Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)
Наверное, Генрих для отца – не значимее этой мухи, и общение с ним – лишь часть придворного этикета.
Наверное, император будет рад однажды прихлопнуть его газетой – последним изданием «Эт-Уйшаг», в котором так и не были выпущены стихи, но которое все равно изъяли из продажи, – и стряхнуть в мусорную корзину.
Минуты шли.
Шелестели бумаги.
Жужжала муха.
Генрих томился ожиданием.
– Ваше величество, – наконец, не выдержал он, поднимаясь. – Я вижу, вы заняты. Зайду в другой раз.
– Ума не приложу, куда делась карта дислокации наших соединений, – все сильнее хмурясь, ответил император. – Ведь не ранее, как утром, ее вот сюда положил граф фон Меркел.
– Господин министр планирует войну? – осведомился Генрих, подавляя враждебную настороженность, но к его облегчению кайзер покачал головой.
– В том, к счастью, нет нужды. Но мне поступили рапорты из Бонны и Далмы о недовольствах и брожениях, я собираюсь назначить инспекцию в дивизиях… а каких? Стариковская память подводит.
– Если нет военной угрозы, то передислокация корпусов не требуется, – небрежно заметил Генрих. – В Далме стоят восемнадцатая и сорок седьмая дивизии, в Бонне – первая и сорок восьмая.
Кайзер взмахнул рукой, но лишь для того, чтоб отогнать муху.
– У вас хорошая память, сударь. Вы знаете наизусть соединения сухопутных войск?
– И особенно хорошо те, где действительно нужна инспекция, – ответил Генрих. – Но не для того, чтобы подавить недовольство, а для того, чтобы понять проблемы наших солдат. Впрочем, я знаю их и без инспектирования.
– Какие же, позвольте полюбопытствовать? – император сощурил глаз, косо взглянув на Генриха, и взгляд этот был как вызов.
– Я полагаю, – запальчиво начал он, оставаясь стоять и глядя на кайзера сверху вниз, – военный министр не сообщил вам, что это не первые рапорты? Я изучал их, но вы пресекли мои попытки вмешаться. В них говорится о межнациональных конфликтах, что вполне ожидаемо, учитывая комплектование армии. В качестве единого командного языка используется авьенский, и это очевидно, так как на нем говорит большинство офицеров. Однако проблемы возникают в расположениях: солдаты просто не понимают, что пытается донести до них командование, а отпущенное на обучение время слишком мало. Отсюда сложность управления.
– И что вы предлагаете?
– Выделить больше времени на обучение и подготовку солдат, – быстро ответил Генрих, следя за мухой, теперь пикирующей к его плечу. – Офицеры расположений тоже должны приложить усилия для изучения языка своих подчиненных, – рывками, палец за пальцем, он принялся стаскивать перчатку. – В конце концов, из кого набирают офицерский состав? Из некомпетентных лодырей? Если авьенцы настолько не дорожат своими погонами, мы выдадим их боннийцам, равийцам, турульцам! Дадим возможность карьерного роста и для представителей нетитульных наций!
Генрих щелкнул пальцами, и муха, обуглившись до черной крошки, упала на паркет. Кайзер вздрогнул и утер лысину платком.
– Хм, хм, – промычал он, опасливо поглядывая на Генриха. Тот, перехватив взгляд, устыдился и спрятал руки за спину, но все же продолжил:
– К тому же, армия нуждается в перевооружении. Артиллерийское снабжение слабое, и это стоит признать. В Галларе уже год как используют восьмимиллиметровую винтовку, и она показала отличные результаты. Давайте закажем пробные образцы!
– И что же, сударь, вы полагаете, это решит существующие проблемы?
– Хотя бы их часть! – дернул подбородком Генрих. – С чего-то ведь надо начинать?
– Возможно, возможно… – брови его величества снова сошлись на переносице, взгляд отяжелел. – Вот только кому поручить? – он покачал головой. – Мне нужен человек ответственный и серьезный, кто действительно разбирается в вопросе и верен делу империи…
– Уж вашим генералам по силам справиться с таким пустяком, – пожал плечами Генрих. – Поручите любому из них.
– Я лучше поручу это вам.
