Текст книги "Рубедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)
Он облизал пересохшие губы и попробовал снова:
– Отец, я знаю, вы хотели бы видеть во мне опору. Хотели бы видеть во мне правителя, офицера. А я так хотел понравиться вам! Быть любимым вами! Но стал разочарованием сперва из-за Божьей отметины, а лучше сказать – кары, потом – из-за образа жизни и глупых ошибок. Я знаю, вы боялись меня, а потому держали подальше от себя и трона, считая, что раз мне на роду уготовано погибнуть – я не пригоден ни для чего другого. Долгие годы я был как гусеница, готовая превратиться в куколку, но никогда бы не ставшая мотыльком. Когда-то я винил вас и матушку, теперь… – Генрих потер зудящие ладони и вынул из-за пазухи свернутую бумагу. – Наверное, и теперь тоже, но, обещаю, я научусь с этим справляться. Вы ведь тоже любили меня… Да, да! Любили по-своему. Я помню, как в детстве мы ездили на охоту в горы. Когда я торопился и заступал за оставленные егерем метки, когда промахивался мимо цели, вы подходили, трепали меня по плечу и говорили: «Имей терпение, Генрих. Не заступай черту». И эти слова я запомнил крепче многих, потому что теперь я стою у самой черты. И нет никого, кто удержал бы от опрометчивого шага. Или, напротив, убедил в правильности подобного шага. Возможно, вы будете ненавидеть меня за это…
Он взял безвольную руку в свою, сжал, и веки кайзера дрогнули и приподнялись. Белесую муть сменило узнавание, и Генриха бросило в пот. Если отец издаст хотя бы звук – он не сможет этого сделать. Если отец пошевелится – Генрих не посмеет этого сделать! И часы пробьют полночь. И жажда затуманит рассудок. И все превратится в пепел, в морфиновые сны, в бесконечное падение навстречу забвению и смерти.
Кайзер не пошевелился и ни издал ни звука. Левый глаз, подернутый поволокой, был, несомненно, невидящ и пуст. Но в правом тлела искра разума, и она была спокойна и тепла. Пожалуй, никогда раньше Генрих не видел в отцовском взгляде столько теплоты. Поддавшись порыву, он поднес его хрупкую ладонь к щеке и коснулся пергаментной кожи губами.
– Я люблю вас, отец, – тихо проговорил он. – И потому попробую снова.
А после вложил в отцовскую руку перо и быстро, размашисто вывел на бумаге подпись.
Сомнение кольнуло висок, дрожью свело пальцы – и прошло. Лишь осталась крохотная клякса на постели.
Оттерев пот, Генрих спрятал бумагу поближе к сердцу и спешно покинул спальню.
Часы били ровно половину одиннадцатого.
Он проходил знакомым путем – через бесконечные салоны и анфилады, мимо портретов предков, и каждый провожал Генриха не осуждающим, но выжидающим взглядом. С их губ сыпались вызолоченные, высеченные на саркофаге фамильного склепа слова: «Прежде, чем исцелять других, исцелись сам!»
И милая, покидающая империю Маргарита, вторила: «Кого ты спасешь, если прежде сам не спасешься?»
Генрих сорвал темнеющую на дверях печать. Гвардейцы было обнажили сабли, но размашистая, подлинная подпись кайзера на документе была ключом, отпирающим любые двери.
Даже императорского кабинета.
Здесь было так же душно и пыльно. Свечи не хотели разгораться, и чадили нещадно, заставляя Генриха щуриться и вновь и вновь утирать глаза. Он приказал привести Андраша, и с некоторым благоговением опустился в квадратное отцовское кресло, сказав не то себе, не то висящему за спиной портрету, где Карл Фридрих был еще черноволос и молод:
– Так надо, папа. Поверь мне в последний раз.
А после ждал с колотящимся сердцем и боялся притронуться к разложенным на столе бумагам, книгам и картам.
Что, если не получится? Если не сумеет? Не выдержит? Не справится с собственным огнем?
Генрих сомкнул ладони, одновременно скрывая дрожь, и встретил адъютанта уже со спокойной уверенностью.
