Текст книги "Именем закона. Сборник № 1"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

Соавторы: Инна Булгакова,Сергей Высоцкий,Анатолий Ромов,Гелий Рябов,Аркадий Кошко,Ярослав Карпович,Давид Гай,Изабелла Соловьева,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 57 страниц)

– В этой коробочке, – Дарья Федоровна указала на стол, – обыкновенная сода.

– Откуда вы узнали? – Он насторожился. – Вы не специалист.

– Ну какая ж хозяйка не узнает соду?

– Да? – Чувствовалось, как напряженно он раздумывает. – А не бродит ли где-нибудь в окрестностях наш знаменитый медик?

– Вы ж следили за улицей и осмотрели дом.

– Следить-то следил, но… он мог подкрасться задами, каким-то кружным путем, а спрятаться в этом антиквариате нетрудно.

– Вы боитесь?

– Дарья Федоровна, вы очень опасная женщина. Признаться, год назад из-за всех этих перетрясок я вас толком не рассмотрел и не оценил. Прелестная, слегка капризная дама, убитая горем вдова – все банально, все можно предсказать заранее. Черта с два! Я не считал вас замешанной в кутерьму с папкой: в ту ночь мы с братом оставили вас на руках соседей почти в невменяемом состоянии. И вы, конечно, предъявили бы рукопись с письмом на следствии, объяснив, что мучило вашего мужа перед странным самоубийством. Ну а если б не шантажист, а вы напоролись на записку и коробочку и отнесли их в милицию, вас бы вежливо выпроводили с этой содой. Проделки безумной вдовы. Одним словом, я не считал, что иду на риск, и не принимал вас в расчет, а зря! Вы не побежали с содой в органы, а умудрились собрать всех оптом и блестяще провернуть следствие, хотя я всеми силами, как только мог, сворачивал вас на ложный след. Вы – и никто другой – прицепились к этим уголовным драгоценностям; вы поняли, нет, почувствовали, что в незабвенной пушкинской прозе («Гости съезжались на дачу») – ключ к разгадке. Именно вы еще засветло прервали следствие и выпроводили гостей, чтобы заняться папкой. И я не мог по оживленной воскресной улице невидимкою добраться до вас. И наконец, ловким ходом вы вынудили меня пойти на сделку. Я восхищен, однако учтите: меня здесь нет, брат устроит алиби, а ваши так называемые доказательства я сумею обратить в дамский лепет и безумный бред. Давайте папку.

Она подошла к бюро драгоценного черного дерева, бабушкины часы с возлюбленной парой принялись отбивать двенадцать ударов. Тайна понедельника. Две крысы внезапно выскочили из потаенной лазейки и закружились в яростной схватке посреди комнаты.

– Проклятый дом, – пробормотал членкор. – Здесь трупы. Разделайтесь с ним поскорее.

– Нет. Теперь нет. Он умер здесь.

– Повторяю: я восхищен. Одно для меня непостижимо: как вы могли полюбить такое ничтожество?

Она отозвалась холодно:

– Я вас вижу насквозь. Вы стремитесь возбудить ненависть к убитому, чтобы я простила убийцу.

– Вас не надо возбуждать, возразил членкор вкрадчиво. – После упоминания о Пицунде вы мгновенно возненавидели его. И сумели взглянуть в лицо истине: он променял вас на маленькую дрянь. Как говорится, по Сеньке и шапка, собаке – собачья смерть.

– Это не истина, – прошептала она, слезы любви и жалости подступили к горлу. – То есть не вся истина. Да, я чувствовала, что мы с ним погибаем в житейской пошлости, захотелось остренького, запретного… «Пиковой дамы». Он очнулся первый… несчастный ребенок, сирота, сын предателя, лишенный и детства, и юности. Я ничего не поняла! Себя я ненавижу, я ничтожество, у меня не хватило души простить… или хотя бы проститься с ним, когда он умирал вот здесь, на глазах… Алик! – закричала она, и впервые заплакала, и бросилась к двери, и вспыхнул свет, и старый школьный товарищ поспешил ей навстречу. – Алик! Я никогда его больше не увижу!

