Текст книги "20 лет (СИ)"
Автор книги: Екатерина Кузнецова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)
Что получалось? Жила себе восемнадцатилетняя девушка. Училась, смотрела аниме-сериалы, любительски рисовала, влюблялась, общалась с подружками – ничего сверхъестественного, самая обыкновенная жизнь современного подростка из среднестатистической российской семьи. Что далее? Далее она знакомится с эффектным парнем. Парень проявляет к ней недетский интерес, и под влиянием обстоятельств, гормонов в силу пубертатного периода, под влиянием давней обиды на того, кто её когда-то предал, Даша решает "замутить" с этим новым знакомым, стремительно решаясь на секс. Эти двое продолжают встречаться, гулять, ходить к друг другу в гости, спать, а вскоре героиня всей этой истории оказывается покалеченная. Артёмом? Допустим. Допустим, то было следствием садомазохистских игр, иначе невозможно объяснить её реакцию. Что происходит после? Семья в шоке. Разумеется, со стороны родных мигом всплывает букет из недоверия, подозрений, шока, непонимания. А что она? Она закрывается. Не говорит правду, не хочет. Почему? Непонятно. Или всё же говорит? Как бы там ни было, девушка стремительно строит стену. Стену из фальшивых, как мне кажется, кирпичей. Уходит в себя, отгораживается от тех, кому не так давно открывалась, ставит на пьедестал любимого парня, меняется её внешний облик, поведение, а вскоре она уходит буквально. Счастлива? Должна бы, наверно, ведь как-никак желание её осуществляется, но счастливого человека окружающие в ней не видели. Почему? Это было неясно. Да, разные бывают ситуации, и в состоянии влюблённости человек часто ведёт себя неразумно, импульсивно. Безусловно, семья встала для неё на второй план, и всё можно было бы понять, если б не разбитое лицо. Так? Садомазохизм? Не верится. Говорить об этом Надя не захотела. Выходит, что после того, как вся эта некрасивая ситуация всплывает, происходит что-то, после чего Даша силой или не силой возвращается домой, а через какое-то время обрывает свою жизнь. Причём никто в семье не понимает причины, а если и понимает, "то не признается".
Моё сознание отказывалось принимать данную информацию. Что могло произойти? Если, предположим, родители забирают свою дочь из дома парня, по непонятным причинам избивающего её, привозят с вещами домой, запирают в комнате, ставя запрет на эти нездоровые отношения, а она в безысходности или же в качестве протеста глотает таблетки, то сложился бы вполне банальный, логически объяснимый вывод – всё было б просто, если б не было так сложно, что ни говори. Но для подобного исхода слишком много несостыковок, главная из которых заключалась в изречении Нади: "Артём виновен в этой истории – да. Его вина есть, несомненно, и она немалая, но события, связанные с ним, стали следствием, не причиной. Тут всё гораздо глубже было". Что она хотела этим сказать? Этот вопрос не отпускал меня.
Перед тем, как пойти прямиком домой, я заглянула во двор, где меня не по-доброму окликали "кошатницей", насыпала за домом "Китекет", налила в пластиковую миску молока, однако никто не вышел. Большинство подвальных продыхов были заколочены, забиты камнями – я отчётливо понимала, что из тех бедолаг, которые бегали за мной осенью, с приходом тепла я увижу единицы. Осознавать это было больно, но я черствела и всё стремительнее становилась реалисткой. А реальность такова, что как ты ни старайся помочь тем, кто в этом нуждается, всегда будут люди, с таким же рвением прикладывающие силы с желаемой целью добить слабое. Всегда будут те, кому и воздух является помехой, и я мысленно, сознательно и подсознательно смирялась. Этому миру невозможно помочь, и пролей ты реку слёз, факт останется фактом.
