Текст книги "20 лет (СИ)"

Автор книги: Екатерина Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

Марк молчал. В этом загруженном, непонимающем, напряжённом состоянии он поднялся. Умылся, выпил кофе, покурил, оделся и с билетами ушёл, ничего не сказав. Я тоже стала стремительно собираться. Неглаженная чистая футболка, неглаженные джинсы. Быстро высушила феном волосы. Отражение в зеркале было жутким. Смотревший человек напоминал то ли наркомана, то ли алкоголика, проснувшегося после длительного загула, но какая разница? Внешний вид беспокоил меньше всего. Перед выходом заметила на белых шнурках кед едва заметные капли крови.

В участке на меня смотрели косо, но информацию дали. Оказалось, что опасения оправдались – маму не отпустили, а перевели в СИЗО на весь период следствия. У меня снова защемило в груди, снова подкосились ноги. Арестовали. Почему? Разве следы удушья на шее не весомое доказательство того, что эта женщина меньше всего заслуживала даже временного лишения свободы? Молодой парень в форме велел писать заявление, и только после его рассмотрения, одобрения следователем встреча будет возможна. Я всё сделала так, как он сказал, вернулась домой. Марк пришёл лишь к вечеру. Мы не говорили, я была в своих мыслях, он тоже. О маме поинтересовался, но новость о СИЗО подействовала на него подобно, как и на меня. О чём тут говорить? Как? Спали снова раздельно.

Встреча состоялась на следующий день. Доехав в убийственном настроении на автобусе до конца города, минут через тридцать-сорок я стояла возле вывески "Следственный изолятор". Как прошла через охрану, как представилась – всё это вспоминается, словно кадры из неприятного криминального фильма. Дежурный проводил по коридору в комнату для встреч, куда через перегородку вскоре привели и маму. Вид её был никакой – глаза распухли, покраснели от слёз, под веками мешки, кожа бледная, жирные волосы в спутанном виде собраны на затылке. Из одежды – синий вытянувшийся спортивный костюм. Должно быть, подруга передала. Мы взяли трубки. Телефон прослушивался, поэтому говорить о случившемся, ясное дело, надо было аккуратно. Напряжённые от пристального внимания надзирателей поздоровались, спросили друг у друга: "Как дела?", на что обе же ответили: "Нормально". Более неловкого разговора между нами не происходило. Даже когда ругались, когда после ссоры с обидами шли мириться, я не чувствовала себя настолько отчуждённой. Может, сказывалось неуместность, глаза и уши посторонних людей, но я смотрела на маму и не чувствовала её. Дело было не в стене, что нас разделяла. Дело было в её взгляде. В голосе. В интонации.

– Как ты тут?

– А как тут может быть? Тяжело. До сих пор не могу осознать. Вчера были похороны.

– Я знаю, мне тёть Римма звонила, приглашала.

– Да? А я для них теперь враг народа. Убийца, – усмехнулась мама. Я отвела глаза.

– Тебя кто-то навещал?

– Оля. Вещи принесла, кое-что из продуктов. Кирилл до сих пор молчит. Не ест. Постоянно сидит, смотрит в окно. Никакой реакции. Говорят, в таких случаях нужно время, чтоб всё осмыслить.

– Он по-прежнему у неё?

– А где ему ещё быть? Ладно, она согласилась взять. Хотя бы за него спокойно.

– Хорошо, – пролепетала я, не зная, что сказать.

– Андрей приходил. Спрашивал, как да что. Осуждает меня, все они осуждают, но я понимаю.

– А родственника своего они не осуждают?

– Кир, он умер, – в эмоциях отрезала мама. В глазах её застыли слёзы.

– Если б он не умер, умерла бы ты, мам. Не понимаешь?

– Ничего бы он мне не сделал. Припугнул бы и отпустил, такое постоянно случалось, только тебя при этом рядом не было, ты жила своей жизнью. Ну а задушил бы – значит, судьба у меня такая.

– Какая такая судьба? А что было б со мной, мам? С Кириллом?

– Тебе я никогда особо-то нужна не была, а Кирилла, может, взяли бы на воспитание хорошие люди. Хуже б не стало никому.