– Даша, милая… – он гладил ее по голове, словно ребенка. – Дашенька… гляди!

Старик зашевелился, достал из-за пазухи гаечный ключ (таким при желании вполне можно проломить череп), повертел его в руках, вдруг растянулся на кушетке – пружины в последний раз протестующе взвизгнули – и застыл, как покойник.

Вопрос следователя: «Таким образом, вы признаете себя виновным в предумышленном убийстве Мещерского?» – «Признаю», – «Вы пошли на это из-за вероятного публичного обвинения в плагиате?» – «Да». – «Это единственный мотив преступления?» – «Единственный». – «В архиве Верховного Суда СССР я ознакомился с материалами по «делу» отца покойного, профессора и доктора филологических наук Максима Максимовича Мещерского, начатого в марте и законченного в августе 1952 года. Там я нашел один любопытный документ: письмо, направленное в прокуратуру учеником обвиняемого Львом Волковым. Вы помните это письмо?» – «Тогда все писали. Такое было время». – «Время никого не оправдывает. Именно по этому доносу и было начато «дело» против вашего учителя, а также против ряда его коллег и студентов. Что вы на это скажете?» – «Я только защищался. Ходили упорные слухи, что Мещерского вот-вот посадят за Александра Сергеевича Пушкина и мы загремим как соучастники. Я всего лишь опередил события». – «Какие же мотивы двигали вами?» – «Страх».

17

– Алексей Романович, значит, вы разговаривали с моим мужем летом в прошлом году?

– Мне позвонил какой-то человек и представился как сын Максима. Второе явление из прошлого. Первое – в 57-м, когда я отказался встретиться с Ольгой Николаевной… Я только что вернулся из лагеря. Но меня ничто не оправдывает. Мы тогда, в пятидесятые, не довели дело до конца, не освободились духовно – и расплачиваемся сейчас. Если б я поспешил навстречу вашему мужу, убийства не было бы. Вот она, невыносимая истина!

– Но как же вы могли поверить, что ваш друг – предатель?

– Мне об этом говорил следователь, называл фамилии арестованных ребятишек с семинара Максима… Но дело не в этом! Я был готов поверить во что угодно: мы жили в искаженном мире, когда вековые законы и заповеди изгонялись и вытаптывались. Друг поверил в предательство друга, ученик предал своего учителя. К счастью, Дарья Федоровна, вам этого уже не понять.

– К счастью? Благодаря вам всем, вместе взятым, погиб мой муж. Здесь его письмо к вам.

Она протянула зеленую папку в голубых накрапах старику – глубокому старцу, высокому, изможденному, – в чем только держится его душа?

– Простите меня, – сказала она тихо.

Он прочитал медленно, шевеля губами, повторив концовку вслух:

– «Я – сын предателя – прошу последнего права: ответить за моего отца». И ведь он ответил.

Они долго молчали. Старик принялся листать рукопись, лицо преобразилось, засияли из-под седых бровей – сочувствием? жизнью? слезами? – ослепительно-синие глаза: однако есть еще огонь, есть!

– Боже мой! Ведь это Максим, я узнаю его… Блестящий, бесценный труд. Понимаете, он проследил по черновикам весь ход работы Пушкина над прозой… как бы это попроще?.. Словом, каким образом наш гений, изменяя компоновку предложений, убирая союзы и связки, создавал свою знаменитую краткую динамичную фразу. Неповторимый стиль, единственный в своем роде, – подражание невозможно. Да, русская проза началась с недосягаемого образца – воистину драгоценности!

– Вы ведь читали эти «Драгоценности»?

– Конечно, тогда же, в 57-м. Это была сенсация, все говорили: школа Мещерского. Лев Михайлович, еще почти юноша, сразу пошел в гору.

– Убийца!

– Да, да… И сам Максим с помощью своего сына разоблачил его. «Гости съезжались на дачу» – пушкинский пароль, таинственный отрывок, ключ к тайне понедельника.

Гелий Рябов
ЧЕЛОВЕК С ФОТОГРАФИИ

…вы ничего не знаете. И не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб.

