Текст книги "20 лет (СИ)"
Автор книги: Екатерина Кузнецова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
В панике не зная, что делать, я быстро сбежала к двери, открыла замок, ещё один, вошла в комнату, бросила сумку в угол, стянула с кровати покрывало, снова выскочила в подъезд. Удивительно, но кошка дышала. Дышала и даже чуть приоткрыла глаза. Наверно, она была не прочь встретить в тот момент смерть. Умереть в этом запахе крови и спермы малолетнего ублюдка, но она выжила. И тут во мне прорвало то, что держалось закупоренным на протяжении предыдущих недель. Хотелось кричать, выть от боли, хотелось догнать этого сопляка, разбить ему лицо, разбить голову, хотелось раствориться в воздухе, ничего не чувствовать, ничего не знать. Не понимать. Дрожащими руками я приподняла кошку, уложила её на покрывало, завернула и, крепко держа у груди, забрала к себе. Что делать? Как помочь? Понятно, что бедолага испытывала болевой шок и, конечно, её сразу нужно было везти в больницу, но ветлечебница работала не круглосуточно, поэтому до утра я ничего не могла сделать. Она дышала, но я опасалась, что восемь часов ей не продержаться. Никакого обезболевающего у меня не было. Максимум, чем я могла в те минуты помочь – обеспечить кошку спокойствием. Всё. Остальное зависело от природы, от организма, от времени. С огромным желанием разреветься я молча вытирала влажной тряпкой кровь. Киска не двигалась, а через час – полтора уснула. Дыхание стало более размеренным, не таким прерывистым, не таким тяжёлым. Я дала себе слово, что если она выживет, никогда не пройду мимо бездомного животного. Мимо больного животного.
За ночь не удалось сомкнуть глаз. Читала сидя на кровати Харуки Мураками, выпила несколько бокалов кофе, посмотрела в тысячный раз "Норвежский лес", периодически поглаживая бедолагу, проверяя, дышит ли она. Не знаю, что нам помогло, но всё обошлось. К шести часам утра Бусинка (как я её после назвала за большие изумрудные глаза) проснулась. Слабость не отпускала, но она стала потихоньку двигаться. Медленно вылезла из-под покрывала, поджав под себя лапы, устроилась на другом от меня крае кровати. На радостях порывшись в полупустом холодильнике, я нашла остатки питьевого вишнёвого йогурта, две сосиски, которые стремительно нарезала и на плоской тарелке положила перед кошкой. Понюхав, она съела два – три кусочка, к йогурту не притронулась. Я была счастлива. Самое страшное осталось позади. Хотелось верить, что со временем она забудет о случившемся, что к ней вернётся спокойствие, доверие к людям. Хотя никто из нас этого не заслуживает. Никто. Человек низок, считая своё положение в мире выше положения животного. Кто это сказал? Кто позволил нам думать, что не мы находимся под опекой природы, а природа под нашей зависимостью? Кто позволил думать, что природа обделила животных душой? Она есть, и она чиста, а мы то и дело плюём в неё.
К девяти часа утрам я вызвала такси до больницы. Не самое лучшее решение, наверно, было после пережитого кошкой стресса тормошить её поездкой в закрытой спортивной сумке, но нужно было удостовериться, что тот уродец не навредил ей. Так как в больницу мы попали не по записи, часа три прождали свободное окно, а когда наконец оказались в кабинете у врача с рассказом о случившемся, Дарья Алексеевна, как её звали, призналась, что такое происходит сплошь и рядом. Что за десятилетний опыт её работы к ней приходило человек двадцать с изнасилованными кошками.
– Не удивляйтесь, девушка. Люди – те ещё скоты. За мою практику даже был случай, когда молодой парень ежедневно насиловал своего питомца, а потом пришёл к нам и с удивлением заявил, что тот почему-то впал в кому. Я уже не говорю о всяких живодерах. Больные люди – что с них взять? – говорила она, осматривая Бусинку, с силой держа поднятым её хвост. – Чего только за прожитые годы не насмотришься. Однажды был случай, когда дети нашли на улице окровавленного кота, принесли по доброте душевной в больницу, а он уже без сознания был. Мы осмотрели, впали в ступор. Знаете, отчего кот умер? От болевого шока. Какие-то изверги яйца ему на улице отрезали. Кастрировать решили, – по коже побежали мурашки. – Я к чему это говорю? – продолжила она. – Не для того, чтоб испугать вас, а чтоб предупредить на будущее. То, что вы этой ночью увидели – не самое страшное. Этой киске повезло, можно сказать, что она так легко отделалась, что выжила, что вас на своём пути встретила. Чаще всего такие ситуации заканчиваются плачевно.