Я не верила в услышанное.

– Хочешь, я расскажу, как всё было на самом деле? Я могу сама ответить за то, что сделала. Ты не обязана брать вину на себя.

– Не смей, я тебе сказала. Это сделала я, не ты.

Внезапно связь оборвалась. Мама что-то говорила, но я уже не слышала. К ней подошёл надзиратель, взял под руки. Мне тоже объяснили, что говорить на темы, касающиеся непосредственно следствия, запрещается, поэтому свидание будет приостановлено. Что значило мамино: "Это сделала я, не ты"? Хотела ли она замять сказанное перед сотрудниками СИЗО или же действительно считала себя виноватой? Однако если и считала, то парадокс – при этом жалела отчима, жалела о случившемся.

На улице палило солнце, люди, счастливые и раздетые, куда-то спешили, на площадках играли дети. Происходящее с нашей семьёй никак не вписывалось в окружающую обстановку. При тридцатиградусной жаре мне было холодно. Я не понимала, почему это всё произошло именно с нами. Почему именно тогда, когда я так желала начать всё заново. Начать с нуля, забыв о плохом, оставив это плохое здесь, в прошлом. По проспекту прогуливались влюблённые парочки, компании подростков, радовавшихся приходу каникул. Мне было настолько херово, настолько погано, что хотелось упасть посреди оживлённой улицы и, не обращая ни на кого внимание, в голос зарыдать. Кричать, пока не иссякнут силы, пока не сядет голос. Что есть мочи проклинать эту жизнь, эту подлую реальность, этих радующихся мелким желаниям людей, жующих мороженое, уткнувшись в телефоны. Где ты, пап? Почему когда ты мне нужен, тебя снова нет? Я ревела. Не в голос, тихо, но шла и ревела.

А добравшись до общаги, войдя в комнату, увидела следующую картину: Марк стоял у окна, рядом с ним – собранный чемодан, с которым когда-то мы собирались ехать в Питер. Ни его футболок на стуле, ни полотенца. Он болезненно смотрел на меня, не сводя глаз, но и не решаясь заговорить.

– Что это?

– Я ухожу, Кир.

Мало что понимая, я трясущими руками развязала шнурки, разулась, прошла к кровати, в растерянности погладила Бусинку.

– Прости меня, – продолжал Марк. – Я хотел тебе помочь, но бесполезно пытаться вытянуть из пропасти человека, который этого не хочет.

– Не хочет? Я хотела. Ты видел, что я загорелась идеей уехать. Я хотела всё изменить. Ты сейчас так осуждаешь меня за убийство?

– Я нисколько не виню тебя в смерти отчима, речь вообще не об этом. В случившейся ситуации жертвы не он, не мама твоя, а ты и Кирилл. Но даже если б не произошло этого семейного конфликта с трагическими последствиями, уехали бы мы и что? Я искренне хотел верить, что всё изменится, что я сумею помочь тебе. Но нет. Это сидит внутри тебя, ты засыпаешь и просыпаешься с этим, как далеко ни беги, оно с тобой. Я боюсь брать ответственность за твою жизнь. Не хочу однажды прийти домой и увидеть тебя повешенной. Не хочу, чтоб однажды мне позвонили из морга и сказали, что ты погибла, бросившись под машину. Я привязался к тебе, в моей жизни никогда не было настолько близкого человека, но от этого больнее, Кир. Мне очень больно сейчас, я понимаю, что поступаю, как последняя тварь, что в эти секунды ты ненавидишь меня, но со мной или без меня – ты падаешь, а я не могу больше на это смотреть. Если с тобой что-то случится, никогда не прощу себя, зная, что при этом был рядом. Знал и не сумел повлиять.

– Зачем ты так?

– Ты спрашивала о моих недостатках и изъянах – вот они.

– Не понимаю твоей логики.

– Помнишь когда мы сидели с тобой ночью в баре осенью, ты заплакала? Я тогда растерялся, смотрел на тебя, понятия не имея, что делать. Что сказать. Мы вышли на улицу, ты продолжала вытирать слёзы, я не сумел тебя успокоить. Наверно, надо было ещё тогда понять, что не по моим силам человек с такими шрамами.

