Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)
Избавления от чахотки.
Окончательной победы над смертью.
Ждали чуда.
…чего Генрих никак не мог им дать.
Баронессы не было среди встречающих: не нужно было всматриваться в лица, чтобы понять. Генрих сам просил не встречать – в последнем письме, переданном через Андраша незадолго до возвращения, – и знал, что такой шаг был бы опрометчивым для обоих. Особняк барона фон Штейгера – мрачноватое здание с тяжелыми колоннами, – оранжево щурился из ранних сумерек. Генрих крикнул кучеру замедлить шаг и жадно приник к окну. Он почти ощущал запах ее волос – тяжелых и гладких, приятно струящихся между пальцами, – и боролся с желанием приказать кучеру остановиться, спрыгнуть с экипажа и взбежать по лестнице к подрагивающему пятну фонаря.
Потребность увидеть Маргариту была сродни потребности в морфии.
Подавшись вперед, закричал кучеру:
– Пошевеливайся, сударь!
Особняк баронессы скользнул за спину, прощально качнув фонарем, а гомон толпы еще долго стоял в ушах, даже когда перед Генрихом распахнулись ворота Ротбурга.
Еще совсем недавно он мечтал, что въедет в эти ворота победителем, теперь же вовсе старался не думать о предстоящем разговоре.
Чуда не произошло и здесь.
Время двигалось к восьми, но кайзер не отдыхал: он ложился позже всех авьенцев и поднимался раньше прочих, непостижимым образом умудряясь оставаться деятельным и хладнокровным – не человек, заводной механизм.
Вот и теперь широкими шагами мерял кабинет: от окна к конторке, оттуда к портрету императрицы и, не задерживаясь, мимо кресла снова к окну.
– Ваше величество…
Генрих приготовил улыбку, но получил в ответ лишь короткий кивок и отстраненное:
– Присаживайтесь, сударь.
Будто не было долгой разлуки, будто и сын – не сын вовсе.
Погасив улыбку, Генрих сел, положив ладони на подлокотники. В висках мучительно толкалась кровь.
– Я полагал, вы справитесь с порученным делом. И какое-то время действительно справлялись, – заговорил его величество. – Поначалу ваши результаты действительно впечатляли, но эта ошибка…
– Ее можно исправить, – Генрих сжал подлокотники сильнее, натягивая горячую кожу перчаток. – По предварительной сверке, заказ сформирован правильно, значит, что-то пошло не так на фабрике. Не знаю, какую змею на груди мы с вами пригрели, но я обязательно узнаю! Виновный понесет наказание!
– В первую очередь его понесете вы, – отрезал кайзер. – Признаться, я погорячился, когда взвалил на вас эту миссию. Теперь же мне придется временно отстранить вас от исполнения должности генерального инспектора пехоты до выяснений обстоятельств.
– Как?!
Генрих вскочил. Грудь сдавило болью – не вздохнуть.
– Как, – повторил он, а потом добавил тише: – Не может быть…
И замолчал, растерянный и опустошенный.
Кайзер отвернулся к окну, сцепив за спиной руки.
– Мне жаль, – заговорил он через плечо. – Но одна ошибка порой перечеркивает все добрые начинания. Возможно, будь вы простым офицером, я бы сделал скидку на молодость и неопытность. Но вы – мой сын, – вздохнул, колыхнув тяжелые складки портьер, и Генрих снова плюхнулся в кресло, точно ему подрубили колени. – Мой сын, – повторил кайзер, – наследник древней империи, каким когда-то был и я. Таким как мы, Генрих, нельзя ошибаться.
– Отец… – он все еще пытался подобрать слова, все еще пытался объяснить, но заготовленные слова куда-то подевались, мысли растекались, будто свечной воск.
– Нам не прощают ошибок, – продолжил кайзер, тяжело качнув головой, отчего густые бакенбарды мазнули по эполетам. – Ваша идея с перевооружением уже подверглась осмеянию со стороны дружественных нам держав, казна опустела на несколько сотен тысяч гульденов, но в данном случае пострадала не казна. Пострадала репутация. Ваша, как генерального инспектора пехотных войск. И моя, как императора, поручившего это дело вам. Вы – Спаситель, и ваше место – в Авьене, – он помолчал, сгорбив спину. Снова вздохнул и сказал – не строго, а как-то устало: – Идите, сын. Отдохните с дороги. И наладьте отношения с супругой: на Рождество к нам съедутся почетные гости, и я хочу, чтобы в этот раз вы вели себя более приличествующим Спасителю образом. Могу я надеяться хотя бы на это?
