Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)
– Ваше… высочество! – просипел Андраш прежде, чем Генрих успел открыть рот. – Вы… в порядке?
Генрих подошел ближе, хотел дотронуться до руки адъютанта, поймал взглядом собственные руки-клешни – в бинтах и мази, – и просто улыбнулся в ответ.
– Ты поступил по-геройски, друг мой. Я винил бы себя, если б…
Андраш кашлянул и со свистом втянул воздух.
– Пустяки, ваше высочество… Царапина.
– Больному нельзя много говорить, ваше высочество, – мягко вмешался один из медиком. – Необходим покой…
– Конечно. – Генрих понимающе кивнул. – Надеюсь, он поправится к нашему отъезду, потому что в Авьене я сразу же в торжественной обстановке представлю его к железному кресту героя!
– Ваше… – Андраш привстал и ухватил Генриха за запястье.
Прикосновение разбередило раны, но Генрих сумел улыбнуться через боль:
– Все хорошо. Ты заслужил. Подумать только, как причудливо складывается жизнь! – он покачал головой. – Всего два месяца назад я сам лежал в постели, а ты молился о моем выздоровлении. Теперь… – вздохнул, выпростал руку и обратился к медикам: – Долго ли?
– Будет зависеть от организма больного, – ответили ему. – Сейчас необходим покой и инфузионная терапия.
– Что? – Генрих непонимающе сдвинул брови, и один из медиков тронул штатив.
– Физиологический раствор поступает прямо в кровь, а благодаря такой системе возможно за один раз ввести довольно большой объем лекарства и снизить вред на стенки сосудов.
– Прямо в кровь? – повторил Генрих и поднял глаза на сосуды.
В солнечных лучах они золотисто поблескивали, и кружащаяся в воздухе пыль походила на вспыхивающие и гаснущие искры.
Как холь-частицы под микроскопом.
Вспомнилась последняя встреча с Натаниэлем: изможденный, дышащий хрипло и болезненно, время от времени отхаркивающий кровью, он говорил, что опыты не увенчались успехом. Эликсир, настоянный на крови Спасителя, не дает никаких результатов, пить ли его однократно или несколько раз на дню.
И Генрих был убежден, что формула не полноценна. Что требуется что-то еще, о чем не знает ни он сам, ни доктор Уэнрайт.
А, может, дело было не в формуле?
Некстати зуд от ладоней перекинулся выше, к локтевому сгибу, где долго заживали шрамы от иглы.
Догадка пронзила молнией.
Генрих качнулся и оперся о изголовье кровати. Перед глазами расплывались золотые круги.
– Бумагу мне, – вытолкнул он.
– Что, ваше высоч…
– Бумагу быстро!
Андраш смотрел на него из-под полуопущенных век. Он тоже не понимал, но объяснять не было времени.
Генрих надеялся, что телеграмма долетит до Натаниэля гораздо раньше, чем он сам вернется в Авьен.
И он писал:
«Мой друг!
Не падай духом! А лучше обратись к инфузионной терапии и моему горькому опыту, о коем ты знаешь лучше прочих. Не все лекарства нужно пить как микстуру. Иные требуют внутривенного вливания. Пробуй! И пусть удача улыбнется всем нам…»
Сейчас мечта о панацее казалась как никогда реальной.
Глава 3.3. Брожение
Авьен. Апрель.
Покидая Авьен, Марго не могла поверить, что спустя три месяца ей придется вернуться.
Она боялась, что город встретит ее болезненными воспоминаниями: вокзалом, где она прощалась с прежней жизнью, держа в руках урну с прахом Родиона; многолюдными узкими улицами; набережной Данара; театром, где она подстерегала Спасителя; Ротбургом, похожим на склеп…
Марго боязливо опиралась на локоть Раевского, который с неуемной энергией отчитывал носильщика за оброненный чемодан, и глядела на изменившийся город с удивлением впервые приехавшего сюда человека.
– Я помню Авьен совсем другим, – слабо призналась она уже в экипаже. И безостановочно крутила помолвочное кольцо, чтобы ни дай бог не притронуться к занавескам на окнах – так рекомендовали всем прибывшим военные медики.
Патруль обходил вагоны на границе, и уже там Марго заметила перемены.
