Текст книги "Именем закона. Сборник № 1"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

Соавторы: Инна Булгакова,Сергей Высоцкий,Анатолий Ромов,Гелий Рябов,Аркадий Кошко,Ярослав Карпович,Давид Гай,Изабелла Соловьева,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 57 страниц)

Неужели хочет обмануть? Непохоже…

– Откуда у вас эта фотография?

– Господи, да это Петин приятель подарил на память, вот он, в центре!

Еще не все потеряно… Дамочку нужно профессионально подловить.

– Капитан крейсера? А где он теперь?

– Я не знаю… Я не видела его с октября 18-го… Наверное, ушел в Турцию, со всеми… – Она заплакала: – Петю вернут? Чтобы похоронить?

– С кем дружил ваш муж?

– Ни с кем… Какие нынче друзья… Того и гляди донесут. Впрочем… Был один… Из города… Я забыла, ваши взяли какое-то письмо, вы спроси́те у себя на службе, вам скажут, должно быть… А Петю, значит, не вернут? А как же теперь говорят, что все люди братья? Это так прекрасно, так бог учил… Я не обижаюсь, прощайте… – Она встала и, поклонившись Сергею Петровичу в пояс, скрылась в темных дверях, напевая: – Гудели пушки недалеко, и за грехи своих отцов шли дети к смерти одиноко, а впереди их – Чернецов…

Это был марш полка Чернецова, самого ударного среди прочих ударных полков контрреволюционных вооруженных сил юга России…

И что бы это все значило?

Сергей аккуратно написал расписку, забрал альбом и поехал в отдел.

…Здесь на лестнице его поймал Ханжонков и, схватив за руку, затащил за постамент, на котором белел бюст Карла Маркса. «Где вы пропадаете, ей-богу! Тут такое… – зашептал он жарко. – Я вас обыскался! У Мерта изъято письмо некоего Дудкина. То есть оно без подписи, но почерк, почерк… Сцепура сразу вспомнил, что этим почерком был написан приветственный адрес от руководства Портового завода по случаю пятнадцатилетия наших органов! Сцепура трясется, сказал, что вашей… нашей с вами лавочке конец, что больше не потерпит, и вообще – кипит, как распаявшийся самовар! Вы, Сергей Петрович, с ним не спорьте… Не ярите его. Обойдется, а?» Он рубанул ладонью, потом сжал кулак, обозначая тем самым свою непреложную солидарность, и умчался. А Сергей направился в кабинет Сцепуры. Нельзя сказать, чтобы ноги его несли. Напротив, они сделались совершенно непослушными, почти ватными. В «предбаннике» встретила недобрым взглядом секретарша: «Пройдите, ждет… – И добавила вслед: – И чего вам неймется?» – «Вы, собственно, о чем?» – у Сергея явно начали сдавать нервы. «Я-то знаю, о чем, – покачала головой секретарша. – И вам бы тоже не мешало. Идите уж…» – она горестно-сочувственно махнула рукой. И Сергей переступил, приволакивая правую ногу, высокий порог.

Сцепура сидел за столом гордо, прямо, правую руку он картинно отставил в сторону и опирался кулаком на зеленое сукно, левая лежала на подлокотнике кресла. Он долго рассматривал Сергея заинтересованно-злыми глазами, заметно, впрочем, стараясь справиться с разгулявшимися эмоциями. А Сергей мгновенно разобрался в душевных переливах начальника, и ему стало смешно, а потом спокойно – до полного безразличия. Что Сцепура… Продукт неумолимого времени, эпохи, так сказать… Побочный, конечно, потому что, сколь бы ни заблуждались люди, творящие свою эпоху, она, эпоха эта, неотвратимо все расставит по местам и рано или поздно каждому отведет законное место. Вот и Сцепуре тоже. А пока терпеть надобно. Сформулировав эту несложную позицию, Сергей подошел к приставному столику и сел, закинув ногу на ногу.

Но Сцепура оказался не столь однозначен и прост. Он вдруг грустно улыбнулся, вышел из-за стола и сел рядом с Сергеем Петровичем: «Нравишься ты мне, Боде. Профессионал, интеллигент, тебе бы звезды с неба хватать… Знаешь, что тебе мешает? Откровенно?»