– Конечно, – глухо ответил Генрих, поднимаясь. – Да, ваше величество.
Его пошатывало, как после нескольких бокалов «Блауфранкиша».
С портретов наблюдали давно умершие предки: Карл Третий, прозванный в народе Миротворцем, мягко улыбался в тронутые сединой усы, следя за Генрихом овально нарисованными глазами; Фридрих Первый – высокий, плечистый, в наброшенной на плечи охотничьей куртке, – одной рукой гладил белую борзую, в другой держал свиток с надписью: «Авьен должен править миром!»; а вот и Генрих Первый – еще не на кресте, еще живой и молодой, держал на коленях раскрытую книгу с девизом: «Светя другим, сгораю сам»…
…хранит ли Маргарита фамильное кольцо?..
…и каждый из них остался в памяти, как великий воин и политик, ученый муж и реформатор, Спаситель всего человечества.
А чем запомнится он, Генрих? Последний в династии Эттингенов?
Стишками в либеральной газетенке и провалом в первом же порученном ему деле. Какой позор!
На ходу стягивая шинель и морщась от прорастающих под черепной коробкой мигренозных игл, Генрих бросил склонившемуся в поклоне камердинеру:
– Подготовь корреспонденцию, Томаш. Особое внимание уделите рапортам от адъютанта. И скажи лейб-медику, пусть зайдет утром. Я, кажется, заболел в дороге, и нужно еще лекарства.
Рывком поставил саквояж на стол, отщелкнул замки, скрывая жадное нетерпение.
Одиночество и тишина.
Вот, чего не хватало Генриху так долго. Принадлежа всем сразу и никогда – себе, он особенно ценил минуты покоя, и морфий помогал обрести их. Как долго Генрих не принимал его? С прошедшей ночи. От этого пересыхало в горле, поднывало в висках и за реберной клеткой, а мысли – бесформенные, глупые, зацикленные на словах отца, – сновали бессвязно и обжигали стыдом и досадой.
– Ваше высочество!
Генрих чертыхнулся, впустую царапнув иглой бок склянки.
– В чем дело, Томаш? Ты видишь, мне необходим отдых!
Все же попал. Раствор потек в прозрачный цилиндр, и Генрих перестал дышать, лишь слышал, как надрывно колотится его сердце, да потрескивают свечи в канделябрах.
– Простите, – сказал Томаш и, вместо того, чтобы уйти, лишь шире распахнул дверь. – Но здесь немедленно требуют вашей аудиенции.
– Требуют?!
Генрих развернулся и замер, узнав рядом с камердинером затянутый в сутану силуэт.
– Просят, ваше высочество, – мягко поправил епископ Дьюла, отодвигая слугу плечом. – Но просят настоятельно. Так уделите мне немного драгоценного времени.
Генрих не поднялся навстречу, и присесть не предложил. Но это нисколько не обескуражило гостя.
– Для начала, позвольте поздравить вас с возвращением, ваше высочество, – продолжил епископ, спиной закрыв дверь. – Хотя я и был против вашего отъезда.
– Я знаю, – неподобающе резко ответил Генрих, выпрямляя спину. – Как удачно, что такие решения принимать не вам.
– Конечно, – Дьюла склонил лоснящуюся, как спинка жука, макушку. – Я пришел напомнить о будущей Рождественской мессе. Надеюсь, вы почтите свой народ присутствием?
– Мое присутствие куда полезнее в казармах и госпиталях, чем на мессах.
– Очередное заблуждение, продиктованное гордыней.
– Оно продиктовано здравым смыслом. Вы пришли снова напомнить о долге? – Генрих позволил себе снисходительную усмешку. – Уверяю, о нем я не забывал ни на минуту и приму уготованное с честью, как подобает потомку династии Эттингенов.
– Слова, достойные Спасителя, – учтиво поклонился Дьюла. – Не ожидал, что мы так быстро достигнем взаимопонимания, ваше высочество.
