Текст книги "20 лет (СИ)"

Автор книги: Екатерина Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Рюкзак, в который собирала семечки, лежит рядом насквозь мокрый. Я в недоумении открываю его, чувствуя запах чего-то тлеющего, вижу мёртвых котят. Их там штук пятнадцать. Совсем крошечные: чёрные, белые, рыжие. Все мёртвые. Меня снова начинает трясти, я вскакиваю с земли и вижу посреди поля одинокую девятиэтажку. Дом отца. Фигуры, что гналась за мной, не видно и, успокоившись, иду по направлению дома. Войдя в знакомый подъезд, поднимаюсь на нужный этаж, дёрнув за болтающуюся ручку двери, вхожу в квартиру. Кругом темно. "Пап, – зову я. – Ты тут?". Никто не отвечает. На кухне стоит треснутый белый бокал с холодным недопитым чаем, рядом лежит пустая пачка из-под сигарет. Я с опаской иду дальше, вхожу в спальню отца и в ужасе замираю на месте. Тело с посиневшей головой в петле болтается в воздухе. Из колонок магнитофона еле слышно играет жуткая, незнакомая музыка. Я бросаюсь из комнаты, из квартиры, бегу внизу по ступенькам, изо всех сил сдерживая крик, добегаю до первого этажа и оказываюсь в коридоре общаги. Свет нигде не горит. Голосов не слышно. По памяти, чуть ли не наощупь нахожу дверь в свою комнату, открываю и снова застываю на месте. За столом сидят мама, отчим, Кирилл. Сидят, мирно разговаривают, пьют чай.

– Дочь, собирайся, – говорит мама.

– Куда?

– Как куда? Домой.

– Я не хочу домой.

– Всё уже решено, – улыбается мама. – Половину мы перевезли, так что чем быстрее соберёшься, тем быстрее уедем.

Я не противоречу и начинаю послушно укладывать в приготовленные коробки книги, тетради. Из глаз льются слёзы. Я осознаю, что не хочу возвращаться. Меня трясёт при виде отчима, но мама счастлива. Она хочет, чтоб мы были вместе, оттого я не возражаю. До поры до времени. Вскоре они начинают ругаться. Спор на повышенных тонах переходит в истеричные крики, замахи, драку. Отчим толкает маму со стула, она падает, а он подходит и начинает пинать её. Я не знаю, что делать. Кирилл плачет, на помощь никого не позовёшь. Тогда я срываюсь с места, подбегаю и отрываю отчиму голову. Бред – да, но во сне всё это было довольно-таки реалистично. Резиновая голова, как у куклы, отлетает в сторону. Мама начинает неистово кричать, визжать, обвинять меня в том, что я не должна была вмешиваться, что я снова всё испортила, и на этом я проснулась.

Отвратительный был сон. Бредовый, бессмысленный. Ужасно, когда понимаешь, что сон, а проснуться не можешь. Разлепив влажные глаза, я встала с постели, глянула на себя в зеркало – зрелище не для слабонервных. Вид алкоголички. Веки заплывшие, щёки оттекшие, ещё эти покусанные губы. Всё, что произошло сутки назад, казалось чем-то ирреальным. Может, разговор с мамой мне тоже приснился? Может, я придумала себе его? Было ли это правдой? К сожалению, да, было. Что делать дальше, я мало соображала. Позвонить маме? Станет ли она говорить со мной? Позвонить Кириллу? Идти писать заявление на отчисление или готовиться к экзамену по философии? Я находилась в прострации. По пути в туалет столкнулась с тёть Инной.

– Кир, – окликнула она меня в спину, – мы в конце месяца собираем за уборку. Ты уже две недели тут живёшь, так что рублей сто заплатить надо.

– Хорошо, – кивнула я, не повернувшись.

Вернувшись в комнату, решила позвонить Кириллу. Узнать, что происходит дома. Трубку он взял не сразу, сказал, что мама вчера весь день плакала, толком ни с кем не разговаривала, но сегодня вышла на работу, так что он дома один. Отчим уехал на рыбалку.

– Папа сказал, чтоб мама больше не ездила к тебе.

