Текст книги "20 лет (СИ)"

Автор книги: Екатерина Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

– Я бы сказала, не вошёл, а вломился – именно так это было. А как давно? Четырнадцать лет назад – практические сразу после развода родителей.

Возможно, во мне зашевелились спавшие долгое время чувства, внезапно тем вечером пробудившись, но выговориться хотелось страшно. Всё, что держала в себе, всё, о чём Марк не решался спросить ранее, выложила разом: и про детские протесты с туалетом, и про адские скандалы, и про сочинение Кирилла, в котором он желал, чтоб в нашей семье пришёл конец слезам. С яркими деталями рассказала про месячное проживание на съемной квартире, про ссору с мамой, после которой мы длительное время не решались поговорить. Марк слушал с выражением недоумения, горечи. Слушал внимательно, не перебивал. Он ждал этого разговора с той самой ночи в баре, не требовал, но ждал. Хотя, думаю, услышанное не стало для него шоком. Марк изначально знал, что моя жизнь кишела изъянами, вопрос в его глазах читался всегда один: "Какими?". "Тирания отчима, слепая мамина зависимость, а также неудачные стечения обстоятельств", – кратно можно было б ответить так, но подобного объяснения не достаточно, потому я вдалась во все грязные подробности.

Конечно, непросто было даже мысленно возвращаться в те непростые минуты, дни, мгновения, неприятно было ворошить это далеко не радужное, не расписанное цветными мелками серое одноликое прошлое с обидами, истериками, криками, непониманием, вечным страхом. Больше всего на свете я жаждала забыть о том, что было. Стереть, освободиться, перестать быть уязвимой, но "раны не заживают быстрее, если не кровоточат", как пишет Харуки Мураками. Когда я завершила свою исповедь, Марк не решался заговорить, тяжело переваривая мои россказни.

– Помнишь описание Фёдора Карамазова в начале романа? "Это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека, не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, – но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти", – добавила я в заключение.

– Помню, – кивнул Марк. – Помню ещё такую фразу: "Какие страшные трагедии устраивает с людьми реализм".

– Да уж, реальность любит позабавиться. Печально, что финал этих забав всегда плачевен. То, что происходит в моей семье, на самом деле не такой уж нонсенс – подобных историй миллионы: неприязнь отчима или ревность и издёвки мачехи, ссоры, скандалы на фоне непонимания, неприятия. Я, конечно же, осознаю, что бывают ситуации и пожёстче, когда мужики мамаш домогаются до её детей, избивают, склоняют к нечеловеческим извращенствам, зверствам, а попробуй те пожаловаться кому-либо – навлекают на себя ещё больше проблем. Бывает, когда родные матери сами во всём этом участвуют. Бывает, когда и родные отцы насилуют дочерей – говорить об этом можно долго. Моя жизнь не самая трудная, не самая исполосованная, но и нормальным всё происходящее тоже не назовёшь. Обыденным – да, но не нормальным. Так быть не должно, не о таком я мечтала. Не таким представляла понятие о семье. Считаешь, подобные уроды имеют право на жизнь?

– Наверно, имеют. Не расстреливать же их.

– А, по-моему, расстрелять правильнее, чем позволить жить и травить существование окружающим. Сколько таких извергов до смерти забили своих жён? Довели до самоубийства? Сколько детей вышло во взрослую жизнь с психическими отклонениями, моральными травмами? Сколько таких искалеченных повзрослевших детей вскоре искалечит других? Разве оно того стоит? Возьмём Кирилла: имея возможность жить с родным отцом, он понятия не имеет о том, что такое отец. Любит он его? Нет. О какой любви тут можно говорить? Кирилл боится этого человека. Боится, но не уважает, а повзрослеет – будет презирать. Не думаю, что в нём сложатся задатки тирана, но, однозначно, представление о семье у него на всю жизнь покорёжено. Пока он не до конца осознаёт, но уже многое понимает.

– "Любовь к отцу, не оправданная отцом, есть нелепость, есть невозможность. Нельзя создать любовь из ничего".

– Снова Достоевский? Он знал, о чём писал.