Военные носили шинели с высокими воротниками, перчатки и каски. Лица до глаз скрыты повязками. На плече каждого – походная сумка с набором перчаток, повязок и футляров с двумя пузырьками спирта и ватными тампонами, и с маленькой иконой Спасителя. Все это раздавалось немногочисленным приезжим.
– Соблюдайте меры предосторожности, господа, – приглушенно доносилось из-под повязок.
Раевскому почтительно козырнули: карточка промышленника и владельца фармакологических фабрик делала его желанным гостем. Его живые глаза внимательно изучали столицу Священной империи – теперь здесь было пусто, стерильно, в воздухе висел явственный запах гари и медикаментов.
– Не думал, что все настолько серьезно, – заметил Раевский, провожая взглядом патрули. – Возможно, вам не стоило возвращаться, Маргарита.
Не зная того, он высказал вслух опасение Марго, и она, чтобы не подать вида, выпрямила спину и холодно ответила:
– Это мой крест, Евгений. Должна помогать болеющим в память о брате.
Действительно, говорить о нем было все еще больно, будто каждое слово снимало кровяную корочку с раны, и она раскрывалась вновь.
Вон крыша университета, где Родион постигал науки под присмотром доктора Уэнрайта.
Вот любимое кафе с нежнейшим штруделем.
А там вздымается ввысь шпиль собора Святого Петера.
Экипаж повернул, и грудь Марго обложило огнем: на Лангерштрассе между розовым и голубым особняками зияла дыра – уцелел только фундамент, а обгорелый верх сняли, и вдалеке просвечивала зелень парка Пратер и обод колеса обозрения.
Будто нарочно, экипаж замедлил ход, и Марго удалось рассмотреть тонкие ростки, пробивающиеся сквозь фундамент бывшего особняка барона фон Штейгер. Обугленные кирпичи фундамента торчали из земли точно стариковские зубы, и Марго подумала: старик так настойчиво цепляется за память, что не только поселился в ее собственной голове, но и не желает оставлять даже свой старый сгоревший особняк.
Марго поежилась, когда ей показалось, что в голове что-то заворочалось с болезненным стоном, и в страхе ухватила ладонь Раевского. Его брови слегка приподнялись в беспокойстве, и Марго жалко улыбнулась.
– Показалось, – пробормотала она. – Будто увидела что-то… знакомое. Можем ли мы ехать быстрее?
В прошлое возвращаться не хотелось. Кем она была здесь? Вдовой. Падшей женщиной, вытаскивающей на белый свет грязные тайны Авьенской аристократии. Любовницей Спасителя. Сестрой государственного изменника. Женщиной, в свою очередь подозреваемой в измене.
Ей не хотелось цепляться за имя.
А потому она с готовностью приняла предложение Раевского, слегка удивленного такой готовности, но все же обрадованного ей.
Помолвка прошла скромно и поспешно.
Раевский вовсю ухватился за идею, поданную Марго, и подсчитывал барыши от фармакологической кампании в Авьене. Бушующая там эпидемия совсем его не пугала, и это отчасти импонировало Марго: в Раевском не было надломленности Генриха или жесткости Вебера, и уж конечно не было жестокости барона – этот человек был спокоен и невозмутим, быстро оценивал ситуацию, быстро просчитывал варианты выгоды или наоборот потерь, и так же быстро принимал решения. Марго понимала, что сама она отчасти интересовала Раевского с практической точки зрения – она обладала титулом и некоторым приданым, а также в свою очередь подавала ему достойные деловые советы. Марго понимала, что этой помолвкой, а впоследствии и браком, Раевский укрепит свои позиции на рынке химической промышленности. И не видела в том ничего плохого: в конце концов, она получала почти половину от доходов, а плюсом – его фамилию.
Они сняли меблированные комнаты с видом на Данар: Марго отвели отдельную спальню с прислугой, что несколько обескуражило владельца, потому что въехали они под одной фамилией, но Раевский в свойственной ему спокойной манере пояснил, что они только помолвлены, и приехали за благословением на супружество к самому Спасителю.
Сказка была бы идеальной, если бы не парочка фактов: во-первых, Марго совершенно не желала видеть Спасителя, а во-вторых, по словам домовладельца, он и вовсе отсутствовал в Авьене.