– Значит, я сэкономил мое и ваше время, – Генрих повернулся к нему спиной и принялся расстегивать манжету. Руки дрожали – от нетерпения или сновавшего по жилам пламени, – он не пытался скрыть. Какая к черту разница? Пусть довольствуется ответом и уползет обратно в свою каменную берлогу, пропахшую ладаном и бумажной пылью, хранящую мумии давно отживших законов и низвергнутых догм!
– Вы напрасно ищете во мне врага, – заговорил епископ, и от звука его голоса – вкрадчивого и тихого, как шорох крыльев, – на шее высыпали мурашки. – Ваше высочество, я крестил вас в купели нашего собора; я видел ваши первые шаги и вместе с вами учил Священное Писание; я был рядом, когда вы лежали в горячке после встречи с Господом…
Генрих закаменел. По глазам – огненной вспышкой, как когда-то. Под кожей растекся кусачий огонь.
– Это был несчастный случай, – выцедил он, не оборачиваясь, но спиной ощущая внимательный взгляд. – Шаровая молния… я слышал о подобном. Одного старого егеря ударило молнией на охоте. Егерь остался жив, у него выпали все зубы, но через короткое время вылезли новые. Другой пастух после удара молнией стал совершенно невосприимчив к холоду и даже в лютые морозы выходил на пастбища в одной лишь поддевке. Я слышал о крестьянине, который мучился страшными болями в желудке, но после попадания молнии, которая вошла ему в грудь и вышла со спины, боли полностью прекратились…
– Ибо неисповедимы Его пути! – подхватил Дьюла, и полы сутаны противно зашелестели по паркету. – Никто не знает, когда и в каком виде явится Господь своим детям, кого покарает, а кому дарует исцеление! Вы же, ваше высочество, были отмечены Им для великой миссии самопожертвования ради спасения вашего народа!
– Если вы так ратуете за спасение народа, ваше преосвященство, то почему мешаете? – Генрих, наконец, обернулся и вздрогнул, напоровшись на немигающие глаза епископа: в них совсем не отражался свет. – Вы против строительства новых школ и госпиталей? Что ж, я понимаю ваши опасения! Но это не вас, а меня с отрочества учили, как стать богом и Спасителем для своего народа, а до того – как быть императором. И в своих действиях я готов отчитываться только перед собственным отцом, – скрипнул зубами и добавил, – ну и перед Господом, если хотите. Но не перед вами!
Лицо Дьюлы пересекла улыбка.
– Теперь я вижу совершенно четко, что вашими устами говорит гордыня, – печально заговорил он, и Генрих скрипнул зубами от негодования. – А это, ваше высочество, страшный грех! Смирение! – Дьюла поднял сухую руку, и рубиновый перстень кроваво мигнул в полутьме. – Вот, что отличает доброго христианина! Смирение и почитание законов Божиих, от которых вы, ваше высочество, так своенравно отрекаетесь.
– Я отрекаюсь от глупости и мракобесия! – хмуро проговорил Генрих. От напряжения сводило мышцы, жар то накатывал, то отступал, оставляя за собой противный озноб. Надо бы сказать истопникам, пусть не жалеют угля! Или это от Дьюлы так ощутимо тянуло холодом катакомб и декабрьской стынью? – Отрекаюсь от всего отжившего во имя прогрессивной науки!
– А именно этим и занимается ваш ютландский друг? – вкрадчиво поинтересовался епископ. Скользнув от книжного шкафа вдоль стены, остановился возле Brahmaea Wainwrightii – подарка Натаниэля. – Любопытно, что вы заговорили об этом сами, потому что я как раз собирался отдать распоряжение об аресте.
– Чьем аресте? – Генрих вскочил. – Натана?!
Лицо Дьюлы – смуглое, точно вырезанное из дерева, – отразилось в стекле, и гигантские крылья цвета кофе меланж, точно веками, прикрыли его неподвижные глаза.
– Сидите, ваше высочество. Кажется, лейб-медик не велел вам волноваться по пустякам?
– Вы сейчас же! – Генрих шагнул вперед, сжимая кулаки и давя яростную дрожь. – Немедленно скажете, о каком аресте идет речь! Иначе я буду вынужден…
– Что? Позвать стражу? – улыбка снова мелькнула и пропала на тонких губах. – Или, может, донести его величеству кайзеру? Пожалейте старика, ему будет невыносимо узнать, что сын собирает вокруг себя изменников и чернокнижников.