– Кир, а можно узнать о твоём отце? Где был он, когда всё это происходило?

– В стороне.

– Между вами нет связи?

– Когда-то была, сейчас нет. Он повесился полтора года назад.

– Прости.

– Не извиняйся, я давно смирилась.

– Ты не в обиде на него?

– За то, что он оставил нас? Нет, на отца я никогда обиды не держала. Он присутствовал в моей жизни, много дал мне генетически, духовно. Я всю жизнь жалела его, и даже когда он пропадал, долго не давал о себе знать, уходя в запои, не могла я включить обиду или осуждение. Только жалость.

– Он часто выпивал? Если хочешь, можем не продолжать, – осторожно проговорил Марк, проницательно заглядывая мне в глаза, пытаясь, вероятно, понять, в норме ли я. Не пожалею ли после о своих откровениях.

– Нет, если уж начали, давай продолжим, – решительно проговорила я, ощущая, однако, мало приятную дрожь в руках. – Да, нередко. Отец мог остановиться, мог бросить, алкоголиком я его не считала и считать таковым не стану. Силы воли ему хватало – стимула не было. Смысла.

– Он авторитет для тебя?

– Да, всегда был.

– Ты никогда не думала о том, чтоб уйти к нему?

– Честно? Нет. В том и заключалась суть того, что нас связывало: мы виделись, много говорили, я открывалась ему, он открывался мне. И говорили мы не на обыденные, поверхностные темы о погоде, об учёбе, работе, еде, родственниках, знакомых. Отец был умным, начитанным человеком, может, именно поэтому я тянулась к нему, стремилась перенять его мировоззрение, убеждения. Он до сих пор остаётся для меня прообразом чего-то высокого, недосягаемого. Может, живя мы вместе, я бы сейчас не так о нём говорила.

– То есть ты не жалеешь о том, что родители развелись когда-то?

– Нет. Они бы в любом случае не были счастливы вместе. О чём я жалею – так это о своём рождении, поскольку не свяжи я их тогда, всё б сложилось иначе. И у мамы, и у отца.

– Не говори так. Как бы ни сложилось, Кир, ответственность за всё полностью лежит на родителях, причём в равной степени.

– Я понимаю это.

– Извини, если я сейчас буду не прав, но из твоих слов я понял, что ты упрекаешь маму. Обвиняешь именно её в том, что происходило дома, до сих пор обижена – это объяснимо, но меня немного удивляет, что ты забываешь здесь об отце. Ты стала рассказывать о нём отдельно, в другом контексте, но ведь, по сути, он тоже замешан в этой истории. Не меньше мамы замешан, Кир. Я не знаю, какие обстоятельства вынудили твоих родителей развестись, но не случись этого когда-то, всё бы обернулось иначе. Отец был в ответе за твою жизнь, должен был огородить, защитить, не просто присутствовать, а находиться рядом. Во всех смыслах. То, во что всё впоследствии вылилось (конкретно для тебя) – это итог и его решений, его поступков. Я не хочу никого судить, но убеждён, какие бы отношения ни были между людьми, счастливы ли они вместе, нет – если родили ребёнка, то обязаны дать ему полноценную семью, полноценное детство. Это их первостепенный долг, а если того не происходит, нельзя винить кого-то одного. И мать, и отец несут за это равную ответственность.

– Ты думаешь, моего ума не хватает, чтоб осознать это? – чувствуя, как внутри что-то ёкнуло, отрезала я. – Конечно, я всё понимаю. Понимаю, что виной всему не отчим, не обстоятельства, не бесхребетность мамы – это всё следствия, я знаю. Главная причина – безответственность. Безответственность обоих моих родителей. Мама всю жизнь валила происходящее на судьбу: так проще, когда страшно взглянуть на правду, принять эту правду. А отец...он-то понимал, потому и заливал в бессилии и отчаянье глотку. Потому и упивался до беспамятства, потому и ушёл.

– Ты оправдываешь это?

– А можно ли винить человека в слабости?

– Так и мама твоя слабая. И поверь, ей ничуть не легче, чем было отцу, но она старается.