Это позволило Марго сбросить напряжение последних дней, что не ускользнуло от взора Раевского.
– Вы, кажется, в хорошем настроении, – с улыбкой заметил он. – Мне жаль, что наше первое путешествие приходится на столь неблагоприятное время. Я с удовольствием пригласил бы вас в оперу или картинную галерею.
– Вы очень любезны, Евгений, – ответила Марго, подавая руку для целомудренного поцелуя. – И я весьма благодарна за такое радушие. Позвольте вас заверить, что опера подождет. У нас будет много времени, если… – она сглотнула и поправилась: – когда все это закончится.
– Вы как всегда мудры, моя дорогая, – легко отозвался Раевский. – В таком случае, позвольте мне ненадолго покинуть вас. В шесть у меня встреча с господами инженерами. Если вы хотите, вы можете…
– Нет, нет, – покачала головой Марго. – От столь долгой дороги у меня разболелась голова. Пожалуй, я сегодня не смогу оказать вам поддержку. Простите…
Раевский снова поцеловал ее руку, несильно пожал и сказал:
– Не беспокойтесь об этом. В любом случае, я передам вам проекты на рассмотрение. Теперь мне не сделать и шагу без одобрения дражайшей невесты.
Он мягко улыбнулся, и Марго болезненно улыбнулась в ответ. Ей, в самом деле, порой казалось, что славийский промышленник делает слишком много для нее. Что он – деловитый, серьезный, бойкий умом, надежный и ничего не требующий от Марго сверх приличий, – послан ей небесами как рука помощи, призванная вытащить ее из жизненной трясины. Она держалась за него как за последний спасительный шанс. И боялась, что лишь однажды выпустив из рук, потеряет свою опору и до конца разрушит свой хрупкий треснувший мир.
– Одно прошу, душа моя, – сказал Раевский, прежде чем покинуть Марго. – Не выходите без меня из комнат. Это может быть небезопасно.
Марго пообещала.
Она недолго продремала, очнувшись только когда часы пробили семь пополудни.
Служанка принесла ей кофе, от вкуса которого она почти отвыкла за месяцы своего пребывания в Славии и уже почти отвыкла от немногословности и вышколенности местной прислуги, разительно отличающейся от Ольги, оставленной в Петерсбурге. От этого молчания, от тишины за окном было неуютно, и Марго решилась спросить, надеясь, что ее авьенский не совсем позабыт:
– Так что же? Что нового в Авьене?
Служанка присела, склонив лицо, прикрытое белоснежной повязкой, не поднимая глаз ответила:
– Все по-прежнему, фрау, – Марго поежилась, услышав непривычное обращение, а девушка продолжила: – Если пожелаете, могу принести подшивку газет за последние месяцы, фрау.
– Не нужно, – поморщилась Марго. Газет она вдосталь начиталась и в Петерсбурге. – Замечу, на улицах никого…
– Вы правы, фрау. Указом его высочества Спасителя запрещено надолго появляться на улицах и собираться более тридцати человек в одном месте.
– Сурово.
– Простите, фрау. Таков указ Спасителя. В Авьене с февраля закрыты театры, галереи, кафе, рестораны, парки, музеи, торговые лавки. Теперь мы просто пишем список необходимых продуктов и заказываем их, фрау. Выходить разрешено только на мессу.
– На мессу? – переспросила Марго. – К чему такое исключение?
– Ну как же, фрау! – удивилась служанка. – Его преосвященство молится за выздоровление народа! А мы молим нашего Спасителя!
– И напрасно, – резко ответила Марго и, поймав ошеломленный взгляд служанки, осеклась и мягко добавила: – Напрасно сидеть взаперти после столь долгого отсутствия. Подай мне экипаж. Развеюсь перед ужином.
Служанка повиновалась, и Марго в ожидании встала к окну, наблюдая, как медленно катятся воды Данара.
Несмотря на данное Раевскому обещание, сидеть в комнатах казалось Марго невыносимо. Она и без того много времени провела взаперти в Петерсбурге, довольствуясь лишь обществом Ольги. Заразы Марго не боялась: она уже видела чахоточных больных, общалась с ними, ухаживала в госпитале Девы Марии, и знала о болезни не понаслышке.