– Ты не прав. Живя с тобой, я стала другой. Стала медленно, но выходить из спячки. Перестала бояться людей, перестала бояться себя. Прости, что не умею так, как надо, выразить благодарность, эмоции, что постоянно ною, но ты очень мне дорог, Марк. Не отрицаю – ты заслуживаешь другой жизни, другой девушки. Я с самого начала твердила это, но мы больше, чем полгода, провели вместе. Нельзя просто взять и разом оборвать.

– Мне тоже тяжело.

– Давай закончим? – умоляюще пролепетала я, не веря в происходящее. – Мне и так плохо. Давай забудем об этом разговоре? Не в нашем характере выяснять отношения. Пусть будет так, как было.

– Как было, не будет, Кир.

– Прошу тебя. Не надо.

Тут я не выдержала и, вскочив с кровати, крепко прижалась к нему. От Марка исходило физическое тепло, от джинсовой рубашки пахло чистотой и парфюмом. Никогда не чувствовала себя рядом с ним настолько уязвимой, настолько беспомощной, смешной. Мне нужна была его поддержка, близость, его ровное дыхание. Марк – единственное, что связывало меня с внешним миром, я была уверена в нём, больше, чем в чём-либо, и он знал это. Сколько мы так простояли? Секунд двадцать? Сорок? Я обнимала его, он обнимал меня, затем взял за плечи и, несмотря на мои сопротивления, с силой оторвал от себя.

– Пока ты рядом, со мной ничего не случится.

Из глаз Марка покатились слёзы. Повернувшись к окну, он несколько раз безотрывно прошептал: "Прости меня", я задыхалась. Ревела без остановки. Не зная, что сказать, что сделать. Как остановить его.

Взяв чемодан за ручку, он устремился к двери.

– Пожалуйста, останься. Я не смогу справиться со всем этим в одиночку. Если уходить, то нужно было делать это раньше. Не теперь, когда я настолько завишу от этих отношений. Прошу тебя. Умоляю, не уходи. Ты нужен мне сейчас больше, чем когда-либо.

Этот вмиг ставший далёким парень ничего не ответил. Надев кроссовки, он выложил ключи от комнаты на холодильник, задержал на мне долгий печальный взгляд, после чего, тяжело дыша, выкатил чемодан и, тихо прикрыв за собой, ушёл. Я знала, что это случится. Не сегодня, так завтра. Винить, упрекать Марка, требовать от него чего-то, не могла, он ничем не был мне обязан. Его уход справедлив. Однако я не думала, что это произойдёт именно тогда, когда я меньше всего буду к этому готова, но в жизни случается именно так. Увы. Все рано или поздно уходят. Кого-то забирает расстояние, кого-то – другие люди, время, смерть. Обстоятельства. Единственный человек, который всегда будет с тобой – только ты сам.

На последующие дней десять я выпала из жизни. Постоянно спала, если просыпалась, то кормила оставшейся едой Бусинку, доползала до туалета и обратно, пила воду, иногда невольно, неосознанно ревела – просыпалась, подушка оказывалась мокрой от слёз. Соседки шептались за спиной, бестактно, не смущаясь, внаглую рассматривали меня, если я выходила из комнаты, но с вопросами никто не лез. Однажды, правда, позвонила хозяйка, поинтересовалась, всё ли у меня нормально. Ясно, кто настучал, но меня не задело. Сказала, что всё неплохо, просто вирус какой-то схватила, потому и переезд пришлось отложить. Её, должно быть, ответ удовлетворил, поскольку более звонков не последовало. Перед тем, как проститься, она попросила сообщить ей заранее хотя бы дня за два, когда мы будем готовы сдать ключи и доплатить за съём. Что мне оставалось? Я ответила: "Ладно". На правду сил не нашлось. Да и вообще я перестала понимать, где эта самая правда. События последних двух недель напоминали о себе во снах, но оттого во мне всё более и более росло ощущение, что ничего этого не было. Что я всё придумала и заставила себя поверить.