– Старается в чём? В терпении? В том, чтоб однажды в очередной ссоре с отчимом получить удар в висок и за отцом уйти в могилу? – тут я не выдержала и разревелась. В первые минуты Марк растерялся, не знал, как себя вести, стал извиняться, пытаться словами успокоить, но видя, что это тщетно, молча сел рядом, прижал к себе. Это было эгоистично в каком-то смысле – говорить о родителях, о семье, какой бы та ни являлась, зная, что Марк вообще был лишён этого. Ни материнской любви, ни отцовской он не знал. Имел представление лишь о понятиях, образах, рождённых возрастом, фильмами, книгами, но не на собственном опыте. Каково это – взрослеть с осознанием, что люди, подарившие тебе право на существование, оставили тебя? Оставили буквально. И да, они продолжают просыпаться по утрам, что-то делать, что-то планировать, не думая о тебе. Каково это – знать, что для собственных родителей ты ничто? Именно "ничто" и никогда не станешь кем-то? Что значит зачать ребёнка, а после оставить его? Оставить в роддоме, в детдоме, на попечение родственников – неважно. Какими словами можно объяснить связь "сделали – бросили"? "Извини, сейчас не то время", "Извини, нет сил брать ответственность за чью-то жизнь", "Прости, но родители из нас не выйдут, поищи других"? Что должен был чувствовать Марк? Сколько в нём должно было иметься сил, чтоб перебороть все сомнения, предубеждения, навешанные ярлыки, комплексы и к двадцати двум годам сложиться как сильный, самодостаточный, полноценный и при всём при этом не озлобленный, не сломленный человек? Справедливо ли было мне жаловаться на жизнь, зная его обстоятельства? Именно этот вопрос, успокоившись, я задала Марку, на что ответом он снова ввёл меня в недоумение.

– Справедливо. Я нисколько не сожалею о том, что воспитывался бабушкой, Кир. Может, где-то мне чего-то не хватило, но в целом я рос в благополучии. Мне повезло, она действительно потрясающая женщина, сумевшая заменить мне обоих родителей.

– Только не ясно, если бабушка так хорошо воспитала тебя, почему не сумела дать твоей матери того же? Где-то была допущена ошибка?

– Меня тоже когда-то волновал этот вопрос, но ответа я не знаю. Бабушка не говорит, хотя по ней видно, что не всё так, как кажется со стороны. Какая-то трещина всё равно имелась, конфликт был, но это уже не моё дело. Может, мать для дочери из неё была и плохая, но как бабушка для меня она сделала всё.

– Тебе никогда не хотелось встретиться с матерью?

– Нет. Сейчас мне не на кого злиться, держать обиду, некого винить, и это состояние бесценно. Я давно пришёл к мысли, что в целом меня в своей жизни всё устраивает, поэтому на обстоятельства касательно родителей смотрю объективно, менять что-либо, тормошить то, что создавалось годами, даже если б была возможность, не хочу. Разбудив однажды что-то, усыпить не выйдет.

– Боишься, что что-то в тебе пошатнётся?

– Может быть, – кивнул он, слабо улыбнувшись. – Уязвимое место у всех есть.

– Всё равно мне сложно понять это. По идее, человек, которого когда-то оставила мать на воспитание бабушке, должен был вырасти замкнутым, недоверчивым, с пренебрежительным, неуважительным отношением к женщине, дико обиженным. И если не забитым, то озлобленным. Или чрезмерно инфантильным, изнеженным. Но в тебе ни одного из этих качеств нет (ну если только ты не обладаешь профессиональным актёрским талантом). Хочешь сказать, что объяснением этому служит тот факт, что ты не помнишь мать и никогда не встречался с ней после случившегося?

– Не только это, многое тут сыграло свою роль. То же бабушкино отношение: разумеется, если б она с детства твердила мне: "Ты сирота. Никому не нужный брошенный ребёнок. Обуза. Как мне тяжело с тобой, как я устала, а бросить не могу – жалко. Почему именно мне должно расплачиваться за грех твоей матери?", тогда я был бы другим. Без вариантов. Озлобленным, обиженным, ненавистным к женщинам. Но у нас всё не так, бабушка не давала мне почувствовать себя отличающимся от нормальных детей, которые росли с матерями, с отцами. Никогда не заикалась о том, что я ущемляю её жизнь.

