Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)
– Ваше высочество! – навстречу Генриху летел капрал с окровавленным виском. – Уходите! Убьют ведь!
Генрих стиснул поводья, не обращая внимания на боль в оголенных ладонях.
– Там мои люди! – отрывисто крикнул он. – Мой друг! Мои слуги!
– Нет уже никого! – ответно заорал капрал. – Слышите?! Уходите скорее! Ну!
За деревьями грохнуло. Треснуло громко, будто над самым ухом.
Окна лопнули под напором ревущего пламени, охватившего замок.
Конь под Генрихом запрокинул морду, испустив надрывное ржание, попятился назад – в грудь полетели осколки.
Генрих закрылся рукавом.
Веки обожгло вспышкой, а голову – пониманием.
Томаш…
Сердце стало угольком.
Не сразу заметил, что над ухом по-прежнему гудит капрал, умоляя уходить, пока не поздно. Обтерев рукавом слезящиеся глаза, Генрих проговорил глухо:
– Скачи назад! Зови пожарных! Живей!
Конь под ним кружился, отступал, растерянно переставляя копыта. Древний страх перед огнем – перед смертью! – толкал его назад, быстрей, куда угодно, лишь бы подальше от бушующей стихии.
За дымкой, затянувшей горизонт, виднелись бестолково мечущиеся силуэты бунтовщиков.
Авьенский лес.
К вечеру разыгрался ветер. Словно насмехаясь над усилиями пожарных, огонь воспламенился в западном уголке Авьенского заказника. Подлесок вмиг нарядился в огненные рясы, сухие иголки треснули и затлели, перекидывая искры на папоротники и багульник, превращая в золу напочвенный покров.
С гулом, с треском полыхающих сосен, с дымными клубами, нависшими над лесом, пожар двигался к столице.
Бунтовщики, вмиг растеряв былой запал, бросали топоры и ружья. Спасались от пламени – кто целый, кто в ожогах, но все одинаково поддавшиеся панике, – и сразу в руки полиции. Под арест взяли порядка ста пятнадцати человек. Еще тридцать – считая камеристок, слуг и личного камердинера его высочества, – погибли кто от рук бунтовщиков, кто в пожаре.
Генрих сидел окаменевший.
Тела грузили в гробы.
В одном – лаковом, заказанном у лучшего гробовщика, – под авьенским флагом лежал Томаш.
– От удара по голове он потерял сознание, и потому не смог выбраться из огня, – сказал медик.
Генрих молчал, уставив в пустоту оловянный взгляд.
Верный, терпеливый, любящий кронпринца как собственного сына, никогда не бранящий и не перечащий ему, поддерживающий, когда плохо, никогда не жалующийся на ожоги…
…вот он – еще молодцеватый, с густыми темными бакенбардами, – сажает Генриха на деревянную лошадку, и Генрих восторженно машет выструганной сабелькой, еще не зная, что вскоре его жизнь изменится навсегда…
…вот Генрих мечется в бреду, роняя на простыню горячие искры, и Томаш обтирает его влажным полотенцем и подносит горячий настой, его глаза взволнованны и влажны…
…вот собирает Генриха на первый в его жизни парад. «Нет, нет, ваше высочество, – ласково говорит он, – поберегите ручки, а я уж сам». И поправляет кронпринцу парадную фуражку…
…вот прячет первые статьи Генриха под сюртуком и передает их редактору, а после аккуратно переписывает надиктованные Генрихом описания бабочек и мотыльков…
«Я долгие годы служил вам, ваше высочество. За что же меня отстранять?».
– Думал, он переживет меня, – сказал Генрих, не обращаясь ни к кому конкретно.
– Простите, ваше высочество?
– Я говорю: пусть похоронят с почестями. Над гробом трижды дать залп. Семье пожизненное содержание.
Руки Генриха дрожали, подписывая указ – очередная сделка с совестью. И радость от открытия ламмервайна тускнеет: не воскресит из мертвых.
Меж тем, над лесом множились раскаленные вихри.
Подгоняемые огнем, к окраине Авьена выскакивали косули и лисы. Метались, затравленные, по каменным улицам, напарываясь грудью на пули патрульного. Птицы снимались с гнезд. Вслед им катился гудящий вал, куда ни посмотри – огненная стена. И брызги пламени перекидываются все неуемнее, быстрее, ближе.