Не ожидавший подобного поворота, Сергей растерялся: «Не понимаю… Вы меня вызывали? Прошу по делу». И Сцепура раунд выиграл. Покачал головой, как бы сочувственно-дружески не принимая раздражения Сергея Петровича, и положил ему руку на колено. Изумившись еще больше, Сергей, однако, руки не снял, и тогда Сцепура печально произнес: «Поставь себя на мое место и решай сам. Как решишь, так и будет, слово чекиста. А теперь слушай факты. Ты затеял так называемую борьбу за прибор Качина…» – «Почему так называемую?» – резко перебил Сергей, сбрасывая с колена руку Сцепуры, но тот, мягко улыбнувшись, снова положил ее – на этот раз чуть ниже и даже слегка обнял ладонью коленную чашечку Сергея: «Потому что прибора нет. Да-да, нет… Вот заключение Наркомата обороны. В нем сказано, что «так называемый прибор обнаружения подводно-надводных объектов, сконструированный инженером товарищем Качиным Ю. И., не отвечает самым элементарным техническим условиям и обнаруживает полнейшее забвение автором основ школьного курса физики…» – прочитал безразличным голосом Сцепура. «Но я видел камни на стометровой глубине! – взорвался Сергей, снова забывая, что нужно сбросить ладонь Сцепуры. – Это заключение противоречит здравому смыслу!» Сцепура вздохнул: «Я надеюсь, ты понимаешь: оборона страны строится не на пресловутом «здравом смысле», что, согласно классикам, не более чем мещанско-усредненное восприятие бытия, а на научном потенциале! И потом, нам ли с тобой оспоривать Наркомат обороны?» Машинально отметив, что Сцепура не только не сделал ошибки в слове «потенциал», но и слово «оспоривать» произнес в лучших традициях девятнадцатого века, Сергей открыл рот, чтобы возразить, но так и застыл, вдруг поняв, что правота Сцепуры бесспорна и на данном отрезке пространства-времени – абсолютна. А Сцепура, заметив, как мгновенно сник Сергей Петрович (словно воздух из него выпустили), продолжал еще более проникновенно: «Вижу, что понял… Ну и хорошо. Идем дальше. Вольно или невольно, умышленно или по недоразумению – в этом мы еще будем разбираться – ты отвлекал и без того незначительные силы РО от действительных акций контрреволюции, в результате чего погибли два наших товарища и ушел от заслуженной ответственности ярый враг; ты и собственные силы транжирил на какой-то цирк, по-другому не скажешь, на какую-то мифическую разведгруппу или даже резидентуру, на какую-то дурацкую, извини, фотографию дурацкого старика, который только и умел, что морочить тебе голову, и что в итоге? Вот это письмо мы изъяли в квартире Мерта… – Сцепура открыл сейф и положил перед Сергеем Петровичем мятый листок из ученической тетрадки, две строчки, написанные каллиграфическим почерком: – «Все идет, как ты и предполагал, думаю, что в самое ближайшее время удастся поставить последнюю точку». Писал Дудкин, из отдела главного инженера, а изъяли мы это у Мерта! – Сцепура смотрел стальными глазами: – Теперь ты понимаешь, откуда дул ветер и где была главная опасность? Сегодня вечером в клубе Портового завода праздничный вечер и маскерад по случаю дня солидарности с китайскими кули, я продумал операцию по выявлению вредительской организации. Хочешь принять участие?

С какой-то отчаянной безнадежностью подумал Сергей о том, что, согласится он сейчас на участие в операции или нет, ничего не изменится. Качин отныне полностью предоставлен самому себе, и помочь ему теперь не сможет никто, крах…

– Будет служебное расследование?

– Ну, Сергей Петрович, ты нас даже унижаешь… – поморщился Сцепура. – При чем тут это? Просто я призываю тебя исправить ошибки, как и учит нас партия, вот и все. А ты упрямишься. Иди подумай…

В коридоре ждал Ханжонков:

– Ну что? – Он съежился и стал в два раза меньше ростом, а может, это показалось Сергею…

– А-а… – вяло махнул он рукой. – Пойду домой…

– А в клуб?

– Не знаю… Нет.

– Сергей Петрович… – Ханжонков снова затащил его за бюст Карла Маркса. – Вы ошибку совершаете. Не ссорьтесь со Сцепурой, он не простит.