– Почему?

– Я не знаю.

– А что мама?

– Ничего. Они поругались вчера, мама обвиняла папу, что ты ушла из дома по его вине, что он "выжил" тебя, как она сказала. Снова стала грозить разводом, но утром они помирились.

– Значит, сейчас всё нормально?

– Кажется, да. Кир, ты придёшь к нам?

– Посмотрим, – прошептала я, снова чувствуя, как начинает дрожать голос. – Звони, если что случится, хорошо?

– Конечно. Пока.

– Пока, Кирилл.

Попрощавшись, я долго сидела, думала. Как быть дальше? Что будет дальше? Дома снова случился скандал. Из-за меня? Из-за моего ухода? К какому выводу могла прийти мама? Что значило её "больше я в твою жизнь лезть не стану", "живи, как хочешь"? Может, стоило сходить вечером домой, помириться? А смысл? Какой в этом смысл? Ведь снова всё повторится. Наверно, есть в жизни ситуации, когда не существует решения конфликта. Здесь просто нужно кому-то отходить в сторону. Я не хотела быть помехой в нашей так называемой семье, не хотела, чтоб из-за меня происходили споры, ссоры. Да, это мамин выбор, это её муж. Человек, которого она любила. Если мама и впрямь надеялась на то, что всё у них может быть по-человечески, то почему бы нет? Может, думала я, отчим действительно поменял к ней отношение? Может, не будь меня поблизости, из них троих всерьёз может получиться хорошая семья? В таком случае мне оставалось одно – поступить так, как казалось более разумным.

С институтом сомнений не осталось. Я решительно настроилась на то, что, как бы в дальнейшем ни сложилась моя жизнь, продолжать учиться я не стану. Нужно было сходить в деканат написать заявление. А что потом? А потом – неизвестность. После разговора с мамой желания и смелости рискнуть снова поступить в Литинститут у меня не осталось. В самом деле, зачем? Я год не могла вытащить из себя ни одной путной мысли, на что тут можно рассчитывать? На удачное стечение обстоятельств? Чудо? Везение? Не глупо ли? Если год назад я не сумела поступить с подготовкой, то чего ждать от второй бездумной, слепой попытки? Тогда что? Подкопить денег и уехать в Питер к Саше? А ждала ли она меня? После новогоднего сообщения она не давала о себе знать. Однажды я решила позвонить по тому номеру, но вместо гудков, услышала: "Абонент вне зоны доступа". Я корила себя за то, что зимой не уехала вместе с ней, что отказалась от подаренного билета. Что струсила, оказалась слабой перед серьёзным поступком. Так всю жизнь было. Отсюда, видно, вытекали мои проблемы. Струсила вовремя признаться в чувствах Климту, струсила на вступительном экзамене, в результате пожинала плоды своих антистараний.

Поговорить было не с кем. Может, имея я рядом человека, трезво смотревшего на вещи, нашла бы какое-то решение, но рядом не было никого. Лишь шумные соседи да насточертевшие собственные мысли, от которых куда ни прячься – всё равно будешь связана.

Тем днём я с утра до вечера провалялась в кровати, усердно пытаясь настроиться на "Хлеб с ветчиной" Чарльза Буковски, однако, как ни старалась, мысли в голове звучали громче, отчётливее книги. Мне было близко творчество Буковски, близок в понимании его грязный реализм, который большинством принято осуждать за огромное количество брани, пошлости, дерьма, и "Хлеб с ветчиной" являлась одной из любимых книг, но даже этот факт тем днём не стал значительным аргументом против навязчивого самокопания. Читала фрагмент о том, где главный герой, Генри Чинаски, наблюдает за тем, как приятели натравляют оскалистого бульдога на белую кошку с целью посмотреть, как тот разорвёт её, и вновь вспоминала ссору с мамой, хотя данный эпизод был не самым значимым, в моём восприятии он значился как один из самых сильных в романе. Не столько потому, что показывал безжалостное, жестокое отношение человека к животному, а слабость одного существа перед напором толпы. "Я испытывал гнусное чувство, оставляя кошку на растерзание. Можно было попробовать спасти ее, но я знал, что люди будут мешать мне. Дело в том, что этот котенок противостоял не только бульдогу, он противостоял Человечеству". Действительно, что такое маленький котёнок против всего человечества?

