Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)
Глава 1.2. Играя с огнем
Ротбург, зимняя резиденция кайзера.
Рассвет занимался болезненно-быстро, нахально вторгаясь в полумрак просторных покоев и оголяя вычурную мебель светлого дерева, низкие кресла с бархатными подушками, гобелены в тяжелых рамах, самого Генриха – взмокшего и безуспешно пытающегося застегнуть рубашку.
– В остальном распорядок не изменился, – продолжал Томаш, ставя на поднос заново наполненный графин и обтирая его полотенцем. – В десять прием посетителей. После обеда вас ожидает портретист…
– Его величество не передал, зачем хочет меня видеть? – перебил Генрих. Ему стоило усилий, чтобы разлепить губы, в горле – выжженная пустошь.
Мог бы и не спрашивать. Конечно, не передал: донос о вчерашнем аресте едва ли заставил себя ждать.
Мальчишка привел на хвосте полицию, полицией руководил барон Штреймайр, а им – ведь это очевидно! – всезнающий и вездесущий епископ Дьюла. Должно быть, сидит теперь в массивном кресле, положив на острые колени бордовую папку, на папку – руки с длинными, унизанными перстнями, пальцами, и говорит, говорит… прилежно и без эмоций: в котором часу кронпринц появился в салоне на Шмерценгассе, сколько времени провел наедине со шлюхой и как долго беседовал со студентом, у которого впоследствии нашли скандальные статейки для очередного издания «Эт-Уйшаг».
«Вы слишком долго терпели, ваше величество, – как наяву слышал Генрих пришептывающий турульский акцент, – но любое терпение не безгранично…»
Пуговица в очередной раз выскользнула из пальцев – Генрих не почувствовал ее, как не чувствовал ничего, что попадало в его руки.
– Позвольте, ваше высочество.
Томаш опустился на одно колено и потянул рубашку на себя.
Подумать только, как быстро можно привыкнуть к собственной беспомощности, к тому, что с десятилетнего возраста тебя одевают и умывают по утрам – особенно в первые годы после появления стигматов, когда одежда вспыхивала от любого, даже мимолетного касания, а вода в ладонях вскипала, оставляя на коже мелкие волдыри. К тому, что большая часть мебели промаслена и обработана воском. К изматывающим головным болям. К теням за спиной. К страху, отчуждению, перчаткам, лекарствам…
Прикрыв глаза, Генрих шумно хлебал воду, и край стакана выбивал на зубах дробь.
Паршиво! Надо собраться, унять унизительную дрожь. Мысли должны быть ясными, а слова – отточено острыми, как пики стрелок, что неумолимо двигались к восьми.
– Так лучше, ваше высочество. Теперь, пожалуйста, китель.
Камердинер поднялся, хрустнув суставами. Ему шестьдесят, а все движения, пусть и неспешны, но выверены, и руки никогда не дают осечки, не важно, разливает он вино, чистит мундир или бреет своего господина.
– Благодарю, Томаш, – Генрих поднялся, мысленно поздравив себя с тем, что даже не покачнулся. – Я сегодня неловок.
– Вы мало отдыхаете, ваше высочество.
В голосе камердинера – сдержанное сожаление, глаза печальны. Его любовь – послушная и кроткая, как любовь домашней собаки.
Расправив серо-голубой китель, Томаш терпеливо ждал, пока Генрих справится с рукавами. Нет разницы, пять лет его высочеству или двадцать пять, для старого слуги кронпринц – вечный ребенок, даже если от него несет перегаром и дешевыми женскими духами.
– Я отдохну позже, – Генрих одернул обшлага и поморщился, когда острое жало надвигающейся мигрени пронзило затылок. – Если в мое отсутствие прибудет доктор Ланге, пусть ожидает.
– Да, ваше высочество, – Томаш склонил голую макушку с тщательно приглаженными седыми прядками. Пуговицы кителя под его пальцами – одна за другой, – латунно подмигивали. Жесткий воротник сдавил шею, и Генрих на миг перестал дышать.
Из зеркала на него глянул двойник: утомленный, но тщательно выбритый, с волосами, отливающими в ржавчину, с больными и такими же ржавыми глазами. И с отчетливым кровоподтеком на шее, чуть выше воротника – память о жаркой ночи.