От Иоанна, XI, 50

Сергея Петровича выпустили летом 55-го: «Ваше доброе имя восстановлено, полагаем, обиды держать не станете?» Что он мог ответить этому майору в привычной глазу фуражке с ярко-голубым верхом? Удивительный цвет… В последние лагерные годы все время одолевала какая-то странная ассоциация: бесконечное темно-желтое ржаное поле и васильки, васильки…

Но пришел день – незадолго до свободы, и разделилось царство само в себе: «васильковые» фуражки остались в МВД вместе с безобидными и самонужнейшими «внутренними» делами и проблемами, а госбезопасность вновь обособилась, в который уже раз, и связь времен порвала. Фуражку взяла армейскую, с темно-синим, как у прежней кавалерии, околышем, и высшую награду, традиционную, возникшую еще при Дзержинском – знак почетного чекиста, – тоже изменила: и щит, и ленточку, и меч. Ведь сущность стала иной – как писали газеты, «Органы государственной безопасности освобождены от несвойственных им функций». Раз и навсегда, надо полагать, и если так – все сначала, с нуля, благостно и праведно, и нет больше вопросов, а косых взглядов – и подавно…

Квартиру дали неожиданно быстро, гораздо быстрее, чем он рассчитывал, – в пятиэтажном блочном доме-новостройке на окраине Москвы. Это обетованное место именовалось «Хорошево-Мневники» и, видимо, означало хорошее мнение о чем-то (о себе, наверное?) или нечто мнительное, но, конечно, в положительном смысле. Выделили однокомнатную, на пятом этаже. «Вид-то какой! – восхищался накануне замнач КЭЧ [20]20
  КЭЧ – квартирно-эксплуатационная часть.


[Закрыть], – лес, озеро, поля необозримые… Завидую, брат, но – выстрадал, чего уж…» Когда в первый раз поднялся по лестнице (с одышкой, сердце начало сдавать еще в сороковом, на лесоповале), подумал безразлично: «Трудно немного… Ну и что? Долго ли ножки бить? Потерплю…» Полы были крыты линолеумом (прогрессивно и чисто, о неприятном статическом электричестве он еще ничего не знал), в кухне – трехконфорочная газовая плита «Заря», и стена над ней выложена бледно-розовым кафелем, раковина аккуратно заключена в крашенную масляной краской коробку. А в комнате (шестнадцать и пять десятых квадратных метра) широкое и высокое, вровень с потолком окно и балкон за ним открывали невиданную перспективу, о которой с таким восторгом говорил замнач КЭЧ. Теперь надо было приобретать мебель и устраиваться как следует, несмотря ни на что. В конце концов он теперь уже не бывший заключенный, а уважаемый ветеран своей бывшей организации. Пенсионер. На удостоверении в серой обложке стояли непривычные литеры и аббревиатуры, но означали они все то же, хотя и оставшееся в далеком теперь уже прошлом…

Вот только потолок огорчал (невозможно было привыкнуть): наваливался на голову; на второй день Сергей Петрович начал непроизвольно поднимать руку и тыкать пальцем (не может быть, чтобы так низко!), испортил побелку и палец перепачкал, а ночью дважды проснулся в холодном поту – показалось, что крышка гроба вот-вот захлопнется…

Недели две ушло на привыкание («район» здесь произносили «рыон»), на беготню по комиссионным – приобрел кое-что в комнату и на кухню, потом начались воспоминания, разные и о разном, более всего о далеком и, как теперь ему казалось, счастливом прошлом… Взглянул на пустые стены, и сразу предстали перед глазами скромные деревянные полки и книги на них ровными стройными рядами… Сколько книг у него было в прежней жизни! Их собирали в семействе чуть ли не с XVIII века, редкие книги, запечатлевшие историю возникновения и становления человеческого духа…