Я уже второй день не ела, не пила, да и не особо хотелось. Холодильник был пуст, в шкафу – лишь зачерствевший хлеб, сахар, соль, пакетированный чай и остатки макарон. Но ни идти в магазин за продуктами, ни что-либо готовить желания не возникало. Единственное, чего мне хотелось, – спрятаться. От себя, от мира, от грызущей изнутри боли. Куда двигаться дальше? В каком направлении? С какой скоростью? Чего ждать от завтра? От послезавтра? Всё было затуманено паршивыми, скотскими обстоятельствами. Или, если сказать в стиле Буковски, моя жизнь превращалась в одну сплошную хуйню. Грубо? Да. Антилитературно? Нет. Что такое литература (конкретно художественная)? Отождествление действительности. Глупо было бы убеждать кого-то в том, что наша реальность по большому счёту лишена матерной речи. Она есть. Это часть нашей жизни, и если уж показывать реальность, то не частично, а полностью сдирать с людей шелуху лжи и лицемерия, которой мы прикрываемся. Не нелепо ли натягивать маску высшей интеллектуальности, благородия, культуры и нравственности, утверждая, что литература не терпит брани, а если она содержится, значит, это не литература, после чего пускать эту самую брань в ход в общении с близким кругом знакомых? Отсутствие лицемерия – основная черта, позволившая мне уловить связь с Буковски да и вообще с миром не мягкотелых писателей, не страшащихся выражать мысли прямо, без розовых соплей и ажурной вуали. К чему пытаться создать словами совершенный утопичный мир, которого у нас никогда не было и не будет?

Доказательством чему послужил очередной инцидент в общаге, случившейся ближе к вечеру. Что-то полетело, что-то загремело, тёть Инна издала истеричный вопль, на помощь прибежал ребёнок со словами: "Пап, не надо! Пожалуйста, не надо!", закричала соседка с просьбой бесноватого мужа остановиться. В какой-то момент я перестала понимать, где нахожусь, кто все эти люди. Меня уже не удивляла церемония побоев, я научилась относиться к этому как к чему-то вполне приемлемому, не экстраординарному. Ну бьёт и бьёт. Раз люди продолжают после этого жить вместе, выходит, и того, и другого это устраивает. Может, женщины удовольствие от этого получают? Я не могла уяснить, как можно спать с человеком, способным позволить себе замахнуться на тебя, пнуть, разбить голову, губы. Как? Какую выдержку нужно иметь? О каких чувствах может идти разговор? О какой семье? Идиллии? Непонятно. И вероятно, куда ни уходи, куда ни прячься, везде развернётся одна и та же картина, потому что общество такое. Менталитет у нас такой. Жизнь такая. Жизнь, которую мы сами построили.

– Уебывай! – кричала в истерике тёть Инна. – Ты мне тут нахер не сдался! Моя комната, я вот этими руками на неё пахала, пока ты на шее моей сидел! Ни гроша на неё не заработал! Видеть тебя не могу!

– В пизду всё! Давно уж пора было съебаться. Только учти, что ни один нормальный мужик жить с тобой не станет.

"Мои личные дела оставались все так же плохи и беспросветны, что и раньше. Можно сказать, они были такими со дня рождения. С одной лишь разницей – теперь я мог время от времени выпивать, хотя и не столько, сколько хотелось бы, – читала я у Буковски, стараясь не вслушиваться в лившуюся из коридора грязь. – Выпивка помогала мне хотя бы на время избавиться от чувства вечной растерянности и абсолютной ненужности. Все, к чему бы я ни прикасался, казалось мне пошлым и пустым. Ничего не интересовало, совершенно. Люди выглядели ограниченными в своей осторожности и щепетильной сосредоточенности на повседневных делах. И мне предстоит жить с этими уебищами всю оставшуюся жизнь, думал я. Господи, какое скопище ног, рук, подмышек, ртов, хуев, пизд и жоп. Они срут, ссут, болтают, и все они не стоят кучи лошадиного навоза. Девушки выглядели привлекательными, но только на расстоянии. Солнце просвечивало сквозь их легкие платья и радужно сияло в волосах. Но стоило только приблизиться к ним и прислушаться к их мыслям, лавиной сыплющимся из незакрывающихся ртов, как мне хотелось немедленно вырыть себе нору где-нибудь под холмом и спрятаться там с автоматом. Для меня не было сомнений в том, что я не способен на счастливый брак, что у меня никогда не будет детей. Да о чем говорить, если я даже не мог заполучить работу посудомойщика".