Не простит, это верно… И что же теперь – юлить, заискивать, делать то, во что не веришь, ходить по собственному «я» ногами? И, словно догадавшись о горьких мыслях Сергея Петровича, Ханжонков произнес полувопросительно:

– Мы ведь люди военные и обязаны выполнять приказы.

– А он не приказал, – пожал плечами Сергей. – Приказал бы, так я, может быть, и спрятался бы за его приказ.

– Как так? – изумился Ханжонков.

– А вот так. Он попросил… Зная, что откажусь. А этой лазейки, приказа этого – не отдал. Судьба, значит… – Сергей ушел, оставив Ханжонкова в изрядной растерянности.

Дома ждал Розенкранц, он что-то писал, старательно склонив голову набок и высунув кончик языка. Под локтем, плотно прижатые, лежали фотографии. Сергей развернул их веером. На камне у моря сидели и о чем-то разговаривали инженер Качин и моложавый, спортивного вида незнакомец в свитере.

– Кто это?

Розенкранц протянул мелко исписанный лист – запись разговора незнакомца с Качиным.

– Фантастика… – заволновался Сергей. – Как удалось?

– Пляж был пуст, полный штиль, они стояли метрах в тридцати и не стеснялись, а я сидел на скамейке спиной к ним и слушал. У меня феноменальный слух! Не верите? Идите в коридор, закройте дверь и негромко скажите что-нибудь.

Покачав головой, Сергей прикрыл дверь и, повернувшись к стене, произнес по-немецки два слова из стихотворения Гейне «Силезские ткачи»: «Вирвейбен, вирвейбен…» И сразу донеслось из-за дверей: «Мы ткем, мы ткем». Розенкранцу можно было верить…

Вот что он услышал: «Какое вам дело до моего настроения?» – «Я хочу вам помочь. Вы талантливы, а талант следует питать. Вам нужно поехать на стажировку». – «Куда?» – «Туда, где высока культура производства и технологии». – «За границу?» – «Именно». – «Бросьте… Кто меня пошлет…» – «Но ведь посылали же Аникеева и Мутазяна?» – «Один предзавкома, второй – племянник директора». – «Неважно. Я позабочусь, и фирма пришлет вызов». – «Фантазия… Зачем мне надо, чтобы этим вызовом заинтересовались компетентные органы? Нет. Не поеду». – «А вы подумайте. Иногда по недомыслию мы совершаем трагические ошибки». – «Что значит «трагические»?» – «Трагические – это значит ведущие к трагедии». – «Это как понимать?» – «Как сказано…»

– Спасибо… – Сергей улыбнулся и кивнул Розенкранцу. – Ничего не скажешь, молодец… Какое дело сделали… Только вот не следовало приходить ко мне.

– Я подумал, что это крайне важно.

– Вы правильно подумали, но в дальнейшем соблюдайте осторожность.

Осторожность… Она больше не понадобится. И эта запись – тоже ни к чему. Правде надо смотреть в глаза. Может быть, отнести Сцепуре? Да он рассмеется в глаза. Скажет: очередную чушь выкаблучиваешь? Чудишь? На своем настоять желаешь? Выводов не сделал? Какой-то психопат подслушал какие-то глупости, а ты опять отвлекаешь от дела? Ведь в основе-то – чистая туфта! Заключение эксперта из Наркомата обороны непреложно…

Но старику всего этого знать не нужно…

– Спасибо, Адольф Генрихович, до встречи…

Розенкранц церемонно поклонился, с достоинством пожал протянутую руку и ушел, а Сергей перечитал запись разговора. Ценный разговор… Но ведь воистину зря. Как объяснить Сцепуре роль Розенкранца? Откуда он взялся, этот Розенкранц? Без ведома и санкции руководства, авантюрно, в неизбывном самомнении и уверенности, что избранный путь верен. А если не верен? Если и в самом деле допущены ошибки, в результате которых погибли товарищи? О господи, Тане, что ли, позвонить…

Но едва он протянул руку к телефону, раздался звонок, и глуховатый голос Ханжонкова изрек с незнакомыми интонациями:

– Татьяна Николаевна арестована… – Трубку швырнули на рычаг, послышались короткие гудки, а Сергею показалось, что потолок рухнул на голову…