– Воля вашего императорского величества закон, – слегка поклонился Генрих. – И, если это все, разрешите мне…
Он не договорил.
Смысл сказанного настиг его, как настигает приливная волна, в груди стало больно и горячо.
– Простите, ваше величество? – осторожно подбирая слова, заговорил Генрих. – Мне вдруг показалось, будто вы…
– Не показалось, – жестко перебил кайзер. – Я собираюсь поручить это вам.
Генрих упал обратно в кресло. Зародившийся под сердцем огонь вязко потек по венам, и, чтобы унять радостную дрожь, он с силой сжал подлокотники.
– Второго дня, – продолжил кайзер, – я разбирал бумаги, и обнаружил ранее присланные вами предложения. Я внимательно их изучил и, должен признать, они не дурны.
– Тогда вы отклонили их, – с усилием вытолкнул Генрих. – Почему теперь…
– Потому что я пересмотрел свое решение. Ваш смелый поступок во время торжеств позволил мне взглянуть на вас с новой стороны. И пусть я не в полной мере одобряю его и не могу разделить восторгов авьенцев – да, да! Не думайте, будто я не читаю газет! – вы показали себя человеком хотя и порывистым, но благородным.
– Ваше величество! – Генрих снова привстал. – Как Спаситель и ваш сын, я не мог поступить иначе!
– И я оценил это. Возможно, допустил ошибку, когда судил о вас слишком предвзято, – из-под кипы бумаг кайзер достал сложенную вчетверо карту, и Генрих сел. – Но ваша самоотверженность и знания впечатляют. Смотрите-ка! – разгладив ладонью бумагу, император удивленно качнул головой. – Вы оказались правы, в Далме и правда стоят восемнадцатая и сорок седьмая дивизии. Скажите, сударь, вы могли бы отправиться туда на следующей неделе?
– Отправиться? – эхом повторил Генрих. – Но мне запрещено покидать Авьен.
– Спасителю да, – ответил кайзер, поднимая глаза. – А генеральному инспектору сухопутных войск империи – нет.
На миг стало трудно дышать. Генриху хотелось расстегнуть воротник, чтобы глотнуть немного воздуха, унять пустившееся в оживленный галоп сердце. Он поднял ладонь, но встретился с взглядом отца: в глубине его глаз искрилась теплая радость.
И тяжесть отступила.
– Я даже не мечтал, – сказал он, выпрямляя спину и опуская руку на подлокотник. – Ваше доверие дорогого стоит! Я сделаю все, чтобы оправдать его, отец!
– Тогда подготовьте доклад. На завтрашнем заседании я собираюсь поднять вопрос перевооружения армии.
– Вы допускаете меня до заседания кабинета министров?
– И более того: настаиваю на вашей явке. Помнится, вы хотели предложить что-то по предупреждению дальнейших вспышек чахотки?
– Да, открытие больниц для малоимущих и финансирование научных исследований.
– Жду предложений и по этому вопросу. Только тщательно подбирайте слова, не забывайте, что вас будут слушать мои министры, а не посетители салона на Шмерценгассе.
– Отец! – Генрих почувствовал, как вспыхнули уши.
Лукавый огонек мелькнул во взгляде кайзера и пропал.
– Ступайте же теперь. Надеюсь, вы довольны?
– И благодарен!
Генрих поднялся – пружинисто и легко.
Почему кабинет отца прежде казался ему мрачным и неприветливым местом? Нет, здесь вполне просторно и вольно дышится, в солнечном свете кружатся золотые пылинки, в фарфоровой вазе – не замеченный раньше букет. Не розы – обычные полевые цветы, которые так любит матушка.
– Генрих.
Оклик заставил его вздрогнуть и опустить взгляд.
– Когда вы росли, – продолжил кайзер, – мне нечасто удавалось быть рядом с вами. Я всегда был больше императором, чем отцом. И хотел в вашем лице видеть, прежде всего, достойного преемника, потом Спасителя, и под конец – сына, – его горло дрогнуло, и Генриху подумалось, что отцу, должно быть, тяжело подбирать слова. – Не удивительно, что я совершенно не знаю вас. И больно представить, что уже поздно…
Он умолк, встревоженно глядя на сына, лоб собрался в морщины. Точно на миг осыпалась гранитная скорлупа, и под ней оказалось что-то человеческое, живое, уязвимое.