Решив выяснить судьбу библиотеки, Сергей Петрович направился в компетентное подразделение своей бывшей организации, здесь его сразу же принял несколько обвислый, но весьма любезный и предупредительный полковник. Выслушал внимательно, сочувственно покачал головой и заметил, горестно вздохнув, что с подобными просьбами многие теперь обращаются – времена-то как изменились, а вот удовлетворить товарищей не представляется возможным, и дело тут не в обструкции какой-никудь (не дай бог!), но в причинах вполне объективных. Ну в самом деле: кого-то постигла злая участь (так выразился полковник), кому-то повезло чуть больше, но все равно: старинный сервиз или ковер «Хорасан» с мебелью в стиле рококо поступили на склад, а оттуда распределились, естественно… Но ведь и следующего владельца постигла злая участь (такое время было, увы!), и следующего (зачастую) – тоже. Где и что теперь искать? Взглянув на Сергея Петровича долгим печальным взором, полковник приглушил голос: вот, жена ушла к другому (писателишка какой-то, фантаст), забрала все серебряные чайные ложки, принадлежавшие свекрови (то есть матери, пояснил полковник), и что тут поделаешь? Пришлось взыскать деньгами, через нарсуд…

Зачем он это рассказал? Бог весть, от огорчения, должно быть. Но бумаги и документы семейные пообещал вернуть и действительно вернул на другой же день – с приятной улыбкой. А Сергей Петрович, возвратившись домой, положил огромный пакет на кухонный столик и долго смотрел, не решаясь вскрыть: прошлое, по которому столько лет тосковал и мечтал о встрече, вдруг обернулось отчаянием, слезами, едва дотронулся до пачки писем (папа писал из Берна). Вспомнилась открытка с каким-то швейцарским видом, кажется, то был Шильонский замок, раскрашенный от руки акварелью. Она лежала в кабинете на письменном столе под стеклом… Но больше всего жалко было аптечки, которую папа привез из каких-то заоблачных далей (он любил путешествовать): на дверце искусно сделанная сцена – сон Франциска Ассизского. Бог с ним, с прошлым этим, не созрела еще душа и нервы не вылечились, как-нибудь в другой раз…

Собрал разложенные на полу пакеты и пачки и начал перевязывать шпагатом. Когда же повел крест-накрест, пальцы вдруг ткнулись в твердый картон – что-то вроде прямоугольного паспарту, и услужливая память сразу же подсказала: фотография, конечно же не семейная, а та самая, с которой все началось. Только почему она не в деле? Да-да, конечно, ее же жена Мерта подарила, поэтому она и сохранилась в личных вещах. А в деле другая, меньшего размера… С грустной усмешкой развернул бумагу. Действительно, большая старинная фотография, хорошо отпечатанная и вид такой, словно вышла из бачка с проявителем каких-нибудь полтора часа назад. «Тогда в бумаге было много серебра… – сказал он вслух. – Так вот ты где, моя погибель…» В лагере он часто вспоминал эту фотографию, она снилась по ночам – ряды матросов в бескозырках с георгиевскими лентами и золотой надписью, офицеры в первом ряду, грозные орудийные башни – «главный калибр». Но теперь все выглядело непохоже, сидели не так и по-другому стояли, и даже пушки почему-то усохли, их калибр не выглядел таким уж грозным. «Св. Михаилъ», что означало не «Святой», как могло бы показаться непосвященному, а «Святитель». Это ведь совсем разные вещи… И вдруг возникла мысль, показавшаяся поначалу дикой: а что, если повесить? Над кроватью? Чтобы просыпаться и засыпать, а перед глазами лучшее твое дело и высокая награда за него. Впрочем, «высокая награда» остается как бы за кадром, но ведь это только «как бы». Одно от другого не отделить…

Как же все было? Помнится, в портовом заводе возник некий чудак-конструктор, на него никто не обращал внимания, все над ним смеялись. Таня познакомила с ним (как его звали? Качин, кажется…) совершенно случайно, в заводском клубе, где она вела литературное объединение «Сейнер». Качин прибился к ней от отчаяния, худой молодой человек в футболке с цветными манжетами и клетчатой кепке с огромным козырьком. Он писал стихи – под Есенина:

 
Поманила и обманула,
Изломала и стерла в пыль.
Вот гляжу я в черное дуло
И кончаю житейскую быль.
 