Что делать, куда бежать, с кем говорить, кого просить?.. Клемякина? Чепуха… Он начнет выяснять, а Сцепура не дурак, нет, не дурак, это он только кажется таким, это ты, интеллигентик, таким его воспринял, это твое глупое самомнение, самовлюбленность твоя, и вот – расплата… Ах, какой удар, какой точный и неотразимый удар… А может быть, к Сцепуре? Так, мол, и так, за что, почему, я имею право, Князева мне не чужой человек и так далее…

Но Сцепура ответит просто: тебе не рекомендовали с ней встречаться? А ты? И ведь не пожелание то было со стороны руководства (но ведь пожелание руководства обязан рассматривать работник системы как приказ!), а категорический императив. Хотя при чем здесь это? Это же о нравственности, а совершена безнравственность. Разве Таня враг? Нет… А собака, которую убил Емышев, – враг? А бывшие белогвардейцы, которых отправили в лагерь за то, что пили чай, молились и пели приглушенно «Боже, царя храни», – враги? Странно как… Вроде бы по всем меркам враги. А вроде бы и нет… Как посмотреть… Ну и как же посмотрят на просьбу о Тане? И вообще: кто тебе Таня? Жена? Нет. Любовница? Тоже нет. Так чего же ты лезешь?

Он снял трубку (смотреть в глаза Сцепуре не было сил, невозможно было лицом к лицу обсуждать с ним Таню, видеть, как ползут уголки рта в мерзкой, самоуверенной, убежденной в собственной непогрешимости ухмылке, а главное – зачем? Дать еще один повод для насмешки? Еще раз продемонстрировать слабость? Слабость… А что, Боде, ты ведь и слаб, признайся честно, без пользы, без уверток. Слаб. Смертный приговор…), Сцепура ответил сразу:

– Ты, Сергей Петрович? Я знаю, что это ты. Чего молчишь?

– Я… по поводу Татьяны… – Сергей проглотил густую слюну. – Николаевны Князевой. Что… случилось?

– А что случилось?

– Но… она арестована?

– Задержана. Мы еще не получили санкцию.

– Валериан Грегорианович… – Вдруг показалось, что в горле застряла голова Горгоны. – О какой санкции вы говорите?..

– Прокурора. Закон один для всех.

– Оставьте. Мы действуем в порядке охраны государственной безопасности, и санкция нам дается формально, вы это знаете не хуже меня…

– Послушай, Боде… – Голос Сцепуры стал жестким, не утратив при этом, сколь ни странно, доброжелательности. – Ты же все прекрасно понимаешь… Да, мы охраняем государственную безопасность Союза Советских Социалистических Республик, и это означает, что задержание или арест гражданки Князевой нами продуман. Есть еще вопросы?

– Что… она совершила? Какие основания?

– От тебя секрета нет. Она была в близких отношениях с Мертами. Еще с дореволюционных времен. Извини, у меня народ. – Сцепура положил трубку.

Вот и все… Эх, Таня-Танечка, угораздило же тебя… Или обстоятельства так сошлись, кто знает… А ведь никогда, ни разу не рассказала, что знакома с Мертами… А собственно, чего тут рассказывать? Да и кто спрашивал?

И вдруг нечто ужасное, нечто совершенно невозможное пришло в голову Сергею: господи, да что же происходит? Кто-то кого-то знал при прежней власти. Кто-то с кем-то дружил, ходил в гости, получал и дарил подарки, оказывал услуги и даже протекцию. И что же, всех их теперь к ногтю? Зачем это нужно сильному и мощному государству, которое о своей мощи и силе заявляет всему миру в каждом номере центральной газеты, по радио, в кино и на театре? Кому помешали бывшие? Здесь, в стране, большинство из них замерло, усохло, испугалось насмерть. Неужели они действительно опасны? Или наша сила и мощь – это не на самом деле? Это только декларация? И декорация? Нет, конечно… Разве не победили мы? Не выстрадали?

Но тогда разве допустимо репрессировать за классовую принадлежность? Только за то, что дед, или отец, или сын был князем, графом, офицером? Почему не требует закон конкретного преступного деяния? Разве «посредственное вменение» [26]26
  Признание человека виновным без наличия в его действиях конкретного состава преступления. Так называемая превентивная мера защиты от возможных происков контрреволюции, «врагов народа».


[Закрыть], чрезвычайные суды и законодательство – проявление цивилизованного, культурного государства? Написавшего на своих знаменах самые великие и самые добрые слова во всей истории человечества?