Придя в общагу, я переоделась в серый спортивный костюм, оставшийся со школьных времён, накормила на автомате Бусинку, поставила кипятиться чайник и, сев на стул у окна, заваленный книгами, продолжила думать о сломанной судьбе незнакомой мне девушки. Что есть самоубийство? Безнадёжность. Крайняя степень отчаяния. Страх. Бессилие. Или же проявление юношеского максимализма? Конечно, каждый случай особенный, тут не уместны обобщения, но, думаю, кое-что одно люди, покончившие с собой, всё-таки имеют: невиденье собственного будущего, отсутствие смысла в продолжении жизненного пути. Так по какой причине Даша могла потерять этот самый смысл? Запрет на отношения с Артёмом? Но если между этими двумя действительно были сильные взаимные чувства (даже если учесть вспышки агрессии, применение силы), стала бы она накладывать на себя руки из-за преграды в лице родителей? Мало в это верится. При желании она нашла бы возможность сбежать, поскольку события произошли в разгар учебного года, маловероятно, что отец или мать стали бы запрещать дочери посещать техникум, то есть выход из дома она всё же имела.
Что тогда? Выходит, не было любви? Нельзя исключить и такую возможность, как, допустим, Артём поиграл и бросил доверчивую девочку, но не возложила бы тогда семья Даши полную ответственность за смерть родного человека на изверга-парня? Разумеется, вина за произошедшее легла б на него, но здесь обратное. Стань он причиной суицида, Надя говорила бы о нём иначе.
Парадоксальная ситуация. Есть ли в ней логике? Девушка умерла. Умерла немногим позже после того, как внимание пало на её избитое лицо. Я не понимала. Не понимала ни того, за что восемнадцатилетний парень способен бить девушку, ни того, почему она его покрывала. Почему не вернулась домой. Почему терпела. Можно ли любить человека, издевающегося над тобой? Можно ли уцепиться за такого человека? Можно. Миллионы женщин, девушек живут так и считают насилие в семье нормой, причём как моральное, так и физическое. Моя мама яркий тому пример, но её сковывал, как она утверждала, брак. Кирилл. Совместно нажитое имущество, выряжаясь юридическим языком. Боязнь остаться с ребёнком на улице. Я вполне оправдывала её как человека, но не как маму. И если судить объективно, то да, с трудом, но можно было найти объяснение её слабости.
Однако у Даши и Артёма семьи не было. Их не связывали дети, штамп в паспорте, общая квартира, бизнес и всё прилежащее. Почему она позволяла поднимать на себя руку? Почему никому не рассказала, не попросила помощи? Да, допустим, если б подобное произошло единожды, можно было простить, но оно повторялось. Не оттолкнуло бы проявление жестокости на "ранней стадии отношений" другую? Оттолкнуло бы. Не укладывалось в моей голове, как можно простить дорогому тебе человеку ярый всплеск гнева в твой адрес. Не понимала я этого. Объяснение виделось лишь в нездоровой, подавленной психике Даши или же в созданной в её голове модели отношений между мужчиной и женщиной, где насилие не было чем-то порицательным, выходящим за рамки нормальности. Можно ли было допустить, что в её семье отец поднимал руку на мать? Да, можно. Но стали бы они так болезненно реагировать на то, что их дочь переняла на себя это поведение? Не знаю. Да и Надя, наверно, упомянула бы о таком, если б побои в их семье присутствовали и были нормой. Не так категорично бы она отреагировала на избитую что в первый раз, что во второй сестру.
Так что, сбои в психике? Я убеждена, что морально подавить можно лишь того, кто изначально к этому склонен. Того, кому с раннего детства привили комплекс неполноценности, ущемляли в правах, внушали страх, неуверенность. Того, кого не научили ценить себя, уважать себя. Вероятно, можно было б скинуть вину на бывшего возлюбленного Даши, по которому она долго страдала, а позже оказалась им брошенной, но уже сам факт этого говорил о том, что проблемы у неё начались раньше. Эта девушка имела склонность к роли жертвы. Слабой, беспомощной жертвы. Если в Артёме рос тиран, самоутверждающийся за счёт применения силы, унижений и манипуляций психикой того, кто не мог защитить себя, то эти двое идеально друг другу подходили.
Однако ответов это объяснение по-прежнему не давало.