– Слушай внимательно, Андраш. Отныне я – не просто регент, а регент, обладающий всеми полномочиями с согласия его императорского величества, – Генрих кивнул на бумагу, и темные брови Андраша изумленно приподнялись. – А потому, – продолжил кронпринц, торопясь, – первое, о чем я хотел тебя спросить, касается армии. Скажи, насколько верны мне солдаты и офицеры? От твоего ответа и честности зависит судьба всех нас.
– Они верны вам, ваше высочество, – без тени сомнения ответил Андраш. – Вояж по гарнизонам не прошел даром, а ваши реформы по модернизации армии, пусть они и претерпели неудачу, встречены благосклонно и при определенных поправках готовы к внедрению. Если, конечно, на то будет ваш указ и согласие военного министра.
– Об этом будет мой второй указ, – сказал Генрих, не отводя взгляда. – По результатам инспектирования и составил список наиболее компетентных офицеров. Проверь их все, Андраш. Особенно присмотрись к герцогу Роновичу. Эттингены теперь породнились с равийской династией, потому, считаю, равийский министр будет наиболее лоялен нашему дому.
– Равийский министр? – эхом повторил Андраш. – А как же его сиятельство фон Рехберг?
– Данной мне властью я отстраняю его от занимаемого поста, – спокойно произнес Генрих. – Подготовь соответствующие бумаги, пусть выплатят семье годовое содержание и переведут… скажем, в Далму. Пожалую им земельный надел, а фон Рехбергу – чин министра-президента. Главное, держать его подальше от столицы. Ты пишешь, Андраш?
– Точно так, – ответил адъютант, выпучивая глаза и черкая карандашом в записной книжке.
– В-третьих, – продолжил Генрих, глядя мимо него и ощущая, как по спине прокатывается пот, – прикажи расставить кордоны от Ротбурга до замка Вайсескройц. Пусть там дежурят верные нам гвардейцы, а кроме них – пожарные с брандспойтами. Вели поставить по периметру бочки с водой. И мое четвертое указание – найти и привезти в замок доктора Натаниэля Уэнрайта, где бы он ни находился и в каком здравии не пребывал. Последнее, пятое – подготовь запас продовольствия, а заодно подумай, как объяснить народу и министрам мое грядущее отсутствие. Учти, оно может быть долгим…
– Ваше отсутствие! – вскричал, теряя терпение, Андраш. – Ваше высочество, зачем все это нужно?!
– Medice, cura te ipsum, – вместо ответа сказал Генрих и повторил устало: – Готовь экипаж, Андраш. Я еду в Вайсескройц.
Прикрыв глаза, Генрих дождался, пока адъютант не оставит его одного. Потом он слушал бой часов, и думал, что теперь, почти потеряв все, что имел и чем дорожил, он не имеет права проиграть. Но страх холодил живот. И не было никого, кто подал бы ему руку, удерживая на краю. Не было Маргариты. Не было Натана. Не было отца…
Обернувшись, Генрих встретился с нарисованными глазами кайзера. И показалось – конечно, в том были виноваты едва мерцающие свечи! – как отец наклонил голову и, шевельнув губами, выдохнул в стоялый мрак:
– Делай, что задумал, сын. Я верю, ты никогда не переступишь черту.
Книга 3. РУБЕДО
Глава 3.1. Кровопускание
Январь. Замок Вайсескройц, Авьенский лес.
И был вечер. И наступало утро.
Солнце агонизировало над Авьенским заказником, и когда бы Генрих ни приходил в сознание – он видел кровоточащую рану в небе, лишь иногда сменяющуюся серым пеплом сумерек.
– То… маш! – звал он тогда, едва ворочая распухшим языком. – Который… день сейчас?
– Суббота, ваше высочество, – вырастая у изголовья, отвечал камердинер.
– Изволите воды?
– Морфия… – хрипел Генрих. – Пусть привезут… невмоготу!
И наперед знал ответ:
– Нету, ваше высочество. Да и никак нельзя, вы сами не велели. Вот, я окно открою. Морозно сегодня на дворе, свежо… Вам полегче будет!
Облегчение не наступало.
Генрих горел.
Проваливался в беспамятство и горел – иногда щемяще, изнутри, сквозь зубы постанывая от накатывающих болей, иногда вспыхивая как факел. Тогда в постель била ледяная струя, и Генрих захлебывался, сипел, выворачивался из промасленных пут, кричал, что все кретины, что он расстреляет каждого, что империя сгинет в адском пламени и агония будет длиться вечно!