Туда первым делом и планировала отправиться Марго.
Едва экипаж тронулся, как их нагнали колокола: тяжелый и заунывный звон Пуммерина прокатывался над улицами, отскакивал от запертых ставен и черепичных крыш, тревожил лошадей, перешедших на нервную трусцу, волновал сердце самой Марго. Чудилось в этом звоне что-то траурное. И люди, что вереницей тянулись к Петерсплатцу, закутанные в темные одежды, будто тоже на траурной процессии, нагоняли на Марго тоску.
Она отпрянула от окна, чтобы не видеть пустых улиц и безмолвных домов, заколоченные досками двери и окна кабаков и лавочек, не видеть патрули военных и полиции, бряцающих оружием и попадающихся на глаза Марго через каждый квартал – единственные люди в обезлюдевшем городе.
На повороте к Траппельгассе Марго услышала резкую трель полицейского свистка, и экипаж остановился.
Двое полицейских в ранге не выше капрала, козыряя и заученно выпаливая официальное обращение, осведомились у Марго о цели ее путешествия. Не поднимая вуали и не снимая перчаток, она молча разгладила бумагу на двух языках – авьенском и славийском, – и протянула патрульным.
– Баронесса Раевская, – глухо, с усиленным славийским акцентом прокомментировала Марго из-под скрывающей лицо повязки. – Совладелица фирмы «Раевские&Ко». С деловым визитом в госпиталь Девы Марии.
Бумагу вернули быстро, сопровождая почтительным:
– Доброго здравия, баронесса! Необходимо ли сопровождение полиции?
– Не нужно, благодарю, – ответила Марго, пряча бумагу обратно в ридикюль.
Звук удаляющихся шагов и цокот копыт потонул в новом перезвоне Пуммерина.
Госпиталь произвел на Марго удручающее впечатление: некогда выстроенный с нуля, за столь короткий срок он пришел в упадок – окна нижних этажей выбиты и наглухо заколочены фанерой, порог разбит, в коридорах запустение и невыносимый надсадный гул из сливающихся криков, стонов, кашля, завывающего ветра и лязга инструментов.
Марго остановилась на пороге, прижав ладони к груди.
Что же случилось здесь? Почему?
Выбежавшая навстречу с уткой в руках сестра милосердия подняла на вошедшую удивленный взгляд.
– Доктор Уэнрайт, – вытолкнула Марго. – Он работал здесь. Мне нужно…
Сестра испарилась так же скоро, как и появилась. Но вместо нее в коридор поспешно выскочил мужчина в медицинской шапочке и в потрепанном халате.
– Мое почтение, фрау, – кланялся он поспешно и несколько дергано, не переставая обтирать одну ладонь о другую, и до Марго донесся стойкий запах спирта. – Простите, что в таком виде… Госпиталь переполнен. Я доктор Кауц. Чем обязан?
– Доктор Натаниэль Уэнрайт, – повторила Марго. – Он мой друг и… коллега. Мы работали когда-то в этом госпитале.
– Сожалею, – быстро и действительно с сожалением ответил Кауц. – Доктора Уэнрайта здесь нет. Разве вы не слышали?
– О чем? – осведомилась Марго, и ее голос сел.
– О его аресте.
Марго не ответила и опустила дрожащие руки.
Конечно, она помнила, как полиция вломилась в ее дом, не дав попрощаться с братом. Помнила, как уводили ютландца. Помнила его жуткий кашель с частичками крови, но все-таки…
Все-таки она надеялась. Неужто напрасно?
– Да, герр Уэнрайт, – тем временем, продолжал Кауц. – Светила науки! Прекрасный был человек! Был до последнего с нами, пытался найти лекарство, и что же? Заразился сам. А потом и вовсе был обвинен в алхимии…
– И где он теперь?
– Кто знает. С Рождества никто не слышал о нем. Может, умер от чахотки. Может, замучен на допросе…
Он осекся, искоса глянув на Марго, будто сказал что-то лишнее. И Марго понимала, что он действительно сказал лишнее, но поспешила возразить:
– Не бойтесь, я друг вам! Я знаю, доктор Уэнрайт был близок к открытию! Я хотела бы поддержать его изыскания. Может быть, вам тоже что-то нужно?