Несколько сомневаясь, я села за письменный стол, взяла пачку бумаги, открыла печатную машинку, вставила лист и под воздействием распирающих, разрывающих эмоций вперемешку с волнением начала исступлённо стучать по клавишам.
25 глава
«С двадцати двух лет я уже твердо знал: если, сев писать, я не написал ничего, виной тому моя собственная глупость и лень; не оттого это произошло, что я упорствовал в поисках лучшего из возможных вариантов начала, а оттого что я просто валял дурака. Грех был на мне, ибо я ведь понимал, что каждому человеку отпущен какой-то срок и ему самому решать, как получше использовать это время. Использовал его плохо – пеняй на себя», – писал Уильям Сароян в малой прозе «О чём говорит писатель». Читая эти строки, я чувствовала гложущую изнутри вину. Слишком много времени было упущено, слишком много невысказанных осталось слов, мыслей. Перестав однажды писать, я предала себя, и ужасным было то, что всегда это отчётливо понимала. Неважно, что происходит с тобой, какие складываются обстоятельства в жизни, но подавив в себе себя, ты перестаёшь быть собой.
Может, я была лишена таланта, может, то, что мне хотелось говорить, не имело в мире реальном и малой цены, может, я всю жизнь стремилась расходовать себя ради чего-то абсолютно незначимого, бессмысленного, но тогда, когда я писала – пусть это даже был поток несвязных, бредовых слов – я чувствовала себя живой. Живой, оттого, что имела возможность превращать мгновенные впечатления в нечто большее. Впускать их в действительность, позволять им становиться частью этой странной, далеко не радужной, не расписанной сахаром и розовыми красками, но единственной возможной для меня действительности.
Ранее, когда училась в школе и грезила о литературном будущем, я, конечно, задавала себе вопросы из рода: о чём должен говорить писатель, кому, зачем и есть ли у этого занятия смысл? Ответы на ум приходили разные. Порой казалось, что писательство есть самое ответственное занятие, и роль человека пишущего (прозу ли, поэзию, музыку, картины, кино), в какой бы то ни было век, самая решающая, поскольку именно искусство определяет лицо поколения, лицо эпохи. Именно искусство формирует взгляды, вкус, мировоззрение. Не наука, не технические достижения. Я класса с девятого была твёрдо убеждена, что весь этот технический прогресс ведёт к умственному и морально регрессу. Замена человеческого мозгового и физического труда машинным не способно каким-либо способом обогатить духовный мир, окультурить, привить моральные нормы, тронуть сердце. Техника есть техника, не переплюнет она духовность, но именно от неё мы всецело зависим. Именно она в двадцать первом веке диктует нормы и правила, искусство же, по большому счёту, подстраивается. Это я осознала давно, но подростковый максимализм звучал громче голоса реальности, голоса разума. Мне хотелось мятежности, хотелось заниматься творчеством, хотелось писать назло всему, назло всем, кто кричал о том, что никому сегодня не нужны ни литература, ни живопись, ни кино, не рассчитанные на массовую аудиторию. Не отвечающие массовым запросам. Я хотела примкнуть к той группе людей, убеждённых в обратном. А будет ли это приносить доход – нет, отзовутся ли мои мысли в чьих-то душах, сумею ли оправдать собственные надежды на себя, ожидания, не сломаюсь ли – это было второстепенно. Не хотела думать. Может, поэтому первое вставшее на пути препятствие сразу же выбило меня, выбросило на обочину. Я не была готова к такому скорому поражению.