– Согрешили мы! – сипел перед остатками паствы епископ Дьюла, перекрывая рыдания и вздохи. – Навлекли на себя грев Божий! Вот! Грядет его наказание! И кто устоит?!
Люди, захлебываясь рыданиями, падали на землю, бились лбом о брусчатку и выли, перекрывая вой надвигающейся смерти.
– Уберите их! – сквозь зубы, хмурясь от мигрени, небрежно бросил Генрих шеф-инспектору полиции. – Его преосвященство задержать до выяснения.
Тот выпучил глаза, но, не переспрашивая, отправился выполнять приказ.
Генрих прогарцевал на коне к окраинным баракам. Здесь тоже стоял плач и вой: перепуганные люди молились, взывали к Всевышнему, при виде Генриха протягивали сухие руки, прося:
– Спаситель! Не дай погибнуть! Просим!
Ревели чумазые дети.
Генрих кусал губы, выслушивая доклад начальника пожарной службы.
– Воды не достаточно. Людей не хватает.
– Сколько людей еще надо? – отрывисто спрашивал Генрих.
– Да сколько бы не было, брандспойтов тоже ограниченное количество, ваше высочество. Потушим в одном месте – огонь на новое перекидывается. Видите, как ветер разгулялся? Сушь такая стояла, что чиркни спичкой – все на воздух взлетит.
– Думайте.
– Можно было бы кромку грунтом засыпать и заградительные полосы выкопать.
– Так делайте. Людей дам.
– Уже добровольцы нашлись. Но дело не быстрое. Стена вон как идет! – пожарный махнул в сторону леса, и Генрих сощурил покрасневшие от слез и дыма глаза, вглядываясь в огненное зарево. – Но если не остановим сейчас, то завтра Авьен заполыхает.
Сумерки густели.
На Авьен спускалась ночь.
Грохоча колесами, подкатывали пожарные экипажи. Разматываясь до невероятной длины, из бочек тянулись шланги брандспойтов. Начальник кричал остервенело. Взмывали в воздух тугие струи, и пламя шипело, но скользило в сторону живой неутолимой силой.
Это напомнило Генриху, как он впервые совершенно случайно поджег дворцовый розарий. От испуга он оцепенел, и стоял посреди разливающегося огненного озера. Тогда на помощь ему пришел Томаш: набросив на голову сюртук, смело шагнул в огонь и вынес Генриха на руках. Розарий, в отличие от принца, спасти не удалось – пламя перекинулось на гравийные дорожки, жадно обгладывало живую изгородь и неслось навстречу дворцу. Тогда Томаш сказал Генриху:
– Видите, как быстро идет огонь? Водой мы не успеем потушить, а потому, ваше высочество, нижайше прошу вас сделать вот что…
Об этом Генрих никогда не рассказывал ни учителю Гюнтеру, ни матушке, ни тем более отцу. И уже не плакал, только молча подставлял лейб-медику обожженные ладони. Это была их с Томашем маленькая тайна: Генрих поджег принесенный камердинером хворост и вторая огненная волна, покатившись навстречу первой, схлестнулась с ней, и, загудев, опала. Остатки пламени Томаш потушил водой.
– Это называется «встречный пал», – услужливо объяснил камердинер.
И Генрих не заметил, как повторил сейчас это вслух.
– Ваше высочество? – отозвался начальник пожарной службы.
Генрих повернулся к нему и сказал:
– Зовите добровольцев. Всех, кого сможете найти. Огнем победим огонь…
В волнении Генрих покусывал губы. Страх бродил за грудной костью: а если не отзовутся? Никто не придет?
Народное брожение, обернувшееся огнем и смертью, наводило на невеселые размышления.
– Граждане Священной империи! Земляки! – сбивчиво говорил Генрих, заглядывая каждому в лицо, точно пытаясь запомнить всех, отозвавшихся на просьбу. – Беда идет! Вот она – рукой можно дотронуться! Не загубите город! Ведь он держится не на мне! На ваших плечах! В ваших ладонях участи дожидается! Не раз и не два мы выходили достойно из ниспосланных испытаний и возвращались окрепшие внутренне и внешне к делам нашего дорогого Отечества! Так всем миром противостоим пожарищу и сейчас!