– Вы бредите! – фыркнул Генрих, но колени предательски подогнулись.
– Я говорю правду перед лицом Спасителя и Бога, – на лице Дьюлы не дрогнул и мускул. Вокруг него плотным облаком стоял удушающий запах ладана, от чего воздух стал тошнотворно-спертым, и Генрих сдавил челюсти.
– Боже, не сейчас! Только не дать слабину! – едва справляясь с накатившим приступом тошноты. – В госпитале Девы Марии, который, замечу, находится под вашей эгидой, проводят алхимические опыты. А, как вы знаете, алхимией по древнему закону не позволено заниматься ни вам, ни вашему ютландскому другу, а только мастерам «Рубедо».
– У вас нет доказательств!
– Их достаточно. Заказ на препараты, как-то – ртуть, свинец, олово, мышьяк, и многие другие, – а так же на разнообразные резервуары и сосуды хотя и отправлены с разных имен и адресов, но в итоге приходят в госпиталь на Райнергассе…
Генрих дотронулся ладонью до мокрого лба, оттер влагу и спросил глухо, не узнавая собственного голоса:
– Чего вы хотите?
– Смирения, – ответил Дьюла. Теперь он стоял напротив – сухой, как ветка и лоснящийся, как таракан, – улыбаясь отвратительно-кротко, за кротостью пряча ядовитые жвала. – И выполнения обязательств согласно вашему статусу. Оставить любовные интрижки на стороне и быть верным супругом. Прислушиваться к воле церкви. В общем, ничего лишнего, что могло бы запятнать честь вашей семьи.
– Забавно… что вы рассуждаете о моей семье… не зная о ней ничего, – усмехнулся Генрих, снова оттирая с лица пот.
– Я знаю достаточно, – сухо ответил епископ, и постучал костяшками пальцев в стекло, под которым коченела насажанная на булавку Брамея. – Например, вот этим, ваше высочество, вы рискуете накликать дьявольские силы. Вспомните, что послужило причиной первой эпидемии? Поступок вашего предка заслуживал бы большего восхищения, если бы не был продиктован необходимостью искупить собственный грех…
– Я не верю в старинные легенды! – нервно перебил Генрих. – Даже если это легенды моей семьи!
– И напрасно. Когда вы явитесь на рождественскую мессу, я проведу вас в фамильный склеп. В династии Эттингенов были не только великие военачальники, но и проклятые безумцы, чья дурная кровь, хочу напомнить, тоже течет в вас…
Огонь вспыхнул на кончиках пальцев, омыл кисти рук и побежал по натянутым жилам, выжигая Генриха изнутри, беснуясь, просясь на волю. Он прикрыл глаза, кусая пересохшие губы и думая о тьме нигредо…
…пройди, не задерживаясь, иначе станешь пеплом!..
…и после сказал, тщательно выговаривая слова:
– Вы сейчас же уберетесь отсюда. Уберетесь сами, или я лично выставлю вас вон.
Лицо епископа вытянулось и сделалось похожей на восковую маску.
– Ваше высочество, вы не смеете мне говорить…
– Это вы не смеете! – перебил Генрих, приблизившись к Дьюле – глаза в глаза, так близко, что вонь от ладана, казалось, разъест кожу. – Не смеете врываться в мои покои! – продолжил, с каждой фразой распаляясь все сильнее. Пламя выло, плясало под расстегнутыми манжетами, обугливая их до черной корки, и воздух вокруг стал тяжелым, душным, ломким. Сделай неосторожное движение – и все взлетит на воздух! – Не смеете указывать мне! Не смеете угрожать моим друзьям! Не смеете клеветать на мою фамилию! Не смеете – слышите? никогда больше! – говорить, будто у меня дурная кровь! – схватив за сутану, встряхнул, добавив севшим голосом: – И если я узнаю, что сегодня… или завтра… или в любое другое время… хоть кто-нибудь посмеет навредить доктору Уэнрайту… я поджарю вас, как рождественского гуся в печи. Вы поняли, ваше преосвященство?
Матово-непроницаемые глаза Дьюлы посерели, очеловечились, в них темной рыбой проплыл страх.
– Вы поняли меня? – повторил Генрих. Искры выкатывались из-под перчаток и с коротким шипением прожигали в сутане дыры.