Не знаю, какой момент можно считать стартом болезни (вечер убийства или же всё началось гораздо ранее), но вскоре у меня начались галлюцинации. Сначала в безобидной форме: в один из вечеров я просто продрала глаза и различила возле двери силуэт отчима. Видение было мгновенным, не веря себе, я на несколько секунд зажмурилась, а глянув снова, осознала, что в комнате никого нет и быть не может, так как дверь закрыта с внутренней стороны. Когда это произошло впервые, конечно, значения не придала – подумаешь, чего не увидишь спросонья, тем более, если, потерявшись во времени, спишь на протяжении нескольких дней, но вскоре образ отчима появился снова. Это случилось ночью. Я встала с намерением дойти до сортира, открыла дверь, вышла в пижаме и замерла на месте. Он стоял в конце коридора, прислонившись к подоконнику. Руки в карманах, ноги – крест на крест. Выражения лица с дальнего расстояния невозможно было различить, но при всём при этом я чувствовала, как он прерывисто дышал. Ничего не соображая, влетела в комнату, закрылась на ключ и в течение нескольких минут слушала за дверью тихие, едва различимые шаги. Возможно, шаги действительно были. Может, кто-то проходил мимо, направляясь в сортир, но этот пережитый ужас ни за что не хотела б повторить. Той ночью мне с трудом, а всё-таки удалось уснуть. Проснувшись утром, вылезла из-под одеяла, ещё раз прокрутила в памяти недавнюю сцену, придя к тому, что то являлось сном. Я не вставала, ничего не видела. Просто достоверный, реалистичный сон. Однако сомнения вызвал ключ в двери – обычно я поворачивала его на один оборот, а в этот раз замок был закрыт до упора. Именно так, как я сделала ночью. Данная информация в голове не укладывалась.

Иногда слышались голоса мамы, Кирилла, Марка. Сны переплетались с этими бредовыми проявлениями, поэтому я долго не могла осознать, уяснить, принять, что у меня действительно начались серьёзные проблемы. Однажды проснулась ночью от слепящего света, на пороге стоял Марк. В той одежду, в какой уходил, с тем же чемоданом. Глаза печальные, как у брошенной собаки. Разулся, виновато посмотрел на меня. Сел на кровать, стал просить прощения.

– А как ты вошёл? – спрашиваю удивлённо, на что он:

– Так я ещё месяца два назад делал дубликат ключей на всякий случай. Не думал, что придётся воспользоваться при таких обстоятельствах, но как чувствовал.

– Не стоило тебе возвращаться.

– Разве ты не хотела этого?

– Я не хотела терять тебя, но раз ты ушёл, какой смысл поворачивать назад?

– Я был не прав.

Пару минут я пытаюсь строить из себя недотрогу, но вскоре сажусь рядом с ним, беру за руку. Да, я хотела, чтоб он вернулся. Мне не верится, а внутри у самой блаженный трепет. Никаких обид, никаких саднящих ран.

– Давай попьём чай, как раньше? Посидим, обсудим то, что до этого дня случилось, решим, как быть дальше.

– Хорошо.

Марк ставит чайник, вскоре мы садимся за стол, объясняемся. Точных слов теперь не припомню, но было приятно. Что-то тёплое, искреннее. В результате разговора приходим к выводу, что будем, как прежде, жить вместе, а дальше покажет время. "Я не уйду" – эту фразу Марк повторяет множество раз, её я только и запомнила, а вскоре мы ложимся спать. Вместе. В обнимку.

Когда я проснулась и обнаружила, что рядом в кровати никого нет, на пару секунд впала в ступор. Сон или реальность? Чемодан, стоявший у порога, тоже исчез. Какие тут сомнения? Разумеется, всё приснилось, НО. Если б не тот факт, что на столе стоял бокал с выпитым чаем. Я помнила наверняка, что тогда, когда ложилась спать до материального или абстрактного прихода Марка, на столе ничего не оставалось. Все бокалы я ставила на тумбу рядом с плитой. Вот тут-то стало не по себе. Во-первых, от жестокой шутки воображения с возвращением Марка, во-вторых, нарисовывался вопрос: действительно ли это было шуткой. Возможно, он всерьёз приходил? Тогда почему ушёл, ничего не сказав? Почему один бокал? Мысли путались. Я задавала вопросы, на которые ответы, конечно, никто мне дать не мог. Страх. Непонимание. Безысходность. Что делать? Как дальше жить?