– Позвольте, – подступивший Томаш быстро промокнул отметину пудрой.
Длинная стрелка заканчивала очередной круг, неумолимо отмеряя минуты и часы, приближая Генриха к смерти, а Авьен – к спасению.
Он поторопился покинуть комнату до того, как часы пробили восемь.
Лето дряхлело, в резиденции гуляли сквозняки. Скоро начнут топить фаянсовые печи, и мотыльки, впорхнувшие на свет, будут сонно ползать вдоль оконных рам. Сейчас гвардейцы, такие же неподвижные и будто полусонные, посверкивали иглами штыков – в детстве они казались Генриху игрушечными солдатиками, которые оживали только при его приближении, касались пальцами козырька, а потом снова костенели. Со временем он научился обращать на них не больше внимания, чем на тяжелую мебель, украшенную золотой отделкой; на люстры, похожие на гигантские, но не живые цветы; на испускаемый ими искусственный свет; на витражи, с которых фальшиво улыбался кто-то, похожий на Генриха, но в то же время незнакомый и ненастоящий.
В глубине дворца гулко и звонко били часы, с каждым ударом все глубже вколачивая раскаленную иглу мигрени в затылок. Зуд вернулся, и Генрих заложил руки за спину, за кожей перчаток ощущая, как горят его стигматы.
– Вас ожидают, ваше высочество, – согнувшись в поклоне, секретарь распахнул двустворчатые двери. Белизна разломилась, обнажая благородную пурпурную изнанку и приглашая Генриха войти.
В кабинете его величества господствовала холодная правильность. Книжные стеллажи занимали дальнюю стену идеально квадратного кабинета, где не было ничего лишнего, лишь письменный стол, конторка, да пара кресел. Оба занятых, к тому же.
В одном восседал сам кайзер – основательно-квадратный в повседневном сером кителе, с квадратным же лицом, обрамленном седеющими бакенбардами. За креслом в классической квадратной раме висел его собственный портрет, написанный еще до рождения Генриха: морщин чуть меньше и волосы темнее, а взгляд все тот же – бескомпромиссный и властный.
– Я увидел достаточно, – говорил он густым и ровным голосом, даже не взглянув на вошедшего, – но не увидел необходимости сокращать количество больниц. Тем более, в последние годы участились случаи заболеваний чахоткой, а я не желаю вспышек эпидемий.
– Эпидемия вспыхнет так или иначе, – осторожно возражал собеседник.
– У нас еще семь лет, – отрезал кайзер, постучав короткими пальцами по столу. – Я предпочитаю отсрочить неизбежное, а не приблизить его.
– Все в руках Бога! – епископ Дьюла поднял сухие ладони, и перстни на его длинных, как узловатые палочки, пальцах рубиново сверкнули. – Бога, – повторил он, – моего кайзера и Спасителя.
Тут он слегка поклонился сначала его величеству, потом – Генриху, но так и не соизволил подняться. Его глаза, водянисто-серые и как будто полые, скрадывали любые эмоции. Смотреть в них, все равно как смотреть в револьверное дуло.
– Советую вам полагаться не на Бога, а на современную медицину, – с нажимом произнес Генрих, вытягиваясь в струну и пряча за спиной горящие руки.
– Я не давал вам слова, сударь мой, – заметил его величество, поворачивая, наконец, тяжелую голову. Бакенбарды мазнули по высокому и тугому воротнику. Душит ли его золотой ошейник? Жаловался ли он в детстве на неудобство формы? Просил ли убрать из воротника иголку, воткнутую острием вверх, до тех пор, пока не научился держать подбородок гордо поднятым, как подобает престолонаследнику? Если да, то никогда и никому не признается в этом.
– Вы правы, – ответил Генрих, выдерживая каменный взгляд. – Но если мы не создадим условий для улучшения жизни малоимущих, то риск развития инфекционных болезней станет гораздо выше.
– Кажется, вы поддерживаете политику нашей императрицы, – заметил епископ, по-прежнему не меняя позы, даже не шевелясь. И в том, что сам Генрих стоит, когда епископ продолжает сидеть, было нечто вызывающее и обидное.