Изменилось ли с возрастом моё отношение к писательству? "Оно, конечно, правда, что ты так же, как и всегда, молод, но настало время признать без смущения и сожаления, что существует разница между твоей правдой и правдой действительности". Думаю, эти слова Сарояна красноречивее и истиннее всего того, что могла бы сказать я. Не изменилось, но с определённого момента взгляд стал падать с несколько другого ракурса. Из-под другого угла, скажем. Я по-прежнему считала, что честное, искреннее искусство – верх всего. Именно честное, не фальшивое, не то, что рождается в угоду потребления общества, но это как таковой крик в пустоту. Никто тебя не услышит, и осознавать это страшно. Разочароваться в людях, в жизни всегда страшно, но трезво понять однажды разумнее, нежели заблуждаться, продолжая смотреть на мир сквозь придуманные сказки, штампы, иллюзии. Реальность кишит дерьмом, каждое утро, открывая глаза, ты окунаешься в него. Невольно или вольно. Есть ли выход? Да, принять это дерьмо, понять, что как ты ни старайся, его не станет меньше. Не нужно ждать чудес, с удивлением кричать о несправедливости, о непонимании, жестокости. Мир такой, его не переделать. И, наверно, научиться плавать в этом дерьме, приспособиться, переступить через приступы рвоты правильнее, чем, задыхаясь, пытаться найти клочёк суши – рано или поздно уйдёшь на дно. Но, даже понимая это, не могла я заставить себя научиться плавать. Что-то изнутри не позволяло, но это "что-то" взыграло, вернув желание писать, чему я не могла не быть благодарной.
В полночь мы с Марком сожгли бенгальские огни, слушая радостно-пьяные возгласы с кухни, выпили бутылку шампанского, полбутылки вина, ближе к часу Марк включил через свой телефон и колонки "Сплин", создав атмосферу питерской меланхолии. В какой-то момент выкурили в комнате по сигарете. Я, как и ожидалось, с непривычки кашляла, сделала лишь пару неудачных затяжек, а Марк был в шоке. Признался, что с трудом мог ранее представить меня с сигаретой в зубах. Да я и сама с трудом могла когда-то. Время многое меняет. Очень многое. Неизменным остаётся лишь несовершенный во всех смыслах мир. Несовершенными остаются люди. Общество в целом. Оно родилось больным и продолжает существовать, распространяя вирусы. Заражая, отравляя, убивая. Ни ты, ни кто-либо другой не в силах что-либо тут изменить. Повлиять. Можно на время заглушить боль, можно забыться, но болезнь от этого не перестанет быть болезнью. Такова реальность. А мы просто наркоманы, привыкшие себя тешить.
Следующим значимым событием в моей жизни стал вечер встреч выпускников, планировавшийся в первую субботу февраля. Информация до меня дошла накануне через беседу бывших одноклассников во "В контакте", где из сотен разных сообщений можно было вытянуть простую пафосно-лицемерную мысль: "Ребят, я вас так люблю, так скучаю! Давайте соберёмся завтра, чтоб я рассказал(а), как охиренно, в отличие от вас, складывается моя жизнь!". Я помнила об этом традиционном мероприятии задолго до его приближения и, разумеется, не собиралась идти, но, прочитав переписку, засомневалась, задумалась. А почему бы нет? Посмотрю на школу, вспомню, как всё это было, вспомню восемнадцатилетнюю себя. Я давала себе отчёт в том, что встреча с прошлым поколеблет мою нынешнюю жизнь, что ничего положительного она собой не сулила, однако Марк в ту субботу работал, и я, проводив его утром, на протяжении всего дня не могла найти себе места. Было ясно, что единственная причина, взбаламутившая меня, – Климт. Я хотела не школу увидеть, не класс, а его. Ради чего? Не знаю. Любопытство? Мазохизм? Отголоски уязвлённых, отвергнутых чувств? Чем это было, до сих пор не понимаю, однако за час до назначенного времени захлопнула ноутбук и во взволнованном, паническом состоянии направилась в душ мыть голову. Как ни отрицай, я изначально всё решила и, трясясь то ли от холода, то ли от страха, намыливая тем вечером волосы, оправдывала себя тем, что терять мне нечего. Что хуже, чем есть, не будет. Ни в отношениях с одноклассниками, ни в отношениях с Климтом, ни в отношениях с собой.