– А как она отзывается на данный момент о матери?

– Да никак. Мать стала для неё пустым местом. Она больше двадцати лет назад сбежала из дома и ни разу с тех пор не появилась. Единственным доказательством тому, что всё ещё жива, служат редко приходящие по почте открытки без обратного адреса.

– В тебе ни разу ничего не дрогнуло?

– Было однажды, но быстро забылось.

– Можно задать последний вопрос? – произнесла я в неловкости.

– Конечно.

– Ты хочешь детей?

Ответил Марк не сразу.

– Не хочу. Не потому что не люблю, а...можно считать, что это побочный эффект. Я не вижу себя в роли отца. Боюсь ответственности.

– Зря. Я думала, ответишь иначе. Ты полноценный, из тебя бы получился хороший родитель.

– Что в твоём значении "полноценный"?

– Во всех смыслах наполненный: духовно, морально, нравственно. Социально открытый. Человек без дыр, без изъянов. Такой, которому можно довериться, на которого можно положиться. Человек, сумевший приспособиться к реальности, не потеряв при этом себя. Гармоничный, одним словом.

Марк ухмыльнулся.

– Хочешь кофе?

– Да, можно.

– Какой-то безупречный образ нарисовался, – продолжил он, вновь включив чайник. – Только меня в нём мало.

– Я так не думаю.

Вскоре Марк, взяв пачку сигарет и зажигалку, вышел, я же осталась в молчании размышлять над всем, что мы друг другу сказали. Настолько откровенного разговора между нами ещё не случалось – подумать хотелось о многом, но трезвые, разумные мысли в голову категорически отказывались идти. Мне хотелось покурить. Невероятно хотелось, но делать это при Марке или вместе с ним представлялось чем-то неправильным. С какого-то времени я ничего не имела против курящих девушек, не считая, разумеется, тех, у кого имеются дети в жизни ли, в животе, но сформировалось убеждение, что человек, курящий не за компанию и не на показуху, делает это в одиночестве. Медитация как – никак, попробовать которую на себе, я до дури в те минуты желала, но сдержалась.

Когда вскипел чайник, взяла с холодильника бокалы, положила по ложке кофе, по две – сахара, залила кипятком, добавила молоко. Пить без Марка не стала, поэтому пока он курил, вспомнила про мамин подарок, с волнением отклеила фольгу, распаковала коробку. Фотоаппарат был потрясающий. Вряд ли моя жизнь стоила того, чтоб её запечатлевать, и, безусловно, если б перед покупкой мама спросила, нужно ли мне покупать нечто подобное, я б ни при каких условиях не согласилась. Нечестно это. Вероятно, сделав такой недешёвый подарок, мама хотела восполнить свой "материнский долг", восполнить ту заботу, помощь, которой я была лишена несколько месяцев, но мне хотелось душевной помощи, не материальной.

– Дорогая вещь, – улыбнулся Марк, вернувшись. – Нравится?

– Нравится, но такие штуки не для меня. Жаль затраченных денег. На сколько тянет этот фотоаппарат? Тысяч на двадцать – двадцать пять?

– Примерно.

– Когда-то давно, когда у меня были люди, которых я считала друзьями, и наполеоновские планы на будущее, я мечтала о таком подарке, теперь понятия не имею, что с ним делать. Соседей снимать?

Сев за стол, Марк рассмеялся.

– Допустим. Как вариант неплохой.

– Как-то не особо вдохновляющий. Тёть Инна с туповатым взглядом, в растянутых трениках и выцветшей майке или её лысый муж с волосатой грудью мало походят на муз. Надо быть извращенцем, чтоб увидеть в этом высокое.