– Моей матери, – поправил Генрих. – Вам не кажется.
– Санатории для бедняков? Супные кухни? Не говоря уже о престранных исследованиях, которые вы называете «научными», – тонкогубая улыбка Дьюлы походила на серп. Генрих ранился о нее до крови, но в болезненно-мучительном возбуждении не отводил взгляда.
– От этих исследований зависит будущее Авьена.
– Оно зависит только от вас, ваше высочество.
– Предпочитаете сложить руки и ждать моей смерти вместо того, чтобы решать проблемы уже сейчас?
– Довольно! – прервал кайзер.
Он никогда не повышал голос, но между тем и слуги, и придворные, и члены императорской семьи безошибочно улавливали в нем стальные нотки, как сигнал о надвигающейся буре.
– Я вынесу обсуждение вопроса на заседание кабинета министров, – продолжил его величество, обращаясь к Дьюле, и Генриху казалось, что он даже слышит скрип, с которым поворачивается массивная шея отца. – Не смею больше задерживать, ваше преосвященство.
Епископ, наконец, поднялся. Высокий и тощий, затянутый в строгую черноту. Белел только воротник да крест на длинной цепочке: консерваторы от церкви не изменили старому Богу, но после эпидемии внесли коррективы в символику. Теперь вместо гвоздей ладони и стопы Спасителя калечило пламя.
«Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся…»
Генрих быстро облизал сухие губы и сцепил пальцы. Руки от запястья до локтя пронизало болезненной иглой, послышался короткий и сухой треск, словно рядом надвое переломили ветку.
Дьюла остановился напротив, держа под мышкой бордовую папку. Крылья носа шевелились, точно епископ принюхивался.
– Благословите, ваше высочество, – проговорил он, глядя на кронпринца и сквозь него. Пустота в глазах казалась бездонной и влажной. Дрожа от омерзения, Генрих быстро перекрестил воздух.
– Благодарю, – кротко ответил епископ и, уже взявшись за бронзовую ручку, заметил: – У вас сильно трясутся руки. Будет лучше, если вы станете вести более подобающий Спасителю образ жизни.
Затем выскользнул в искусственную белизну.
Генрих снова лизнул иссушенные губы. Противная слабость накатила внезапно, и он, боясь показаться дрожащим и жалким, тяжело опустился – почти упал, – в освободившееся кресло.
– Я не предлагал вам сесть, – сквозь мигренозную пульсацию послышался голос отца.
– Разумеется, – ответил Генрих, выправляя осанку. – Вы предложили его преосвященству.
– У нас был долгий и содержательный разговор, касающийся вас в том числе.
– Нисколько не сомневаюсь. И предпочел бы, чтобы разговор велся в моем присутствии, а не за моей спиной.
Их взгляды, наконец, скрестились.
У кайзера серые пронзительные глаза под тяжелыми веками, зачастую флегматично прикрытые, совсем не похожие на беспокойно живые глаза Генриха, унаследованные им от матери. Порой казалось, отец мстит за эту непохожесть: единственный сын и преемник Авьенского престола перенял не коренастую основательность гиперстеника, а тонкокостное телосложение императрицы. Портрет Марии Стефании Эттингенской – единственно овальный предмет в этом правильно-квадратном мирке – висел на противоположной стене, куда почти не падали солнечные лучи, и оттого сама императрица – загадочно-улыбчивая, воздушная, вся в блестках и атласе, – казалась волшебным видением из чужого и недостижимого мира.
Под сердцем заскреблась сосущая тоска, и Генрих отвел взгляд. Разлуки с матерью давались тяжелее, чем встречи с отцом. Еще одна изощренная пытка, к которой никак не привыкнуть.
– Я настаивал, – заговорил Генрих, глядя мимо его величества, на бронзовое пресс-папье в виде задремавшего льва, – и продолжаю настаивать, что закрытие больниц и школ для бедняков недопустимо. Просвещение – вот, что спасет Авьен. Нужно поощрять изобретателей и рабочих, вкладываться в науку и медицину, а не в изжившие себя дедовские суеверия.