Вечно!
Пожарные держали его, пока не погаснут последние искры и не прекратится истерика.
Томаш угрюмо перестилал постель.
Камеристки сметали золу и скоблили подкопченные стены.
Андраш ходил вдоль покоев как одичавший пес и раздражающе много курил, отчего весь этаж пропах табаком, гарью и резким одеколоном.
– А что, Томаш, все еще суббота? – приходя в себя, спрашивал Генрих. Пот тек с него в три ручья, суставы выламывало, жилы болезненно вздувались.
– Как утомительно тянутся дни… И как мучительно… Я умираю?
– Что вы, ваше высочество, – отзывался Томаш, накладывая мазь на ожоги. – Прихворнули немного.
– Во мне живого места нет. Так черти жарят грешников в аду… а я великий грешник!
– Вы Спаситель наш.
– Бедные вы, бедные. Лучше никакого Спасителя, чем морфинист, – и вдруг оживлялся: – Томаш, послушай!
– Да, ваше высочество?
– Хотя бы один укол…
– Нельзя, ваше высочество.
– Дурак! – в запальчивости кричал Генрих. – Сам знаю, что нельзя! Я тебя проверял, болван! Поговори мне! – и тут же, опомнившись, смягчался:
– Прости, Томаш. Я не в себе… брежу. Говорил о чем?
– Что все кругом болваны, и вы, ваше высочество, расстреляете каждого лично.
Генрих хохотал до слез. Потом в бессилии плакал.
С камина смотрел отец – моложавый, в зеленом охотничьем костюме, в егерской шляпе с пером. Он ласково улыбался Генриху и учил:
– Держись уверенней, сынок. Приклад прижимай крепче, не дергай и спуск нажимай плавно.
– А если… промахнусь? – метался в бреду Генрих. – Не справлюсь… не оправдаю…
– Ты справишься, мальчик мой. Всегда справлялся.
Отец наклонялся и гладил Генриха по волосам.
Проходил вечер. Наступало утро.
И вот уже не отец это, а Томаш – у камердинера осунувшееся лицо и красные от недосыпа веки.
– Поешьте, ваше высочество.
– Нет, нет…
Генрих хотел бы оттолкнуть ложку, но руки накрепко привязаны к кровати. Томаш настойчиво просил. Генрих ел и не чувствовал вкуса. Жевать было тяжело. Глотать не легче. Желудок горел, и Генриха рвало прямо на постель.
– Ничего, ваше высочество, это ничего… – бормотал Томаш. – Вы уж следующий раз постарайтесь…
Генрих смотрел на него помутневшим взглядом, но видел не камердинера, а матушку. Склонившись над изголовьем, она нежно целовала сына в лоб.
– Храни тебя Господь, мой Генрих, – сказала она и водрузила на его голову терновый венец.
Кровь текла по ее пальцам и заливала Генриху глаза, и он видел мир как сквозь красную органзу – видел Авьен, великий город, пустивший корни глубоко в почву. Видел холм с крестами на нем, и бесконечную вереницу людей с вязанками хвороста, и дьявола в алой хламиде. Дьявол улыбался и в правой руке держал резную шкатулку, а в левой – факел. Он говорил:
– Осталась такая малость! Вы скоро станете золой, а зола – эликсиром. Кто его вкусит – обретет бессмертие.
Подошла Марцелла, оттерла Генриху лоб подолом.
– Я буду петь тебе, золотой мальчик, – пообещала она. – Пока ты умираешь, я буду петь.
И отступала, улыбаясь. На подоле багровел отпечаток его лица.
Облаченная в пурпур, принцесса Ревекка качала на руках золотоглазого младенца и повторяла:
– Эттингенская кровь! Все дело в эттингенской крови!
Привстав на цыпочки, Маргарита взяла в ладони его мокрое от слез и пота лицо.
– Кого ты спасешь, если прежде не спасешься сам? – прошептала она и поцеловала Генриха в губы.
Поцелуй горчил и пах золою.
Над лесом занимался пожар.
Были вечер и утро.
– Нет, Андраш, близко не подходи, заразишься.
– Разве его высочество заразен?
– Его высочество нет, а я да.