– Я… понял, – тяжело дыша, ответил епископ, выворачиваясь из захвата. – Но вы… вы сошли с ума! Вы пожалеете!
– Вон! – закричал Генрих, рывком распахивая дверь: епископ влетел в нее спиной, едва не сбив с ног подслушивающего Томаша.
– Ваше высочество! – выпрямился камердинер, а потом, округлив рот, выдохнул: – Ваше преосвященство?!..
– Пусть катится к дьяволу! – Генрих с силой захлопнул дверь.
Свечи подпрыгнули в канделябрах, со стены сорвалась Alcides agathyrsus[18]18
Дневная бабочка из семейства ураний, окраска: черные крылья с сине-зелеными полосами.
[Закрыть] – стеклянная коробка треснула по краю – наплевать! – и Генрих с глухим стоном повалился на кушетку. К черту… всех к черту! Пусть Генриха отстранили от должности – пустяки, это ведь не навсегда, это «до выяснения», с этим он разберется позже. Он разберется с Натаном, Дьюлой, алхимией, шпионами, отцом и всеми демонами впридачу, а пока пусть оставят его в покое. Пусть дадут, наконец, уколоться, Боже!
– Это ведь просто лекарство, – повторял он, рывками закатывая рукав и то и дело сглатывая горечь и соль. – Просто лекарство, чтобы исцелить дурную кровь… просто…
Глава 2.2. Дурная наследственность
Госпиталь Девы Марии, Райнергассе.
– Огонь, – весомо сказал Натаниэль и чиркнул спичкой. – Центральный элемент в алхимии. Странно, что я сразу не подумал о нем.
– Если бы это имело хоть какой-то результат, – хмуро отозвался Генрих.
В нетерпении прохаживаясь по лаборатории, он одергивал перчатки и время от времени прислушивался к шагам и голосам в коридоре, к шорохам за окном, к далеким перестукам копыт. Звуки множились, перемешивались, дергали за нервные окончания и, хотя на часах еще не было и полудня, Генрих чувствовал себя измотанным.
– Скажем так, я близок к этому, но действую методом проб и ошибок. Например, поначалу я просто пытался смешивать твою кровь с кровью зараженных, но это не приносило результатов. После чего пытался дистиллировать ее, очищать через сорбенты и греть на водяной бане. Но оказалось, что холь-частицы остаются нетронутыми только в случае нагревания материи на открытом огне.
– Неудивительно. Я и есть – огонь.
Генрих замер: показалось, за дверью кто-то надсадно дышит. Но это лишь пар выходил из реторты, да за окном ветер шелестел липами.
– Ждешь кого-то?
– А? – Генрих тряхнул головой и криво усмехнулся, поймав вопросительный взгляд ютландца. – Нет, Натан. Просто у тайной полиции повсюду глаза и уши.
– Тебя беспокоит слежка?
– Скорее, твоя безопасность.
Натан приблизился: загар давно сошел с его лица, но глаза горели все той же неукротимой веселостью.
– Харри, не забывай, – напомнил он, – я ютландский подданный. Не твой.
– Может, попросить его величество Эдуарда передать тебя под полную мою протекцию?
– Не думаю, что Эмма будет в восторге от переезда. И ей не нравится кофе.
Оба рассмеялись, но тревога не отпустила. Вспомнились злые огоньки в глазах епископа, его надтреснутый голос: «Вы пожалеете!», и ошалелый взгляд Томаша.
– Ты ничего не видел, – сказал тогда Генрих.
– Да, ваше высочество, – поклонился старый камердинер. – Я никому не скажу, как его преосвященство неудачно споткнулся на пороге.
– Споткнулся? – с улыбкой переспросил Генрих. – Так и запомним.
Это звучало куда лучше, чем «Спаситель вытолкал епископа за дверь». Похоже на заголовок в бульварной газетенке, такое постеснялся бы опубликовать и Имре Фехер.
– Единственное, что мне грозит, – прервал размышления Натаниэль, – так это высылка из страны. Но тогда я просто продолжу опыты в Ютланде или Галларе.
– Это так чертовски далеко! – раздраженно отозвался Генрих. – Ты ведь не думаешь, что я смогу часто выезжать из Авьена?
– Я думаю над возможностью транспортировки материала.
– Заморозить кровь? Это возможно?