– Которые, однако, избавили страну от эпидемии, – напомнил кайзер, сцепляя квадратные пальцы в замок. – И продолжают избавлять вот уже третий век. В отличие от вашей «науки», которая не принесла ничего, кроме пустых расходов.
– Авьен построился не за один год, – процитировал Генрих известную поговорку. – Дайте мне время.
– Как много?
Вопрос остался без ответа: Генрих и сам не знал. Сколько бы сил и средств он не вкладывал в алхимические эксперименты, в теоретическое естествознание и медицину, время играло против него и чем дальше, тем больше представлялось агрессивной и темной силой, несущейся навстречу с неотвратимостью потока. Однажды этот поток подомнет Генриха под себя, и он вспыхнет изнутри, как факел.
– Поймите же наконец, – снова заговорил его величество, – если бы существовала возможность, я с радостью ухватился бы за нее. Но человек не в силах повлиять на законы бытия. Я только император, не Бог.
– Бог – я, – вымученно улыбнулся Генрих. – Но меня не спрашивали, хочу ли быть им.
– И, тем не менее, в этом ваше предназначение, – отозвался кайзер. – Но вы ведете жизнь, неподобающую статусу.
– Я только хочу познать ее во всех проявлениях. Узнать народ, ради которого мне предстоит погибнуть.
– Оборванцев и анархистов? Пьяниц и проституток?
– Они тоже мои подданные, – парировал Генрих. – Но, кроме них, ученых и художников, изобретателей и журналистов. Тех, кто трудится на благо Авьена и сопредельных земель, кто делает этот мир лучше, как бы ни хотелось Дьюле выставить их в невыгодном свете.
– Но почему-то арестовали вас не в компании художников, – кайзер дотронулся пальцем до собственного воротника, намекая на отлично видимый даже сквозь пудру кровоподтек на шее кронпринца, и горячая волна стыда поднялась и схлынула, оставив в пальцах противную дрожь.
«Это похмелье, – лихорадочно подумал Генрих. – Простое похмелье, а вовсе не нервы. Успокойся, золотой мальчик, и считай…»
Вдох. Выдох.
– Ваши шпионы прекрасно справляются, – вслух заметил он. – Они в курсе каждого моего шага.
– Еще раз повторяю, – с нажимом произнес кайзер, – все мои действия продиктованы беспокойством. Ваше рассеянное поведение тревожит не меньше, чем ваши… гмм… особенности.
– Это только следствие и ее причина. Мои «особенности» сделали из меня изгоя.
– Вы сами сделали из себя изгоя, Генрих. Я мечтал о достойном преемнике и опоре в старости, а получил…
– Кого? Чудовище?
– Заметьте, не я это сказал, – устало ответил его величество, откидываясь на спинку кресла и прикрывая глаза. – Мне каждый день докладывают о ваших перемещениях. Сходки анархистов. Кабаки. Дома терпимости. Курильни в портовых доках. Вы собираетесь взрослеть?
– Не раньше, чем вы признаете во мне взрослого, – сквозь зубы процедил Генрих и продолжил, все более распаляясь: – Говорите, я должен соответствовать статусу. Но когда в последний раз меня допускали до заседания кабинета министров? Или до военного смотра? Меня называют Спасителем, но жизненно важные вопросы решаются за моей спиной! Рабочие повально болеют чахоткой, которую уже прозвали «авьенской болезнью», но никто не собирается создавать условия для улучшения жизни малоимущих. Почему мои предложения не рассматриваются всерьез?
– Вы несправедливы, сударь, – голос кайзера стал на тон холоднее. – И желаете всего и сразу, но так не бывает. Доверие нужно заслужить. И я не допущу вас до власти, пока вы не поймете всю полноту ответственности, которую она налагает.
– Власти у меня нет, – усмехнулся Генрих, поглаживая зудящие руки. – И, как понимаю, никогда не будет.
– Все зависит только от вас. Ваше вольнодумие не просто тревожит, мой дорогой. Оно пугает. Взять хотя бы эти гнусные стишки, – его величество слегка поморщился, однозначно демонстрируя свою осведомленность и отношение к происшедшему. – Ваш приятель редактор оказался куда мудрее. Если бы он напечатал их, то «Эт-Уйшагу» грозило бы закрытие, а ему самому – арест. Я же со своей стороны, как кайзер и отец, пока еще смотрю на ваше ребячество сквозь пальцы, но не желаю, чтобы мой сын вместо того, чтобы поддерживать традиции рода, высмеивал семью и правительство.