– Почему это никак не наказывается?
– А кому это нужно? Да, у нас существует в конституции статья о жестоком обращении с животными, а толку? Как издевались над ними, так и будут издеваться. В таком вот антиутопичном мире мы живём, и тут уж ничего не попишешь.
– Как у вас хватает терпения смотреть на все эти ужасы?
– С годами вырабатывается хладнокровие. Да и куда деваться? Кто-то ведь должен этим заниматься, не всем быть предпринимателями, юристами да бухгалтерами. А что насчёт этой кошки, никаких внешних серьёзных повреждений я не вижу. Влагалище поранено – да, но это заживёт, самое важное, что не порвано, а то пришлось бы на операцию класть. Видно, этот скот пальцем работал, возбудился и себе рукой помог. Таких ублюдков самих кастрировать надо.
– До сих пор в голове не укладывается, – прошептала я, снова готовая сорваться. – Если этой малолетке понравилось, он повторит.
– Повторит. Но ни от меня, ни от вас тут уж ничего не зависит. Всех кошек не защитить. Сколько их умирает в таком состоянии в подвалах да в мусорных баках. Сколько их умирает от холода, голода. Не повезло животным с миром, в который их послали, что тут ещё скажешь?
Врач сделала бедолаге пару уколов, на этом мы простились. "Обеспечьте кошке покой и хорошее питание. Первые дни скорее всего будет отказываться от еды, прятаться, но через недельку должна прийти в себя. Если что-то будет волновать, то обязательно записывайтесь на приём", – бросила она, готовя стол к следующему осмотру. Странные одолевали чувства. С одной стороны, я была счастлива, что жизни этой кошки ничего не угрожало, с другой стороны, после разговора с врачом остался горький осадок. Не каждый выдержит работать в таком месте: смотреть на извращения над животными, смотреть на то, как они умирают, а твари-люди продолжают свои издёвки – сильный характер нужен для этого. Выносливый, стойкий. До какой степени надо любить животных, чтоб суметь сломать в себе слабость?
Домой мы возвращались на автобусе. Запустив Бусинку домой, я сразу сходила в магазин, купила кошачий горшок, туалетный наполнитель, рыбные консервы, сухой кошачий корм, жидкий, молоко, паштет. Себе взяла заварной суп, хлеб. Вернувшись, застала нового друга спящим, свернутым в клубок на подоконнике. Будить не стала. Какое-то время постояла рядом, потом разобрала продукты, поставила кипятиться чайник. Лето не было похоже на лето. Несмотря на двадцатиградусную температуру и солнце за окном, мне было холодно. Холодно так, что хотелось закутаться в одеяла, залезть под горячую воду, включить обогреватель. Хотелось, чтоб стало жарко, морально жарко. Чтоб сказать обстоятельствам: "Стоп, хватит. Мне нужен воздух, нужна передышка". Наверное, именно после встречи с Бусинкой я стала как никогда остро воспринимать окружающее. Режим бесчувственности сменился режимом сверхчувствительности. В первую очередь это сказалось в отношении животных.
Теперь когда я встречала на улице бродячих кошек или собак, сердце кровоточило. Я смотрела в эти обречённые, запуганные мордочки, понимая, что практически каждая из них обречена на голодную, холодную смерть. Люди проходят мимо, все куда-то спешат. Постоянно спешат. А они сидят возле подвалов, возле мусорок, ждут. Чего? Опасности. Опасности или же чуда, выраженного в том, что кто-то остановится, кто-то покормит, приголубит. Осознание этого было настолько болезненным, словно в какой-то миг с меня сняли оболочку, без которой любое касание сопровождалось грубым ударом. Я сдержала данное обещание. Отныне не могла пройти мимо этих уличных, никому ненужных бродяжек. Каждый раз выходя из дома, брала с собой или сухой корм, или отваренные макароны в пластиковом контейнере, или пожаренные яйца с сосисками. На сколько могла себе позволить, стала подкармливать дворовых кошек возле своего дома, возле соседнего или если просто встречала где-нибудь на остановке или возле входа в магазин.