– Фрау! – с придыханием воскликнул Кауц, простер руки, но, точно опомнившись, прижал их к груди. – Мы были бы безмерно рады! Госпиталь переполнен! Персонал не справляется! Финансирование прикрыто! А с тех пор, как его преосвященство приказало изъять из оборота необходимые медикаменты…
У Марго пересохло в горле.
Конечно, Дьюла! Вот, кто стоит за упадком госпиталя.
– Крепитесь! – сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал уверенно. – Я сделаю все, что в моих силах. Уверена, что и его высочество, Спаситель, не оставит вас!
По лицу Кауца скользнула кривая усмешка, и он качнул головой.
– Спаситель, фрау? – повторил он и, энергично обведя руками вокруг себя, горько добавил: – Разве вы не видите? Он уже нас оставил.
Авьенские улицы. Затем Вайсескройц. За несколько дней до Пасхи.
За несколько дней до Пасхи Генриха встретили на восточном вокзале несколько людей, одетых в штатское. Его возвращение держалось в секрете, и сам он – в походном сюртуке, в котелке, надвинутым на самые глаза, с лихо закрученными подчерненными усами, – без лишних помпезностей и приветствий поспешно сел в поданный экипаж.
– С возвращением, ваше высочество, – тихо поприветствовал его герр Шульц.
– Вы получили мою телеграмму? – без обиняков сразу же осведомился Генрих.
– Так точно, ваше высочество. Более того: я не удивлен и говорил вам, что в Туруле так же замечены национал-социалисты. Вам следовало быть осторожнее.
Генрих молчал, угрюмо поглаживая стилет Марго – вещь, с которой он не расставался ни на минуту.
Конечно, герр Шульц прав: будь Генрих хотя б немного более осторожен, не пострадал бы Андраш.
Адъютанту было велено оставаться в госпитале до полного выздоровления. И, хотя Андраш не смел перечить распоряжению кронпринца, весь вид говорил, что он с этим не согласен.
Покушение послужило и толчком для Турульского парламента: утром следующего дня единогласно было вынесено решение принять поддержку Авьена как в отношении медицинской помощи, так и в отношении военной. Граф Медши выглядел взволнованным, что никогда ранее не наблюдалось за ним, и Генрих понимал, что это было вызвано опасением перед возможностью обвинения в государственной измене.
Эпидемия изменила все: до лучших времен отложены мечты о независимости, прежние заговорщики перераспределены в регионы, и вокруг Генриха сформировался надежный круг лояльных к нему людей. В конце концов, он все еще был Спасителем, и все еще был Эттингеном.
– С тех пор, как вашим указом закрыли рестораны и кабаки, ваше высочество, – продолжил герр Шульц, – о подпольщиках ни слуху, ни духу. Но я бы не советовал расслабляться. Полицейские разгоняют толпу с улицы – она идет в кафедральный собор.
Подтверждая его слова, в отдалении загудел колокол.
Генрих поморщился и с досадой заметил:
– Я все еще ищу рычаги воздействия на церковь. Его преосвященство считает, что они полностью автономны и независимы от государства. Будь я императором…
Он осекся, высказав мысль, которую можно было расценить как крамольную. Но к его облегчению герр Шульц просто спокойно ответил:
– Но вы Спаситель.
– И потому отчасти тоже подчиняюсь церкви, – Генрих погладил пальцем выпуклые крылья на рукояти стилета. – Я должен буду присутствовать на мессе.
– В таком случае, ваше высочество, советую удвоить охрану.
Генрих понимал это и сам. Туже натянув перчатки, сказал:
– Мне было бы спокойнее, если бы кроме гвардейцев там были и ваши люди, герр Шульц.
Тот вежливо склонил голову.
– Конечно, ваше высочество. Мои люди наблюдают за всем, что происходит в Авьене. Особое внимание уделяется прибывшим в столицу и фармацевтическим фабрикам.
– Похвально. Нам не нужны заезжие террористы и не нужны трагедии на производстве. Много ли пересекло границу?
– Не слишком, и все по делу, – герр Шульц перелистнул обтянутый кожей блокнот. – Дюжина галарских инженеров. Двадцать медиков по обмену опытом. Два промышленника из Костальерского королевства и один с невестой из Славии.