– Традиции слишком закоснели. До ритуала еще долгие семь лет, а вспышки недовольств в Туруле и Равии происходят уже сегодня.
– Вспышки успешно подавлены.
– Но это не значит, что они не повторятся.
– Именно поэтому прошу вас оставить глупости и попойки с вашими друзьями-революционерами. Пора бы уже остепениться.
– О! Вижу, вы оседлали любимого конька! – Генрих закатил глаза.
– Да, я снова о женитьбе, – его величество грузно наклонился над столом, ловя ускользающий взгляд сына. – Не позорьте древний род Эттингенов. Ваша матушка поддерживает меня в желании увидеть вас женатым, обремененным семьей и детьми.
– Скорее, вам нужен наследник, не отмеченный Богом, – нервно усмехнулся Генрих и провел рукой по волосам: темным от рождения, но порыжевшим после того, как Господь коснулся их огненным перстом. Под пальцами рассыпались потрескивающие искры, и Генрих быстро сложил руки на груди.
– Хотите пересадить меня из одной клетки в другую?
– Я и без того предоставил вам достаточно свободы и времени, – сдержанно возразил кайзер. – Но вы использовали его нерационально. Теперь я настаиваю на женитьбе в ближайшие дни. В идеале – помолвка должна состояться на ваше двадцатипятилетие.
– Десять дней? – Генрих болезненно приподнял брови, зуд становился невыносим. – Вы даете мне десять дней на то, чтобы выбрать супругу?
– Я даю вам возможность самому выбрать супругу, – его величество акцентировал на слове «самому». – И если через неделю вы все еще не определитесь с выбором, сделаю это за вас.
– Польщен доверием, ваше величество, – Генрих склонил голову в ироническом поклоне. – И понимаю желание обзавестись здоровым потомством.
– Ни я, ни ваша матушка не просили Бога о такой судьбе для вас.
– Поэтому держите меня в золотой теплице, как чудодейственную травку, которую однажды срежут и перетрут в порошок?
– Не дерзите, мой мальчик! – кайзер выпрямился, глаза блеснули холодной сталью. – Я все еще могу наказать вас!
– Так сделайте это! – Генрих рывком поднялся с кресла, оно заскрипело ножками по натертому паркету. – Закройте меня в сумасшедшем доме! Оглушите морфием! Посадите на цепь! Вы доверяете кому угодно: шпикам, министрам, Дьюле – но только не мне! – теперь Генрих почти кричал. – Не собственному сыну!
– Сядьте!
Его величество тоже поднялся: монументальный, пожилой, но все еще крепкий, на голову ниже и Дьюлы, и сына – но всегда глядящий свысока.
– Нет, ваше величество! – Генрих отступил к дверям, весь дрожа от яростного возбуждения. – И давайте закончим этот разговор.
Кайзер остановился, словно раздумывая. Его голова с тяжелыми бакенбардами тряслась.
– Я только хотел спросить, – подбирая слова, медленно произнес он, – почему мы никогда не говорим, как нормальные люди, сын?
Лицо Генриха покривилось. Его стигматы горели, пылали внутренности и глаза. Мигрень вспарывала мозг хирургическим ножом, и Генрих подумал, что если он задержится здесь еще на пару минут, если не найдет способа успокоиться, то вспыхнет прямо сейчас.
– Не знаю, отец, – ответил он. – Вы – император Авьена, а я – сосуд для воли Господа. Разве кто-то из нас нормален?
Особняк графа фон Остхофф, Кройцштрассе.
– Мне нужно увидеть Спасителя.
Графиня Амалия фон Остхофф приоткрыла аккуратный ротик и убористо перекрестилась. Аристократически бледная, анемичная, в пеньюаре из полупрозрачного муслина, она олицетворяла идеал авьенских модниц: до сих пор пила уксус и толченый мел, чтобы сохранять идеально-белый цвет лица, смеялась негромко и рассыпчато, и в высшей степени овладела искусством падать в обмороки. Над чем Марго, обладая природной грубоватостью, приправленной цинизмом покойного мужа, отчасти посмеивалась, но и отчасти завидовала.