Генрих открывал глаза и видел призрака: вместо рта – марлевая повязка, вместо глаз – стекляшки. Волосы запущенны и не слишком чисты.
– Вижу, что не узнали, ваше высочество, – из-под маски голос доносился приглушенно, но все же с таким знакомым ютландским акцентом.
– Брамея Уэнрайта, – криво улыбался Генрих. – Ты привез ее из Бхарата, Натан. И не зови меня «высочеством», я просто рад, что тебя нашли.
– Я не скрывался. Но, признаться, ехать не хотел.
– Прости…
– Не из-за тебя, мой друг. Я рад, – правда, рад! – что ты нашел силы бороться. Вот только я больше не помощник тебе. Прогрессирующая чахотка, Харри. Неприятная и грозная штука! Я слишком опасен для общества.
– Не более опасен, чем сумасшедший морфинист.
– Я кашляю кровью.
– А я испепеляю все, чего ни коснусь.
– Мне нужен карантин, в конце концов!
– Вайсескройц достаточно велик, – с жаром убеждал Генрих. – Вокруг – леса и полное безлюдье. Можно устроить лазарет прямо здесь, раз уж полиция разгромила госпиталь. Завезем из Галлара лекарства, наймем фельдшеров. Ты продолжишь работу, Натан!
– Безумная идея! Вполне в твоем духе. Значит, первый этаж отдадим туберкулезникам, второй – наркоманам и пьяницам… В винном погребе можно обустроить лабораторию!
– А в западном флигеле откроем бордель! Девушки фрау Хаузер – отличное средство от озноба и лихорадки!
Оба расхохотались. Смеялись до икоты, до колик. Смеялись, пока у ютландца горлом не пошла кровь, и его увели. А Генрих остался в своей закопченной темнице.
Прошло еще много закатов и рассветов.
На исходе очередного дня вдруг стали палить ружья.
– В чем дело, Андраш? – осведомился Генрих, приподнимаясь на подушках.
Болезненные приступы потихоньку сходили на нет, поэтому с кровати сняли крепкие бычьи ремни, и Генрих видел в этом маленькую победу.
– Его преосвященство желает встречи…
– Дьюла? – Генрих привстал с постели. – Здесь? Что ему надо?
– Встревожен вашим длительным отсутствием.
– До народа донесли, что я велел?
– Да, ваше высочество. Объявили, что вы удалились в аскезу и неустанно молитесь за наше спасение и выздоровление кайзера. Теперь весь Авьен молится вместе с вами. Только его преосвященство не верит.
– Что говорит, собака? – в окне Генрих видел толпу монахов и долговязую фигуру в алом. Фигура бесновалась, размахивала руками, но слов было не разобрать.
– Говорит, что обманываете людей. Что вовсе не молитвами и аскезой усмиряете плоть и укрепляете дух, а кутите напропалую. Будто видели, как ночью в замок привезли женщин из салона фрау Хаузер, а из нижних покоев слышалась музыка и звон бутылок.
– Досадно, вчера и впрямь расколотили ящик игристого, – трясущимися руками Генрих запалил сигару и с наслаждением затянулся. – Ах! Женщины… Женщины – это хорошо, Андраш! После чудодейственного массажа малютки Эльзы у меня почти прекратились судороги. Впрочем, какое ему дело до женщин, содомиту? Притащил под мои окна чуть ли не весь приход! О чем кричат там?
– Что близок час Божьего суда. Императрица не снимает траур. Его императорское величество жив, но все еще не здравствует. Министры ропщут. В столице волнения.
– Так усильте гвардейские патрули! Армейское довольствие увеличить вдвое, особо отличившихся – повысить. Министров распустить, назначу новых. Приказы мне на подпись сегодня же!
– Так точно! А что передать его преосвященству?
– Отказать, отказать! Пусть со всем своим крестным ходом катится к чертям!
И со злорадным удовольствием следил, как гвардейцы расчищают прикладами дорогу. Узкое лицо Дьюлы, обращенное к окнам, подсвечивалось алым.
Генриха затрясло. Он смял в пальцах сигару и кинулся к дверям:
– Андраш! Постой! Я передумал! Прикажи вернуть епископа! Пусть привезет морфия! Умоляю, морфия! Я ведь схожу с ума!