Не кайзер и не полководец – просто усталый пожилой человек.
– Нет, отец, – с мягкой улыбкой ответил Генрих. – Если этого хотим мы оба – поздно не будет никогда.
Особняк барона фон Штейгер.
В сейфе Марго – полная картотека ее клиентов.
Семейные скелеты – вместе с грязными тайнами и маленькими личными грехами, – аккуратно вынуты из шкафов, разобраны на косточки, перемыты и убраны в переплеты. Тут же – финансовая книга, где летящим почерком по-славийски прописано, кем, сколько и за какую услугу переведено на банковский счет фон Штейгер, жирно подчеркнуты должники и вымараны те, чьи грехи прощены и списаны.
Бумаги барона на нижней полке: ордера, чеки, векселя…
Ни одной долговой расписки, ни закладной на дом, ни намека на связь с ложей «Рубедо».
Марго вытерла взмокший лоб.
– Ну же, господин барон! – обратилась она к портрету. – Подскажите, что мне искать, дорогой муженек?
«Думай», – издевательски ощерился с портрета фон Штейгер.
Марго в досаде поддела ногой оброненные папки.
– Вы и при жизни были бесполезны! Теперь и подавно.
Бумаги с шорохом разлетелись. Что-то звякнуло о паркет, блеснуло в дрожащем газовом свете. Марго наклонилась и подняла треугольную пластинку с изображением вытравленного в меди одноглазого солнца – в насквозь пробитый зрачок прошла бы толстая бечева.
– Фрау? – в приоткрытую дверь просунулась Фрида, и Марго машинально спрятала пластинку в лиф. – Вам пакет.
– От кого?
Фрида просеменила через кабинет, протянула квадратный сверток, перевязанный простой лентой.
– Не могу знать, – ответила, с любопытством косясь на раскиданные бумаги. – Принес какой-то мальчишка. Вроде и посыльный, но выглядел странно.
– Насколько странно? – спросила Марго, и обдало жаркой волной. Неужто «мальчики из хора» от его преосвященства?
– Черномазый, как в саже, – сказала Фрида. – Я спрашиваю: от кого? Кому? А он только повторяет: Маргит, Маргит! С вашего позволения сунула ему четверть гульдена.
– Хорошо, Фрида, иди.
Пакет был тяжелым и твердым на ощупь, с краю – темная капля сургуча. Витые линии складывались в едва различимую «Э».
– Фрида!
Служанка остановилась, подняла на баронессу вопросительный взгляд.
– Мое письмо, – подавляя волнение, быстро проговорила Марго. – В Ротбург, помнишь? Ты отнесла его?
– В тот же день, фрау. И доложила тогда же вечером.
– Доложила? Вот новость! Не помню…
– Вы, смею заметить, тогда выглядели взволнованно, как не в себе. Может, и запамятовали.
– Да, да, – закивала Марго, сжимая сверток и вдыхая бумажную пыль, будто нагретую от прикосновений. – Так тебе удалось передать его?
– Передала, как вы и просили. Сперва меня чуть не отправил восвояси гвардеец, но потом вышел пожилой представительный господин в черном фраке. Осведомился, кто я и откуда, осмотрел письмо, но вскрывать не стал, потом велел передать, что все будет доставлено по назначению… – Фрида умолкла, переводя дух, и ее глаза загорелись восторженностью. – Ой, госпожа! Правда? Вы правда видели его высочество, а, значит, это…
– Иди! – перебила Марго, вздрагивая от волнения. – И не болтай, слышишь?
– Слушаюсь, – Фрида отскочила к двери, совершенно по-детски повертела сложенными в щепоть пальцами у губ – «рот на замок и молчок!», – и выскользнула за дверь.
Марго взяла со стола стилет – вертляво порхнул мотылек на рукояти, – и взрезала ленту. Оберточная бумага шелестела, как осенняя листва, и пахла так же – теплом и солнцем. Из-под обертки вынырнули золотые буквы.