– Устройте мне аудиенцию, – продолжала Марго, роняя слова, как медяки. – Чем скорее, тем лучше. В идеале этим же утром.
– Ах, дорогая баронесса! – графиня всплеснула руками, округло распахивая оленьи глаза. – Это так внезапно и странно! Вы без приглашения, среди ночи…
Она украдкой глянула в зеркало: не встрепаны ли волосы, не запачкана ли белизна пеньюара? Марго проследила за ее взглядом, с досадой отмечая разительный контраст между этой великолепной холеной женщиной и самой собой – усталой, измученной бессонницей, пропахшей чужим табаком и пылью авьенских улиц. Что сказал бы фон Штейгер, если бы увидел ее такой?
«Если маленькую грязную свинку забрать из хлева и одевать в шелка, она все равно найдет возможность вываляться в грязи».
Марго посмурнела и сцепила пальцы в замок, под манжетой отчетливо прощупывался стилет – острота и близость клинка дарили иллюзию контроля.
– Вы тоже явились ко мне без приглашения и среди ночи, графиня фон Остхофф, – заговорила она. – И я приняла вас, как родную сестру.
Амалия вздрогнула: качнулась перьевая оторочка, тонкие пальцы смяли муслиновый подол.
– Ох, Маргарита! – вполголоса, нервно подергивая щекой, заговорила графиня. – Как можно такое забыть? Моя душа полна благодарности, а сердце – любви и к вам, и к моему дорогому Никко, – тут она пугливо обернулась через плечо, пламя свечей качнулось, выжелтило щеку, и Марго на всякий случай отодвинулась чуть дальше в тень. – Но, ради Пресвятой Мадонны и Спасителя, – голос упал до шепота, – не упоминайте об этом так громко!
Она заломила руки и с мольбой глянула на Марго – испуганная, пусть привлекательная, но уже немолодая и нервическая женщина. Ее тайна – невысказанная, грязная, запертая под ключ, – хранилась у баронессы на сердце. Покойный старик был прав: после его смерти Марго превратилась в подобие выгребной ямы для многих авьенских аристократов, вот только сливали в нее отходы души, не тела. Стыдясь бесчестия, не смея довериться духовнику, к ней приходили под покровом ночи, и баронесса фон Штейгер охотно раздавала индульгенции за приемлемую плату. Преимущественно, женщинам.
Графине фон Остхофф было, что скрывать: тайная беременность, не менее тайные роды, больной сын, которого Марго устроила в тот самый славийский приют, из которого когда-то ее выкупил барон, и откуда она сама впоследствии забрала Родиона. Раз в полгода Амалия высылала приюту чеки, с них малый процент ложился на банковский счет баронессы, но сейчас Марго волновали не деньги.
– Обеспечьте мне аудиенцию у его высочества, – повторила она. – Завтра утром. И будем квиты.
Амалия сжала пальцами виски, словно усмиряя разыгравшуюся мигрень.
– Завтра? – простонала она. – Невозможно! Дайте мне время!
– Его нет, – отрезала Марго. – От вас зависит моя судьба и судьба дорогого мне человека.
– Вы режете меня на куски! – глаза Амалии закатились, и отблеск свечей выжелтил кожу, обозначив мелкие морщинки возле век. Как ни молодись, как ни ухаживай за телом, но бег времени скоротечен: сегодня добавляешь себе пару лет, а завтра, стыдясь, пудришь старческие пятна. Впрочем, для авьенцев увядание наступало довольно поздно и никогда не служило препятствием для безумств и разврата. Вспомнить хотя бы фон Штейгера, вот уж кто был настоящим живчиком в свои семьдесят три.
За те невероятно долгие, отвратительно скотские ночи, когда барон по-звериному насыщался ею, Марго успела и удивиться выносливости авьенцев, и понять ее причину.
– Рубедо, – произнесла она вслух.
Слово выплеснулось, как жидкий огонь. Амалия отшатнулась и быстро перекрестилась на витраж, с которого взирал Спаситель – губы улыбчивы, но глаза невыносимо серьезны.