Не знаю, как мне тем вечером удалось уснуть, но проснувшись на утро с пересохшим от обезвоживания ртом в пришибленном состоянии, я встала с постели, выпила стакан воды, глянула на часы – 7.25 утра. Если бы не инцидент с Григорьевной на этнографии, то я бы спокойно отправилась этим утром на следующий экзамен по философии. Всё б вышло иначе. Теперь же было решено – я собиралась сходить в деканат написать заявление на отчисление. И тут уже было плевать на упрёки, претензии, унижения. Это моё личное право, которое я, к счастью, ещё всё-таки имела. А что будет дальше? Об этом думать не хотелось. Я прекрасно осознавала, что несладко мне придётся, но терять нечего. Мама от меня отвернулась, большинство знакомых считало куском говна. Будущее своё я не видела. Что уйдя из института, что останься. Одно равно другому. Поступать по обстоятельствам – такую я себе дала установку.

Пустой желудок напоминал о себе. Есть хотелось невыносимо. Расчесав жирные прилизанные волосы, натянула, вопреки тридцатиградусной жаре, серый спортивный костюм, сложила в жёлтый таз шампунь, мыло, полотенце, мочалку, обула тапки и вышла из комнаты. Не прошло двух секунд, как из кухни, с любопытством меня разглядывая, выглянула мужеподобная тёть Инна с пивным брюхом, заявившая твёрдым тоном: "Кир, за уборку только ты не отдала. Сколько я могу бегать?". Я не стала ничего говорить, ограничившись кивком головы.

Тёплая вода в душе подействовала, как анальгетик. Я стояла под мягкими струями, думая, как ни странно, не о несложившейся учёбе в вузе, не о маме, не о соседях. Думала о том, чьим проклятьем награждены те, кто не способны слиться с происходящим положением дел. После беседы с Сашей о даосизме, я заинтересовалась этой религией, прочла книгу, которую она мне посоветовала. "Истина Дао", автор – Алекс Анатоль, человек российского происхождения, открывший первый даосский храм в Америке, где он лично практикует эту китайскую философию. Книга на самом деле потрясла меня. Говорить о ней нужно отдельно, здесь же упомяну в контексте лишь небольшую цитату автора: "У вас, чувствительных к "хаосу, страданию и абсурду", есть чудесный дар, он же и ваше проклятие на всю жизнь. У вас нет защитной толстой шкуры, которая обеспечивает члену человеческого стада блаженство неведения. Вы сведущи, а значит – уязвимы". Такими сведущими людьми были и Горький, и Буковски, и Кафка, и Сартр, и Ван Гог, и Босх, и ещё большое количество тех, кто не был удовлетворён окружающей обстановкой. Куда проще не думать, не чувствовать. Существовать под слоем шкуры, не допуская ни единого ранения. Смотреть на вещи из-под толстых стекол, промытых социальными сетями, телевизором, словами тех, кто является типичным представителем этой хорошо слаженной системы. Почему я была лишена этой возможности? Почему, понимая, какая фикция, полная до краёв парадоксальности и маразма, вся наша жизнь, продолжала болеть от несправедливости, жестокости, глупости? Почему не могла принять мир таким, какой он есть? Да, его не переделать, люди никогда не станут лучше, ценности не поменяются, отношение людей к людям останется неизменным. И как ты ни вопи, ни плачь, ни матерись – устоявшееся положение дел не сдвинется с места. Всё будет так, как и теперь. Может, хуже. Как сказал Генри в "Хлебе с ветчиной": "Таковы правила: или вы умудряетесь вписаться в общую схему, или подохнете на улице". Вероятно, будущее сулило мне подохнуть на улице.