Толпа волновались, одобрительно гудела – теперь не бунтующая, не заряженная разрушительной силой. Теперь они – пешие и конные, мужчины и женщины, гражданские и военные, – брали в руки пилы и топоры, и разом, под одобрительные возгласы и улюлюканья, принялась за дело.
Ночь звенела. Дрожала от голосов и треска падающих деревьев. Хрустел сухостой – им обкладывали верхушки. Просека ширилась и росла.
– Крепчает ветер, – говорил начальник пожарных, прикуривая папиросу.
Генриху тоже хотелось курить. Ладони сводило от зуда. Волнение распирало грудь, и этот внутренний огонь был ничем не тише того, бушующего снаружи. Что-то внутри него – наверное, те верткие холь-частицы, – в нетерпении бились о грудную клетку, зная, что вот-вот настанет их время.
Работа спорилась.
Гудел стихийный пожар.
Ночная тьма истончалась и розовела.
– Время зажигать, ваше высочество! – крикнул пожарный. – Не подведи!
Он знал, что не подведет.
Встряхнув ладони, Генрих позволил огню свободно потечь по жилам, и – пых! Две алых потока пламени выплеснули и слились в один.
Мгновенно занялся сухостой и подлесок.
– Ах-хх…! – прокатилось по рядам.
Кто-то отпрянул назад. Кто-то размашисто крестился, глядя, как встречный вал, все увеличиваясь, несется навстречу стихии.
– Спаси, Господи! – прошептал начальник пожарных.
Воздух стал горяч и сух – не вздохнуть! Под мундиром – целое море пота. Глаза воспалены.
Встречный пал очищал перед собой все пространство. Земля чернела, гудела, стонала под тяжестью огня. Тряслось над головой небо – багровое, изъеденное дымом. Там нет ни луны, ни звезд, ни восходящего солнца, лишь воют раскаленные смерчи.
– Это смерть! Смерть, смерть! Смерть идет за теми, кто посмел нарушить законы церкви! – донесся со стороны каркающий голос епископа.
Обернувшись, Генрих встретился с его фанатично блестящими глазами, его алая сутана трепыхалась на ветру, точно отдельные языки пламени, сжатые кулаки тряслись.
– Я же велел! – задыхаясь от недостатка кислорода и одновременно выискивая взглядом патрульных, в досаде прохрипел Генрих. – Не походите, ваше преосвященство! Опасно!
– Волк в овечьей шкуре! – не унимался епископ. – Вот кара небесная за все твои гнусные дела! За чернокнижие! За отступничество! – он остановился напротив, скаля мелкие зубы и глядя волком. – Отравленная кровь! Спаситель, не достойный своего звания!
– Это теперь не вам решить, – сухо ответил Генрих, и уже было отвернулся.
Две огненные стены шли навстречу друг другу, и расстояние меж ними сжималось.
Но в спину прилетел ехидный голос Дьюлы:
– Это может решить и народ. Что скажет он, когда я на мессе я расскажу, как, обуреваемый страстями, Спаситель Авьена стоял передо мной на коленях и…
– Замолчите! – выцедил Генрих.
Ладони обожгло пламенем. Искры упали на подол сутаны и зашипели, разрастаясь и глодая ткань.
Дьюла завопил. С размаху рухнул на колени, сбивая язычки пламени.
Тем временем верхушки огненных стен, несмело касаясь друг друга, вдруг стали мельтешить, вспыхивать то желтым, то синим пламенем. Вот слева, кажется, огонь ниже. Вот справа вспыхнул, вытянулся до неба – и снова опал. И вот – сомкнулись!
Над Авьенским заказником пронесся тяжкий гул, точно старый Пуммерин, очнувшись от сна, со всей горечью выдул стон из безъязыкого горла.
– Ну, все! – выдохнул кто-то за плечом.
– Все, – шепотом повторил Генрих, тотчас же забыв обо всем, и наблюдая, как стены пламени опали и все, что осталось от них – тлеющий подлесок и черные клубы дыма, ползущие меж деревьев.
– Ну, ребята! Теперь за мной! – махнул начальник пожарных.
И подчиненные, похватав брандспойты, понеслись тушить оставшейся огонь, вбивая в землю и пламя, и отравленный дым.