Что делать, господи, что… Вразуми, если ты есть…

…Ночь у Сергея прошла, что называется, безумно: до пяти утра ходил он из угла в угол, не находя себе места, и в груди замирало что-то, и руки были холодные, и потолок все падал, падал…

Забылся около шести – золотые часы, подарок Уралова с надписью «За беспощадную борьбу с контрреволюцией», лежали на тумбочке, около кровати, и, уже совсем валясь с ног, успел по привычке бросить взгляд и заметить время, и сразу же проснулся: показалось, что стукнула входная дверь. Начинался рассвет – алый, яркий, солнце лучом прямо в порог, и Сергей, проведя восхищенным взглядом по этой полной жизни и энергии ослепительной полоске, вдруг отрешился от ночных дум и страхов и почувствовал себя легко-легко, будто вернулся на мгновение в юность, в Петроград, на набережную Академии художеств, к двум сфинксам и лестнице, на которой уже ждет Таня, юная, красивая, улыбающаяся…

Вот она, стоит на пороге.

– Ты плохо выглядишь, Сережа.

– Не спал. Таня, я так рад тебя видеть, я с вечера думаю о тебе, какая это, в сущности, гадость…

– Что, Сережа?

– Как посмел Сцепура, как посмел… Ты же абсолютно честный человек…

– Только я? Знаешь, а мне показалось, что таких, как я, много… И будет еще больше. Я хочу спросить тебя: что ты намерен делать?

– Делать? Разве я могу что-нибудь делать? Иллюзия… Запущена машина, страшная, беспощадная, она как молох… И противостоять этому не может никто…

– Люди шли на костер…

– Когда это было… Теперь не XV, а XX век, увы… Но наш дух и мышцы были высоки и крепки в борьбе с белым врагом. Сегодня мы потеряли эту крепость. Нас сломали, смяли, вытерли о каждого грязные ноги и каждому доказали, что это не грязь, нет, совсем не грязь, а могучая идея, которая спасет мир и нас всех в нем…

– Сережа, это только призрак идеи, искаженный и страшный. Прощай, мне пора.

– Ты уходишь? А как же я?

– А ты остаешься. Теперь каждый пойдет своим коротким путем.

Луч солнца погас, Таня осторожно закрыла дверь, Сергей бросился к порогу: какая глупость, куда она, зачем, этого нельзя допустить… Толкнул створку, она не поддалась, из замка торчал ключ, соседка прошаркала по коридору, остановилась: «Чего стучите?» – «Я? – растерялся Сергей. – Нет, ничего. Извините…» В полном изнеможении вернулся к постели и тяжело опустился на нее. Сдают нервы, совсем сдают…

Между тем события шли своим чередом – Сцепура собрал оперативное совещание и четко распределил обязанности. Поскольку маскарад (Сцепура упорно называл это мероприятие «маскерадом», в духе XVIII века) исключал возможность открытых контактов друг с другом во время выполнения задания, было установлено, кто в какой маске будет танцевать и веселиться (маски эти поручили изготовить женам сотрудников), кто и с кем будет выходить на связь для обмена информацией. Задачу Сцепура сформулировал просто: не спускать глаз с Дудкина, выявлять и устанавливать его связи (попросту сказать – всех его знакомых, друзей и даже тех, с кем он хотя бы заговорит), по окончании же операции у всех подозреваемых нужно будет провести внезапные обыски, а самих фигурантов – задержать.

Когда совещание закончилось и все стали расходиться, Сцепура попросил Малина остаться.

– На тебя я полагаюсь особо… – Сцепура нажал ладонью на плечо Малина и усадил рядом с собой. – Смотри в оба и помни: удача нужна, во-первых, нашей Родине – ведь мы обезвредим опасных врагов. Удача нужна и нам с тобой: нарком щедро оценивает беззаветную преданность кадров. Удача нужна и тебе лично, Малин, и знаешь почему? Да потому, что ты подпал под влияние Боде, а это в наши суровые дни чревато… Ты знаешь об аресте его подружки Князевой?

– Знаю… – Малин смотрел в глаза Сцепуре так преданно, как только мог. – Я еще раньше хотел вам сигнализировать, но…

– Но посчитал, – подхватил Сцепура, – что чувство дружбы – не отрекайся, именно так – и более того – ложно понятое чувство товарищества не позволяют тебе сделать это. Разве не правда? Малин, я жду от тебя искренности…

– Правда… Валериан Грегорианович, я давно уже хотел посоветоваться с вами по этому вопросу. Только стеснялся. Вот в чем, по-вашему, состоит истинное чувство дружбы и товарищества?