Рассказываю это не в качестве хвальбы или чувства превосходства из рода: "Посмотрите, какая я хорошая, добрая и заботливая", я делала это потому, что не могла не делать. Прорвало клапан, который выпустил наружу то, чего раньше не было видно. Нередко жители дворов жаловались, бросали нападки, связанные с тем, что якобы от этих подвальных кошек вонизм стоит в подъездах, что нечего устраивать возле домов кормёжки, что не кормить, а травить их всех надо, так как те "разводят заразу всякую". На том этапе я убедилась, насколько люди озлоблены.
Постепенно подвальные кошки стали привыкать ко мне. Уже не шугались, не прятались, когда я приближалась. Напротив, ждали моего прихода, тёрлись о ноги, тыкались мордочками в ладони. Часто, когда я уходила, провожали до ближайшей улицы. Это было и трогательно, и радостно, и больно одновременно. Они ждали от меня настоящей помощи. И имея возможность, я б, разумеется, с радостью всех их приютила у себя, но возможности такой была лишена. Съёмное жильё не предусмотрено для кошек. Не хотелось сделать им ещё больнее, подарив дом, а после выбросив на улицу. Уж лучше не давать надежды совсем, чем давать ложную. Хотя...может, своим кормлением именно это я и делала? Не знаю.
С Бусинкой мы тоже поладили. На восстановление у неё ушло недели две. Всё это время она ела очень мало, больше пила воды, но когда я пыталась коснуться её, съеживалась, от ласки вздрагивала, голоса почти не подавала. Я боялась, что ощущение страха так и останется с ней, но уже вскоре она стала открываться. Как мало нужно для того, чтоб заслужить любовь слабого существа. Частенько Бусинка сама стала запрыгивать ко мне на колени, аппетит возвращался, причём, если она хотела есть, то давала это понять. Рядом с ней голос одиночества перестал звучать настолько отчётливо. Я была не одна. Я была нужна этому существу, оно нуждалось во мне, следовательно, в этом я вдруг и увидела смысл своей жизни.
В таком ключе и прошёл август. Снова пришёл сентябрь с холодными ночами, шарфами, запахом высыхающей листвы, моросящим дождём, спешащими школьниками в куртках, надетых поверх белых рубашек или тёплых вязаных свитеров. Для кого-то это время было началом новой жизни. Новых ожиданий, надежд. Учась в школе, я любила сентябрь. Любила готовиться к новому учебному году, любила опустевшие парки, горячий вечерний чай, любила наблюдать за дождём из окна своей комнаты за книгой или же делая записи в блокноте. Меня вдохновляло это время, навеивало поток мыслей, неописуемый трепет, мало с чем сравнимый. И несмотря на то, что я по-прежнему выделяла это время года на фоне других, осень перестала восприниматься чем-то лирическим, поэтическим, воодушевляющим. Поэзия сменилась жёсткой, обличающей прозой. Вместо опавшей листвы, я видела мокнувших под дождём грязных, голодных бродячих кошек. Больных бомжей, слонявшихся по улицам. Затхлую грязь на подошве. Раздавленное возле остановки печенье, размазанные на асфальте фекалии, презервативы. И было холодно – что дома, что на улице. В общаге я ходила в старом свитере с горлом, утеплённых колготках, шерстяных носках, поверх всего этого надевала махровый голубой халат, купленный года три назад. На работу тоже приходилось кутаться, хотя в самой пиццерии было тепло – единственное место, где предоставлялась возможность физически погреться.
В один из таких дней я, как обычно, бегала с подносом, а ближе к двум часам, когда зал стал заполняться школьниками, остолбенела, увидев занявших стол у окна маму и Кирилла. Они без остановки улыбались, весело обсуждая что-то. На Кирюшке была новая зеленоватая куртка, школьные брюки, коричневые ботинки на шнуровке, на маме – малинового цвета пальто, старые, давно вышедшие из моды сапоги на каблуках с заострённым носом, джинсы. Не сразу сообразив, что делать, как себя вести, я растерялась и, заметив, как мама, взяв кошелёк, направилась к кассе, быстро прошла на кухню.
– Что случилось? – бросила тёть Марина, заметив мою панику. – Управляющий пришёл?