Закончив с душем, я мало-мальски убралась в комнате: вытерла пыль со шкафов, пол подмела. Поднимавшееся солнце заглядывало в окно, ничуть не скупясь на свет и тепло, странно было чувствовать в такой обстановке холод. Я переоделась в джинсы с футболкой, высушила феном волосы. Перед выходом заглянула на кухню, отдала деньги за уборку и, оказавшись на улице, вновь вышла на сцену театра, где разворачивался интереснейший комедийный спектакль. Что там у меня по сценарию? Отчисление, да. Разговор с секретарём в деканате. Девушка, что пару дней назад выписала направление на добор баллов, не особенно удивилась моему заявлению. Спросила лишь с неожиданным для меня участием:

– Что, всё-таки не сдала экзамен?

– Не сдала.

– А почему сама уходишь?

– Решила, что так будет лучше, – пробубнила я, неуверенно стоя перед её заваленным бумагами столом.

– Зря ты так. Здесь и не такие учатся. Получила бы диплом, а там уж шла, куда захочется. Отчислить – тебя бы всё равно не отчислили, тут и не на такие долги закрывают глаза.

Я молчала.

– Ладно, как знаешь, – вздохнула она, положив на край стола лист с дешёвой шариковой ручкой. – Вот образец. Пиши точно так, как тут. Дату и имя только измени.

Я не жалела о своём решении. Ни тогда, ни после. Иного пути не существовало, поэтому из института выходила с совершенно спокойной душой. Ничего в ней не дрогнуло. Да и что должно было дрогнуть? Я не жаждала учиться в этом заведении, сюда меня занесло невезение и неоправданные надежды. В чём следовало сомневаться? В том, что мне в жизни каким-то образом понадобится диплом социолога? Нелепость. Всё, что мне конкретно тогда требовалось, – поесть.

Деньги, заработанные в конфетном магазине, всё ещё сохранились, и именно на них я взяла тем днём в магазине овощи, хлеб и самый дешёвый кофе. Голод играл злую шутку. Вернувшись домой, почистила и пожарила картошку с луком, в отдельной сковороде – отваренные шампиньоны в сметане. Не очень это весело – обедать в одиночестве, но компанию мне составить было некому. Так, жуя в одиночестве жареную картошку, я снова услышала из коридора разборки соседей. Чтоб отвлечься от этого, включила на ноутбуке фильм "Таинственный поезд" Джима Джармуша, который пересматривала пару раз в минуты неуютного молчания. Нужно было думать, как жить дальше. В моём кошельке имелось одиннадцать с половиной тысяч. Что это дало бы? Я могла сесть в поезд и уехать в любом направлении в пределах нашей сраной страны. Другой вопрос: "Где я кому-то могу быть нужна?". Саше в Питере? Нет. Я пару раз пыталась позвонить ей, но оба номера, о которых мне было известно, не отвечали. Из "контакта" она удалилась, действующий номер телефона я не знала, ни номеров её родственников, знакомых. Вариант с Сашей и Питером виделся настолько же нелепым, как пробовать вновь поступить в Литинститут.

Я попробовала вновь сесть и что-то написать. Выплеснуть внутреннюю боль, агрессию, но даже тем днём, когда меня настолько рвало изнутри, открыв чистый вордовский файл, я около часа просидела, не выудив из себя ни единого слова. Ни слова, ни мысли, ни нормальной формулировки. Неприятно это – видеть, как рассеиваются, разрыхляются собственные мечты. Сравнимо с тем, как если осознанно отпустить человека, зная, что умрёшь. Именно так я отпустила всех тех, кем дорожила – отца, Климта, Сашу. Маму. В моём пространстве никого не оставалось. Никого, ничего. Только я и мои кошмары. А может, другим просто не было среди них места? Так или иначе, я понимала, что деньги с неба не упадут. Нужно было искать пути заработка. Твёрдо настроилась на это, но, пообедав и вымыв посуду, снова взяла книгу и провалилась в другой мир. Другой формально. На этот раз это была "Фактотум" Чарльза Буковски, а мир там абсолютно реален. Гиперреален.

