранимое и настоящее.
– У вас скопилось немало корреспонденции, ваше высочество, – говорил Томаш, по привычке помогая справиться с пуговицами. – А так же прошений. Я разложил их в порядке поступления и оставил на вашем столе. Еще о вас справлялся господин Уэнрайт…
– Чего хотел? – слегка оживился Генрих.
– Он не сказал, – ответил камердинер, и оживление опять сменилось апатией. – Но выразил надежду, что по возвращению вы сами свяжетесь с ним. Еще о вас настойчиво спрашивала супруга… я бы сказал, слишком настойчиво, по нескольку раз на дню. Узнав, что вы вернулись, ее высочество выспрашивала разрешение на аудиенцию.
– Не сейчас, – поморщился Генрих, самостоятельно застегивая непослушный воротник. – Меня ожидает отец.
– Я так и передал, с вашего позволения, – поклонился Томаш и щеткой стряхнул с мундира соринки. – Еще должен заметить, у вашей супруги поразительные вокальные данные. Ее арии и музицирование слышали даже в соседнем флигеле, и гости жаловались.
– Возмутительное неудобство! Передай: пусть прекратит. Кто из гостей выразил недовольство?
– Его вэймарское величество Людвиг…
– Лютц? Да что бы он понимал в музыке, солдафон! Передай супруге: пусть продолжает. А что отец?
– Его императорское величество ожидает вас к четырем пополудни, но вы успеваете, ваше высочество.
– Прекрасно! – ответил Генрих, не видя в этом ничего прекрасного, а только досадную необходимость.
Он знал наизусть, о чем пойдет разговор.
Сперва отец посетует на его, Генриха, образ жизни. Затем пристыдит памятью предков. Потом пройдется по женитьбе на глупой и некрасивой равийке, хорошо понимая, чем руководствовался Генрих при выборе. Припомнит «Меморандум о политической ситуации», затем дружбу с оппозицией, а после – скандальные статейки и гнусные стишки. И все закончится очередной вспышкой и возвращением к Марцелле на Леберштрассе.
Бестолковый и порочный круг, разомкнуть который ни у Генриха, ни у его величества не хватало уже ни желания, ни сил.
Кайзер как обычно восседал за письменным столом.
Иногда Генриху казалось, отец врастал в рабочее место подобно старому дубу: выверни кресло – и увидишь кровеносную систему корней, пронизывающих Ротбург от церемониального зала до императорских конюшен.
– Ваше величество, – склонив голову, он остановился у порога.
– Да, да, прошу садиться, сударь.
В голосе кайзера непривычная рассеянность, взгляд озадаченный.
Опустившись в кресло, Генрих ждал, стараясь не глядеть на портрет императрицы – вот, кто в высшей степени овладел искусством исчезать! И наблюдал, как с хрустом и шорохом переворачиваются бумаги, как солнечный луч, просачиваясь сквозь портьеры, высвечивает мокрую лысину императора, и августовская муха все кружит и кружит над нею, отчего его величество отмахивался все чаще, а раздражался все сильнее.