– Нет, не он.
– А кто тогда?
– Мама.
– И что? – с недоумением отрезала она. – Мама не знает, что ты тут работаешь?
– Да, но не это главное.
– А что главное?
Отвечать я не стала. Нужно было выйти поздороваться – это я понимала, но тут же всплывали вопросы: "А зачем? Кому это нужно? Маме?" Не думаю. Судя по виду, ей действительно это не было нужно. С моим уходом из её жизни исчезли и скандалы, и ругачки, и нервотрёпки. Нуждалась ли она в моём возвращении? Глупый вопрос. Я смотрела из кухни в зал, чувствуя, как дико дрожали колени. В нескольких метрах находились родные мне люди. Те, кого до ломки не хватало, те, воспоминания о ком причиняли невыносимую боль. И вот они тут – а я прячусь под воздействием слабости, трусости и то ли чувства вины, то ли обиды.
– Кир, чего не работаем? – хихикнула тёть Ира, справляясь с колбасной нарезкой. – Высматриваешь кого-то?
Собравшись с духом, я вышла. Прошла в тряске к освободившемуся после мальчишеской посиделки столику, не глядя по сторонам, собрала тарелки, стаканы, бокалы, кучу смятых просто так салфеток. Из колонок лился очередной попсовый хит, вокруг стоял гогот, гомон. От происходящего в висках стучало, уши заложило. Мама с двумя порциями пиццы вернулась к столу, оставила и тут же прошла к бару за апельсиновым соком и кофе. Она всегда брала к пицце апельсиновый сок Кириллу, себе кофе – хотя бы это осталось неизменным. Правда, в этом наборе не хватало третьего напитка, того, что она брала когда-то мне, но то уже было не важно. Я понимала, что прятаться на протяжении всего их обеда бессмысленно – всё равно или мама, или Кирилл заметят меня, и, наверно, подсознательно хотела этого. Хотела подойти к ним, броситься в объятия, признаться, как мне тяжело одной, как я хочу вернуть остатки семьи, как скучаю по разговорам с братом, по маминому голосу, но сдерживалась. Сдерживалась до последнего. Когда осознала, что это, может, последний шанс для примирения, что-то внутри дрогнуло. Я подошла. И за пустыми тарелками, и за разговором.
– О, Кира! – воскликнул на эмоциях Кирилл. – Ты что тут делаешь?!
– Привет, – улыбнулась я, потрепав его тёмные, коротко остриженные волосы.
Мама была в ступоре. Я видела её замешательство, растерянность. Видела, как дрогнули уголки губ, как онемел язык, возникло множество мысленных вопросов. Только она, в отличие от Кирилла, сразу поняла, что я делала в пиццерии.
– Здравствуй, – прошептала сдавленным голосом.
– Как вы?
– Неплохо, – продолжала мама. – Зашли вот перекусить. Ты работаешь тут?
– Да, уже третий месяц.
– Так ты официантка? – улыбнулся Кирюшка.
– Ну да, официантка, – кивнула я, присев рядом. – Как дела в школе? Справляешься?
– Да. Я теперь ещё и на карате хожу – папа записал. Через час тренировка.
– На карате? Тебе это нравится?
– Пока не понял.
– А тебе? – произнесла мама. – Нравится тут работать?
– Не особо, но не жалуюсь.
– Значит, ушла всё-таки из института?
– Ушла.
– Не жалеешь?
– А о чём жалеть, мам? – я чувствовала, что зря решила, будто подойти поздороваться – это правильное решение. Снова всё грозило обернуться ссорой. – О впустую потраченном времени?
– Ну, например, о впустую потраченных деньгах, которые мы заплатили за это время.
– Когда-нибудь я всё тебе верну.
– Работая официанткой? – ухмыльнулась она. – На жизнь хотя бы хватает?
– Хватает, об этом не волнуйся.
– Что думаешь делать дальше?
– Пока не знаю. Время покажет, не хочу ничего планировать, – проговорила я, не глядя на неё.
– Значит, будешь плыть по течению?
– На данный момент да. Смысл идти против него? Всё равно выбросит на другую сторону.
– Кончишь, как отец, – отрезала она без эмоций. – Глядя на тебя в этом фартуке, я не вижу твоё будущее. Абсолютно. Стоило ли бросать институт ради беготни с подносом?