– Если плотно запечатать сосуд и постоянно поддерживать определенную температуру, то… – умолк, хмурясь и пощипывая усы. – Надо проверить холь-частицы на подверженность холоду. Пока не уверен, что они не потеряют свою силу. Если только…
Натаниэль в задумчивости обернулся, наблюдая за пузырьками, вскипающими в колбе. Генрих проследил за его взглядом и в нетерпении спросил:
– Только что?
– Вряд ли принцессы Эттингенские согласятся помочь мне, Харри.
– Шутишь? – фыркнул Генрих и снова размашисто зашагал по комнате. – Софья до смерти боится крови, а Ингрид не подпустит тебя и на пушечный выстрел. К тому же, обе ничего не понимают в алхимии. Но этого и не понадобится: пока я наследник империи – а я все еще наследник и Спаситель! – не пострадаешь ни ты, ни госпиталь.
Он ударил ладонью в ладонь, и кожу ощутимо лизнуло пламя. Что-то ускользнуло от внимания. Что-то важное…
– Ингрид и Софья, – повторил Генрих, собирая лоб в складки. – И маленькая Эржбет. А еще императоры Авьена, – он запнулся, потом крадучись отошел к окну и, отодвинув штору, выглянул. – Ты слышал, Натан?
– Что?
– Там, на улице…
В парке – ни души. Снег скупо припорошил аллеи, на почерневшие кроны лип давило низкое декабрьское небо.
– Может, ветер?
– Может.
Генрих смахнул налипшие к мокрой коже волосы и исподлобья глянул на ютландца: в глазах Натаниэля сквозило сочувствие.
– Ты слишком подозрителен, Харри.
– Пусть так, – огрызнулся он. – Но этот город напичкан шпионами! Ходят… все ходят за мной… подслушивают каждое слово… Вообрази, Натан! В Авьене больше двух тысяч информаторов! Люди в таком отчаянном положении, что готовы продать себя за еду! – нервно рассмеялся и потер зудящие ладони.
– Когда-нибудь они доконают меня… Но к делу! Ты, действительно, считаешь, что эти самые холь-частицы есть и у моего отца?
– Я почти уверен, – кивнул Натаниэль, снимая колбу с горелки. – Спасители рождаются лишь в вашей семье. Кровь Эттингенов, – подняв сосуд до уровня глаз, задумчиво глянул сквозь него: даже с расстояния Генриху показалось, что в стекле блеснули золотые частицы. – Есть в ней что-то особенное.
– Наша династия насчитывает шесть сотен лет и владеет третью мира! – с гордостью заметил Генрих. – Конечно, она особенная!
– Поэтому вы старались не допустить в семью чужаков?
Натаниэль аккуратно, стараясь не расплескать содержимое, перелил его в одну из подготовленных фарфоровых чашек. На стекле осталась золотистая пыль – в ее блеске, видимом теперь и невооруженным глазом, было что-то опасное, злое, – и Генриха бросило в пот.
– К чему ты клонишь? – спросил он, оттирая лоб рукавом.
– Хочу подтвердить догадку и только.
– Эттингены веками сохраняли чистоту крови и расширяли свои территории не только захватническими войнами, но и удачными браками. Мой далекий прапрадед, который положил начало объединению Авьенских земель, говорил: «Пусть другие воюют, а мы будем жениться!» Один из его сыновей стал первым Эттингеном на костальерском престоле.
– Выходит, Софья сейчас замужем за собственным родственником?
Глаза Натаниэля – посерьезневшие, серые, – блеснули оживленно и странно.
– Дальним родственником! – Генрих пожал плечами. – Послушай, Натан, это обычная практика в королевских семьях. Их брак заключен с разрешения Святого Престола, как и брак родителей, и многие другие браки… за исключением моего, – он дернул щекой в усмешке. – Так что ж? Чистота крови важна для династии.
– Возможно, Харри. Возможно, так оно и есть. Но дело, мне думается, не только в династии. Вот сюда, – Натаниэль указал на чашку, – я поместил образец, содержащий vivum fluidum, а сейчас добавил и нагретую кровь. Ожидается, что колония «растворимого живого микроба» в этом образце замедлит рост. Но только если я сделал все правильно… Пока же я не слишком понимаю, как расщепить материю настолько, чтобы оставить чистый осадок в виде одних только холь-частиц. Зато уверен, они присутствуют в крови каждого Эттингена. Сознательно или нет, но твой род заботился о сохранении некой природной аномалии, которая передается из поколения в поколение и при определенных условиях активизируется.