– Все! Все… – понеслось по толпе. Молитвы переходили в смех, смех – в благодарность Господу.
Генрих вытер лоб рукавом. Мельком глянув на Дьюлу, приказал подоспевшему полицейскому:
– Под арест! Немедля! Как зачинщика бунта! Без возражений!
И, опустив дрожащие болезненно ноющие руки, с недоверчивой улыбкой наблюдал, как люди славили своего Спасителя.
Люди плакали.
Люди опускались на колени.
Глава 3.5. И возгорится пламя!
Ротбург.
Томаша похоронили с почестями. Генрих лично дал залп из ружья, и его многократно повторили гвардейцы. Вдова фрау Каспар – конечно, фамилия Томаша Каспар, – сбивчиво благодарила Генриха за доброе отношение, за помощь, за то, что позволил мужу лично прикоснуться к Спасителю, и теперь Томаш на небесах.
Генрих неловко благословил вдову и ее детей. Широко перекрестил плачущих и страждущих, приказал выдать из казны по триста гульденов всем, чьи дома пострадали от пожара, а после просил разойтись по домам: призрак смерти еще витал над столицей.
Авьен настороженно молчал – последние, кто еще осмеливался разгуливать по улицам, невзирая на патрули, и те заперлись дома. Не слышно ни голосов, ни цоканья копыт. Ветер гнал скомканные листовки и обрывки одежды, гудел в дымоходах и бешено вращал флюгеры. Над крышами стягивало тучи, и Генрих надеялся, что дождь действительно прольется – он вбил бы в землю остатки тлеющих листьев и дым.
– Сочувствую твоей потере, – сказал Натаниэль, всем видом показывающий, что тоже сожалеет об утрате и тоже чувствует неловкость за то, что выжил сам. Ведь это он должен был вернуться в Вайсескройц, чтобы вывезти оставшиеся реактивы. И именно они послужили причиной столь яро вспыхнувшего пожара.
– Он мог бы жить долго, – отозвался Генрих, хмуро наблюдая за танцем искорок в колбе. – Но каждый, кто, так или иначе прикасается к моей жизни, телом или душой, оказывается искалеченным… телом или душой. – Вздохнув, тихо добавил: – Томаш, Андраш, ты, Маргарита, матушка и… отец.
– Его императорскому величеству еще можно помочь, – заметил Натаниэль.
Генрих окинул взглядом готовые пробирки.
– Нам нужно больше. И нужны добровольцы.
– Об этом я уже подумал, – оживился Натаниэль, шагая к конторке и точно уводя Генриха от тягостных раздумий и сомнений. – Госпиталь Девы Марии, помнишь? Сейчас он явно в упадке и пострадал от погромов. Распорядитесь подать эликсир под видом нового лекарства, и, чтобы не вызывать ненужных расспросов и подозрений, назвать его… хм… допустим…
– «Эликсир доктора Уэнрайта», – быстро закончил Генрих. – Натан! Сегодня же приготовь пробирки! Мы выступаем против смерти!
Он воспрянул духом. После долгого, долгого ожидания, сомнений, страхов, неудач – он наконец-то был в их руках. Ламмервайн. Эликсир, побеждающий смерть.
В рабочем кабинете Генрих разложил колбочки по пакетам. В сопроводительных письмах писал:
«Ваши императорские величества, любезные родители! Обращаюсь с нижайшим поклоном и пожелания здоровья. О делах не стану распространяться, о том вам ежемесячно докладывают мои секретари. Знайте только, что возложенные на меня обязательства я исполняют усердно. Исполните же и мою просьбу: лекарства, что посылаю вам, показали удивительные результаты, а потому рекомендованы и Вам ведущими учеными и медиками Авьена. Примите натощак по ампуле внутривенно под присмотром Вашего придворного лейб-медика. Прошу довериться мне. Мое сердце еженощно болит за Вас. Молюсь и молюсь Господу о выздоровлении Его величества императора. Целую крепко и обнимаю Вас, дорогая матушка. Всегда Ваш сын – Генрих IV, принц-регент, Спаситель Священной империи».