Вернувшись из душа, открыла шкаф с одеждой, достала колготки, чёрные джинсы, рубашку в сине-белую клетку. Ничего не менялось: как была я со школы угловатым, костлявым на вид подростком, таким и осталась, несмотря на то, что внутри ощущала себя лет на сорок. Никакая леди в двадцать лет во мне не проснулась. Женственные формы не наросли. Единственное, что отличало от той выпускницы, какой я была полтора года назад, – осунувшееся лицо и очевидное наличие синяков под глазами: не от побоев, от недосыпа, связанного с сомнительно вернувшимся желанием писать. Стремительно переодевшись, высушила феном волосы, подкрасила ресницы, выпила бокал пакетированного переслащённого зелёного чая и, ещё раз спросив себя: "Нужно ли?", решила идти.
Школа располагалась в другом районе города, поэтому минут десять я ждала автобус, поглядывая на время, внутренне истерила, когда водитель делал долгие остановки, несколько раз корила себя за совершаемую глупость, в эмоциях желая плюнуть на всё и вернуться домой, но так или иначе за восемь минут до "18:00" я стояла на крыльце заведения, в котором провела значимую часть жизни, с дрожью слушая громкие звуки музыки, доносившиеся из актового зала. Стоило ли?
Пересилив внутренний голос, вошла.
– Здравствуйте! Какой вы выпуск? – прощебетала при входе широко улыбающаяся старшеклассница. Я не сразу сообразила, чего она от меня хочет, но, вернув обладание над собой, назвала год окончания школы.
– Ваш класс собирается в триста седьмом кабинете, если хотите, можете сразу пройти в актовый зал. Торжественная часть начнётся ближе к семи.
– Хорошо, – кивнула я в дикой растерянности, – а оставить пальто в гардеробе можно?
– Конечно.
Ощутив себя не к месту, почувствовав себя неприглашённой гостьей, без прав заявившейся на праздник, прошла по коридору мимо кучкующихся школьников, задействованных в организационной части, раздевшись, сдала пальто гардеробщице и, оглядевшись, направилась к лестнице. Каждый шаг отдавался тяжёлым ударом. Колотило от волнения, от страха, плюс ко всему разъедала злость на себя, осознание собственной тупости, наивности, убогости. Нелепости. Зачем пришла? Не понимала. Наверно, стоило остановиться, развернуться, принять тот факт, что с момента, когда я получила аттестат, это место стало мне чужим, как и все люди, связанные с ним, но вопреки всему, я продолжала подниматься, уверенная в том, что совершаю ошибку. Это не было невинной оплошностью с моей стороны, это было явной, осознанной глупостью.
Открыть дверь в кабинет оказалось куда страшнее, нежели просто принять решение заявиться в школу. К счастью, за секунду до этого, из-за двери показалась одноклассница с электрическим чайником в руках, довольно тепло отреагировав на моё появление, несмотря на то, что после окончания школы мы не перекинулись ни единой смс-кой, ни единым поздравлением с Новым годом или с Днём рождения.
– Кира? Офигеть! Мы думали, ты не придёшь!
– Кто там? – раздалось за её спиной.
– Кира Антипова.
– Да ладно?! – с этими словами показалась голова Вадима, когда-то близко общавшегося с Климтом. – Кира? Не верю. Офигеть, сто лет тебя не видел.
– Привет.
– Привет, давай заходи уже. Все свои.
Войдя в класс, я физически ощутила, как под ногами пошатнулся мир. Одноклассники действительно не ожидали моего появления, поэтому, как только фигура "Киры Антиповой" оказалась во всеобщем поле зрения, со всех сторон полетели возгласы удивления, приветы, фразы из рода: "Куда ты пропала?", "Нифига себе!", "Вот это реально вечер встреч!", "Почему не отвечаешь на сообщения?", "Почему удалила из друзей?". Миновав стадию приветствия и погружения в этот беззаботный круг, я стала постепенно возвращаться в чувства, осознав, что в кабинете находятся классная руководительница и человек шестнадцать одноклассников. Климта не было.
– Блин, ты вообще не изменилась! Как поживаешь? В академии нашей учишься? – ворковала девушка, будущий специалист в области химических технологий, с которой мы когда-то вместе сидели на английском.
– Всё ничего. Да, учусь в городе, – соврала я. – А как ты? Как сессия?