Он был безнадежно влюблен в самую красивую девушку на заводе… Как она билась и кричала тогда, на берегу… Ну да бог с ним. Это случилось позже, а в тот раз Качин сбегал по просьбе Тани домой и принес нечто вроде подзорной трубы, втроем сели в лодку и подгребли к Острым скалам, там глубина была метров сто, опустил окуляр в воду, сказал равнодушно: «Глядите». И вдруг темное, едва различимое дно рванулось навстречу, и мелкая галька на нем будто ударила по глазам. На песке шевелилась камбала, и можно было вполне уверенно сказать, что весит она все два кило или даже больше.

Он был непризнанный гений, этот Качин, и Сергей горячо пообещал ему всевозможное содействие и помощь. Но Качин пожал узкими плечами: «Не надо. Директор сказал, что аттракционов не требуется, а я скорее лопну, чем преподнесу свой оборонный сюрприз этому непатентованному идиоту. Дело в другом. Татьяна Николаевна обещала познакомить с вами, так как вы работаете в определенном месте». – «Хотите, чтобы мы привлекли директора к ответственности за вредительство?» – Сергей бросил на Таню осуждающий взор. Она не должна была рассказывать постороннему, где он служит. Это было оговорено раз и навсегда. Таня поняла: «Я должна была бросить Качина на произвол судьбы?» Эх, Таня, Таня… Всегда одна и та же, во всем, до мелочей… Что ж, с этим, верно, уж ничего не поделаешь. «Вам надобно обратиться к Сцепуре, – жестко сказал Сергей, – это по его части». – «Незачем мне, – буркнул Качин. – За мной следят». И Сергей понял, что инженер не шутит. «Кто?» Качин развел руками: «Это ваше дело узнать. Разве можно, чтобы такой прибор попал в руки врага? Пусть директор и дурак!»

Конечно, это было невозможно. Ведь будущее – за подводными лодками, это Сергей знал твердо, и не только потому, что служил в ОГПУ, но и потому, что очень увлекался техническими журналами. А они все утверждали: подлодки и дирижабли. Третьего не дано.

Но ведь этот прибор сможет обнаруживать и дирижабли – требуется только усовершенствовать его!

Нужно было принимать срочные меры.

Ах, как все непросто…

Райцентр у моря, в котором Сергей оказался в 1929 году из-за своего соцпроисхождения и «неразборчивых» знакомств или «связей», был обыкновенным южным городком – пыльным, скучным, одноэтажным. До революции такие именовались заштатными. По улицам бродили стаи собак (при этом они совсем не были бродячими, у каждой имелся хозяин, просто здесь испокон веку бытовало правило: зверь должен не только охранять дом, но искать себе пропитание сам) и продавцы мороженого. В наскоро сколоченных (в незапамятные времена) деревянных будках дремали торговцы домашним вином. У одних оно было перекисшим, то есть «сухим», у других слегка закисшим, то есть «полусухим», – в дело шло все, потому что с апреля и до ноября по грязным тротуарам дефилировали «отдыхающие» в белых панамах и коломянковых штанах или креп-жоржетовых платьях – в зависимости от пола. Сонные милиционеры в плантаторских шлемах поддерживали общественный порядок, который, впрочем, никогда не нарушался (разве что Сеня выгонял из дома Соню – по подозрению в адюльтере с соседом Борей или Иван Сергеевич бил спьяну Маланью Титовну – без всяких подозрений). Вспомнил: сразу же после Нового года вызвал начальник управления, секретарь пропустил мгновенно, это было из ряда вон и предвещало неприятность. Так оно и произошло. Посмотрев тяжело (будто выстрелил темными глазками, стремясь поразить наповал), начальник спросил медленно, с наслаждением, будто свою любимую простоквашу ел (он был горячим поклонником Мечникова и считал вслед великому ученому, что дрожжевой грибок, возникший естественно, без участия человеческих рук и ума, в сочетании с утренней гимнастикой и ежегодным курортным лечением «на водах», продлит драгоценную жизнь если и не навсегда, то надолго – так надолго, что можно сказать и навсегда): «Слушай, что это у тебя за фамилие такое? – И, заглядывая в анкету, прочитал раздельно: – Бо-де? Ты что, не русский, что ли?» – «Русский. Предки в России с конца восемнадцатого века». – «Ты вот пишешь, что твой прадед – барон? Это как?» – «Предки эмигрировали из-за Великой французской революции». – «То есть они были врагами народа, великого и талантливого французского народа?» – «Совершенно верно. Но уже мой отец был всего лишь школьным учителем, позже – членом партии». Начальник прищурился: «Знаешь, Боде, я впервые в жизни вижу перед собой живого барона. Ты, значит, как Врангель? Забавно… А что у тебя с… этой?» – он снова заглянул в «дело». «Если вы имеете в виду Татьяну Николаевну, – ровным голосом сказал Сергей, – то ничего. Два года назад она отказала мне, мы даже не переписываемся». Начальник вздохнул: «Но ведь она дочь действительного статского советника и начальника порта. Ты что же, не мог найти социально равного товарища?» – «Это трудно. Я ведь барон», – брякнул Сергей и тут же горько пожалел о своей несдержанности. Глаза начальника потемнели еще больше и слились с глазницами. Две черные впадины взирали холодно-непримиримо: «Твое фамилие дважды упомянуто в энциклопедии «Брокгауз и Ефрон». Пролетариев и сочувствующих в этот царский список не помещали и потому…» – «Помещали, – перебил Сергей (однова́ живем, – подумал он горько, – чего уж теперь…), – том 85-й, страница 421-я. Плеханов. Ленин признавал его своим учителем». Глазки оживились: «Это мы знаем. Сегодня за Ленина многие прячутся. Только что завещал нам великий Ленин, уходя от нас? То-то… Ты как оказался в органах?» – «В восемнадцатом со мною беседовал товарищ Уралов и препятствий не нашел. Мне кажется, что свою верность партии я доказал делом». – «Это тебе только кажется. В Тутутский райотдел старшим о пером поедешь? Это все, что я могу для тебя сделать. Мы сегодня не можем игнорировать классовый принцип подбора кадров. ЧК – штука особая…»