– Что кабинет министров?
– Претензий нет. Но, понимаете, что отследить четкое распределение всех средств невозможно…
Генрих дернул углом рта в недовольстве. Конечно, он понимал это. Конечно, не все будет гладко на деле, даже если было гладко на бумаге.
Но все это можно исправить – потом. Сейчас стояли более насущные вопросы.
– Что доктор Уэнрайт? – тихо спросил он.
– Плохо, – не стал лгать герр Шульц. – Сами увидите.
Весь остальной путь они молчали, и Генрих угрюмо следил, как за окном проплывает лес, опушенный зеленью, как с ветки на ветку перескакивают прыткие белки, а птицы, обрадованные теплыми апрельскими днями, выводят свои трели.
Все будет так – и после исчезновения людей. Когда vivum fluidum сотрет их с лица, природа вернет свое, и Acherontia Atropos – бражник Мертвая голова, – вернется в Авьенские леса как символ победы смерти над человечеством.
Генрих вздрогнул, когда фиакр загрохотал по мощеной дороге, минуя ворота замка Вайсескройц.
Здесь встретил его Томаш, взявший на себя заботу о Натаниэле. И хотя лицо старого камердинера было вышколенно строгим, по вспыхнувшим глазам Генрих понял, что тот чрезмерно рад его видеть.
– Отнеси мой саквояж наверх, – говорил Генрих, улыбаясь в отрощенные усы, к которым так и не привык, и позволяя Томашу себя раздеть. – Только не в ту комнату. Лучше в восточные покои.
В замке он чувствовал себя слегка неуютно – многие недели Вайсескройц стал для Генриха тюрьмой, и неприятные воспоминания, и так и не выветрившийся запах гари, и заново вставленные окна взамен разбитых, и зуд в руках заставляли Генриха быстрее разделаться с указаниями и, наконец, постучать в дверь гостевой комнаты в мезонине.
За дверью раздавались надсадные хрипы. Скрипели пружины, будто кто-то ворочался и никак не мог подняться с постели. Наконец, осипло сказал:
– Войди…те…
Здесь пахло лекарствами и кровью. Да, Генрих хорошо изучил этот запах! Он не спутал бы его ни с чем. И ни с кем не спутал бы человека, приподнявшегося на локте из-под скомканных одеял.
Натаниэль давно растерял свой загар и свою пышущую энергию: теперь это был исхудавший призрак с сальными космами и плохо выбритым лицом. Глаза тускло блестели из черных впадин, а пальцы, вцепившиеся в простыню, дрожали.
– Хар… ри…
Выдох окончился глухим кашлем, и Натаниэль принялся сплевывать в полотенце, которое сейчас же расцвело алыми каплями.
– Не… подходи…
Он с трудом подавил позывы, дергая кадыком и с мольбой глядя на Генриха из-под спутанных волос.
– Я не боюсь, – ответил Генрих и подошел к кровати.
Сердце заныло, когда он коснулся костлявого плеча. Натаниэль оскалил окровавленные зубы и прохрипел:
– Ты безрассуден. Я по-прежнему заразен, Харри…
– А я по-прежнему полыхаю огнем. Но ты никогда не боялся пожать мою руку.
Будто ожидая этих слов, Натаниэль ухватился за протянутую ладонь. Лицо его просветлело.
– Тебе… не идут усы, – сказал он.
Это заявление было столь неуместно, что Генрих рассмеялся.
– Я путешествую инкогнито сегодня, – сказал он. – Есть некоторые дела, которые нужно завершить до Пасхи.
– А! – ответил Натаниэль. – Который теперь месяц?
– Апрель.
– Мы будто поменялись местами, – ютландец обтер ладонью взмокший лоб. – Но ты выжил, Харри… а я… я умираю…
Он вновь закашлялся, согнувшись пополам и сплевывая сгустки прямо на пол.
Генрих сел рядом, обхватив Натаниэля за плечи и ждал, пока приступ не закончится.
– Ты не умрешь. Я не позволю. Ты получил послание?