– Да жопа, а не сессия. Преподы строгие, не как у вас здесь – просто так не скатаешь, но я рада, что уехала. Учиться, конечно, сложно, но оно того стоит. Москва – не наша деревня. Я уже и отвыкла от этой провинциальной размеренной жизни. Там всё по-другому. Люди другие. Все постоянно что-то делают, куда-то движутся, к чему-то стремятся, а приезжаешь сюда и погружаешься в сон. Во всех смыслах этого слова, – рассмеялась она. – Хотя...каждому своё. Я просто человек такой: мне нужны события, эмоции, обожаю любую движуху, обожаю среди людей находиться, а кому-то, конечно, наоборот, сложно себя представить в большом городе. В провинциях тоже надо кому-то жить. Жалко, что у тебя так вышло. Ну, – замялась она, – я про Литинститут.
– Да нет, всё нормально. Я не жалею, – снова врала я. – Как вышло, так вышло.
– Вы о чём? – вмешалась в разговор ещё одна одноклассница, которая осталась в моей памяти в образе учительницы начальных классов: длинные волосы, собранные в хвост, очки на переносице, классические платья, каблуки. Вечное желание кого-то поучать, хотя при всём при этом учиться она поступила не в пед, а в технический вуз на ядерщика, но зато в столицу – это да.
– Мы про Москву. Каковы твои ощущения? – рассмеялась та. – Как человека уже вдоволь увидевшего.
– Мне Москва не очень нравится. В этом плане Питер ближе – мы практику там месяц проходили (ну как проходили? Неофициально скорее это можно назвать экскурсией за счёт универа), и, в общем, теперь планирую перебраться туда после окончания.
– Как у вас со стипендией? Много платят?
– Около четырёх, но у меня повышенная, так что не жалуюсь.
– У меня тоже повышенная. Не подрабатываешь нигде?
– Когда? Было б время. Да и денег так-то в принципе хватает. За общагу, за питание родители платят, а на расходы мне много не надо.
– Ну, не знаю. Мне стипендии не хватает. То шмотки нужны, то косметика. Куда-то сходить, опять же, иногда хочется. Я по выходным в кол-центре работаю.
– Не изматывает?
– Да привыкла. Там напрягаться не надо. Сидишь и, по большому счёту, личными делами занимаешься.
– Кир, а как у тебя? Ты ведь тут в городе учишься, если не путаю?
– Не путаешь.
– И как?
– Да институт как институт, ничего особенного. Такие же, как и везде, преподаватели, такие же, как и везде, студенты.
– У меня знакомая просто учится у вас на психологическом, говорит, что мечтала о такой учёбе: преподов можно купить, на парах не появляться, так как бессмысленно – знаний никаких не дают, сессия проходит халявно. Ну, она и поступала-то в принципе ради корки, не ради образования.
– Да, я тоже о таком наслышана. Может, сюда переведёмся?
– Нет уж, меня моё бюджетное место устраивает. Не для этого я столько по репетиторам ходила, чтоб впоследствии ещё платить за диплом. Спасибо.
На этой ноте я тактично оставила этих двоих наедине. Им было, о чём поговорить.
– Кир, подойти к нам, – окликнула меня классная руководительница, учительница русского и литературы. Что стало с ней? Сразу же после нашего выпуска она отпраздновала двадцатисемилетие, вышла замуж, прошлым летом родила ребёнка, набрала в весе, отрезала волосы. Всё по стандарту. – Ну как ты? Со всеми за это время мало-помалу виделась, одна ты у нас как в лето канула. Ничего о тебе не слышно. Всё хорошо? Как учёба?
– Неплохо, – отрезала я, подойдя к парте, где собралось человек шесть – семь в центре с классной. – Поздравляю вас с изменениями в жизни.
Говорить мне было нечего, но говорить что-то надо было.
– Спасибо. Изменения изменениями, а по школьной жизни временами скучаю. Вернуться скорее хочется. Ты у нас на социологическом ведь?
– Да.
– Что-нибудь пишешь? Не бросила?
– Нет, иногда для себя пишу.