Встретившись взглядом с голодной Бусинкой, заставила себя подняться. Еды не осталось. Ни сухого корма, ни яиц, ни картошки, ни макарон. Глянув в зеркало, с трудом себя узнала. Если и раньше свой вид не оставлял меня удовлетворённой, то в те минуты при виде пойманной отражением девушки стало жутко. Лицо осунулось, кожа пожелтела, покрылась какими-то пятнами, прыщами. На голове – стог сена, залитый маслом. Глаза пустые. Сходив помыться, я посушилась, оделась в то, в чём ездила к маме в СИЗО, синяки под глазами неудачно замазала тональным кремом, поставила на зарядку неясно с какого дня отключившийся телефон, посмотрела время, дату. Из "Охоты на овец" в мягкой обложке взяла тысячную купюру. Я-то могла умереть от голода, но не имела прав дать умереть кошке, которую приютила. Оставшееся чувство ответственности за живое существо в какой-то степени грело душу, доказывая тот факт, что я всё ещё с трудом, но жила. Не превратилась в кусок высохшего мяса. Сердце, вопреки всему, не встало. И даже если в моём мозге произошли какие-то сдвиги, доля сознания по-прежнему имелась.

Расплатившись в ближайшем супермаркете за кошачий корм, молоко, консервы, коробку дешёвого чая, куриное филе, я вышла с пакетом из магазина, на секунду потерявшись. Окружающая суета в моём восприятии происходила в замедленной съёмке. Разумеется, тут сказалась и долгая нехватка воздуха, и длительное отсутствие в социуме. Посмотрев по сторонам, я решила сходить покормить дворовых кошек, совесть грызла. Как они? "Благо, – думалось, – лето. Чем-нибудь да можно перебиться. Не умирать на морозе". Однако у подъезда меня встретила миниатюрная, хромая бабушка. В платке, в жёлтом платье с ромашками, с матерчатой сумкой. Не обращая внимание на её нескромный, любопытный взгляд, я стала насыпать сухой корм, когда услышала:

– Девушка, ты б больше сюда не ходила. Убили зверьё-то.

Я повернулась. В её глазах читалось сожаление.

– Как убили?

– На прошлой неделе служба приезжала, всех по району отравили: и котят, и взрослых.

Секунд десять я переваривала эту мысль, глядя на рассыпанный на асфальте "Китекет". Отравили? Если где-то пошла трещина, то рушится всё.

– Дай Бог тебе здоровья, – неожиданно произнесла бабушка. – Несчастная ты девушка. На всех сострадания не хватит. Сердцем жить тяжело, раньше времени выдохнешься.

Не зная, что сказать, я кивнула.

– А за кисок не переживай. Женщина с нашего дома, как положено, похоронила, кого сумела, в овраге. Им сейчас хорошо. Да и всем нам на том свете хорошо будет.

– Может быть, – прошептала я, чувствуя, что глаза мгновенно стали влажными.

– Ну, счастья тебе. А хочешь поплакать – поплачь, не стесняйся слёз. Всё легче.

– Спасибо. И вам счастья.

По дороге к дому я с трудом держалась. Оттёкшие веки болели. Выложив продукты, накормила Бусинку, включила компьютер – интернет был отключен за неуплату. Тоска разливалась по телу, не медля. Нутро ныло так, будто кровоточащие нарывы, расковыренные пустоты заполнились солью. До самого вечера просидела на кровати, не имея ни одной разумной мысли в голове. Всё путалось, закручивалось, завинчивалось. Куда вынесла меня жизнь? К какому берегу? Какое у него название? Или же это не конечная точка? Страшно было знать, что ждёт дальше.