Еще одно, с приложенной второй колбочкой и запечатанное с особым старанием, просил передать жене. В нем писал:
«Любезная моя супруга! В долгой разлуке я скучаю по Вас. С заботой прошу соблюдать предписания медиков, берегитесь сквозняков и сырости, хорошо питайтесь, больше находитесь на свежем воздухе. Толкается ли уже наш наследник? Мальчика я бы назвал Рудольф, а девочку – Маргарита. Лекарство, что посылаю Вам, держите на крайний случай. Рекомендации отправлены лейб-медику. С нежностью – Ваш супруг, Генрих».
И третье хотел бы отправить Маргарите…
Ее стилет удобно лежал в забинтованной руке. Бражник, вылепленный на рукоятке – единственно целый мотылек в пустой, лишенной каких-либо экземпляров, комнате. Они хранили на себе отпечаток всех неудач Генриха, всех его слабостей и пустых надежд. Казалось, за последние несколько месяцев Генрих вырос из прошлого как из детской одежды, и перед ним во весь исполинский рост возникли настоящие заботы, требующие настоящих решений.
Марго была фонариком, ведущим Генриха из тьмы заблуждений в настоящую жизнь.
В двери коротко стукнули.
На миг Генриху почудилось, что через порог переступит Томаш – всегда выглаженный, аккуратно причесанный, держащий в белых перчатках поднос с чашкой кофе и спрашивающий: «Ваше высочество, желаете скорректировать список дел на завтра?»
Задержав дыхание, Генрих поднял болезненный взгляд.
Но это был не Томаш – мертвые не возвращаются из могил, даже для того, чтобы перебинтовать руки своего любимого мальчика. И Генрих знал, кто войдет вместо него. Знал – но все равно надеялся.
Вошедший сверкнул лысиной и заявил с порога:
– Плохие новости, ваше высочество.
– Говорите, – бесцветно отозвался Генрих и сильнее сжал стилет.
– Его преосвященство бежал из-под стражи.
Генрих прикрыл глаза. В висок вошла раскаленная игла, и между веками заискрило.
– Как это получилось? – осведомился он.
И словно увидел: вот Дьюла, с руками, заведенными за спину, садится в полицейскую карету. Конвой из четырех констеблей – двое впереди, двое по бокам, – сопровождает арестованного в участок. Экипаж трогается. Один из констеблей смотрит в окно, другой зевает, третий прикрыл глаза, а четвертый вскидывает револьвер и несколькими выстрелами наповал укладывает двоих.
– Единственный оставшийся в живых констебль сообщил, что Отто Вебер скрылся с его преосвященством в неизвестном направлении.
Вебер наводит револьвер на третьего и стреляет. Пуля уходит в мясо, не задевая жизненно важных органов, но Вебер не знает этого. Вебер избавляется от трупов. И только потом освобождает Дьюлу.
Генрих с рычанием бросил стилет в стену.
Лезвие пронеслось над головой герра Шульца – он даже не вздрогнул, – и сбило вазу. Ухнув о паркет, она разлетелась на цветы и фарфоровые осколки. И рукоять стилета, хрупнув, распалась надвое.
– Последуют ли какие распоряжения? – бесстрастный голос герра Шульца вернул Генриха к реальности. Перед глазами еще дрожала пелена гнева, но гнев – не решение проблемы.
– Разумеется, – ответил он. – Немедля прочесать город и его окрестности. Проверить кафедральный собор. Фамильный склеп моей семьи. Любые места, где может скрываться Дьюла!
– Полагаю, Отто Вебера тоже взять по арест? – аккуратно заметил герр Шульц.
– Незамедлительно! И в случае необходимости стреляйте на поражение! Заодно усилить карантины! Прочесать госпитали! О финансовом обеспечении доложить мне публично! Зачинщиков бунта допросить!
– Сделаем, ваше высочество, – герр Шульц поклонился, опять показав блестящую лысину, и отвечал-то он не по-военному, а как-то вкрадчиво-мягко. И шаги у него были неслышными как у кота. И Генрих думал: если этот человек не выйдет на след Дьюлы, никто не сможет.
Он ждал, пока уйдет посетитель, разглядывая опаленные бинты: волнение всегда вызывало вспышки, а в последнее время они стали происходить все чаще, и об этом Генрих не говорил никому, даже Натаниэлю. Он знал, что может усмирить огонь, и тоска по морфию все еще нет-нет, да саднила под ребрами, но Генрих закрыл за собой ту дверь. И возвращаться не собирался.