Генрих колотил в закрытые двери, пока на руках не лопались волдыри, и пламя не прорывалось наружу.
Снова бегали, суетились пожарные.
Камеристки чистили стены и выметали золу.
Томаш возвращал Генриха в постель и подносил воду. А Генрих пил, цокая зубами о стакан, и виновато пожимал плечами:
– Сорвался… Досадно! Ведь будто полегчало, и опять… Что за день, Томаш?
– Среда, ваше высочество. Уж месяц на исходе.
– Месяц! – потрясенно повторял Генрих. – А времени все меньше. Боги, боги… да где взять сил?
С портрета понимающе взирал отец.
Часы отбивали время.
Закат кровоточил.
Февраль. Замок Вайсескройц.
В феврале пришла оттепель, а в охотничьем замке наметилось невиданное оживление. Каждый день ближе к вечеру сюда съезжались экипажи. Привозили они не распутных девиц, как уверял его преосвященство Дьюла, а вполне респектабельных мужчин – во фраках, офицерских мундирах и судейских мантиях. Встречал их гвардейский караул, после чего проверял приглашения, заверенные печатью Эттингенского дома, и вел в парадную, где ждал Андраш.
Он делал отметку в толстом журнале, заложенном бархатной лентой, а затем провожал в неприметный кабинет с окнами, забранными решетками и занавешенными плотными портьерами, с приглушенным светом и караулом из четырех рослых гвардейцев, двое из которых дежурили у дверей, а двое других стояли по бокам бархатного кресла со спинкой красного дерева.
В кресле восседал его высочество принц-регент, облаченный в стеганый халат поверх белейшей сорочки, и теплые туфли бхаратского кроя с узкими и слегка загнутыми носами. Коротко остриженный, выбритый, аккуратно напудренный, чтобы скрыть глубокие подглазные синяки и нездоровый цвет лица, Генрих сдержанно улыбался гостям и приглашал присесть напротив. Томаш подносил кофе и сигары.
– Герцог Ронович, я рад, что вы приняли мое предложение, – говорил Генрих негромким и слегка простуженным голосом. – Как перенесли дорогу? Уже разместились в покоях? Довольны ли жена и дети?
– Вашими стараниями, ваше высочество, благодарим, – кланялся равийский герцог. Он был моложав, статен, но с намечающимся округлым брюшком и лучистыми морщинками в уголках глаз. – Как здоровье вашего батюшки? Есть ли надежда?
– Надежда всегда есть, – сдержанно отвечал Генрих. – Над ним бьются лучшие светила медицины из Ютланда и Галлара. Как видите, я сам пошел на поправку. Но к делу. Мне доложили, в Равии быстро развивается промышленность…
– Да, ваше высочество. Мы не так прогрессивны, как галларцы и веймарцы, но внедряем передовые технологии в производство. Текстильная, стекольная и обувная промышленности переживают сейчас большой подъем.
– Похвально! Усилим еще и военную. Империя нуждается в перевооружении и новых артиллерийских боеприпасах. Пусть и не сможем тягаться с галларцами, но моя цель – перейти на импортозамещение в военном производстве.
– Это потребует вложений, ваше высочество…
– Проблему прямо сейчас решают мои доверенные экономисты. Готовьтесь к первому созыву нового кабинета министров, герцог.
– Благодарю, ваше высочество, – герцог вставал, кланялся. Генрих устало улыбался в ответ.
За герцогом приходил низенький господин с круглой и блестящей лысиной, едва прикрытой редкими волосками. У господина были живые черные глаза и напомаженные усики.
– Есть ли новости о подпольщиках, герр Шульц? – с порога спрашивал Генрих, сцепляя руки в замок и наблюдая, как господин с достоинством кланяется, ощупывает беглым взглядом кабинет, улыбается по-лисьи.
– Нам удалось завербовать двух социалистов-революционеров, – мягко отвечал герр Шульц, новый начальник тайной полиции. – По их наводке вчерашней ночью случились аресты в кабачке «У Розамунды». В перестрелке ранены трое террористов. Двоим удалось сбежать. Четверо арестованы и допрашиваются прямо сейчас. Мы изъяли восемьсот экземпляров листовок, пятьсот самодельных брошюр и две книги, написанные по-славийски, где тоже пропагандируются революционные идеи.