А дальше мои приступы стремительно обострились. Пару раз в дверь стучали соседки, спрашивали, всё ли у меня в порядке, так как неоднократно слышали крики, зная при этом, что более со мной никто не живёт, никто не приходит. Я не помнила того, что кричала, но с чего бы им врать? Вероятно, это происходило во сне, но у них сложилась своя версия. В один из июньских солнечных дней ко мне без предупреждения нагрянула хозяйка. Когда она постучала, я лежала в постели. Не спала, просто лежала, смотрела в стену. Открыв дверь, удивилась. Она, судя по всему, тоже. Вид у меня крайне отличался от того, каким был в нашу последнюю встречу.

– Как ты поживаешь? – осматриваясь, настороженно спросила она, войдя в комнату.

К счастью, особого срача не наблюдалось. Разве что несколько грязных тарелок, мусор на полу.

– Да ничего, – растерявшись, пролепетала я. – Вы за деньгами?

– Нет-нет, деньги отдашь потом, как сможешь. Я тут в налоговую по делам приезжала, решила забежать, поздороваться. Ты всё ещё болеешь?

– Немного.

– Извини, если лезу не в своё дело,– помедлив, начала она, колеблясь, – твои соседки говорят, ты кричишь частенько. Беспокоятся. Всё нормально, Кир? Если какие-то проблемы, можешь сказать мне. Чем смогу, постараюсь помочь.

– Если честно, я не помню, что кричу, – отмахнулась я. – Скорее всего это происходит в бреду из-за температуры. Не о чем беспокоиться.

– А молодой человек, с которым вы собирались уехать?

– Что?

– Как бы лучше выразиться...это никак не связано с ним? Он тебя не обижает?

– Нет. Он больше тут не живёт.

– Вот как. А что с Питером? Почти месяц прошёл с тридцатого мая. Передумали?

– К сожалению. Поэтому вы не ищите других жильцов, я останусь.

– Остаёшься? – растерялась она. – Ладно. Если вдруг что, звони.

На этом мы и простились.

Что происходило с мамой, мне не было известно. Что с Кириллом – тем более. Где они? Когда суд? Что с квартирой? Данная информация была недоступна. Шла неделя, другая. Отчим стал являться всё чаще. Я осознавала, что это бредни. Что его нет более в этом мире, доказательством чему служили запачканные кровью вещи, к которым я так и не посмела прикоснуться и постирать. Да и о какой стирке речь? Время от времени стирала нижнее бельё, носки – и то хорошо. Наверно, можно было б всё оставить так, как есть. Смириться со всем, что случилось, постараться выйти из сложившегося положения. Возможно, если б рядом была чья-то рука, так бы всё оно и случилось, но не было никого. С каждым днём я всё глубже погружалась в свои страхи, вышедшие за рамки сновидений, обретя форму бреда. С ужасом ждала наступления ночи, так как именно в темноте вся чернота просачивалась наружу. Справляться с собой становилось сложнее.

Проснувшись однажды в поту под письменным столом с ножницами в руках, я решила, что тянуть некуда. Нужно идти в полицию и рассказывать правду. Пока эта тайна со мной, я не смогу нормально спать, зная при этом, что мама во благо мне отвечает за то, чего не делала.

И так в один из солнечных летних дней после очередной бессонной ночи я пришла в участок и написала явку с повинной.

Эпилог

В детстве мне часто снился такой сон: лето. Деревня. Дом бабушки. Сутра я иду в огород, рву букет пионов, нарциссов, лилий, бабушка возится на кухне. В доме пахнет свежей выпечкой, варёной клубникой. Мы радостно готовимся к приезду мамы. Ближе к обеду я надеваю синий джинсовый сарафан на замке, белую футболку, предназначенные для города розовые босоножки, в приподнятом духе иду на автобусную остановку. По улице снуют туда сюда кошки, собаки, куры, гуси. Всё цветёт, всё тихо радуется жизни. Воздух знойный, мягкий. Ветра нет. Приезжает автобус. Я в нетерпении. Больше месяца не видела маму. Соскучилась. Однако люди выходят, а её нет. Автобус пустеет, вышедшие пассажиры расходятся по сторонам, водитель заводится и вскоре уезжает, а я в недоумении.