16 глава

Паразитирующее существование за книгами длилось недели две. Поиск работы я оттягивала до последнего. В начале июля отдала четыре тысячи за комнату, около тысячи ушло на продукты, включая интернет, уборку. И того у меня оставалось чуть более шести. Бездействовать и дальше было нельзя, иначе я рисковала остаться на улице. Да, мне было нелегко морально, но умирать я ещё не хотела. Всё ещё держалась за что-то, ну или искала то, за что можно зацепиться. Объявления о поиске рабочей силы были, как и несколько месяцев назад, не особо радужными. «Требуется посудомойщица с опытом работы», «Требуется уборщица», «Требуется менеджер по работе с клиентами», «Требуется флорист с опытом работы», «Требуется грузчик» и всё тому подобное. Единственная вакансия, которая пришлась более – менее по душе и возможностям – официантка в пиццерию «Итальяно» без опыта работы. Недолго думая, я позвонила по указанному в объявлении телефону и уже вечером отправилась на собеседование.

Заведение располагалось в этом же районе города, радовало, что в случае чего не придётся тратиться на проезд. Оделась в будничные джинсы, футболку, собрала волосы в хвост, на всякий случай закинула в сумку паспорт и буквально через полчаса стояла возле входа в "Итальяно". Я слышала об этом месте от одногруппников, они частенько там собирались по поводу и без. Судя по рассказам, эта пиццерия являлась в пределах нашего города – "единственно приличной, комфортной и отвечающей санитарно-гигиеническим нормам". Если так, то поток клиентов она имела бурный, что не особо воодушевляло.

Переборов себя, я вошла вовнутрь, оказавшись в среде тесноты, буйства голосов, лиц, кричащей из колонок попсовой музыки – приятного рождалось мало. Планировка пиццерии была совершенно не практичной: количество столов, стульев и диванов, устроенных вдоль и поперёк, явно не вписывалось в масштабы помещения, что пробуждало далеко не ощущение уюта, а скорее давящее чувство напряжения, зажатости, дискомфорта, одним словом. Хотя дизайн, выполненный в сочетании оранжево-белых оттенков, был неплох. По крайней мере, чувствовалось, что над ним всё-таки работал профессиональный дизайнер, а не директор пиццерии или его жена. На стенах висели репродукции модернистов, на потолке – крупные лампы на цепочках – что-то из гранжевого направления. Не зная, где среди этого скопища народа искать администратора, я, выстояв очередь, обратилась к молоденькой девушке – кассиру в оранжевом фартуке с ярко накрашенными глазами.

– Она ещё не приехала, – бросила та. – Вы по поводу работы?

– Да, мне сказали подойти сегодня.

– Тогда подождите.

Вновь окинув зал взглядом, я кивнула. Свободных мест не оказалось. Стоять возле кассы, загораживать витрину – не самый лучший вариант, поэтому оставалось лишь пройти к барной стойке. Пройти – это громко сказано, скорее пробраться, заняв один из высоких стульев. Обстановка, царившая в этой самой "приличной, комфортной" пиццерии, являлась прямо противоположной обстановке моих мыслей и в целом внутреннего состояния. Ощущение рождалось, будто упали кулисы, за которыми я умело пряталась. Мало того, что было ужасно людно, шумно, суматошно, к тому же и "не уют" рождал тот факт, что среди посетителей за одним из столиков сидела Аня в компании незнакомых мне девушек. Меня она, разумеется, заметила, но вида не подала. Знала ли насчёт моего отчисления? Наверняка. Такая информация не застаивается. Плохие новости распространяются быстро, людям ведь надо чем-то подпитываться.