Но главный сюрприз начальник преподнес напоследок (он был большой мастер этих сюрпризов, «штук», как он их называл): «Мы решили подвергнуть тебя испытанию. На прочность и выдержку. Как ты на это смотришь?» Что можно было ответить на подобный вопрос? Сергей служил не на театре. «Готов!» – ответил он кратко, полагая, что все это обычные «штуки» начальника. Игрун. Все играет, играет… «Понимаешь, Боде, к твоему несчастью, получилось так, что имеет место совпадение: Татьяна Николаевна служит в Тутутах и тебе тоже придется там служить. Что отсюда следует?» У Сергея начало ломить в ушах. «Я уже объяснял: мы разошлись». – «Это – твое дело. А вот наше общее дело в том, чтобы ты – как бы это понятнее выразиться? – не встречался с нею, что ли? Во всяком случае, мы тебе этого не рекомендуем. А там – посмотрим. Может, я первый буду ходатайствовать перед наркомом, чтобы тебя вернули к нам». – «Значит, испытательный срок?» – хмуро усмехнулся Сергей. «Ты, Боде, всегда любишь уточнять, – начальник загадочно улыбнулся. – Это большое подспорье в нашей профессии. Будь здоров».

Сергей вышел из кабинета и остановился перед столом секретаря. Сердце вдруг упало, а потом начало проталкиваться к горлу такими тугими и резкими скачками, что потемнело в глазах. Секретарь вскочил, торопливо наполнил стакан: «Плохо? Вызвать врача?» – «Не надо…» На другой день он уехал к месту службы.

Позже он часто спрашивал себя: зачем? В конце концов, филологическое образование всегда могло прокормить, дать кусок хлеба и даже с маслом… Он сразу вспомнил Ленинград, Университетскую набережную, лекции Веселовского по литературе Возрождения и Таню – она всегда садилась рядом и задавала вопросы громким шепотом. Однажды ему показалось, что он влюблен, вышли на набережную, незаметно добрели до сфинксов у Академии художеств, он все хотел и не решался спросить, как она к нему относится, и вдруг Таня заглянула ему в глаза: «Сережа, а где вы служите на самом деле?» Он пробормотал что-то нечленораздельное – неужели догадалась? А с другой стороны – чего бледнеть? Он служит в ГПУ, органе пролетарской диктатуры, он полностью разделяет все основополагающие позиции своего учреждения – чего стыдиться? Рудиментарные всплески так называемой дворянской совести. Да и совесть ли это?