– Огонь, – глухо сказал Генрих и в изнеможении привалился плечом к стене. – То, что делает Эттингена – Спасителем.
Голова наполнилась горячим туманом, бурая масса в чашке – сгусток крови, золота и чего-то еще, пахнущего резко и неприятно, – вызывала тошноту.
Все началось с грозы. С огненного шара над головой и взрыва, от которого маленький Генрих заслонился руками. Тогда он умер в первый раз. И, умерев, воскрес для нового предназначения.
– Почему я? – спросил он в пустоту, глядя на Натаниэля – но видя только вращение огненного колеса и далекие вспышки молний. – Почему меня, Натан?
– Не знаю, Харри, – донесся полный печали голос. – Это была простая случайность.
– Нет, – Генрих тряхнул головой, и комната обрела очертания, звон пропал, и вместо него вернулись шорохи, скрежет ветвей по стеклу и перешептывания за дверью. – Это не случайность, а проклятие нашего рода. Я расплачиваюсь за грехи своих предков! Кроме Спасителей, в династии рождались и уроды. Вспомнить Георга Околдованного, чья кожа была чувствительна к свету. Или Карлоса Костальерского, который не мог ходить до восьми лет. Мария Блаженная страдала эпилепсией…
– Это проклятие, но совершенно другого рода! Оно продиктовано кровосмешением! И вот что тебе скажу: ты сделал правильный выбор, женившись на Ревекке Равийской. Потому что привнес свежую кровь в династию.
– Или впустил в нее vivum fluidum. Я совершенно разбит, Натан. От матери мне передались неврастения и мигрени, от Генриха Первого – проклятая кровь. Но если ламмервайн избавит Авьен от чахотки, что избавит меня от дурной наследственности? Скажи, Натан!
– Что угодно, только не морфий.
В горле сразу стало сухо и горячо.
– Я говорил тебе, Харри, – заговорил Натан, взвешивая каждое слово. – Злоупотреблять им опасно. Ты отсутствовал каких-то четыре месяца, а будто четыре года. Погляди на себя! – Генрих послушно отвел взгляд, но в отражении окна увидел лишь узкий и серый серп, точно припорошенный пеплом – другая сторона лица проваливалась в тень, – и это испугало его.
– Ты принимаешь его регулярно, ведь так? Каждый день?
– Кто тебе сказал? – быстро спросил Генрих, обливаясь потом от накатившего смятения и выпрастывая руку. – Томаш? Слуги? У тебя свои шпионы во дворце?!
– Теперь ты видишь шпионов даже там, где их нет. Одного взгляда достаточно, чтобы понять… Твоя нервозность и подозрительность. Твои глаза… А руки? Посмотри, как они дрожат!
– Это пройдет, – упрямо ответил Генрих, пряча ладони за спину и незаметно отступая к двери. – Проходит сразу же после укола.
– О, Господи, Харри, это не баловство! Ты должен немедленно прекратить!
– Я прекращу. Сегодня, – соврал Генрих, глядя на ютландца, но все-таки мимо него, страшась встретиться с ним взглядом. Под воротом мундира собирались ручейки пота. На воздух бы!
– Ты врешь мне, Харри. И сам знаешь, что врешь. Ты слишком пристрастился, чтобы бросить так просто…
– Оставим споры! – с нетерпением ответил Генрих, берясь за дверную ручку. – Сегодня мне предстоит тяжелый день. Совещание с адъютантами, встреча турульских министров, званый ужин… столько пустых и ненужных дел! А время идет, Натан. Время неумолимо приближает Авьен – и меня! – к смерти. Так продолжи работу, вместо того, чтобы читать нотации!
– Но, Харри!..
– Ламмервайн! – перебил Генрих, уронив слово, как камень. – Нет времени ждать. Ты говоришь, почти подошел к разгадке? Так действуй! Разве в госпитале недостаточно больных, чтобы проверить эффективность препарата? Мне нужен результат!
И снова – как будто шорох. Генрих распахнул дверь, но не увидел никого – коридоры госпиталя были пусты, никто не подстерегал за дверью, не подслушивал тайны. Он вытер лоб и обернулся: Натаниэль по-прежнему стоял у стола – невеселый, осунувшийся и оттого незнакомый.