Потянув за край бинта, Генрих совершенно размотал правую руку и усилием воли с трудом загасил последние пляшущие искры. Если ламмервайн поможет городу, то что поможет самому Генриху? И нужна ли теперь эта помощь? Он столько еще не сделал, чтобы осветить жизнь своим подданным! И столько еще не сказал семье!
Нагнувшись над разбитой вазой, Генрих поднял стилет: рукоять разломилась прямо по крылу, разделив мотылька на две неравные части – они окончательно распались в руках Генриха. И вместе с ними на забинтованную левую ладонь упало что-то еще.
Маленькая продолговатая гильза с отвинчивающейся крышкой – Генрих сразу различил слегка проржавевшую резьбу, и, обернув крышку бинтом, с усилием, но аккуратно открыл ее.
Внутри оказалось свернутая рулоном бумага.
И, развернув ее, Генрих тяжело опустился на кушетку. Потому что понял, что столько лет хранила Маргарита.
Наследие ее отца.
Тайна ложи «Рубедо».
И вот, что было написано там:
Записи Александра Зорева
«…Возлюбленные дети мои! А также те, кто вскроет эту капсулу. Все, изложенное здесь, является чисто правдой. О том клянусь перед Богом, короной и семьей. Внемлите моей исповеди, а после делайте, что посчитаете правильным и справедливым.
Acherontia Аtropos – странный выбор для фамильного герба. Бражник, что приносит эпидемии и войны, и навлекает на Священную империю страшные испытания. То – символ смерти. Но также и символ жизни, и многих перерождений, как гусеница превращается в куколку, а после в бабочку.
Все мы рождаемся на этот свет и проходим чрез бесчисленные испытания. Грех наших несчастных предков сковывает наши тела как хитиновый покров, и мы живем на этом прекрасном свете словно гусеницы, озабоченные лишь пищей и кровом, не думая, что с нами случится потом.
И в том моя вина. Моя вина. Моя великая вина! Вкусив жизнь гусеницы, я позабыл, что должен стать бабочкой.
Герцог Остхоф. Граф Зорев. Граф Рогге. Граф Рехбер. Барон Крауц. Барон Штейгер. И десяток других, фамилии коих найдете ниже.
Все мы стали приближенными Генриха Первого. Его Черной свитой. На наших руках были язвы, а наши языки распухли и почернели – чума не щадит никого, даже королей. Откуда пришла она? Куда делась потом? Теперь это дошло до нынешних времен, возлюбленные дети, лишь в виде страшной сказки.
Земля стала отравлена и пуста.
И смрад стоял над землей.
И мы винили своего властителя, первого Эттингена, взошедшего на костер.
Но еще раньше его приговорила к гибели наша Черная свита.
Алхимия – вот ключ к пониманию Божественных тайн.
Откуда о том узнал Дьюла? Привез ли из Буды, откуда он вышел родом, или из темных Бхаратских джунглей, где он учился у местных жрецов, питающихся падалью и знающих язык демонов, или узнал от Дьявола, что нашептал ему страшное действо и обещал если не вечную, то очень долгую жизнь, потребовав взамен невинные души.
И в том моя вина. Моя вина. Моя великая вина!
Подавшись на увещевания, мы осудили на жертву своего короля. И, точно дикие звери, рвущие клыками плоть, мы взяли плоть человеческую. И превратили ее в прах. И смешали с виноградным спиртом. И дождались зарождения теней. И восславили рождение пламени. И дистиллировали продукт, получив горючую воду и Божественную кровь. И, вкусив ее, обрели бессмертие.
И в том моя вина. Моя вина. Моя великая вина!
Имена и фамилии в этом списке – суть каннибалы и убийцы, клятвопреступники и отступники.
Дистиллировав эликсир повторно, мы раздали его по две капли нуждающимся. И люди выздоровели. Но расплатой за выздоровление стала черная хворь, поселившаяся в каждом – в потомках многих и многих поколений.
И только мы – Черная свита, всесильная ложа „Рубедо“! – были все так же молоды и крепки, и черная хворь миновала наших детей, и детей наших детей, потому что в них тоже текла кровь убиенного Эттингена.