– Мам, не надо. Что сделано, то сделано. Этим разговором мы ничего с тобой не изменим. Я не хочу снова ругаться.
– Я просто не понимаю твоей безответственности и эгоизма. Что отец всю жизнь поступал так, как было выгодно лишь ему, что ты. Задумайся, что с тобой будет без образования, без цели на жизнь. Куда тебя вынесет?
– Я не знаю, мам.
– Ясно, – с иронией хмыкнула она. – "Не знаю". Когда-нибудь ты вспомнишь мои слова, пожалеешь, что не слушала советов. Знаешь, на самом деле, когда мы поженились, и твой отец решил бросить институт, я отговаривала его. Ты всю жизнь меня винила в его несложившейся жизни, в невозможности реализоваться, но то был полностью его выбор. Не мой. Я знала, как он мечтал стать врачом, знала, как для него это дорого. Конечно, непросто бы пришлось, продолжи он учиться, параллельно подрабатывая, но всё можно было преодолеть. Он сам этого не захотел. Сам принял решение пойти по другому пути.
– Допустим, – кивнула я. – Но не сравнивай эти ситуации, мам. Отец бросил то, что любил, я же бросила то, что никогда не стало бы мне близко. То, чем я никогда бы не стала зарабатывать себе на жизнь.
– А чем ты собираешься зарабатывать? Писульками своими? Кому оно сегодня нужно? Даже поступи ты в прошлом году в этот Литинститут, закончи его, а что было б потом, Кир? Куда бы ты пошла дальше с этим дипломом?
Рана снова стала расковыриваться.
– Год назад ты по-другому говорила.
– Да, потому что я всегда пыталась идти тебе на встречу, только ты никогда этого не ценила. Никогда не понимала. Я постоянно старалась подстроиться под твои желания, под твои интересы, хотела, чтоб ты, в отличие от нас с отцом, нашла себя, не повторила наши судьбы. Думала, хочешь ты писать – пиши ради Бога, может, действительно это твоё.
– Мам, пожалуйста, не надо. Я не видела вас два месяца, скоро вы уйдёте, какой смысл ругаться?
– Я не хотела ругаться, – проговорила мама, застегнув верхнюю пуговицу пальто. – Мне обидно просто, Кир. Ты считаешь, за то время, что мы не виделись, я не переживала за тебя? Не беспокоилась, где ты, что с тобой, не голодаешь ли? Ладно, Кирилл рассказывал о ваших телефонных разговорах, хотя бы знала, что ты жива – и то хорошо. Сколько раз хотела сама тебе набрать, приехать в общежитие, привезти продукты, деньги, потом вспоминались твои слова, и что-то внутри отпускало. Думала: "А зачем? Зачем вмешиваться?". Ты представить себе не можешь, какого это – растить ребёнка, воспитывать, вкладывать в него всю себя, а через двадцать лет услышать, что этого оказалось недостаточно, и всё, что ты делала, обернулось против тебя же самой. Я две недели не могла прийти в чувства после твоих слов. Жить не хотелось.
– Мне тоже было плохо, – прошептала я, снова ощущая себя уязвимой. – Всё, что я тогда наговорила, было под воздействием эмоций. Я не хотела тебя обидеть.
– Ты говорила искренне. Значит, я действительно что-то в наших с тобой отношениях упустила. Ладно, – резко выпрямившись, произнесла она, бросив беглый взгляд на растерянного Кирилла. – Не будем об этом. Я рада, что ты жива, здорова. Извини, что снова лезу со своими нравоучениями, надеюсь, всё что ни делается, действительно к лучшему. Тебе, думаю, в любом случае без нас спокойнее.
Я хотела признаться, что это не совсем так, что я скучаю, но мама продолжила, обращаясь к Кириллу.
– Чего сидишь? Давай ешь, иначе опоздаем на твоё карате. Я оставлю тебе три тысячи, – посмотрела она уже на меня, роясь в сумке. – Больше у меня с собой нет.
– Не нужно, у меня есть деньги.
– Я вижу. На сколько ты похудела?
– Не намного. Правда, не надо, мам.
Она не стала спорить, что-либо говорить, молча положила перед моим носом шесть пятисотенных купюр.
– Кир, – шепнула проходившая мимо напарница, – Татьяна тебя в администраторскую вызывает по поводу зарплаты.