Я сидела, наблюдала за клиентами, за официантами. Несмотря на самообслуживание, их работа – не сахар, конечно. Бегать от стола к столу с тарелками под похотливые или презрительные взгляды, выслушивать оскорбления, претензии и покорно молчать. Долго ли я продержусь в этом месте? Хотелось верить, что сумею привыкнуть к условиям. Лучше так, нежели мыть полы в подъездах, а на что-то большее рассчитывать было глупо. Да, это мой выбор. Осознанный выбор, последствия которого я вполне понимала наперёд. Оставалось надеяться на лучшее. В конце концов, можно было при желании вписаться в происходящее, другие ведь как-то работают, чем я хуже? Надеть маску безразличия и вперёд. Ни с кем не вступать в диалог, ни на кого не реагировать, делать то, что надо. То, за что ты сумеешь впоследствии содержать себя. Я как никогда нуждалась в этой работе – единственное, что в те минуты осознавала отчётливо.

– Ты Кира? – обратилась ко мне внезапно подсевшая рядом девушка. На лицо ей можно было дать лет тридцать – тридцать пять. Скуластая, со стильными бровями, в пиджачке, на который ложились ухоженные чёрные волосы.

– Да, я. Здравствуйте.

– Здравствуй, я Татьяна. Прости, что пришлось подождать.

– Ничего, всё нормально.

– Тогда сразу к делу?

– Да, давайте.

– Ты работала когда-нибудь в этой области?

– Нет, к сожалению.

– Я бы сказала, к счастью, – ухмыльнулась она, наблюдая за работой бармена. – Марк, сделай мне апельсиновый сок. Значит, не работала? А чем вообще занимаешься? Учишься?

– Уже не учусь, полностью свободна.

– Я почему спрашиваю? Просто у нас график, как ты видела в объявлении, два через два с девяти до двенадцати. Когда приходят студенты, тут же начинаются проблемы: то "у меня экзамен", то "пары", то "практика". Поэтому не люблю связываться с этой категорией, мне нужен надёжный человек. Хотя да, пара студентов у меня работает.

– Я понимаю.

– Окей. Это хорошо. Далее – зарплата семь тысяч, плюс премия устраивает? – я снова кивнула. – Тебе девятнадцать, как ты по телефону сказала? Я не ошибаюсь?

– Всё правильно.

– Выглядишь младше. В общем, коллектив у нас дружный, воровство или что-то такое тут не пройдёт. Если всплывает какая-то недостача, то она делится на всех, имей в виду. А так, думаю, сработаемся. Завтра можешь уже выходить. Форма одежды – свободная, но в пределах приличия, то есть никаких коротких юбок или открытых топов, чтоб не было. Фартук и головной убор я тебе выдам. И да, насчёт обслуживания – знаешь, что "клиент всегда прав"?

– Знаю.

– Отлично. Я понимаю, что для молодой девушки не особо перспективно бегать с подносом, но это твоё решение, поэтому если устраиваешься, то принимай тот факт, что официант для клиента – пустое место. Обслуживающий персонал. О чём это говорит? Что если вдруг кто-то начинает хамить, предъявлять недовольства и всё тому подобное, ты киваешь и со всем соглашаешься, несмотря на то, что, возможно, обвинения несправедливы. Непросто это – да, а куда деваться? Если будем всем отвечать, то растеряем клиентов. Смирение, исполнительность и расторопность – всё, что от тебя требуется.

– Я поняла.

– Ну всё, – улыбнулась она. – Тогда до завтра. В восемь буду ждать тебя. Копию паспорта захвати.

– Хорошо.

На этой формально тёплой ноте мы попрощались. Следующим утром я без особого энтузиазма приступила к работе. Предварительно Татьяна познакомила меня с персоналом, провела мини-инструктаж по заведению, выдала униформу.

– Если что-то будет непонятно, звони мне, а так я практически всегда тут – в администраторской.

С этого момента началась новая глава в моей жизни. Комедийная или драматическая – сложно сказать. Правильнее всего сказать: "Комедийно-трагическая", думаю. Такая своеобразная, малоинтересная трагикомедия, где главная героиня – невезучая, невзрачная, пожизненно обречённая на самобичевание идиотка с похороненными на чердаке души мечтами. Банально? Ещё как. Мир изрезан банальностями, шлаком и тошниловкой, куда деваться?