Прихожу на следующий день – всё повторяется. Разочарование и волнение растут. Не понимаю, почему мама не едет, она обещала. Телефонов нет, на связь не выйти. День ото дня хожу встречать автобус и с комом в горле провожаю его, предчувствуя что-то неладное. Мамы нет. Обычно этот сон ничем конкретным не заканчивался. Я просыпалась, ощущая сосущую тоску, но с облегчением на сердце, осознавая, что мама в соседней комнате. С ней всё хорошо. Разлука на летний период мне действительно тяжело давалась, и всегда, зная, что она в обещанный день должна приехать за мной, я с самого утра, как во сне, масштабно готовилась к этому – помогала навести в доме бабушки чистоту, делала незначительные подарки в виде аппликаций, рисунков, поделок из гербария. И мама приезжала. Почему мне снилось обратное? Подсознательный страх, осадок от такого сна оставался неприятный. Какое-то время грызло ощущение тревоги, волнения.

И вот в возрасте двадцати лет я вновь мысленно оказалась в той обстановке, проснувшись на больничной койке в областной психиатрической больнице, куда меня определили с диагнозом "Шизофрения". Как видно, ожидания не оправдались, и история с убийством обрела иной характер. В тот день, когда я решила сделать заявление о своей фактической, законной виновности, меня арестовали, но вскоре провели судебно-психиатрическую экспертизу, в ходе которой психиатр свёл к нулю цену моим россказням. Следовательно, перерассмотрения дела не произошло, в августе у мамы был суд, по результатам которого ей дали три года лишения свободы. Кирилла направили в детский дом, а я лежала овощем в заведении для людей с расстроенной, нездоровой психикой. Бусинка же снова оказалась на улице.

В таком ключе подходили к концу мои двадцать лет. В чём мораль? "Не знаю, – как сказал Марк. – Да и есть ли она вообще?". Это просто история одной среднестатистической семьи с неслучившемся счастливым концом. История, полностью подчинённая законам реальности. История одного разочарования. История отчаяния. Взросления. Безумия.

Многое б отдала, имея возможность вернуть себя семнадцатилетнюю. Того юного, наивного, не успевшего озлобиться, не успевшего выгореть подростка, строящего масштабные планы на будущее. Но, увы, отныне ты спишь. Что-то утратилось. Что-то померкло. То ли изжило себя, то ли срок действия истёк, включив режим полнейшей апатии. Фрустрации. Изречение Ницше: "Всё, что нас не убивает, делает нас сильнее" не имеет связи с реальностью. Всё, что не убивает физически, опустошает морально. Не хочешь чувствовать боль. Не хочешь вообще что-либо чувствовать, намеренно глушишь какие-либо на то намёки, получая на выходе холодную, равнодушную тварь. Кто ты? Что ты? Откуда? Куда? Действительно ли мы становимся теми, кого не понимали в детстве? И дело не в цифрах, не в месяцах, не во времени года. Просто в один миг понимаешь, что всё стало иначе, в первую очередь, ты сам. Принципы стираются, взгляд тухнет, голос не тот. Становится тише, глуше, и вроде бы это всё ещё ты, но уже нет. Хочешь проснуться, искренне хочешь остановить этот процесс падения, высыхания, заледенения, а как?

Душа – наполненный колодец, с каждой новой потерей, новым ударом мы черпаем из неё по ведру, по два, оставляя в результате пропасть. Дыру. Пустоту. Назовите как угодно, смысл оттого не меняется. Замечательное и невероятно точное описание этого есть в романе Харуки Мураками "Слушай песню ветра": "Я давно забыл, как пахнет лето. Раньше всё было другим: запах морской воды и далёкие теплоходные гудки, прикосновение девичьей кожи и лимонный аромат волос, дуновение сумеречного ветра и робкие надежды. Теперь лето превратилось в сон. Словно калька съехала с оригинала: здесь миллиметр, там миллиметр – и уже всё не так". Именно. Здесь миллиметр, там миллиметр – и уже всё не так.

1