– Ваш муж, граф фон Остхофф, – продолжила Марго, не сводя взгляда с витража и вся подрагивая от внутреннего напряжения. – Он вхож в ложу «Рубедо», не так ли?
– Да, – слабо откликнулась Амалия, нервно выкручивая подол. – Как и барон фон Штейгер, земля ему пухом. Как герцог Бадени, граф Вимпфен и его преосвященство…
Она замолчала, в глубине зрачков плясали искры, а за спиной Спасителя полыхал огонь – очищающее пламя, когда-то уничтожившее одного человека, чтобы спасти тысячи.
Он умер за твои грехи и воскрес для твоего оправдания…
У себя на родине Марго лишь слышала о великом акте самопожертвования, который совершил император Авьенского престола. В те давние времена чума едва коснулась Славии гниющем ногтем, но уже пожрала Турулу, Равию и Костальерское королевство. Великий Авьен – соединение торговых путей и очаг заражения – агонизировал и распадался. Люди молили Бога об избавлении, но он оставался глух к мольбам. Тогда-то Генрих Первый Эттингенский взошел на костер.
И сам стал Богом.
– О-о! – протянула Амалия, прижимая ладони к груди. – Дорогая, я поняла, куда вы клоните!
Пламя свечей отражалось в стеклянных глазах Спасителя.
Однажды его привязали к кресту и обложили хворостом. Принесли в жертву, чтобы остановить эпидемию. Сожгли заживо на глазах у измученных людей.
Огонь – место, где была разрушена власть болезни.
Огонь – место, где была разрушена власть греха.
Огонь – это расплата за долги.
– Конечно, мой муж хорошо знаком с его преосвященством, – продолжала ворковать Амалия. – Недавно он получил степень Мастера из рук самого епископа! Маргарита, я достану вам лучшую протекцию! Сегодня же!
Барон фон Штейгер любезно рассказал, что случилось потом.
«Они взяли его прах, Маргарита, – слышался его безмятежный голос. – Смешали с кислым виноградным спиртом и выпарили на песчаной бане. Когда тени покрыли реторту своим тусклым покрывалом, эликсир возгорелся и, приняв лимонный цвет, воспроизвел зеленого льва. Они сделали так, чтобы лев пожрал свой хвост, а потом дистиллировали продукт. И вскоре увидели появление горючей воды и Божественной крови.[1]1
Цитата из «Книги двенадцати врат» английского алхимика Джордж Рипли (XV век).
[Закрыть] Кто ее вкусит – обретет бессмертие…»
Барон назвал этот ритуал «Рубедо».
– Уже утром вы увидите Спасителя! – возбужденно закончила Амалия. – Разве это не прекрасно?
Ее круглые глаза восторженно блестели.
Марго увидела в них незамутненную, искреннюю любовь: с такой шагают в огонь, с ней идут на войну. Во имя такой любви ревностно хранят традиции под покровительством ложи «Рубедо» и каждое столетие поклоняются новому Спасителю, чтобы потом принести его в жертву, замолить грехи и предупредить эпидемии.
За эту слепую любовь погибнет и Родион…
Марго стряхнула оцепенение. Тени скользнули по витражу, вычернив глазницы Спасителя.
«Не человек, – напомнила себе Марго. – Только орудие Господа».
А еще единственная надежда для Родиона.
– Благодарю, графиня, – ответила она, быстро приседая в поклоне. – Сегодня вы спасли одну невинную жизнь.
Ротбург, зимняя резиденция кайзера.
Ночь прошла в тревожном ожидании. За это время Марго выпила не менее пяти чашек кофе, и теперь ее сердце колотилось, как оголтелое. Она прижимала ладонь к груди, через шелка и кружево чувствуя, как похрустывает сложенное вчетверо письмо от графа фон Остхоффа с убористой закорючкой-подписью епископа Дьюлы и резолюцией: «Прошу принять к рассмотрению».
В этот момент Марго могла бы гордиться собой, но думала только о Родионе – маленьком Родионе, проведшем ночь в тюремной камере, где пахнет гнилью и табаком, где из соседних камер доносится пьяное мычание бездомных и рассвет едва-едва просачивается сквозь узкую щель под потолком. Место, куда более отвратительное, чем славийский приют.