Официально пиццерия открывалась в девять, но нам, официантам, поварам, кассирам, посудомойщикам нужно было за полчаса до открытия быть готовыми к смене. Девочки-официантки держались мирно, но всё же внутри предательски теплилось чувство, что о тебе постоянно что-то говорят, подхихикивают, подшучивают. Может, это мои неприязнь и нетерпимость к людям так сказывались, может, действительно гуляли какие-то разговоры, не знаю. Но уюта это чувство не порождало. Ты пятнадцать часов на виду, пятнадцать часов под прицелом чужих взглядов, голосов, смеха, музыки. Работа в таком месте была не для такого забитого человека, как я. Большинству официанток нравилось находиться во внимании, нравилось обслуживать компании парней, наблюдать за кипящей жизнью в пиццерии. Для меня же это был ад. Хуже, чем в конфетном магазине. С девяти до двух забегали в основном молоденькие мамочки с детьми, заказывали пиццу, какие-нибудь пироженки, сок, молочные коктейли. С двух до шести приходили компании школьников из четырёх – пяти человек, люди пенсионного возраста, парочки, а уже с шести вечера и до полночи контингент посетителей составляли люди от восемнадцати до сорока, в основном студенты, конечно, но частыми гостями бывали и семейные люди. Мне было нетрудно убрать за девушкой с ребёнком, за подростками, но чтоб подойти к столику парней и трясущимися руками собрать на поднос тарелки, стаканы из-под пива, кофе, грязные салфетки, крошки еды со стола, нужно было в моральном плане переступить через себя. Я видела, как они смотрели, невольно ловила слухом пошлые шуточки, которые основной части работавших со мной официанток в принципе-то нравились, но всё, что оставалось – отключить чувства и покорно выполнять свою работу. Ни ответить, ни послать, ни съязвить. В этом месте мы были никем. Мясом, убирающим остатки еды за теми, от кого ничуть не зависели. Ни о каких чаевых, разумеется, и речи не могло идти. Чаевые в питательных заведениях провинциального города – явление сверхъестественное, что вполне оправдано средней зарплатой населения.

Два раза за смену нас кормили на общей кухне. Не блюдами из меню, но тоже вполне съестным. Или гречкой с котлетой, или пловом, или борщом, или тушёной картошкой. Именно в такие обеденные часы выпадала возможность познакомиться, пообщаться, хотя общения-то я вовсе не жаждала. Мне и молчком было неплохо, но нужно было вливаться, вживаться, поэтому совсем игнорировать рабочий персонал не выходило. Говорить обо всех не хочется, да и бессмысленно это. За первый отработанный день у меня сложилось общее впечатление о тёть Ире, не самой приятной, до безобразия полной женщине с кухни, в лексиконе которой большую часть составляли матерные слова. По делу пошлых шуток она была первой. Также запомнилась тёть Марина – повар лет сорока, часто вступавшая в конфликт с недалёкой молодёжью или той же невоспитанной тётей Ирой по поводу её бранной речи и плоского чёрного юмора. Тёть Марина была разведена, жила со взрослым сыном, её так называемой отдушиной, безмерно любила с гордостью рассказывать о том, какой он у неё домашний, какой умный, интеллигентный, неравнодушный. На самом деле мне нравилась эта женщина, и даже такая вот рвущаяся наружу материнская любовь не вызывала негатива, скорее трогательность.

– Поступил с другом в Москву на бюджет, уже подал документы, а потом поехал и забрал. Сказал, что не хочет бросать меня тут одну, – призналась она как-то. – Год отучился в местном вузе. Не нравится. Говорит, что ничему не учат, одногруппники ограниченные, ничем не интересующиеся, друзей так и не завёл, всё время один. Мне жалко его, вижу, как угнетает его и город, и люди, и одиночество это постоянное, но он не жалеет. Утверждает, что даже если б знал наперёд, как всё сложится, всё равно остался бы. Не стал уезжать.

– Я понимаю его, – проговорила я тогда. – Где он у вас учится?