– Я слышал, в Славии тоже непорядки, – морщился Генрих точно от боли и, зажмуривая глаза, думал о Маргарите. Здравствует ли она? Сердце болезненно сжималось.
– Как и в Вэймаре, и в Туруле. Символ креста с загнутыми краями, или лучше называть его гамматический крест, известен как древний символ возрождения и удачи. Его используют крайне опасные левые националисты.
– И что же они хотят? – Генрих сунул в угол рта сигару, стараясь унять в руках мелкую дрожь. – Свержения власти?
– Да, ваше высочество. Путем террора и убийств. Мы обнаружили планы по устранению графа Рогге и фон Рехберга, а следом бывшего министра финансов герра Пайера…
– Забавно, герр Шульц, – нервно усмехнулся Генрих, прикуривая от протянутой Томашем спички. Высекать искры собственноручно он пока остерегался. – Получается, отстранение министров от должностей и их перевод в Далму и Бонну спасло им жизни.
– Вы дальновидны и мудры, ваше высочество! – развел руками герр Шульц. – Поистине – провидение Божие!
– Продолжайте работу, – перебил Генрих. – Держите ухо востро, а руку на пульсе. Лидеры должны быть найдены и казнены. Во имя процветания Авьена.
А про себя добавил: «И во имя мести за смерти Родиона и Имре».
Казнь главного редактора «Эт-Уйшага» Имре Фехера состоялась в начале января, сразу после Нового года. Генрих узнал об этом лишь в конце месяца, и это едва не спровоцировало новый срыв.
– Вы ничем не могли помочь, ваше высочество, – хмуро говорил Андраш, стоя с повинной головой напротив постели больного принца. – Слишком много улик. Слишком яростно авьенцы требовали смерти тех, кто виновен во взрыве.
Генрих молча плакал. У Имре оставалась больная старушка-мать, и ей он велел назначить пожизненное содержание. Впрочем, это была слишком малая плата за жизнь.
– Найдите изменников, – прикрывая глаза, вместе с дымом выдохнул Генрих. – Хочу, чтобы они страдали. И еще, герр Шульц…
Глава тайной полиции остановился в дверях, внимательно глядя на кронпринца.
– Ни на шаг не отступайте от его преосвященства Дьюлы, – сказал Генрих.
Шульц поклонился.
– Да, ваше высочество. Мы ведем его круглые сутки.
А после ушел.
Шульц не нравился Андрашу. Адъютант твердил, что, мол, слишком хитрый и изворотливый господин. Но Генрих знал главную тайну: когда-то Шульца по карьерной лестнице обошел герр Вебер, и новое назначение стало реваншем.
– Пусть лиса ест из моих рук и знает, кого благодарить за пищу, – в задумчивости бормотал Генрих, – чем бегает голодной и озлобленной на воле.
– Не всех лис еще прикормили, ваше высочество, – откликался Андраш. – Не худо бы нацепить ошейник на турульскую чернобурку.
– Не все сразу, – хмурился Генрих. – Медши слишком хорошо осведомлен о моих… слабостях. И слишком озлоблен отказом. Но я найду управу и на него. Скажи-ка, креаты и сарбы все еще хотят отделения от турульской короны?
– Я как раз ожидаю последних известий от наших информаторов, ваше высочество. Но, судя по слухам, малые народы Турулы тоже поговаривают об автономии. Хотя отделение может сильно уронить экспорт зерна.
– Что я и предвидел, – усмехался Генрих, потирая ладони. – Выведи Турулу из состава Священной империи – она развалится на осколки. Нет, Андраш. Такому не бывать. Много ли еще посетителей?
– Еще просил об аудиенции граф Остхофф, но я позволил себе перенести его визит на завтра.
– Да, на сегодня достаточно.
Генрих с усилием поднимался. Андраш придерживал его под правый локоть, Томаш – под левый. Гвардейцы вскидывали ружья в караул и так, в сопровождении охраны, Генрих спускался в бывшие винные погреба, где раньше витал пряный аромат, а теперь стоял отчетливый серный дух.
Здесь, окруженный химическими парами, закутанный в плотный халат, с матерчатой маской на лице колдовал Натаниэль.