– Кир, а если серьёзно, есть идея получше. Устрой фотосессию маме и брату. Выберите день, сходите вместе в кафе, к ёлке на площадь, в лес – не знаю, просто проведите время вместе, сохранив в виде хороших снимков. Думаю, прояви ты инициативу, никто не подумает отказать. Мама с Кириллом были бы счастливы. Пусть это будет твоим им предновогодним подарком.

– Было б неплохо, – тронутая представленным согласилась я.

– Не хочу вмешиваться в ваши семейные отношения, но я бы на твоём месте попробовал наладить контакт с мамой. Забыл бы про эти личные обиды, попытался б посмотреть на всё более зрело, мудро. Тебе и самой ведь её не хватает.

Я промолчала. Мы сели пить кофе, который получился отвратительным из-за начавшего киснуть молока, но в те минуты я мысленно была занята другим, потому выпила, ни разу не поморщившись, а Марк... Так он был воспитан, что не мог отодвинуть бокал или прямо сказать: "Невкусный кофе", следовательно, так же, как и я, молча делал глоток за глотком, ничуть не выдав неприязни. Я смотрела на него, благодарила и лишний раз убеждалась, насколько мы разные. Несмотря на семейные истории, несмотря на перекликания мировоззрений, миры, в которых мы обитали, не пересекались. Я чувствовала, что если мне и суждено когда-либо быть в отношениях с человеком, этот человек должен быть таким же дырявым, таким же проколотым, протыканным, как я, а иначе ничего не выйдет, бессмысленно и начинать. Я не видела с собой кого-либо из благополучной семьи, социально успешного, довольного жизнью, никого, кто был бы связан с системой, с миром, противопоставленным общаге. Застывшей в ней грязи и моральному холоду. Не говорю, что мне хотелось быть рядом с алкоголиком или наркоманом, тираном, недалёким дегенератом с IQ ниже пятидесяти, нет. Просто нужен был человек, которому не пришлось бы опускаться на дно, он сам должен быть с этого дна. А Марк не был. Его жизнь в корне отличалась от моей. Такие, как он, обычно живут счастливо, поскольку умеют ценить это счастье, умеют его создавать, видеть, я же была лишена подобной способности. Умела сеять вокруг себя лишь сгустки проблем и гноящихся нарывов. Не представляла своё будущее, но ясно могла вообразить будущее Марка, где я не значилась при любом раскладе. Я прекрасно понимала, что данный этап жизни был для него остановкой. Неосознанной остановкой, конечно, но это факта не меняло. И то, что однажды он сам соберёт свои вещи и закроет дверь с обратной стороны – в этом ничуть не сомневалась. А иначе жизнь была бы поэзией, тогда как она жёсткая, сатирическая проза. Сентиментальности или утопичности, романтики эта проза лишена. Есть намёки, но намёками они всегда остаются.

24 глава

«С праздником, любимый город!», – гласило на каждом углу с пёстрых баннеров. Близился очередной Новый год. Бессмысленно суматошный праздник нашего тупого человечества. В магазинах, как это всегда бывает за пару дней до тридцать первого числа, яблоку негде было упасть. Люди паниковали, трепетали, в волнении и кипише закупая продукты, алкоголь, подарки, ёлочные украшения, платья, галстуки. Планы у большинства людей на приближающуюся ночь грандиозны, масштабны, но не всегда оправданы, и часто задуманная сказка оборачивается не особо волшебной драмой. Но нам, людям, это, наверно, нравится, иначе почему мы продолжаем ждать этот праздник? Страсти никогда не лишни, да?

Я сразу предупредила Марка, что для меня так называемый Новый год – обыкновенный день. Наступление нового летоисчисления, не более, поэтому не нужно никаких бенгальских огней, шампанского, подарков с бантиками, ёлки. "Если тебе хочется праздновать, то, пожалуйста. Можешь собраться с друзьями или с бабушкой, но я отмечать не хочу", на что он мне вполне одобрительно ответил: "Хорошо. Тогда и я не стану". Мне было неловко. Я топила этого человека, что сказать. Топила ненамеренно, но жестоко и несправедливо. Сколько он ещё продержится, оставалось гадать. Что касается мамы, то, к счастью, нам удалось вернуть какое-никакое доверие и непосредственность в общении. До фотосессии, конечно, не дошло, но мы сделали большие шаги навстречу друг другу. В промежутке между моим днём рождения и тридцать первым декабря виделись чуть ли не каждый день: или она с Кириллом заезжала ко мне на работу, или вечером домой на чай, или же я сама заходила к ним в гости, выбирая те дни, когда отчим пропадал на рыбалке. Может, рыбой являлась очередная подстилка, но все были довольны его отсутствию. В одной из таких встреч мама призналась, что Марк произвёл на неё поражающее впечатление, и в общении с ним она сама смущалась и робела, как девочка.