– Хорошо, сейчас зайду, – кивнула я, после чего вновь глянула на родных людей. – Мне идти нужно.
– Пока, Кир, – прошептал Кирилл, крепко прижавшись ко мне. – Приходи к нам.
– Пока, – улыбнулась я сквозь слёзы, чувствуя знакомый аромат кондиционера, исходивший от его новой куртки. Видно, уже успел вымазаться. – Удачи тебе на тренировках.
– Спасибо. И тебе удачи.
– Если что, звони, – добавила сдавленным голосом мама.
– И вы.
К тому моменту, когда я вышла из администраторской, они ушли, а я ещё минут пять сидела за опустевшим столом, смотрела в окно, понимая, что увижу их нескоро. Кто-то из пробегавших мимо официанток с возмущением бросил, что я снова не хочу работать, тупо отсиживая время. Обидно не было. Было больно. Не из-за слов кого-то из девочек, из-за мамы. Я знала, что должна была ей открыться, должна была сказать то, что она хотела услышать, но не смогла. Когда нужно было проявить эмоции, я их прятала. Всё как прежде. Собрав тарелки, стаканы, продолжила с потерянным видом работать, но позже нервы всё-таки сдали.
В полночь пиццерия официально закрылась, в комнате для персонала кто-то переодевался, кто-то сплетничал, кто-то обсуждал казусы прошедшего дня, выяснял отношения. Натянув поверх футболки серый свитер, чёрное пальто, переобув кеды на ботинки и повесив на плечо сумку, я вышла из заведения одной из первых. На улице было холодно, дождь моросил. Возле крыльца стояла компания тактично спроваженных Татьяной студентов, размышляющих, куда податься дальше, Галя, копавшаяся в телефоне в ожидании такси, и куривший на ступенях Марк. Заметив меня, он глубоко затянулся.
– Может, со мной всё же поедешь? – оторвалась от телефона Галя. – Холодно пешком добираться, да и мало ли, на каких отморозков нарвёшься.
– Да нет, спасибо. Мне за удовольствие возвращаться пешком после этой пятнадцатичасовой суеты.
– Смотри. Если что, я заплачу.
– До завтра, – улыбнулась я.
Наблюдая за тем, как Марк раздавил окурок, прошла мимо, однако, спустившись с крыльца и пройдя пару метров, услышала за спиной его быстрые шаги. Не знаю, почему, но именно в то мгновение в памяти всплыла история о продинамленной им Юле.
– Кир, постой. Торопишься?
– Да не очень, – промямлила я, замедлив шаг. Сам факт, что этот парень, с которым мы никак за прошедшие месяцы работы в "Итальяно" не общались, обратился ко мне, был парадоксальным. – А что такое?
– Не хочешь посидеть где-нибудь?
– В смысле?
– Ну, в баре, не знаю, в кафешке какой-нибудь круглосуточной.
– Зачем? – "Что за подвох?" – мгновенно пронеслось в голове.
– Так, познакомиться ближе. Всё-таки работаем вместе.
– Почему со мной?
– Почему? – переспросил он, не отрывая от меня ясного взгляда. – Разве не очевидно?
– Нет.
– Ты мне нравишься.
Я ожидала любого ответа, но когда он произнёс то, что произнёс, всё недоверие, мнительность и холод смыло тем неприятным мелким дождём.
– Так что?
Я не знала, как стоило реагировать на такие признания, не понимала, что вообще в сознании Марка значило "нравишься", но время шло. Я знала, что ещё минута – другая, и из пиццерии вывалит толпа девчонок, которым разыгрывающаяся недалеко от крыльца сцена покажется забавной для недельных сплетен, потому молча кивнула, оставив размышления на потом. Минут десять мы шли, не говоря друг другу ни слова. Шли, не зная, куда. Зачем. Вообще было очень странно шагать по городу с этим парнем. Да и просто с парнем для меня было странно, но с таким – тем более. Марк был красив. Длинными тёмными волосами напоминал Климта, но его красота была уже не юношеской, а сформировавшейся. Зрелой, хотя и не классической. Смуглый оттенок кожи, острое, удлинённое лицо со впалыми щеками. Слегка раскосые карие глаза, нос с небольшой горбинкой, заметно выдающийся вперёд подбородок. Марк приходился на голову меня выше, физически довольно развит – неудивительно, что каждой второй работнице пиццерии хотелось стать замеченной им и развести на половой акт. Ну, не считая тех немногих, для кого признак длинных волос являлся чертой антипривлекательности и антимужественности. В голове не укладывалось, с какой стати этот человек решил провести время не с кем-то из тех ухоженных, стильных девушек с тысячным количеством подписчиков в инстаграме, а с серой и убогой мной. Может, крылся всё же тут какой-то подвох?