Но он ничего ей не объяснил – подумал, нельзя, невозможно, ведь выслушает, улыбнется печально или отчужденно и скажет: «Прощайте, Сережа». Но ведь невозможно это, совершенно невозможно!

Проводил ее, она жила на другой стороне Невы, в доме, примыкающем к бывшему Сенату, «бывший графини Лаваль» – так именовался этот немного вычурный, с его точки зрения, особняк, в котором некогда прятался от государя императора Николая Павловича диктатор Трубецкой. Бывший, бывший, почему-то подумал он, – сколько бывших… Постояли у парадного, светлая летняя ночь – бледное подобие угасающего дня – опускалась над затихшим городом, золотые блики ползли, покачивались и сливались друг с другом в благородно мерцающие пятна, и вода была живая, и он снова подумал: «живая вода» – это ведь символ какой-то, это так прекрасно, неужели эта странная девушка, незнакомка эта, вдруг возникшая за хрустальным стеклом, не понимает, не чувствует того, что с ним сейчас происходит…

– Я подумала, – вдруг сказала она, – теперь слишком поздно или очень рано, и это, конечно, все равно, но, может быть, вы хотите чаю? Я бы не отказалась…

– Это удобно?

– Моя комната в начале коридора, а соседи давно спят.

…Через три часа, когда он, осторожно ступая босыми ногами по скрипящему паркету, вышел на пустую еще кухню, чтобы напиться из-под крана, увидел: перекипевший чайник залил керосинку и погасил ее. И слава богу, а то какой бы пожар мог случиться…

А вот с ним этот пожар случился и все набирал и набирал мощь и силу, и однажды он решился и рассказал Тане все: и где служит, и что делает. Она выслушала спокойно и едва заметно качнула головой: «Сотри случайные черты…» – «Ты о чем?» – «Так…»

Но с того вечера их отношения стали прохладнее, а когда он попытался сделать официальное предложение, она грустно улыбнулась: «Ты хоть знаешь, кто мой отец? Кем он был?» И все развалилось, едва начавшись…

Зачем он поехал? Смутные, вялые мысли не складывались в формулу. Все крутилось вокруг «категорического императива», долга, чести и прочих старорежимных понятий. Пресловутый «императив» и вообще был придуман Кантом для оправдания бытия божьего и поэтому являлся чем-то бесконечно чуждым и даже враждебным. И тем не менее… «Ладно… – сказал себе Сергей. – Обойдется как-нибудь…»

В городок он приехал весной, вовсю цвели черешни, вишни и яблони, на базаре торговали ранней, парниковой клубникой «царица». У самого бойкого частника это название было перечеркнуто жирным красным крестом и вместо него написано другое: «комсомолка». Клубника была сочной, сладкой и ароматной, и Сергей подумал, что дело не в названии. Подумал и тут же выругал себя за такие несвоевременные мысли. С базара он отправился к месту службы: райотдел помещался в старинном здании – здесь до революции «функционировала» частная гимназия мадам Эпшиц, теперь же вместо сторожа в галунах и бороде медленно прохаживался часовой в фуражке с васильковым верхом. Вошел, молоденький дежурный проверил удостоверение и предписание и объяснил – значительно и с толком: «Кабинет товарища Сцепуры находится на втором этаже, там увидите…» В здании царила тишина, и это означало, что либо контрреволюция в Тутутском районе изрядно поутихла, либо наоборот – все разъехались на задания. На дубовых дверях с многочисленными штапиками и филенками сверкала бронзовая ручка с мордой льва (Боде подумал, что раньше именно за этими дверьми восседала мадам Эпшиц) и чернела стеклянная табличка с золотыми буквами: «Начальник Тутутского районного отдела ОГПУ при СНК СССР тов. Сцепура В. Г.» Постучал, строгий голос пригласил: «Войдите», – дверь поползла легко и непринужденно – наверное, петли смазывали тщательно и каждый день, – и Сергей увидел владельца кабинета. То был человек лет сорока в коверкотовой гимнастерке без петлиц и знаков различия, белый воротничок подпирал крепкую жилистую шею, белесовато-голубоватые глаза смотрели пристально и твердо. Под крупным носом «бульбой» слегка топорщились небольшие, тщательно подбритые усы квадратной формы. «Боде? Я предупрежден сверху. Функции наших органов представляете? Ну и хорошо, это я пошутил по-дружески, по-товарищески, надеюсь, будем товарищами? И прекрасненько! Дело ваше я просмотрел, учились на филологическом? Что надо! Я учусь на рабфаке, нынче без образования – сторожем на кладбище и то не возьмут! Что такое нулевая морфема, представление имеете? Ну и молодцом! А теперь – шутки в сторону и слушайте сюда, я объясню, какое направление и что конкретно мы намерены вам поручить… Да, вот еще что: меня зовут Валерианом Грегориановичем, в условиях службы – «товарищ Сцепура». «Направление» уложилось в три слова, конкретика заняла больше времени, она была совсем не такой простой и безмятежной, как показалось Боде поначалу. По словам Сцепуры, в районе действовали и белогвардейские недобитки, и кулачье, и даже националисты – из числа проживавших в немецких колониях. «Национал-социалистская рабочая партия день ото дня приобретает в Германии силу и популярность», – заметил в связи с этим начальник РО.