Алхимическая печь сипела воспаленным горлом. Жаром несло от железного листа, на котором прокаливался розмарин, от перегонных кубов, от еще не остывшей золы. Из нее Натаниэль добывал белый зернистый порошок, называемый поташем, смешивал его с известью и спиртом. Полученное вещество добавлялось к прокаленной до состояния красного порошка крови, смешанной с розмарином, после чего колба запечатывалась и помещалась в закрытую нишу над печью.
– Это первоматерия, – говорил Натаниэль, и голос его доносился привычно глухо из-под повязки. – Через две недели бурое вещество, которое содержит шлаки, осядет внизу, а очищенная розовая жидкость поднимется вверх.
– Это и будет ламмервайн? – спрашивал Генрих, исподлобья наблюдая за тем, как поднимаются и лопаются пузырьки в колбах.
– Не так быстро, Харри, – вздыхал Натаниэль. – То вещество, называемой мной холь-частицами, еще слишком нестабильно. Злоупотребление морфием пагубно сказалось не только на твоем здоровье, мешая заживать ожогам и ранам, но и почти разрушило эти частицы. Понадобится время, чтобы организм начал вырабатывать их в той же концентрации, что и прежде.
– Время, время… – морщился Генрих, закатывая рукав. – Время для нас сейчас главный враг. Куда страшнее Дьюлы.
Натаниэль понимающе вздыхал, подходил со шприцем и колбой и брал у Генриха несколько капель крови для исследования. От ощущения иглы в вене Генрих немного плыл. Организм обманывался и по привычке ждал морфинового блаженства. Но оно не наступало. За пустотой приходило разочарование, за разочарованием накатывала тоска, и Генрих, раздраженно застегивая запонки, отрывисто говорил:
– Если хочешь сделать что-то быстро и правильно – делай это сам! Иди отдыхать, Натан. Я умею работать с растворителями и перегонными кубами. Я разберусь.
На это Натаниэль хмурился и упрямо качал головой.
– Богу богово, Харри, а кесарю – кесарево. У меня свой долг, у тебя свой. Не беспокойся, мой друг. И, ради всех нас, не торопи! Ты и так слишком рьяно взялся за реформы.
– Ты знаешь, чем продиктована эта спешка! – огрызался Генрих, умом понимая, что сердится он ни на Натана, ни на министров, ни на слуг, а только на самого себя. – Я больше не допущу ничьих смертей. Не допущу революции! А для этого надо исцелить и тебя, и меня. И всю страну в целом. Ты же видишь! – он взмахивал рукой, показывая куда-то за толстые каменные стены, за черный лес, туда, где со скрежетом и гулом билось искусственное сердце столицы. – Империя больна. Авьен лихорадит. Недовольства и мракобесие расползаются по стране точно vivum fluidum! Я знаю, что мои реформы будут болезненны. Но они необходимы, как вмешательство хирурга. Кто-то должен исцелить мир, Натан! Кто-то должен сделать империи кровопускание!
И, умолкая, с жадностью наблюдал, как розовая вода, выкипая, оставляет на стенках реторты золотистую, едва заметную глазу пену.
Февраль. Авьен.
В честь его возвращения снова палили пушки.
Толпа запрудила улицы от Пратера до самого Ротбурга. Люди толкались, кричали, выдыхали пар в февральскую оттепель; женщины махали платками, мужчины – шляпами; мальчишки бежали следом за экипажем, со смехом и визгом удирая от косо поглядывающих гвардейцев; верующие поднимали над головой иконы Спасителя и Девы Марии; кто-то плакал; кто-то с молитвой перебирал четки.
– Слава Спасителю! – неслось то слева, то справа.
– Весь Авьен молился вместе с тобой!
– Вива!
Генрих время от времени поднимал ладонь в приветственном жесте.
Он сам приказал заложить экипаж с открытым верхом, и ехал простоволосый, в распахнутой шинели, с наслаждением вдыхая сырой холодный воздух и внимательно разглядывая незнакомые лица – разрумянившихся барышень, суровых офицеров, степенных фабрикантов, улыбчивых старух, угрюмых матрон, дымящих трубками стариков, студентов и детвору. Пестрели платья и костюмы, перья на шляпках, ожерелья и броши. Менялись как в калейдоскопе глаза карие, серые, голубые. Гладкие щеки и испещренные морщинами лбы.