– Да, ваше высочество, – сказал ютландец, и голос тоже оказался выстуженным и чужим. – Я сделаю все, что в моих силах. Обещаю.
Кольнуло виной и стыдом. Генрих попробовал улыбнуться, но улыбка, должно быть, вышла усталой и больной. Тогда он просто сказал:
– Я тоже обещаю тебе, Натан. Я брошу.
Постоял на пороге, но, не дождавшись ответа, вышел в коридор.
Обязательства снова взяли его в тиски. Генрих напоминал сам себе белку в колесе: сколько ни прикладывай усилий – из клетки не сбежать. Только можно загнать себя до нервного срыва, до кровавого пота, до смерти…
В конце коридора мелькнула женская фигурка: темное платье, волосы, собранные на затылке в тугой пучок, шляпка с темной вуалью.
Сердце подпрыгнуло и комом застыло у горла.
– Мар… гарита, – осипшим голосом выговорил Генрих. – Маргит!
Сорвавшись с места, бросился вслед. Да какой там! Вертлявая фигурка давно скрылась за углом, из палат выглянули фельдшеры – их взгляды липли к Генриху, как пропитанная потом сорочка.
– Постой же!
В подмороженное окно увидел, как женщина впорхнула в фиакр. Экипаж качнулся и тронулся вдоль по улице.
Генрих скатился с лестницы – грохоча сапогами, не разбирая дороги, – толкнул кого-то плечом и заученно извинился. Декабрьский ветер сдул волосы со лба и остудил пламенеющую кожу.
– На Лангерштрассе, Кристоф! – крикнул Генрих, впрыгивая в экипаж.
Все равно, что он в форменной шинели, в погонах и с императорским вензелем на шако – нет дела до любопытных горожан и шпиков! Ему нужно увидеть свою Маргариту. Увидеть прямо сейчас… или сойти с ума.
Дверь особняка открыла энергичная молодая женщина. Открыла – и замерла, округлив глаза.
– Позовите баронессу фон Штейгер, – скрывая волнение за небрежностью, сказал Генрих, взглядом жадно обыскивая холл позади служанки – старую мебель темного дерева, массивную люстру, лестницу, уходящую под облака.
– И поживее, милейшая!
– Простите, – пискнула служанка, отмирая и, наконец, подпрыгнув в книксене. – Фрау нет дома. Заглянула на секундочку, взяла бумаги и снова уехала.
– Куда?! – простонал Генрих, хватаясь за притолоку. Старое дерево скрипнуло, обуглилось под ладонью.
– Не могу знать, ваше высочество. Но я передам фрау, когда вернется. Как прикажете вас представить, ваше высочество?
– А вы не видите? – с досадой ответил Генрих, краем глаза выхватывая из мрака собственный портрет – в парадном кителе и орденах, с рукой, поднятой для благословения.
– Да, ваше высочество! – снова подпрыгнула служанка. – Я передам, ваше высочество. Храни вас Бог, ваше высочество!
– Храни и вас…
Пошатываясь, медленно спустился с лестницы, ловя спиной восторженное:
– Кому расскажу – не поверят!
Генрих тяжело запрыгнул в экипаж: тоска выжигала ребра, от напряжения сводило скулы.
– Кристоф, – окликнул кучера. – Поезжай на Леберштрассе. Высадишь меня, потом вернешься. И проследи за особняком баронессы! Как только она появится – дай мне знать!
Откинулся на сиденье, ладонями сжав виски.
Когда пламя разъедает изнутри, лучшее, что можно сделать – это успокоиться и переждать бурю. А Марци – земная, понятная, хозяйственная Марци, – лучше других знает, как укротить огонь, и примет его без осуждений и рассуждений. И не будет расспрашивать ни о чем.
Полицейский участок, Бундесштрассе.
Лицо инспектора выражало сосредоточенность, и Марго томилась ожиданием, настороженно вздрагивая от каждого скрипа половиц и шороха бумаг под пальцами Вебера.
– Что ж, подытожим, – наконец произнес он, и Марго в надежде подалась навстречу. – Значит, эти бумаги пришли от вашего адвоката. А эти вы нашли в архивах мужа?