Я не пребывала в настроении, подходящем для такого рода знакомств, для разговоров типа: "Какую музыку ты слушаешь и какие фильмы смотришь?". Не была настроена на улыбочки, посиделки, стремление произвести эффект или оправдать ожидания. Знала заранее, что вряд ли способна заинтересовать этого человека. "Ты мне нравишься?". Чем? В голове не укладывалось, чем я могла понравиться. Вечно потерянным видом? Непримечательностью? Повисшими мешками под веками? Угловатостью? Не понимала. Чего он хотел от этого более близкого знакомства? Может, в нём играл чисто спортивный интерес. Любопытство. Может, то было последствием какого-то спора, шутки, прикола. Или и вовсе открытый, незамаскированный стёб. Странно всё выглядело, но так или иначе в молчании мы добрались до ближайшего бара. Контингент – богатенькие студенты. Мажорики, в основном приехавшие на дорогих авто в недешёвых шмотках. Счастливые, ничем не обременённые люди, заскочившие потусить, покурить кальян, выпить дорогой виски. Всё это – экономического или брутального типажа парни с накаченными, забитыми руками, выбритыми висками в стиле "Егор Крид", в узких укороченных джинсиках, рубашках. Девушки из разряда "Топ": прямые длинные волосы, матовая помада на губах, стильные брови, приталенные платья, юбки, каблуки. Я не вписывалась в окружающую обстановку, но в тот день, в ту ночь мне было настолько погано, что все эти детали являлись последним, что могло задеть. Мы с Марком заняли свободный столик в глубине бара, сняли пальто и опустились на мягкие чёрные диваны напротив друг друга, принявшись листать толстое меню с глянцевыми страницами. Если говорить об интерьере бара, то он отвечал всем требованиям богатого заведения, рассчитанного на молодых ночных посетителей, что проявлялось и в едином гранжевом направлении отделки, и в мебели с элементами кожи и тёмного дерева, и в приглушённом свете, лившемся из подвешенных светильников в форме масштабных лампочек. В колонках играла незнакомая иностранная попса с элементами инди.
– Что будем? – произнёс Марк, подавшись чуть вперёд. – Что ты хочешь?
– Можно просто кофе?
– Ты не голодна?
– Нет.
– Может, тогда пирожное? Мороженое? Торт?
– Я правда не хочу, Марк. Спасибо.
– Ладно. Значит, просто кофе.
Через пару минут подошёл официант, Марк попросил два кофе, тот вежливо улыбнулся, поинтересовался, не нужно ли чего ещё, с энтузиазмом и старанием прорекламировал популярные десерты, но, сдавшись, кивнул, обещая вскоре принести заказ. Происходящее напоминало пошлую банальность, взятую из графоманского женского чтива. Я бегло смотрела по сторонам, чувствуя на себе внимательный взгляд Марка, опускала глаза на ледяные руки, вспоминала о маме, о Кирилле, о трёх тысячах, лежавших в кармане изношенных джинсов. Внутри саднило. "Кончишь, как отец". Что ж, наверно, в маминых словах заключалась какая-то истина, поскольку я своё будущее тоже не видела. Ни в этом городе, ни в другом. Просто пропасть. Пропасть, куда я стремительно летела. То ли с раннего детства, то ли с момента окончания школы. Не знаю. Всё смешалось в узел, распутать который самостоятельно не получалось. Эта прогнившая нить под названием "Моё существование" запутывалась лишь больше, а где её конец, где начало – я уже не могла различить. Те, кто бы могли помочь разобраться, ушли в прошлое. Я устала от этих дыр, устала латать эти чёртовы пустоты, высыпавшие, как язвы при сифилисе, которые скрыть-то можно, но гнить от этого они не перестанут. А я гнила. Изнутри гнила. Что-то умерло, источая тошнотворный запах падали.
– Как тебе тут? – проговорил Марк. – Нравится?