– Ну и молодец. Не переживай, что так вышло. Я тоже в семнадцать лет мечтала быть хореографом, а в результате стала учителем. Всё, что ни делается, к лучшему.
Развивать эту тему мне не хотелось.
– Ксения Александровна, а вы про Мишу слышали? – вмешалась в диалог любимица нашей классной.
– Про Захарова?
– Ну да.
– Слышала, тут вся школа на ушах стояла. До сих пор в голове не укладывается.
– А что с ним? – спросил один из парней.
– Как что? Он же в армии, – ответила Ксения. – Один из лучших в городе сдал ЕГЭ, поступил в сильнейший мединститут, а учиться не смог. Отчислили.
– Ну это я давно знаю. Только разве он не по своему желанию ушёл?
– Родственники его, да и он сам, конечно, говорят, что по своему, но у меня есть информация непосредственно из вуза.
– Связи, Ксения Александровна? – хихикнул забытый голос.
– А как же без этого?
– А что с Кириллом? Никто с ним не общается?
– Пару месяцев назад списывались. На вопрос: "Как жизнь?" ответил: "Всё чётко". Да а что ему? Военно-морской флот. Элита.
– Не прибедняйся, – хмыкнул женский голос. – Сам будто не элита? Студент Финансового института при правительстве РФ. Кстати, чего не хвалишься, что проходил практику в Госдуме?
– Кристюх, столько не виделись, а ты не меняешься: язык, как помело.
– Коль, правда в Госдуме?! – изумилась классная.
– Да, но рассказывать нечего. Никакими серьёзными делами мы, понятное дело, не занимались. Так, больше наблюдали за происходящим, проникались атмосферой закрытых дверей.
– А этого разве мало? Нашему брату Госдума и во сне не приснится, а у тебя уже представление какое-то имеется. Не хочешь в политику податься после окончания?
– В политику? Нет, это не моё. Я думаю дело какое-нибудь открыть, тем более родители решили перебраться ближе ко мне. Отец уже совместные планы строит на будущее.
Продолжалось это представление достаточно долго. Климт не появлялся, и, глядя на то, как практически каждый из тех, с кем когда-то я была в неплохих отношениях, выпрыгивал из штанов и юбок, пытаясь доказать, что именно он первый, именно он тот, о ком можно с неприкрытой завистью подумать: "Надо же... Сделал(а)-таки меня", я понимала, насколько далеко осталась от всего этого пафосного, амбициозного, перспективного, блестящего общества. И люди эти были уже не те, и ценности их изменились, и мировоззрение. Мои взгляды, разумеется, они б не поняли, равно, как и я, не сумела бы жить так, как живут они. Что с нами произошло? Естественный процесс социального, скажем, отбора на высшую касту и обычных смердов, представителем коих являлась я. Ничего фантастичного, ничего абсурдного, удивительного. Обстоятельства ли тому виной? Карма? Воля какого-то высшего разума, если этот разум существует? Не известно. Есть железный, неопровержимый факт. Странно было осознавать, находясь в мире успешных бывших одноклассников, что моё место не среди им подобных. Нет. Моё место не в сильном вузе, не в Питере, не в Москве, не в каком-либо другом крупном городе, не в компании людей, побывавших в Госдуме или хотя бы какое-то время проучившихся в МГУ, МГПУ, СПбГУ, МГИМО, МАРХИ, СПбГАСУ и так далее. Моё место было в убогой общаге с тараканами, засорённым дерьмом сортиром, затхлым запахом с кухни, чумазыми, беспризорными детьми и вечно орущими, матерящимися их мамашками. Там ужасно – да. Гнило. Тошнотворно. Жутко. Некомфортно, но в этом низшем мире отсутствует фальшь. Отсутствуют декорации, маски. Тот мир такой, какой есть. И люди, являющиеся его частью, по большому счёту безобразны – да, но естественны.