– Обаятельный, начитанный, зрелый не по годам. Живёт не только сегодняшним днём, но и планирует будущее, что для современных молодых людей редкость. Искренний, не высокомерен, не заносчив. Вроде и простой парень, естественный, а от других отличается, интересный. С таким не то, чтобы спокойно, с таким никогда никаких проблем знать не будешь. Я рада за вас, дочь. Наконец-то выбросила ты из головы своего Климта.

Упоминание о Климте немного подбило, но вида я не подала, хотя что-то там на дне заныло.

– Ты тоже Марку понравилась. Он о тебе в первый же вечер знакомства множество хороших слов сказал, – произнесла я тогда в свою очередь, жуя мамину жареную картошку, закусывая маринованным помидором.

– Действительно? – обрадовалась она. – Не ожидала. Мне казалось, у него остались не особо приятные ощущения от ужина.

– С чего это?

– А что, не было причин?

– Может, и были, но твоё тепло, твоя сердечность на фоне этих причин взяли верх. Марк оценивает ситуацию не в общем, а подмечает детали.

– Приятно это слышать. Обязательно приходите как-нибудь вместе. Кстати, а что вы на Новый год планируете? Где будете отмечать?

– Мы решили не отмечать. Может, посидим, торт с чаем попьём, но никакого застолья.

– Если хотите, приходите к нам. Мы дома будем, никаких знакомых звать не собираемся. Я не настаиваю, понимаю, что вряд ли возникнет желание, но это так, мало ли. Вдруг надумаете.

Понимая, что не надумаем, я сумела лишь виновато отвести глаза. Невольно вспомнились слова Марка. Что ни говори, как ни пытайся, какие силы ни вкладывай, в этой семье счастья уже не будет. Изначально не было, что изменится со временем? Можно собрать осколки и склеить разбитую чашу, но оттого она не перестанет быть разбитой и всякий раз будет рассыпаться. Наверно, стоило подыграть маме, уступить, отодвинуть принципы на задний план и под руку с Марком прийти в Новогоднюю ночь домой. Есть за столом курицу, оливье, пить шампанское, смотреть "Новогодний огонёк", не обращая внимание на окосевшего отчима, но возможно ли это было? Видеть лишний раз это наглое лицо я нисколько не горела желанием. Не просто так ведь сбежала из дома, не просто так столько времени между мной и мамой висела ширма, не дававшая услышать друг друга. Я ушла в пик своего презрения, обиды, разочарования, отчаянья, и, если судить по маминой логике, спустя полгода, должна была безо всякой задней мысли устраивать визиты с новоявленным молодым человеком? Нет. Мы живём не в телевизоре. Не в сериале. В жизни события подчиняются другим законам.

За день до тридцать первого декабря я всё-таки решилась на поход по торговому центру в поиске подарка для Марка. Хотелось отблагодарить его за сделанное добро, за привнесённый свет, за моё психическое равновесие. Купить что-то конкретное не планировала, поэтому бродила от сувенирных отделов до модных бутиков с одеждой, косметикой. Всё, что встречалось, было или не тем по всем параметрам, или чрезмерно дорогим, или безвкусным, или бессмысленным. Найти интересную вещь в провинциальном городе, если у тебя нет хотя бы тысяч двух в кармане, практически невозможно. Я никогда не любила ходить по магазинам, и этот поход, как и большинство прошлых, закончился ничем. Материально – ничем. Но бесполезным всё же не был.