– Да, ничего, – кивнула я, подвинув к себе принесённый кофе. – Спасибо, что позвал.
– Не думаю, что тебе тут уместно говорить: "Спасибо". Это скорее я должен благодарить, что ты не отказала составить мне компанию, – скромно улыбнулся он, закатав рукава чёрного свитера с горлом.
Я в неловкости промолчала. Не из гордости, нет, слов не находилось.
– Я на самом деле не поклонник таких вот многолюдных мест с громко кричащей музыкой, компаниями. Провести время в тишине один на один с собой, порыться в собственных мыслях, пытаясь навести в голове порядок, мне ближе, но временами какого-то такого хаоса вокруг, кипиша, шума не хватает в жизни. Иногда нужно, чтоб чужие голоса заглушили собственный голос.
Говорил он красиво – да, я же по-прежнему, как амёба, молчала.
– Любишь кофе?
– Чай больше, – пролепетала я, отведя глаза в сторону.
– Наверно, тоже кухонный философ? – продолжал он улыбаться.
– В каком-то смысле.
– В каком же?
Я растерялась. Слова путались, доходили до сознания неотчётливо.
– Извини, я давно ни с кем не говорила. Так.
– Ничего. Всё-таки это я тебя пригласил, и в принципе ты вообще не обязана говорить со мной, так что всё нормально.
На какое-то время мы снова на пару замолкли, медленно глотая горячий кофе.
– Знаешь, кого ты напоминаешь мне? – вдруг произнёс Марк и, поймав мой вопросительный взгляд, продолжил. – Нийю из советского фильма. Наверняка, смотрела когда-то "Через тернии к звёздам"? Помнишь ту инопланетную девушку?
– По-моему, абсолютно ничего общего.
– Скажешь, нет? Внешне вы, может, и мало похожи, но образ-то один. Глядя на тебя, тоже видишь кого-то не из этой реальности. Кого-то отчуждённого, испуганного. Я за время работы барменом вдоволь насмотрелся на людей, на их манеры вести себя, говорить, научился немного разбираться в этом. Хотел бы тут добавить: "А вот тебя понять не получается", но как в мелодраме какой-то прозвучит, поэтому скажу просто, что ты значительно отличаешься от всех, от всего, что я видел. Это не оскорбление, не подкат, не комплимент, я действительно хотел бы узнать тебя. Почувствовать, каким воздухом ты дышишь, из-под какого стекла смотришь на мир, и есть ли это стекло. Не знаю, что у тебя происходит в жизни, понятия не имею, чем ты живёшь, как живёшь, я вообще не ожидал, что решусь предложить тебе провести время вместе и уж явно не думал, что ты согласишься. Может, не самая лучшая это была идея, может, ты сейчас сидишь и считаешь, что я каким-то образом пытаюсь нарушить твоё личное пространство, влезть не в свои дела...
Половину из того, что сказал Марк, я уже не слышала. Что-то прорвало, и под монотонный гул, под очередной лиричный хит, не отрывая от бокала обожжённых губ, я в бессилии ощутила, как по щекам потекли слёзы. Да, действительно всё походило на избитый сюжет дешёвой мелодрамы. Красивый парень приводит зажатую, абсолютно неприметную девушку с кучей проблем в кафе, угощает кофе, умными речами пытается разговорить. В идеале, если следовать киношной логике, далее девушка должна вскрыть свою скорлупу, открыться собеседнику, признаться в страхах, в комплексах, услышать в ответ кучу комплиментов из серии "Они все пустые, ты же другая. Особенная. Именно такую я всю жизнь искал". После парень провожает её до дома, целует, признаётся в чувствах, девушка тает, понимая, что к ней возвращается смысл бытия, что этот герой – её спасение, подарок судьбы. Завязываются отношения, вскоре случается помолвка, идут приготовления к свадьбе. Девушка отсылает обиженной матери и уже не столь ненавистному отчиму приглашение, те отвечают на него игнором, но всё же в день бракосочетания являются на мероприятие в самый разгар торжества, и, добро пожаловать, ХЭППИ ЭНД, развязка конфликта! Все просят друг у друга прощения, плачут, целуются, падают в объятия, и на такой счастливой ноте, по сути, должен бы был завершиться фильм. Ну да, а после титров ещё кадр с рождением ребёнка. Идеально, да?