– «Бабочки Авьена», – вслух прочитала Марго и рассеянно пролистала книгу – перед глазами мелькнули рисованные от руки иллюстрации, – а на колени выпал сложенный вдвое листок. Она подхватила его, замирая от какого-то сладкого предвкушения, поспешно развернула и встретилась с собственным портретом.
Рисованный набросок в нескольких штрихах удивительно точно передавал сходство, а кроме того, приподнятые брови и глаза, ярко выраженные и густо подчеркнутые углем, придавали лицу выражение печальной задумчивости.
«Такой Вы запомнились мне…», – значилось ниже.
Марго глубоко вздохнула и поймала свое отражение в трюмо: блуждающая улыбка на губах и глаза – два темных агата.
«Взгляни на себя! – послышался язвительный голос барона. – Краснеешь как невинная институтка! Портретик, ну так что с того?»
– Красиво, – тихо сказала Марго, продолжая задумчиво улыбаться. – Я красивая здесь… но почему-то печальная.
Может, художник подметил тоску по Родиону – как он сейчас, несчастный мальчик? Думает ли о сестре? Читает ли книги, что в прошлый раз принесла ему Марго? – а, может, автор портрета вскрыл приросшую к ее лицу маску и обнаружил под ней не признаваемую самой Марго трогательную хрупкость.
Листок подрагивал в руке, щеки пунцовели от прилившей крови. Марго вздохнула, с усилием перевернула бумагу и прочла дальше:
«…с тех пор постоянно о Вас думаю. Счастлив знать, что Вы не держите на меня зла и были в тот день на Петерсплатце. Я также хочу увидеться с Вами…»
По спине прокатилась теплая волна. Марго прикрыла глаза и сидела так, боясь шевельнуться, с головой звенящей и легкой, наполненной мыльными пузырями мыслей. Словно огромное колесо вновь подбросило ее и понесло вверх, над зелеными островками Пратера, над крышами Авьена, к самому солнцу – влекущему и обжигающему. Захочет – согреет теплом, захочет – сожжет дотла.
Такое новое, головокружительно странное чувство…
Марго и в самом деле почудилось, будто пол ускользает из-под ног, и это напугало ее. Распахнув ресницы, она судорожно вцепилась в письмо и, вникая в каждое слово, прочитала:
«В субботу будет открытие нового госпиталя на Райнергассе, я буду там. Приходите…»
Госпиталь? Не тот ли, куда инспектор Вебер обещал перевести Родиона? Он ведь тоже хотел что-то сказать тогда, на Петерсплатце…
Марго неуютно поежилась: букет, полученный от инспектора, так и остался вянуть в гостиной, не то, чтобы она намеренно игнорировала знаки внимания, но за всеми последними событиями – болезнью, встречей с епископом, бумагами покойного мужа, ответным письмом Спасителю, наконец! – она совершенно забыла о Вебере.
И теперь хризантемы, пожухлые и скучные, торчали в углу гостиной, а у Марго – из чувства вины или растерянности, – не хватало духа убрать их.
Она опустила все еще пылающее лицо и, боясь встретиться с ядовитым взглядом фон Штейгера, прочла до конца:
«Постскриптум. Ни один аристократический род империи не изобразит на фамильном гербе бражника Acherontia Atropos. Ни один – кроме вашего, Маргарита. Вы хотели бы узнать, почему?».
И еще ниже:
«Ответные письма прошу передавать следующим образом: с шести до семи утра у зимнего манежа будет ожидать мой кучер Кристоф, с семи до восьми вечера у восточных ворот – камердинер Томаш Каспар.
Всегда Вам преданный Г.»
Дойдя до последней буквы, Марго снова скользнула глазами вверх, к началу письма, и прочла его бегло, целиком, глотая слова, как микстуру. А потом еще раз. И еще. Пока не ощутила в желудке сытое тепло и не откинулась на спинку кресла, в радостном волнении разглядывая портрет.
Первый и единственный портрет, который когда-либо был у Марго.
В нем чувствовалась талантливая, но не совсем твердая рука. Размашистые штрихи выдавали натуру импульсивную и – пылкую? какая точная характеристика для человека, в чьих жилах течет огонь! – одновременно пугающую и притягательную.
В той же манере оказались выполнены иллюстрации в подаренной книге.
Если бы не имя – Рудольф Габихтсберг, – Марго бы подумала, что автором является сам Генрих.