Когда вошёл Климт, во мне всё содрогнулось. Смотреть на него не хотелось, но не смотреть не могла. Он изменился. Те же длинные волосы, высокие ботинки на массивной подошве, в которые были заправлены чёрные джинсы, тёмно-серый свитер, а взгляд чужой. Лицо человека, которого я больше не знала. "Здорова!", "Явился-таки?", "Как жизнь?", "Опять патлы опустил?", – его закидали вопросами, радостными восклицаниями, приветствиями, это было нормально. Мне же хотелось стать прозрачной и на всех парах покинуть стены школы. Зачем я пришла? На что рассчитывала? На кого? Проходя мимо меня, Климт бросил нерешительное, короткое "Привет", не дождавшись ответа, прошёл дальше. Туда, где скучковалась основная масса класса. Чувства поднялись со дна колодца души паршивые. Это не было обидой, не было разочарованием, не было завистью. Я просто ощутила себя так, будто проснулась посреди кошмарного сна и вдруг поймала себя на том, что увиденное мне не приснилось. Оно действительно случилось. Действительно со мной.
К 19.00 все спустились в актовый зал, где планировался некий торжественный концерт. Я хотела уйти сразу, но некое шестое чувство заставило остаться. Наш класс занял свободные места далеко от сцены, и какое-то время, пока ведущие решали организационные вопросы, я сидела на бардовом протёртом сиденье, спрашивая себя: "Что я здесь забыла? Чего ради участвую в этом представлении?". Ответов не находилось. Климт? Увидеть его, как оказалось, было глупостью. Что-то во мне ёкало, но это "что-то" адресовывалось тому семнадцатилетнему Климту, которого я знала годы назад. Ничего общего с ним реальным оно не имело.
– Дорогие гости! Мы рады видеть вас в этот радостный, памятный день в стенах нашей школы! – начала неестественно восклицать улыбающаяся девушка, вероятно, ученица – отличница одиннадцатого класса. Всё, что она говорила далее, я не слушала. Спустя пару минут, стоявший с ней парень в костюме и с бабочкой, дал слово директрисе школы, которая также минут пятнадцать – двадцать впихивала свою традиционную, заученную речь о "гордости за школу", о "невероятных рейтингах", о "лице школы", о "благодарности родителям". А после ведущие настоятельно подняли с мест последний выпуск и в обязательной форме велели пройти всем составом во главе с бывшим классным руководителем на сцену.
– Ребят, не прячемся. Давайте так, чтоб всех было видно. Встаём в линию. Слово Татьяне Ивановне, родительнице, так сказать, коллектива.
Когда микрофон оказался в руках уже не молодой высокой, худой блондинки, некогда нашей биологички, зал взорвался аплодисментами.
– Всем здравствуйте! Хочу начать с того, что в зале находится не один мой выпуск. Молодые люди, которые уже давно состоялись в жизни, водят в школу собственных детей. Хочу сказать спасибо за то, что, несмотря на расстояние, не забываете нас, за то, что по-прежнему раз в год приезжаете сюда, как в отчий дом, за то, что цените, бережёте в памяти время, проведённое в этих стенах. Спасибо. Что бы в вашей жизни ни случилось, знайте: двери школы для вас всегда открыты. Что касается этих ребят, – выслушал взрыв аплодисментов, продолжила она, взглядом указав на выжидающе стоявших на сцене парней и девушек, – невероятно сильный выпуск. Таких способных ребят на моём опыте было немало, но чтобы все они оказались разом в одном классе – это редкость. Хотя и предыдущий выпуск не менее сильный, но я говорю именно о тех, за кого непосредственно была в ответе. Это огромная честь – знать, что твои дети, твои ученики, с которыми ты провела бок о бок семь лет, стали студентами лучших российских вузов. Как льстит классному руководителю осознание того, что ты вложил вклад в будущее этих людей, отдал часть себя, часть души. Да, конечно, и проблемам имелось место: переходный возраст, нервные срывы накануне ЕГЭ, трудности личного характера – без этого никак, но мы всё это преодолели, благодаря поддержке замечательных родителей. Давайте похлопаем. Благодаря нашему уважаемому директору. Школьному психологу и всем учителям, с любовью принимающих участие в жизни учеников.