Сцепура встал и, жестом заставив Малина остаться на месте, начал неторопливо расхаживать по кабинету, засунув правую руку за ремень гимнастерки.

– Хороший вопрос, деловой… – Он бросил на Малина острый взгляд из-под вдруг насупившихся бровей: – Только не «по-вашему», а по-нашему, по-чекистски. Да, мы товарищи. И даже друзья. Мы должны выручать друг друга во всем: на службе, в быту…

– А как это – в быту? – перебил Малин. – Делиться продуктами?

– И это тоже. Но не это главное. Главное – всегда и безусловно выполнять свой долг: беспощадно, отрешаясь от личных чувств и переживаний, подавлять любые проявления контрреволюции и всего того, что с нею связано.

– Но нас учили сочетать беспощадность с милосердием и добротой.

– Верно, на первом этапе… А сейчас борьба обострена до предела. Либо мы их, либо… Впрочем, «либо» не будет. Не допустим. Поэтому сегодня – никаких сомнений! Никаких фиглей-миглей! Мы – стальная гвардия рабочего класса, карающий меч диктатуры пролетариата!

– И нашей родной ВКП(б)! – радостно вставил Малин.

Сцепура тяжело посмотрел:

– А ты знаешь, что партия наша все более и более засоряется разного рода оппортунистами, оппозиционерами, скрытыми и даже полускрытыми врагами? То-то же… Так что партия тут пока ни при чем. Вот очистим ее от скверны, тогда другое дело… А пока знай: почувствовал, что я, Сцепура, гну не туда – немедленно сообщай вышестоящему руководству!

– Как это «не туда»?

– Не туда и есть не туда… Вот, скажем, я Князеву арестовал, а Боде упросил освободить. Что будешь делать?

– Сообщу немедленно!

– Понял, слава труду… И вообще: приятель или друг твой высказался вражески, рассказал анекдот про руководство, даже местное, это не принципиально, – немедленно принимай меры! Даже если самые близкие родственники позволили себе как бы в шутку высказаться не в установленном порядке – тем более! Скажу тебе так: отец или мать уклонились в контру – задави чувства! Пересиль! Мировая революция важнее! И если мы не совершим ее по своей слабости или слюнтяйству, будущие поколения нам никогда не простят! А теперь ступай и подумай над моими словами и знай: лично я считаю тебя перспективным работником!

Малин выкатился из отдела на крыльях, в груди нарастала песня или что-то очень похожее на нее, окружающее вдруг стало восприниматься в черно-белом цвете: кто не с нами, тот против нас – эту великую истину только теперь осознал Семен по-настоящему и полной мерой. Дома, уплетая за обе щеки яичницу из шести яиц (предстоял трудный вечер), рассказал матери о разговоре со Сцепурой и добавил, торжественно и мрачно усмехаясь: «Я думаю, что сегодня и отец и отчим перевернулись в своих гробах. Отец – от ненависти, и я этим гордюсь, а отчим – от фешенебельной радости и счастья – каков пасынок, а? Обскакал… И я тоже счастлив, мама…» Софья Сигизмундовна вытерла слезы, отрезала толстый ломоть хлеба домашней выпечки, густо намазала его желтоватым маслом с рынка (она любила свежие продукты), поверх прилепила шмат розовой телятины (собственно, зачем служить в центре рабочего питания, если не питаться оттуда семьей?) и поднесла ко рту сына. «Как ты талантлив, Сенечка… Я вся замираю от ужаса, как ты талантлив… И какой умный человек твой начальник товарищ Сцепура, чтоб он был здоров с женой и детками!» – «Он не женат», – с трудом выговорил Семен, пытаясь проглотить слишком большой кусок бутерброда. «Правда? – радостно всплеснула руками Софья Сигизмундовна. – Это палец судьбы!» – «Перст», – поправил Семен, справившись с бутербродом. «Пусть перст, это даже лучше. Ты помнишь, как фамилия начальника Экономического управления ГПУ?» – «Еще бы! Кацнельсон» [27]27
  Фамилия подлинная.


[Закрыть]. – «Ну так вот: сюда приехала его племянница Циля, которая, представь себе, по дедушке дальняя родственница твоего отчима Зиновия! Красавица, нет слов! Ты только представь себе, какой это будет полезный брак!»