Страницы шелестели, как крылья ночных мотыльков. С рисунка на рисунок перепархивали бабочки. Марго улыбалась, рассеянно следя за их черно-белым танцем. Но замерла, зацепившись взглядом за крупное, расчерченное на кольца, брюшко и узор, напоминающий человеческий череп.
Мертвая голова.
Бабочка с отцовского стилета.
Судорожно вцепилась в книгу, Марго зашевелила губами, по слогам разбирая латынь: Ache-ro-ntia at-ro-pos.
«Название с древности внушало людям страх, – читала она дальше по-авьенски. – Первое слово происходит от названия реки в загробном мире, второе – от имени богини судьбы, рока.
Это самый крупный представитель семейства бражников и одна из самых больших бабочек в Священной империи.
Бабочка Мертвая голова может издавать резкий и пронзительный писк, который, в совокупности с пугающим рисунком на ее груди, сделал насекомое предметом для суеверий. До сих пор считается, что бабочка используется в черной магии, а звук, издаваемый насекомым, воспринимается как способ общения чернокнижников с умершими душами. В некоторых странах верят, будто чешуйка с крыла этой бабочки, попав в глаз, причиняет слепоту. И, согласно легенде, именно с появлением Acherontia Atropos связано распространение свирепствовавшей в империи чумы. Немудрено, что с древних времен данный вид бражника преследуется и уничтожается, и в настоящее время находится под угрозой исчезновения…»
В глубине дома начали звонко отбивать время часы.
Едва не выронив книгу, Марго выпрямилась в кресле и встревоженным взглядом обвела кабинет: тени порхали по углам, в газовых лампах трепетали огоньки, и барон, прикрыв тяжелые веки, затих и молчал, погруженный в апатию.
Марго сглотнула слюну.
Никто не изобразит на фамильном гербе Acherontia Atropos. Никто – кроме ее отца.
Дрожащими руками она завела за уши выбившиеся пряди. Дыхание постепенно восстанавливалось, но прежняя легкость прошла, оставив место тревожному возбуждению.
Его высочество – нет, Генрих. Конечно, его зовут Генрих! – отправил Марго не только письмо, от которого до сих пор тянуло теплом, но и зацепку к тайнам ее семьи. Вот только бы узнать – каким?
Часы в доме отбили положенное время. Но едва стих последний – седьмой, – удар, как за ним последовал новый.
Только на этот раз постучали в дверь.
Госпиталь Девы Марии, Райнергассе.
– Так сколько, говорите, пациентов вмещает госпиталь?
– Сто сорок душ, ваше высочество.
– С новыми флигелями будет триста. Оборудование доставили?
– Прошу сюда.
Смотритель распахнул двери и сам услужливо отскочил в сторону, пропуская вперед Генриха, за ним – Натаниэля, после – Имре Фехера с торчащим из нагрудного кармана карандашом, и следом – темнокожего мальчишку, серьезного и похожего на обезьянку, в каждой руке которого – по саквояжу.
– Кабинет герра Вэнрата, пожалуйста, господа…
– Уэнрайта, – поправил Натаниэль, засовывая большие пальцы в карманы брюк и оглядывая кабинет – нагромождение шкафов и наполовину разобранных коробок. – Доктора Уэнрайта.
– Вам придется запомнить это имя, – заметил Генрих. – Доктор Уэнрайт отныне ваш координатор и главный научный руководитель.
Смотритель поклонился сначала Генриху, затем Натаниэлю, и на всякий случай редактору. Тот, улыбкой приподняв черные и тонкие, будто нарисованные усики, привычно сунул карандаш в угол рта, похрустел им и осведомился:
– Насколько я понимаю, заведение рассчитано не только на солдат?
– И на гражданских тоже, – вместо смотрителя ответил Генрих. – Завтра откроем отделение для особо запущенных случаев туберкулезных больных и флигель для выздоравливающих. Если дело пойдет на лад – а оно пойдет, я уверен! – откроем еще два подобных заведения на окраинах.
– Я предлагал переименовать госпиталь в вашу честь, ваше высочество, – проговорил смотритель, сияя от радости и преданно заглядывая ему в глаза.