– Да, – с нижней губы ютландца протянулась розовая ниточка слюны. – Но только поздно, Харри… я не смогу…
– Задумал сдаться? – Генрих отстранился. Грудь жгло огнем. Ладони покалывало, и в горле стоял горький комок. – Не ты ли говорил мне, Натан, что сдаваться нельзя? Не ты ли верил в наше дело, в меня, когда я сам ни во что не верил?! Разве не ты оказался почти у цели?!
– Почти… – эхом отозвался Натаниэль и поднял на Генриха несчастные глаза. – Но я почти не встаю с постели… ты видишь, Харри? – он отбросил одеяло, и Генрих заледенел, увидев, каким стал теперь его друг. – Я больше не ученый и даже почти не человек. Живой мертвец… который только ждет своего часа…
– Что надо сделать? – прошептал Генрих.
Воздух выходил из его рта с тонким свистом и болью, будто в легких пробило дыру. Натаниэль глядел непониманием, и Генрих повторил:
– Что нужно сделать, чтобы получить эликсир? Если ты не можешь, я сделаю это сам.
Губы ютландца раздвинулись и задрожали. Он сглотнул, дрогнув худым горлом, и хрипло переспросил:
– Ты сделаешь…?
– Я присутствовал при этом и раньше, – небрежно и быстро проговорил Генрих, словно опасаясь, что вся решительность испарится, как испаряется вода в тигле. Воспоминания некстати обожгли, сбили дыхание, но он продолжил: – В моих жилах течет огонь, а нем – основа для ламмервайна. Скажи мне, Натан. Прошу! Есть время до Пасхи, расскажи мне, и я сделаю это за тебя… для тебя!
Говоря, он наклонился к Натаниэлю, ощущая запах его пота, его болезни, крови. Но отвращения не было. Страха не было. Он слишком долго желал этого, чтобы отступить в последний момент. И слишком хотел этого, чтобы сдаться.
Натаниэль вздохнул. Но вслед за вздохом его взгляд потеплел, и он ответил:
– Хорошо. Внизу, в лаборатории… есть мои записи… но прежде слушай…
Вайсескройц. Винные погреба.
Внизу было прохладно и сыро.
Спустившись, Генрих запалил фитиль – обыкновенной спичкой.
Густые тени заворочались по углам, скользнули к ногам Генриха, стылыми ладонями легли ему на плечи.
Он дернул плечом и шагнул вперед, поставив лампу на стол.
Печь-атонар уродливо сгорбилась в углу – пустая и мертвая, отпылавшая свое. Генрих никогда не зажигал ее сам, но видел, как зажигают другие, и аккуратно, по наставлению Натаниэля, уложил в жерле дрова, щедро облив их растительным маслом.
«Зажги ее живым огнем, – сказал Натаниэль. – От этого быстрее родятся саламандры, и жар станет ярким, красным, живородящим».
Генрих медленно стянул перчатку.
Кожа зарубцевалась, покрыв кисть руки отвратительной белой сеткой и бугристыми шрамами. Генриху казалось, что он видит крохотные искры, снующие под кожей – но это был обман. У него человеческие, просто изуродованные огнем руки. Он ест человеческую пищу и как все люди истекает кровью. Он – человек! Разве можно думать иначе?
Задержав дыхание, Генрих положил пальцы на древесину. Горячий зуд прокатился по жилам, заставив самого Генриха задрожать от боли, а потом ладонь вспыхнула пламенем – и пламя перекинулось на дрова.
Генрих отпрянул, выпрямляясь во весь рост и усмиряя колотящееся сердце.
Что, если кто-то увидит его здесь? Кто-то, неодобрительно качающий головой и наблюдающий из самого темного угла. Кто-то, состоящий весь из теней и пламени. Дьявол с лицом Дьюлы.
Но сколько ни оборачивайся – никого. Это просто игра теней и воображения. Просто призраки прошлого, скалящиеся из-за спины и нашептывающие страшное. Лучше не прислушиваться к ним.
В лаборатории все напоминало о Натаниэле: у дальней стены стояла кушетка, застеленная шерстяным покрывалом, стояла кружка с остатками чая, ворохом лежали бумаги с расчетами и химическими формулами, в тиглях темнел осадок – работа кипела тут до последнего. Генрих слабо улыбнулся, почувствовав уважение к старому другу. Натаниэль сделал все, что мог. Теперь его, Генриха, очередь.