Чмокнув мать в щеку, Малин примерил перед зеркалом маскарадный костюм (наволочку с прорезями для глаз и длинным красным клювом, похожим на морковку, и хвост из гусиных перьев, скрепленных нитками и гуммиарабиком) и восхищенно закрутил головой: «Во мне есть нечто орлиное, правда?» – «Да-да, – согласилась мать. – Ты – моя птичка!» И Малин умчался в клуб Портового завода.

Здесь уже собралась огромная толпа, многие были в масках, шла оживленная торговля билетами (весь сбор поступал в фонд вспомоществования китайским кули, которых нещадно эксплуатировала и собственная, компрадорская, и, главным образом, японская империалистическая буржуазия), Малин надел наволочку и хвост и встал в очередь – на оперативном совещании у Сцепуры было условлено, что конспирация должна быть абсолютной.

Играл оркестр, пионеры пели: «Наш паровоз, вперед лети!» – группа ветеранов в буденовках и гимнастерках с «разговорами» грозно вздымала охрипшие еще со времен взятия Перекопа голоса до немыслимо заоблачных высот: «Но от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней!» – чуть в стороне парень с желтым бантом (такой же был и на его гитаре) выводил странным тенором: «Ты сидишь у камина и смотришь с тоской…» Отстояв очередь, Малин получил билет и направился к парадному входу мимо Сергея Петровича, который мрачно разглядывал толпу и размышлял о том, что победа революции и гражданской – полная и бесповоротная, отчего у людей хорошее настроение и много надежд, а врагов практически нет и даже нет мыслящих иначе – все устремлены в едином порыве в светлое завтра, все согласны за него жизнь положить, а уж отдать физические и нравственные силы – об этом нечего и говорить! Не может быть двух мнений, как сказал бы Сцепура.

Но вот – досадная частность: Сцепура все же организовал опермероприятие, чтобы выловить банду контрреволюционеров.

А они есть? (Немаловажный вопрос.)

Но ведь Мерт стрелял, убил двоих и письмо еще получил от этого незадачливого Дудкина. Это – факт.

Но правильно ли объясняет этот факт Сцепура?

Нет, неправильно.

Не в попытке свержения социализма здесь дело.

А в том (наверняка, наверняка!), что у государства хотят отнять Качина! Гениального военного изобретателя…

А так называемая «контрреволюция» – это только дьявольская игра, задуманная ловким семинаристом и теми в ГПУ, кому выгодно паразитировать на фантомах. Как просто все…

А цель?

Она тоже проста, как все великое. Абсолютная и единоличная власть – вот эта цель. Диктатура. Только не пролетариата, а одного человека, узурпировавшего все прерогативы революционного класса – гегемона.

Ну что ж, ну что ж… Понять – не значит исправить, но это уже много, это – путь.

И все же какая антиномия: песни, пляски, искренний и беззаветный порыв и… концлагеря.

…Между тем Малин уже препирался с дежурным у входа, тщетно пытаясь доказать, что он, Малин, птица, а не ехидна, как утверждал дежурный. «Эммануэль Евгеньевич! – позвал дежурный. – Кто это?» – он дернул Малина за клюв. «Это? – задумался Эммануэль Евгеньевич, ероша пышную и очень жесткую шевелюру. – Я думаю, что это птеродактиль. Нет?» Малин покраснел, потом сделался серого цвет: «Вон не то кисель, не то медуза, а вы ничего!» – «Потому что это супруга начальника Первого отдела, – резонно объяснил Эммануэль Евгеньевич.. – А вы кто такой?» Малин решил было предъявить служебное удостоверение, но вовремя спохватился: «Я – водопроводчик второго участка!» – Тогда другое дело! – обрадовался дежурный. – У нас в женском туалете течет, так что пойдемте». Схватив Малина за руку, он поволок его через вестибюль. Проклиная свой необузданный язык, Малин мчался за ним вприпрыжку, предчувствуя нечто ужасное… Что будет, что будет… Сцепура с цепи сорвется. Мгновенно сменит милость на гнев. И тогда… Ох, лучше не думать.