Генрих каждому улыбался. Каждого старался одарить взглядом.
После многодневного заточения он стал жаден до людей.
Морфий пробил в его душе сквозную рану, которая зарастала мучительно медленно. И, оставаясь в одиночестве, Генрих особенно остро ощущал разрывающую его тоску. Поэтому все чаще принимал новых министров, разговаривал с Натаниэлем и Андрашем, делился планами, писал и читал написанное вслух, замещая морфиновый голод живым человеческим общением.
Он больше не мог позволить себе отгораживаться от мира и больше не хотел быть один. Хотя нет-нет, да при виде толпы ворочался еще неназванный, но уже ощутимый червячок беспокойства.
– Что там за милые девушки в одинаковых туалетах? – спрашивал Генрих у адъютанта.
И Андраш, знающий все и обо всем, тут же с готовностью отвечал:
– Институтки, ваше высочество. По вашему приказанию открыли первый женский корпус. Будут обучаться естественным дисциплинам, стенографии и медицине.
– Как встречено такое начинание?
– Как всегда и бывает: одни ропщут, другие одобряют.
– Надо открыть филиалы по всей Империи. Нужно больше грамотных и образованных людей. А это что за господин? Одет по моде, с лица турулец, но незнаком мне.
– Это новый фабрикант, ваше высочество. Герр Пройсс получил патент в Туруле на производство продуктов, которые особым образом могут храниться несколько месяцев без утраты вкусовых качеств. Называются кон-сер-вы. Подал прошение на строительство завода.
– Как интересно! – с воодушевлением ответил Генрих, привстав на подушках и провожая фабриканта заинтересованным взглядом. – Надо обязательно встретиться с этим предприимчивым человеком и побольше узнать о технологии! Это решило бы вопрос продовольствия в отдаленных гарнизонах и госпиталях!
– С вашего позволения я уже начал принимать прошения. Когда вы сможете возобновить приемы?
– Чем скорее, тем лучше, Андраш. Положим, завтра же с утра. Как много заболевших за месяц?
– Порядком полторы тысячи человек.
– А умерших?
– Около двухсот. Госпитали пока справляются.
– Пусть фельдшеры усилят подворовые обходы. Под учет всех, кто контактирует с больными. Вынеси этот вопрос на ближайшее заседание кабинета министров. Смотри! – он снова привстал с сиденья. – Какие чудесные букеты! В их простоте есть особая прелесть. Немедленно возьми один! Тот, с гортензиями! Я поднесу его матушке.
И приказал остановить экипаж, пока Андраш расплачивался с цветочницей – та раскраснелась, довольная вниманием высокопоставленных покупателей, кланялась так, что развязались ленты на капоре. Она еще долго махала вслед экипажу, а Генрих обеими руками держал букет, пахнущий морозом и растительным соком, и чем больше приближался к Ротбургу, тем сильнее робел.
Когда экипаж въехал на двор и ворота закрылись за ними, Генрих еще какое-то время сидел на месте, не в силах подняться и сделать шаг. Андраш терпеливо ждал, одной рукой придерживая распахнутую дверцу, другую заложив за спину.
– Все ли убрали? – наконец тихо осведомился Генрих, не глядя ни на адъютанта, ни на выстроившихся у лестницы лакеев, а только себе под ноги.
– Так точно, ваше высочество, – так же тихо ответил Андраш. – Везде чисто, как вы и приказывали.
– Это хорошо, – отозвался Генрих и, облизав губы, повторил: – Хорошо…
Потом молча сошел с подножки.
Первой его встретила малышка Эржбет.
Вырвавшись из рук матери, подбежала, обняла, уткнулась носом в живот, захлебываясь словами:
– Генрих! Где ты был? Я так скучала! Никто не говорил, куда ты пропал! Почему? Я боялась, ты умер! Мамочка все плакала, а папочка…
– Элизабет! – тут же окликнула ее императрица.
Прошуршав по паркету траурным подолом, остановилась на почтительном расстоянии, поджав губы и всем видом показывая возмущения. Эржбет подняла разрумянившееся личико и испуганно заморгала.
– Все в порядке, милая, – ласково сказал Генрих, едва касаясь ее худенького плеча и перебарывая желание погладить по волосам. – Видишь, я живой.