– Зачем это? Не нужно! – Генрих поморщился. – Дева Мария – как и наша императрица, покровительница больных и страждущих. Пусть госпиталь носит ее имя. А это, – он указал на собственный портрет в золоченой рамке, – уберите немедленно. Здесь научная лаборатория, а не молельня.
Смотритель округлил глаза, но бросился выполнять приказ. Имре Фехер со значением переглянулся с Натаниэлем и почесал кончик носа обгрызенным карандашом.
– Его преосвященство будет недоволен, – вполголоса заметил он.
– Разумеется, – с улыбкой ответил Генрих. – Разумеется…
Он был недоволен уже тогда, когда его императорское величество велел зачитать доклад, над которым Генрих корпел вечером и ночью, отменив все встречи и отвлекаясь только на кофе. Наверное, благодаря этому бодрящему напитку – ну, может, еще и двум шприцам морфия, впрыснутых для успокоения незадолго перед заседанием кабинета министров, – Генрих совсем не чувствовал усталости, был спокоен, собран и вполне убедителен, чтобы получить одобрение кайзера.
И недовольство его преосвященства, конечно.
– У нас уже есть приходские больницы, – говорил тот, глядя мимо Генриха, словно вместо него в кабинете стояла одна из статуй кафедрального собора. – Их вполне достаточно. Да и растрат будет меньше.
– Не знал, что вы, ваше преосвященство, еще и казначей, – ответил Генрих, в отличие от епископа, оглядывая его фигуру – сухую и черную, как труп насекомого. – Позвольте мне самому разобраться с тратами. Финансовую поддержку я беру на себя.
– Много веков поддержку народу оказывала церковь, – заметил Дьюла. Его пальцы по-паучьи перебирали складки сутаны, будто плели невидимую сеть.
– Это традиция.
Генрих позволил себе надменную усмешку и ответил:
– Пришла пора пересмотреть традиции. И избавиться от наиболее устаревших.
Потом разговор перешел на другие темы, касающиеся перевооружения армии, потом выступил министр-президент, за ним – сам кайзер. Генрих исписал весь блокнот, а в перерывах, по-мальчишески прикрывшись ладонью и едва скрывая улыбку, прорисовывал мягкий девичий профиль. Письмо баронессы фон Штейгер он прочитал сразу же, как только взялся разбирать корреспонденцию, и внутреннее ликование не смогло нарушить даже столкновение с епископом, происшедшее уже после заседания, за дверями императорского кабинета.
– Вам не кажется, – заговорил Дьюла, прожигая Генриха взглядом, – что вы слишком много на себя берете, ваше высочество?
– Я беру на себя ровно столько, сколько положено Спасителю.
– Вы послужите своему народу. Но пока ваше время не пришло.
– Что ж, ваше преосвященство, – ответил тогда Генрих. – Я весьма нетерпелив!
Теперь он не сомневался, что епископ Дьюла не явится на открытие, хотя и получил формальное приглашение. И это было на руку Генриху: в день перед торжеством из алхимических лабораторий под Штубенфиртелем было вывезено оборудование, которое могло пригодиться в дальнейших исследованиях – весы, аппараты для дистилляции, горелки, измерительные приборы и колбы.
И кое-что еще, спрятанное до времени в саквояжах.
Едва удалось выпроводить смотрителя, как Натаниэль скомандовал мальчишке по-ютландски:
– Диоген! Ставь на тот стол! Да аккуратно, не разбей!
И сам подхватил один из саквояжей, в нетерпении расстегивая замки.
– Я полагаю, сейчас нам продемонстрируют что-то из ряда вон выходящее? – осведомился редактор, наблюдая за манипуляциями Натаниэля и его помощника, который с не меньшей ловкостью, закусив от усердия губу мелкими беличьими зубками, вытряхивал на стол содержимое саквояжа.
– Увидите, Имре, – ответил Генрих. – Только это пока не для прессы.
– Я нем как рыба. В конце концов, «Эт-Уйшаг» курируется вами, я лишь скромный редактор. Но я сгораю от любопытства! Что там такое?
– Свеча Шамберлана! – с гордостью произнес Натаниэль, бережно устанавливая на столе конструкцию из нескольких сосудов. – Бактериальный фильтр, который позволяет вычленить сontagium vivum fluidum. Хотите стать первопроходцем, мистер Фехер?