Выходя из пафосного здания, отделанного зеркальными панелями, я столкнулась с человеком, которого узнала не сразу. Та самая девушка, что однажды разоткровеничалась со мной о своей сестре, а вскоре написала заявление на увольнение и без каких-либо предисловий исчезла. Выглядела она неважно. Опустевшей что ли. Испитой. В чёрном пуховике, волосы спрятаны под тёмно-зелёную вязаную шапку, глаза стеклянные. Мы прошли мимо друг друга: я оказалась на улице, Надя вошла в торговый центр, но, недолго думая, я развернулась и стремительно пустилась за ней. Что мною двигало? Не знаю. Чисто человеческий интерес, сострадание, любопытство? Понятия не имею, но внутреннее чутьё подсказывало, что я должна была так поступить. Ради чего? Это уже другой вопрос. Догнав Надю, я не сразу нашла нужные слова, поэтому пару шагов шла, уткнувшись ей в спину, и лишь когда она остановилась возле отдела с косметическими средствами, я решилась на разговор.

– Надь, привет. Помнишь меня?

Переведя тяжёлый взгляд с витрины, она считанные доли минуты находилась в смятении, но вскоре в её глазах что-то прояснилось.

– Кира?

– Да.

– Неожиданно. Как ты?

Говорила она без эмоций.

– Сейчас гораздо лучше, чем тогда, когда мы виделись в последний раз. По-прежнему работаю в "Итальяно".

– Серьёзно? Думала, ненадолго тебя хватит, ты человек другого склада.

– Может быть, но деньги-то нужны. А как твоя жизнь? Разрешилась та ситуация с Дашей?

– В каком-то смысле разрешилась, – помедлив, кивнула она. – Две недели назад были похороны.

Я замерла. Похороны? Надя спросила, не тороплюсь ли я, и, получив отрицательный ответ, предложила выйти на улицу. Я осознавала, что развивать этот разговор было не самой удачной затеей, как и начинать, но она не оттолкнула меня, напротив. Продолжила говорить по своей инициативе.

– Вполне ожидаемый финал – перед сном наглоталась таблеток, а когда утром мы забили панику, поздно уже было. Да и не спасло бы её ничего. Раньше надо было спасать.

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что физическая смерть формальна. Мы боимся её, боимся думать о ней, представлять. Она видится пропастью, противоположностью жизни, а на деле-то не так трагично умереть физически. Когда приходит духовная, моральная смерть – вот это ад. Легко закрыть глаза и отключиться, но когда ты жив и при этом отключен – вот это страшно. Но что мы? То, что не касается материальности, мы не воспринимаем. Не хотим воспринимать.

– Я понимаю, о чём ты.

– Можем прогуляться? – спросила она, спрятав в шапку выбившиеся волосы.

– Конечно.

– С самого момента похорон я даже плакать не могу. Иногда так хочется сесть, разреветься, освободиться от этого внутреннего удушья, а ничего нет. Пусто. Не потому, что я такая равнодушная, холодная тварь, нет. Я любила Дашку, постоянно вспоминаю о ней, прокручиваю в голове наши давние разговоры, мгновения, которые ещё недавно вызывали слёзы, она всегда будет рядом. Но с этим уходом и во мне что-то умерло. Ничего не чувствую.

– Самозащита?

– Да, и, может, оно к лучшему. Вся эта история чудовищна, я до сих пор мало что понимаю. Кто виноват? Можно ли было предотвратить случившееся? Когда возникла трещина? Теперь вряд ли удастся прийти к каким-то осознанным, ясным осмыслениям. Был человек – нет человека. И не стало не только её, не стало всей моей прежней жизни, словно дыру просверлили в прошлое, изъяли определённые эпизоды, оставив пустоши. Я видела сестру мёртвой, чуть ли не целые сутки просидела рядом с гробом, но поверить в то, что её нет, не могу. Как и полтора года назад назад, когда она уехала работать в детский лагерь на юг, мне по-прежнему кажется, что придёт время – она позвонит, напишет, сообщит о дне и времени возвращения, мы заберём её с вокзала. Постоянно снится эта сцена. Для меня сестра всё ещё жива. Всё ещё где-то в этом мире. Захожу к ней в комнату, листаю тетради, книжки, принюхиваюсь к родным запахам, разглядываю висящие на стенах анимешные рисунки, смотрю детские фото, дико хочу разреветься, но вместо этого, впадаю в ступор. Часами сижу среди этих вещей, слушаю в наушниках сохранённую в её телефоне музыку, а в голове ни одной мысли. Ничего.