Мы сделали алхимию своей привилегией, запретив любые опыты, будь то научные или любительские изыскания. Мы сосредоточили в своих руках деньги и власть. Мы позволили взойти на трон сыну Генриха Первого и провозгласили его избранность, и избранность его рода, но правили за него и вместе с ним из-за кулис, невидимые пристальному взору, подобно паукам в паутине.
Мы жили, меняя обличия и представляясь собственными детьми. Мы подчинялись церкви и епископу. Когда же мир становился все более развитым, когда появлялись новые ученые умы, когда изобретались новые технические приспособления и новые лекарства, могущие положить конец нашему правлению, когда люди славили врачей, а не Бога, когда из повиновения выходил Эттингенский потомок, занимающий трон – ложа „Рубедо“ собиралась в катакомбах под Штурбенфиртелем, пронизывающим Авьен от самых окраин до фамильного склепа императоров. И знаете, что делали мы тогда, мои возлюбленные дети?
Узнав тайну жизни, мы познали и тайну смерти. А потому открывали ларец с черной хворью, и выпускали ее в мир. И та, что дремала в сердцах людей, просыпалась и собирала жатву. И только мы – мы! Мы одни! Могли обуздать ее. И епископ Дьюла открывал ларец с прахом сожженного Эттингена. И, превращая его в эликсир, впрыскивал в кровь очередного наследника.
Так в Авьене росли и укреплялись две противоборствующей силы – черная хворь и живой Божественный огонь. А мы – Черная свита, всесильная ложа „Рубедо“, – вкушали Божественную кровь и продлевали жизни.
В том моя вина. Моя вина. Моя великая вина!
Нет больше сил терпеть такую ношу. А с появлением Генриха Четвертого она еще тяжелее – ни невинному мальчику, ни вам, мои возлюбленные дети, ни всей Священной империи, всегда умирающей и всегда воскресающей вновь, я не желаю повторить такую судьбу.
Я не прекращал занятия алхимией, пытаясь повторить опыт епископа. Увы, рецепт вечной жизни известен лишь ему одному. Так, не достигнув больших успехов в спасении, я, может, преуспею в том, что рыцарь Черной свиты умеет лучше всего – принесу погибель всем, кто входит в ложу „Рубедо“.
Вот их имена.
Вот преступления против мира и человечества.
Вот моя исповедь.
Простите, возлюбленные мои дети, если в ваших сердцах есть место прощению столь великого грешника, как ваш отец.
Быть может, я, наконец, вместе с грузом грехов сброшу и свое бренное тело, чтобы воспарить бражником.
С безграничной любовью и покаянием,А.З…»
Окраины Авьена.
Пожар отрезвил Авьен, и тот очнулся, точно с тяжелого похмелья. Пожарные кареты с надсадным воем неслись по улицам, и Марго собиралась нелепо и скоро – на ходу набрасывая жакет, хватая то одну шляпу, то другую, теряя перчатки. Раевский досадовал и просил баронессу остаться дома: ведь это пожар, это страшно, это совершенно не походит даме!
– Если бы я знал, дорогая, я бы никогда не взял вас в Авьен!
Повернувшись, Марго глянула на Раевского пылающим взглядом и, сдерживая гнев, ответила:
– Евгений! Вы чужак здесь, но все равно желаете послужить на благо Авьена! Почему не могу сделать этого и я, прожившая здесь долгие годы? – И, когда Раевский потрясенно остановился, взяла его за руку и добавила более мягко: – Прошу вас. Это много значит для меня!
Сперва было страшно. Ух, как страшно!
Демоны прошлого, почуяв этот страх, заворошились в подреберном иле. И прежняя Марго – Марго, заботящаяся о брате; Марго, едва похоронившая мужа; Марго, не повстречавшая Генриха, – конечно же, не осмелилась приблизиться к пожарищу и на версту.
Но нынешняя Марго не позволяла слабостям брать вверх. А потому вместе с другими женщинами присоединилась к поварам, раздавая обед добровольцам – они сменяли друг друга, возвращаясь с измазанными лицами, с натруженными руками, со странной решимостью в глазах. Эта решимость призвала многих на окраину Авьена. Эта общая беда объединила богатых и бедных, гвардейцев и бывших бунтовщиков, что не успели нанести большого урона, но уже раскаивались в содеянном. Те, кто еще недавно шел с топорами на патрули, теперь падал на колени и плакал надрывно и горько, слезами вымывая из сердца ненависть и гнев. Те, кто сомневался в силе Спасителя – теперь воочию увидели его мощь.