Печь разгоралась быстро.
Осталось прокалить сосуды.
Когда-то давно, будучи еще ребенком, Генрих зачарованно держал их в руках – за зеленоватой стеклянной стенкой вскипали розовые пузырьки. От них поднимался странный щекочущий запах, и пальцы тоже щекотало, и человек с лицом, закрытым капюшоном, держал его за плечи и говорил тихим, тихим и монотонным голосом, точно читал молитву.
Потом сосуд нагрелся и лопнул в его руках.
Генриха обожгло – кипящей жидкостью или огнем, – и после, оправившись от болезни, он больше не рисковал держать в руках что-либо без перчаток. Не рисковал дотрагиваться до людей. Не рисковал обнимать матушку и сестер. Словно огонь запечатал Генриха внутри невидимого сосуда и поместил в печь. Но в печи страшно. В печи пляшут огненные черти. Вот-вот атонар раскалится до немыслимых температур, и стеклянный сосуд треснет и распадется окончательно, кровь свернется, останется на дне бурой коростой, а вверх взовьются золотые искры. Их соберут в колбу и смешают с винным спиртом. Кто вкусит эликсир – обретет бессмертие.
Генрих вздрогнул и опустил раскаленный сосуд на подставку.
«Теперь возьми кровь, – сказал призрачный Натаниэль. – Ее следует брать натощак из срединной вены».
Движения Генриха была заученные и четкие, доведенные до автоматизма. Он сам старался не вспоминать, откуда взялась такая заученность, и ничего не чувствовать, когда вводил иглу в вену: наблюдал за шевелящимися тенями, за искрами, танцующими в глотке печи – то роились саламандры, – смотрел на рубиновые капли, стекающие по стенке сосуда и окрашивающие белый порошок поташа в нежно-розовый. Но, зажимая вену марлевым тампоном и встряхивая колбу, Генрих почувствовал некоторое облегчение, будто перешагнул через какую-то внутреннюю преграду. Словно сделан первый шаг на пути к спасению. Теперь щепоть извести.
Розмарин.
Все прокалить на железном противне.
Опять поместить в колбу, добавить ложку виноградного спирта, немного воды…
Откуда Натаниэль узнал все это? Наверное, из древних манускриптов и тайных знаний, украденных из ложи Рубедо.
И никаких огненных искр.
А есть ли они вообще?
От одной мысли Генрих заледенел. Запечатав горлышко воском, он стиснул колбу ладонями.
За время, что он находился в лаборатории, воздух стал душным и ломким. Алая пасть атонара облизывалась огненным языком, отрыгивала саламандр – вертлявых существ, сотканных из чистого пламени, – и те взлетали к потолку, вычерчивая на нем причудливые узоры, похожие на гигантские распускающиеся цветы. После вспыхивали, гасли и падали под хрустким пеплом – чтобы сквозняк поднял его и бросил обратно в печь, – и там возрождались, и вылетали снова. И это был вечный цикл смертей и перерождений, и Генрих вдруг подумал, что умирать, наверное, не так уж страшно, если знать, что эта смерть не будет напрасной.
Но, пожалуйста, не Натаниэля. И точно не сейчас.
Генрих осознал, что стоит слишком близко к печи: кожа чувствовала непреходящий жар, а руки – увидел Генрих, – истекали искрами.
Натаниэль говорил, будто колбу нужно поместить в тепло, под нагретую печь, и оставить ее там на четырнадцать дней. Но есть ли у Генриха время?
Там, наверху, в пропахшей болезнью комнате умирал Натаниэль.
В далекой Равии ждал парализованный отец, преждевременно постаревший и сильно сдавший за последний год, совсем не похожий на того моложавого охотника, что являлся Генриху в бреду, когда в окне кровоточил закат и тьма нигредо становилось абсолютной белесой пустотой, а после вспыхивало алым пожаром.
Ревекка носила под сердцем ее – его! Их общего, – ребенка.
Мать с потемневшим лицом пила лаундаум от мигрени.
И где-то плакала его милая Маргарита… Ждала ли его? Помнила ли?
Vivum fluidum пожрет их всех. Простит ли себя за это Генрих?
Он вскинул лицо.