– С моей стороны будет наглостью спросить о причине? – осмелилась произнести я, искренне тронутая услышанной историей.

– Смерти? А кто её знает, – задумчиво проговорила Надя. – Я пыталась разобраться в этих событиях – не вышло.

– В последнюю нашу встречу ты рассказала о синяках.

– О моих сомнениях по поводу её садомазохистских наклонностей?

– Именно.

– Это было началом. Много чего произошло после: она менялась на глазах и внешне, и внутренне. То ли под влиянием Артёма, то ли существовало что-то ещё, до чего уже никогда не докопаться. Не знаю. Мы постоянно ругались, скандалы стали неотъемлемой частью каждого утра, каждого вечера, причём вспыхивали на ровной почве, беспричинно. В результате однажды сестра собрала вещи и заявила, что уходит из дома. Куда? К Артёму. Родители пытались удержать, а смысл? Она вылила на них ведро грязи, ударила по самому больному и ушла. Какое-то время никто её не видел. Сама она не звонила, а мы после всего услышанного наивно ждали первого шага с её стороны. Да, она вышла на связь, когда деньги понадобились, родители, конечно, помогли ей, как тут откажешь? Ответственности с них никто не снимал, она по-прежнему находилась под их опекой, лишь формально, разумеется. Я не видела её месяц, второй. Как-то решила позвонить, помириться, ожидала, что Дашка проигнорирует, трубку скинет, а она ответила. Ответила так, что мне самой захотелось тут же нажать "Отбой", но нет. Я заговорила. Заговорила с надеждой на понимание, а вскоре сдалась. Бросила трубку безо всякого объяснения, потому что ответили мне настолько холодным, настолько чужим, грубым голосом – глупо было продолжать разговор. А спустя какое-то время, я написала во "В контакте" её подруге из техникума. "Привет. Как жизнь? Как учёба? Как там у Даши дела? Общаетесь?" – что-то в таком роде, на что она мне настрочила не особо приятное сообщение, в котором рассказала, что сестра практически не появляется в заведении, а если и приходит, то всех сторонится, на попытки сближения реагирует агрессивно. "Но что нас всех убило, – цитирую слова этой подружки, – на днях она явилась на сдачу курсовой с опухшим, разбитым лицом. Под обоими глазами синяки, у губы ссадина – и это ещё не ясно, что там под одеждой, поскольку она тщательно скрывает руки. По-моему, пора бить тревогу. Мне страшно за Дашу". Меня эта новость, естественно, испугала. Я тут же рассказала обо всём матери, та – отцу. Отец тут же поехал разбираться с Артёмом. Кир, извини, не хочу вспоминать даже. Всё это дико. Меня тошнит, когда прокручиваю в памяти те дни. Единственное, что могу сказать: Артём виновен в этой истории – да. Его вина есть, несомненно, и она немалая, но события, связанные с ним, стали следствием, не причиной. Тут всё гораздо глубже было, гораздо запутаннее. Не хочу ворошить, не хочу поднимать со дна то, что нам самим стало не по силам. Ты спросила: "Что толкнуло?", никто в нашей семье не знает ответа на это вопрос. А если кто и знает, то вряд ли признается.

В молчании мы дошли до перекрёстка, а у светофора в искреннем смущении и какой-то нелепой неловкости пожелали друг другу удачи, разойдясь в разные стороны. Разумеется, попрощавшись, я не смогла выбросить из головы болезненную историю этой девушки. В прострации дошла до остановки, заняла в автобусе место у окна, около получаса ехала до нужного района, сошла возле общаги, ни на секунду не переставая размышлять об услышанном. Меня не терзало любопытство, здесь было нечто другое.