Редактор колебался, и Генрих вполне его понимал. Он и сам, впервые столкнувшись с прибором, испытал почти священный трепет от созерцания того, как невидимое становилось видимым. В будущем Натаниэль обещал создать микроскоп большей мощности. Но пока…
– Пока я прибегаю к хитрости, – подхватил его мысли ютландец. – Стоит добавить пропущенную через фильтр и зараженную смесь в желатин и дать ему застыть. Тогда микроб начинает размножаться и образует колонию, которая становится видна сперва в микроскоп, а потом и простым глазом.
– Если вы утверждаете, что это безопасно… – пробормотал редактор, закатывая рукав и на мгновенье поморщившись, когда в его предплечье воткнулась игла.
– Не опаснее эпидемии, Имре, – сказал Генрих. – Сколько уже их было? – он принялся стаскивать перчатку, перечисляя: – Чума. Тиф. Холера. Оспа. Теперь туберкулез. Они вспыхивают в империи с завидной регулярностью, и Авьен – очаг заражения.
Он подпалил горелку и зачарованно следил, как в фарфоре вскипает фильтрующая жидкость.
– Есть мнение, – сказал Натаниэль, – что эти заболевания вызваны одним и тем же микробом, который передается из поколения в поколение, но видоизменяется в зависимости от многих факторов.
– Чье это мнение, герр Уэнрайт? – осведомился редактор, иронично приподнимая бровь.
– Мое, – отозвался Генрих, и усмешка сразу же стерлась с лица редактора.
– Вам не кажется странным, Имре, что вспышки эпидемий повторяются с завидной регулярностью? Настолько регулярно, что можно предсказать, когда случится новая?
– Инкубационный период, – пробормотал Натаниэль, переливая желатин в чашку Петри. – Сперва идет фаза адаптации, при которой симптомы вычленить проблематично… Вы ведь чувствуете себя вполне здоровым, не так ли? – и, дождавшись слабого кивка редактора, продолжил: – Как и я, и Диоген, – темнокожий мальчишка, услышав имя, глянул исподлобья, но почему-то не на Натаниэля, а на Генриха – взгляд круглых эбеново-блестящих глаз был внимателен и насторожен. – Но у многих авьенцев – бедняков, ослабленных недоеданием и изнурительным трудом, – уже началась фаза размножения. Вот, глядите!
Настроив микроскоп, Натаниэль жестом подозвал редактора.
Генрих подходить не стал, бездумно вычерчивая в блокноте наброски, и без того зная, что увидит там Имре: колонию микроорганизмов, гнилостное пятно – средоточие нигредо. Оно будет расти, поглощая здоровые клетки, пока не приведет к распаду и смерти.
– Туберкулез? – услышал Генрих хриплый голос Фехера. На какой-то миг показалось, что отпрянувший от микроскопа редактор уже похож на мертвеца – резко осунувшийся и посеревший, с поджатыми в бескровную нить губами.
– Необязательно, – ответил Натаниэль. – Пока ваш vivum fluidum находится в латентном состоянии. Он может развиться во что-то опасное, а может и не развиться вовсе.
– А есть ли панацея?
– Есть, – с кривой улыбкой ответил Генрих. – И это я. Натан, покажи Имре образец.
Они обнаружили это совершенно случайно, когда в руках Генриха нагрелось предметное стекло. Тогда и увидели золотую россыпь вспыхнувших и тотчас погасших искр.
Их нельзя было просеять через фильтр Шамберлана, они никак не взаимодействовали с зараженным материалом, и жили, казалось, своей тайной жизнью.
– Мы назвали их холь-частицы, – сказал Натаниэль, подвигая редактору микроскоп. – Их, как и vivum fluidum, нужно изучить самым тщательным образом. Мы с Харри считаем, что при определенных условиях эти частицы каким-то способом входят во взаимодействие друг с другом. Узнать бы только, при каких.
– Жаль, что именно теперь мне придется покинуть Авьен, не так ли? – откликнулся Генрих, выныривая из задумчивости.