Работать с товарищем Сцепурой было непросто. Был он взбалмошен, нетерпим, нахрапист, от раз принятого решения не отступал никогда. С ним никто не спорил (сотрудники давно убедились: себе дороже), и когда Сергей попервости попытался в каком-то пустяке настоять на своем, получил ответ: «Не для того меня сюда поставили руководство и партия, чтобы я сначала принимал решения, а потом думал». «Партия и руководство», – поправил Сергей скорее машинально, нежели принципиально, но Сцепура разразился гневной речью, и Сергей понял: для начальника эта очередность не пустой вопрос. «Как ты не понимаешь? – вещал Сцепура. – Партия – она совсем другим занята, ее дело промышленность и там сельское хозяйство, не забывай и того, что нынче в партии скрытых и явных оппозиционеров пруд пруди, и прочих разных гадов – тоже, и именно нам, Госполитуправлению, доверено товарищем Сталиным всю эту нечисть выводить на чистую воду. Нет, Боде, ты окончил свой университет еще под сплошным влиянием царской профессуры, и потому твоя красная интеллигентность у меня под большим сомнением, скажу тебе прямо. А зачем тебя из центрального аппарата к нам спустили? За неразборчивые связи, так? Кстати, предупреждаю, не вздумай. А теперь скажу тебе мечту: окончу рабфак, буду дальше разрабатывать теорию великого и могучего русского языка, чтобы, к примеру, доказать: одушевленность существительного «мертвец» – проклятое наследие царского режима и опиум для народа. Ведь что утверждается? Почему одушевленное оно? Потому что была вера в загробную жизнь, воскресение мертвых и живую душу».

Сергей молча вышел из кабинета. Сцепура под любое возражение неотвратимо подводил политическую базу, и у Сергея хватило и ума и опыта, чтобы понять: спорить бесполезно. Пушкин осуждал Чацкого за страстные речи перед глупцами. Уроки классики следует помнить. Но жизнь не укладывалась в инструкции. Таня была здесь, рядом, и теория вероятности безжалостно предсказывала встречу. Она и случилась неделю спустя, на улице, Таня шла по противоположной стороне с хозяйственной сумкой, откуда торчали перья зеленого лука и округлый бок огромного огурца; первым побуждением было перебежать через дорогу и взять эту сумку из ее напрягшейся (это было видно!) руки, но Сергей вспомнил разговор с начальником управления и предупреждение Сцепуры и с горечью подумал, что именно из-за Тани его перевели на самую что ни на есть низовую работу, если же сейчас все начать сначала, куда переведут потом? И он не окликнул ее, проклиная себя за трусость, слабость и нежелание ссориться с начальством. «Да и зачем? – успокаивал он себя. – Она меня не ищет, расстались мы холодно, не нужен я ей, нет, не нужен…» Но заползла невесть откуда взявшаяся горькая мыслишка или – кто знает – надежда: а может быть, нужен? И не все потеряно еще?