«На что ты пойдешь, чтобы вызволить брата? – вкрадчиво спрашивал покойный барон. – Ляжешь под очередного престарелого аристократа? Под самого Спасителя, или, может, кайзера? А, маленькая шлюшка?»
Марго больно и зло ущипнула себя за мочку уха. Призрачный голос пропал, оставив на языке кисловатый привкус желчи.
Авьен просыпался: по-собачьи порыкивал фабричными гудками, выдыхал керосин и копоть, распахивал тусклые ото сна глаза-окна. Мальчишки-газетчики, позевывая и подтягивая почтовые сумки, тащились через перекрестки. Один за другим гасли фонари, отступая перед напором августовского солнца, вползающего на шпиль кафедрального собора Святого Петера.
Накатывала тошнота: не то от тревоги, не то от выпитого кофе, не то от бессонной ночи. В глаза будто насыпали толченого стекла, и Марго болезненно щурилась на позолоченный герб, где огненная Холь-птица разворачивала алые с черной изнанкой крылья, чтобы сгореть дотла и снова восстать из пепла.
Адъютант принял ее письмо, пробежал глазами и повел за собой через анфиладу комнат, отделанных белыми с позолотой резными панелями. Тяжелые люстры на медных цепях отбрасывали на паркет причудливые тени. Страха почти не было, как и понимания, что говорить Спасителю. Марго раз за разом мысленно проигрывала грядущую встречу, но слова путались, и образ кронпринца – трогательный и возвышенный, тот, что традиционно изображали на витражах, – смазывался под натиском воспоминаний о полицейском участке, где воздух насыщался стойкими алкогольными парами и визгливым смехом проституток.
В приемной не оказалось свободных мест: посетители расположились в креслах, пролистывая свежие газеты или просто переговариваясь друг с другом. Иные бродили вдоль полок из красного дерева, глазея на книги в сафьяновых переплетах, но за прошедшую ночь Марго порядком утомили суета и многолюдность, поэтому она облокотилась о стену и прикрыла глаза, но все равно слышала монотонный гул голосов – так майские жуки кружатся у фонарей, и жужжат, жужжат…
…слышали о помолвке герцога Н.?
.. а из какого рода невеста?
…не советую ходить в мясную лавку на Хольцгассе, мясник дерет втридорога.
…говорят, война будет.
…дурак, кто так говорит! Спаситель на что?
…вчера на Шмерценгассе обыск был.
…от войны не спасешься.
…мне рассказывала бабуля – царствие ей небесное! – что прошлый Спаситель до ритуала еще целых десять лет на троне просидел.
…так прошлое императорское величество – небесного царствия и ему! – преставился рано, а нынешнее здравствует, дай Бог ему здоровья!
…говорят, его высочество выдвинул закон, чтобы и наши детки, простых работяг и бедняков, могли в школы ходить и в университеты поступать.
…чепуха! А работать кто будет?
…фон Штейгер, прошу пройти. Фрау?..
Марго встрепенулась, точно ее выдернули из вязкой и убаюкивающей трясины. Голоса еще отдавались эхом под черепной коробкой, комната расплывалась разноцветными кругами, которые наплывали друг на друга и разламывались, обнажая черноту дверного проема.
Боже, она едва не заснула в приемной его высочества! Марго в тревоге оглядела собравшихся – нет ли среди просителей общих знакомых? Не то, чтобы ее слишком заботили вопросы репутации, но лучше не давать лишних поводов для сплетен, тем более, когда твой брат находится в тюрьме по обвинению в государственной измене.
– Баронесса?
– Это я! – поспешно ответила она, отлипая от стены и взволнованно одергивая перчатки. – Я баронесса фон Штейгер. Прошу меня простить.
– Его высочество ожидает, – голос адъютанта ровный, но во взгляде неодобрение. Марго снова ущипнула себя за мочку, вздохнула и быстро пересекла приемную, провожаемая завистливыми взглядами тех, кому предстояло прождать дольше. У самого порога замедлила шаг: волнение зародилось в животе, потом взмокли и задрожали руки.