– Это ничего! – бодро ответил Натаниэль. – Пока я буду изучать течение болезни. Правильная постановка диагноза – первый шаг на пути к выздоровлению. Но ты сегодня рассеян, Харри. Волнуешься перед отбытием в Далму?
– Я размышляю, почему именно теперь отец решил отправить меня в Далму? – откликнулся Генрих, прочерчивая карандашом последнюю линию – получился изящный завиток, выбивающийся из-под прогулочной дамской шляпки. – Сейчас, когда мы подступили к разгадке так близко…
– Скажи, что тебе просто не хочется покидать свое новое увлечение, – шутливый тон Натаниэля несколько разрядил напряжение. – Кто она? Совсем не похожа на ее высочество.
– Тебе необязательно знать всех моих любовниц поименно, Натан, – заметил Генрих, скрывая улыбку.
– Твои любовницы быстро становятся предметом светских сплетен.
– На этот раз я рассчитываю хранить ее личность втайне.
– Рисуя при каждом удобном случае?
Рассмеявшись, Генрих захлопнул блокнот.
– Как говорит Имре, это не для прессы, друг мой. Займись лучше делом.
– Как будет угодно вашему высочеству, – театрально поклонился Натаниэль.
– Но пока рано говорить о каких-то успехах. Вы слышите, мистер Фехер?
– Я услышал и понял, господа, – ответил редактор, все еще нездорово бледный, но постепенно приходящий в себя. – И буду первым в очереди на обследование в вашей больнице, доктор Уэнрайт.
Все рассмеялись, но смех вышел невеселым.
Замешкавшись при выходе из кабинета и пропустив вперед редактора, Натаниэль схватил Генриха за рукав.
– Ты думаешь, Харри, – громким шепотом по-ютландски произнес он, – его императорское величество не просто так отсылает тебя из Авьена?
Генрих не подал виду, что при этих словах по спине рассыпались колючие мурашки, и не сказал, что думал об этом весь последующий день, и радость от долгожданного назначения весьма быстро омрачилась подозрением и тревогой.
– Я все же верю, – с усилием ответил, наконец, тоже перейдя на ютландский, – что это совпадение. Отец не в курсе нашей работы, он просто доверился мне.
– Хорошо, – вздохнул Натаниэль, но все же складка между его бровями не спешила разглаживаться. – Возвращайся скорее. И береги себя. В последнее время ты выглядишь уставшим.
– Я много работаю, Натан. И мало сплю.
– И по-прежнему принимаешь морфий?
– Гораздо… реже, – соврал Генрих, выдерживая внимательный взгляд друга и утешая себя тем, что стыдиться тут нечего, ведь он просто выполняет предписания лейб-медика. – Я соблюдаю назначения, иначе эти головные боли меня доконают. Да и спонтанных самовозгораний происходит при этом куда меньше.
– Хорошо, – повторил Натаниэль, все еще не отпуская его рукав, подцепив сильными пальцами, точно крючком, и заставляя Генриха плавиться от внезапно нахлынувшего смятения. – По моим последним наблюдениям, к нему очень быстро привыкают, и пациентам требуется все большее увеличение порций. А воздержание сопровождается мучительными ощущениями. Я беспокоюсь за тебя, Харри.
Генрих нашел в себе силы выдавить слабую улыбку и аккуратно освободился из захвата.
– Спасибо, Натан, – устало ответил он. – Я буду осторожен. А ты порадуй меня к возвращению новым открытием, а лучше – победой над vivum fluidum.
– Так и будет, Харри, – ответно улыбнулся Натаниэль, и мышцы на его лице, наконец, расслабились. – Мы обязательно победим.
Особняк барона фон Штейгер, затем госпиталь Девы Марии.
Когда Фрида открыла дверь, на пороге уже никого не было – голый фонарный свет рисовал на мостовой круги, на улице никого, в воздухе – ни ветерка, ни звука.
И все-таки, Марго казалось, что за ней наблюдают.
И когда она поднимала оставленную перед дверью папку в кожаном переплете, туго стянутую бечевой. И когда устраивалась в кабинете, отставив масляную лампу на безопасное расстояние и примостившись у приоткрытого окна. И когда перебирала выпавшие из папки бумаги – пожелтевшие и хрусткие, ломкие по краям.