Не пришла только верхушка авьенского общества – те, кого Марго видела на балу и те, кто, должно быть, знал тайну ложи «Рубедо». Те, кому не было дела до человеческих страданий.
А пока люди валили лес.
Везли на телега гробы с телами погибших.
Конвой уводил арестованных.
Пахло гарью, подгоревшей кашей, чаем, гарью, человеческим и конским потом и снова гарью.
И за этим всем Марго не уловила момента, когда Генрих поджег сухостой. Но очнулась от рева встречного пламени и восторженных криков, и увидела, как огненная стена несется от окраины Авьена вглубь заказника. Тогда Марго увидела его: все еще бледного и осунувшегося лицом, еще более встрепанного, в обожженном мундире. Он прогарцевал мимо падающих на колени людей, мимо людей, простирающих к нему ладони, мимо людей, славящих его, благодарящих за спасение. Мимо своих людей, которых и вправду должен был спасти, и улыбался растерянной улыбкой, будто не знал, что делать с их благодарностью, одной рукой придерживая поводья, а другую вознеся чуть вверх, и Марго различила, как в ладони Спасителя плясало пламя.
Она будто наяву ощутила прикосновение огрубевших от шрамов ладоней к своему лицу…
Завтра ему будет больно.
Хотелось окликнуть его по имени…
Он и сам знал, что ему будет больно. Будто не было ни огня, ни смертей, ни расставания на задымленном вокзале. Вот только Генрих не походил на того жадного до прикосновений мальчика.
Генрих смотрел в огонь – он сам был огонь, и огонь – его стихия, и его лицо, подсвеченное заревом – Марго никогда не видела такого лица раньше! – было одухотворено и прекрасно, будто с иконы.
В горле стало так тесно, а в голове – гулко, что Марго почувствовала слабость. И точно в этот же момент она краем глаза увидела Вебера…
Тот по сторонам крутил головой, будто выглядывая что-то или от кого-то спасаясь. И никто – кроме Марго, – не видел его. Никто не обращал внимания на него! Две огненные стены неслись навстречу друг другу, и страшный гул стоял над землей, и жизнь боролась со смертью. Поэтому, никем не замеченный, Вебер дошагал до патрульной кареты. И, оглядевшись снова – Марго сразу же опустила глаза, наблюдая лишь краем зрения за верткими силуэтами, – впрыгнул внутрь. Спустя какое-то время там раздались резкие хлопки – их заглушил огонь и ветер, – но Марго ни с чем не спутала бы эти звуки. Звуки револьверных выстрелов.
Она застыла, боясь пошевелиться и чувствуя, как дрожат колени.
И в тот же миг кто-то подхватил ее под локоть.
Марго испуганно прянула.
– Прошу прощения, фрау, – склонил голову, увенчанную котелком, коротышка в прогулочном фраке. – Мне подумалось, вы вот-вот упадете в обморок.
– С… пасибо, – пролепетала Марго, выравнивая дыхание. – Мне просто почудилось…
– Что?
– Ничего.
Ей не хотелось говорить про Вебера. Не хотелось показаться странной или привлечь к себе внимание.
Низенький господин тотчас отпустил ее руку. Марго не понравился его взгляд: острый, наполненным любопытством и узнаванием.
– Герр Шульц к вашим услугам. Мы имели честь быть знакомыми прежде?
Она мотнула головой.
– Нет. Я… только прибыла в Авьен…
– А мне показалось…
Господин отступил в тень, но даже оттуда Марго чувствовала на себе пристальный взгляд.
Она ничего не сказала вернувшемуся Раевскому. И, сказавшись утомленной, дремала всю дорогу домой. Ей было не по себе: это был уже второй человек, который сказал об узнавании – может, один из бывших клиентов Марго или знакомый ее покойного супруга. Она не хотела вызнавать. В конце концов, усталость и волнение взяли вверх, и, только коснувшись кровати, ее сморил сон.
Ей снился огонь и мотыльки. И Отто Вебер, нацеливший револьвер в голову Генриху…