У женского туалета выстроилась огромная очередь, хвост ее исчезал за колоннадой и терялся в толпе принарядившихся работниц. «Эх, бабы… – с тоской произнес дежурный. – Взяло вас не ко времени. Будто бездомные вы… – Он посмотрел на Малина: – Ладно, иди. После концерта сделаешь». И Малин поплелся в зал.

Здесь, сверкая новенькими трубами, лихо выдувал польку духовой оркестр, на эстраде выстраивали пирамиду юные пионеры под руководством тощего вожатого с политическим зачесом, кто-то тронул Малина за плечо: «Не оборачивайся. Что делает Дудкин?» – «Не знаю, – искренне признался Малин. – Меня дежурный забрал». – «Какой дежурный? Ты что мелешь?» – «Да в женском туалете вода прорвалась!» – «Ты, Малин, пьян? Признавайся – пьян?» – «Да трезвый я, трезвый, а у них там течет и очередь огромная, не верите – посмотрите», – Малин обернулся, слон с маленькими свинцовыми глазками раскачивал хоботом и огромными ушами, продолжая шипеть: «Я, Малин, рассматриваю твой поступок как удар ножа в спину мировой революции и лично мне!» Слон приподнял маску, и Малин узнал Сцепуру. Тот был гневен и красен, как вареная свекла. «Товарищ начальник, – жарко зашептал Малин. – Клянусь вам! Слово революционэра! Так стеклись обстоятельства! А я – под салютом товарища Карла Либкнехта и Розы Люксембург – не виноват! Я кровью смою! Только позвольте!» – «С Дудкина не спускать глаз. Прошляпишь – пеняй на себя», – слон-Сцепура затерялся в танцующей толпе.

…Дальнейшие события были с ювелирной точностью воспроизведены в рапортах сотрудников оперативной группы.

Малин:

«После совещания на месте с начальником РО ОГПУ тов. Сцепурой я направился в буфет, полагая, что фигурант обретается именно там. Сев за столик в углу, я продолжил наблюдение. Буфетчик Зюзин выдавал пиво без отстоя и с недоливом, кроме того, он норовил подсунуть посетителям тощую воблу, тогда как жирная пряталась им под прилавком. В другом углу сидел пьяненький инженер Качин и стучал рыбиной об стол, после чего к нему подсел фигурант, и они вдвоем стали пить восемь кружек, которые стояли перед ними. Потом к ихнему столику подсел третий, в саване под покойника, и сказал: «Дудкин, смотри лопнешь». На что Дудкин ответил трагицким голосом: «Ну что за народ? Насладиться не дают! Умереть мне, что ли…» Здесь саван нахмурился (зачеркнуто «нахмурился» и сверху написано: «суровым голосом»), сказал: «Когда надо будет – умрешь, алкоголик». И ушел, а к столику подсела неизвестная мне красивая девушка, установить которую за неимением времени не смог, и велела Дудкину идти в сад при клубе для интимного разговора. Дословно помню: «Приходи в беседку и надень бога, – при этом она подала Дудкину лицо бога с золотым кольцом вокруг и добавила: – Не надо, чтобы нас видели, а то может выйти драка, а я этим по горло сыта». После чего Дудкин надел маску и пошел в зал, а я за ним. И здесь коварный замысел врага был мною обнаружен полностью: Дудкин включился в пляску, а там было еще четыре таких же бога, и я спутался, а когда попытался попросить оперативной помощи у маски «медведь», то есть у старшего оперуполномоченного Симушкина, и для конспирации дал ему эскимо, оказалось, что этот медведь не Симушкин, а посторонний, и тогда мне пришлось вытащить из танца всех пятерых богов по очереди, но Дудкина среди них почему-то не оказалось…»

Симушкин:

«Я опознал Малина по его наволочке с морковкой и направился к нему на связь, но он упорно не желал меня замечать, а дал мороженое незнакомому медведю, чем поставил меня в оперативно-безвыходное положение, и я должен был пассивно наблюдать, что будет дальше. А дальше Малин начал выдергивать из кадрили всех Саваофов подряд, причем последний Саваоф – а им являлся известный заводской боксер Зуев – был Малиным оскорблен словом «гад», за что и получил кулаком слева (профессионально называется «хук»), после чего Малин растопырил ноги, присел, завизжал как поросенок и ткнул Зуева, но не достал и упал, а так как пол был специально натерт и оттого скользок, Малин проехался на спине до стены и сбил со стульев пенсионеров завода, ожидавших приглашения на танец…»

Рукин: