Текст книги "Именем закона. Сборник № 1"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

Соавторы: Инна Булгакова,Сергей Высоцкий,Анатолий Ромов,Гелий Рябов,Аркадий Кошко,Ярослав Карпович,Давид Гай,Изабелла Соловьева,Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 57 страниц)

План Ухова был в немалой степени рассчитан на страх своих жертв за судьбу близких. Перед выходом «на дело» Ухов звонил по домашнему телефону человека, к которому собирался идти. И, убедившись, что кто-то из его близких дома, шел к самой жертве. Так что наряду с пистолетом у него был в запасе и второй козырь: угроза, что его «друг» в случае чего не пощадит родственников.

На мясокомбинат Ухов собирался пойти сразу же после звонка Шестопалова. Но, поскольку на квартире Кутателадзе ему никто не ответил, в расчете на появление кого-то из членов семьи перенес нападение на следующий день. Именно в этот день в Москву приехала Вера Северьяновна…

Сейчас, прислушиваясь к звукам старой мелодии, Иванов вспомнил еще один эпизод, случившийся в день «визита» Ухова в кабинете Шестопалова. Суть эпизода была в том, что Шестопалов, убежденный ранее, что Чубиев с возвращением в Москву свое существование прекратил, именно в этот день вдруг решил позвонить в Краснопресненский пункт сбора стеклотары. И, услышав отзыв Иванова, с ужасом осознал свою оплошность. Ведь Ухов не был предупрежден о Чубиеве. Шестопалов тут же попытался перезвонить Ухову, но было уже поздно…

Мелодия, звучавшая в приемнике, была хорошо знакома Иванову. Чистый, спокойный звук трубы… Взглянув искоса на Веру Северьяновну, Иванов подумал: сейчас не тот момент, когда нужны разговоры. Нужно просто помолчать. И вслушаться в старую и по-прежнему прекрасную мелодию.

Сергей Высоцкий
ПУНКТИРНАЯ ЛИНИЯ

Пунктир – линия из отдельных, близко расположенных друг к другу точек (…)

Из словаря

1

В этом большом зале Корнилов всегда чувствовал себя неуютно. От голубых стен веяло холодом. Алые, словно майские транспаранты, ковровые дорожки вызывали раздражение. И кресла были обиты алым кожзаменителем. Перегоревшие лампочки за пыльными плафонами чем-то напоминали погибших мотыльков. Стоя перед микрофоном в центре бескрайней сцены, полковник почти физически ощущал силу этой нарочитой дисгармонии.

Он приходил сюда два-три раза в год на «встречи с населением». Собирались в основном пенсионеры. Многие лишь с одной-единственной целью – потешить праздное любопытство, проверить очередной нелепый слух, посетовать на распущенность молодежи. Газеты в последнее время подробно писали о происшествиях в городе, но люди по привычке считали, что самое главное, самое важное по-прежнему утаивается.

Корнилов уже знал в лицо особо любознательных завсегдатаев Дома культуры и, когда проходили первые минуты волнения, – а полковник всегда волновался, выступая перед публикой, – замечал, как в пятом ряду пишет очередную записочку полная дама с пышной прической. Ее вопросы всегда заковыристы, как и почерк. Впрочем, записки дама никогда не подписывает. А в первом ряду нетерпеливо ерзает в кресле сухой мужчина в кремовом чесучовом пиджаке, увешанном потемневшими от времени значками. Чувствуется, что он ждет не дождется, когда Корнилов закончит выступление, чтобы задать свой вопрос. Полковник мог поклясться, что спросит мужчина о том, почему до сих пор не наведен порядок в торговле и покупателей по-прежнему обвешивают, продают сырой сахарный песок, а жалобные книги по-прежнему держат под замком. На каждой встрече он задает одни и те же вопросы. И всякий раз Корнилову нечего возразить. А пообещать, что положение изменится, ему не хватает духу. И сказать о том, что его, полковника Корнилова, прямое дело – бороться с особо опасными преступлениями, а не с бессовестными работниками торговли, он тоже не может: здесь, в этом зале, Игорь Васильевич представляет всю милицию, а не только уголовный розыск.

Для себя он уже давно сделал вывод: сколько ни говори о безобразиях в нашем быту, в ближайшие годы ничего не изменится – люди утратили чувство собственного достоинства, чувство личности и поэтому думают только о себе. Но попробуй скажи это вслух!

Рядом с ерзающим борцом против обвешивания сегодня сидит пожилой мужчина – сухой, подтянутый, с импозантной внешностью. Корнилов уже несколько раз видел его в зале и даже решил – по напряженному лицу и пристальному изучающему взгляду, – что у старика тоже есть к нему какой-то острый вопрос. Но он ни о чем не спрашивал и, насколько Игорь Васильевич мог заметить, записок не писал. На прошлых встречах он сидел где-то в третьем или четвертом ряду, но сегодня пересел на первый, поближе к ступенькам, ведущим из зала на сцену. Лицо у него было такое же напряженное, как и раньше, и у полковника мелькнула мысль, что сегодня после лекции мужчина наконец решится и подойдет к нему.

Закончив выступление, Игорь Васильевич ответил на вопросы. Унылый представитель общества «Знание» поблагодарил его под аплодисменты присутствующих, а потом полковника, как обычно, обступили несколько наиболее любознательных участников встречи, считающих, что в «узком составе» он будет более откровенен.

Крупная дама, чуть ли не на голову выше Корнилова, оказалась проворнее других. Загородив полковнику путь к выходу, она спросила:

– Это правда, что в милицию ворвался маньяк и потребовал встречи с вами?

– Именно со мной? – улыбнулся Игорь Васильевич, и в это время кто-то тронул его за плечо. Оборачиваясь, Корнилов подумал об импозантном мужчине с первого ряда. Это и правда был он. Только вблизи мужчина выглядел много старше.

– Нам нужно поговорить. – Голос у старика был строгим, и Корнилов понял, что у него стряслось что-то серьезное.

– Слушаю вас…

– Не здесь. – Старик разжал кулак и показал Корнилову ключ. – Я взял у директора. В его кабинете никто не помешает…

– Простите! – оскорбленно сказала громоздкая дама, пытавшаяся выведать подробности про маньяка. – Не только вам хочется поговорить с товарищем Корниловым.

– Вы поговорите в следующий раз, – все так же строго сказал старик.

Было в его голосе кроме строгости что-то такое, отчего дама сразу сдалась. Какая-то проникновенность, что ли. Корнилов внутренне усмехнулся: «Раз уж эта тетка перед ним спасовала, то мне придется набраться терпения».

Они прошли по длинному, такому же неуютному, как и зрительный зал, коридору. Корнилов отметил, что его спутник прихрамывает. Старик открыл дверь с табличкой «Приемная», щелкнул выключателем. Сказал:

– Я в этом доме двадцать лет директором отработал. Могу ходить с закрытыми глазами. – Тем же ключом он отпер следующую дверь – в директорский кабинет.

Игорь Васильевич подумал с неудовольствием: «Пока он тут двери отпирает, мог бы рассказать о своем деле».

Они сели у длинного стола с многочисленными пятнами от выпивки на потускневшей полировке. Старик провел ладонями по столу – не то погладил старого знакомого, не то раздвинул какие-то только ему видимые бумаги – и сказал:

– Я хочу сделать признание… – И, чтобы у Корнилова не осталось никаких сомнений в том, что дело серьезное, добавил: – Признание в тяжелом преступлении, которое я совершил в сорок втором году. Здесь, в Ленинграде.

Он надолго замолк, словно на эти первые фразы потратил все силы. Бесцветные глаза смотрели на Корнилова не мигая.

– Если преступление тяжелое и срок давности на него не распространяется, – осторожно начал Игорь Васильевич, – то вам следовало бы пойти к прокурору… – Первой его мыслью была мысль о предательстве в годы войны.

– Нет, – покачал головой старик. – Я ни к кому не пойду. А срок давности истек.

– И все-таки…

– И все-таки вы обязаны меня выслушать. А там будет видно – к прокурору или еще куда. – Старик натянуто, одними губами улыбнулся. – У меня ведь своя корысть. Не хочу, чтобы узнали потом, после моей смерти…

– Ну что ж, признавайтесь, – сказал Корнилов. Старик этот, с его властной манерой разговаривать, стал вдруг ему неприятен.

– Я к вам, товарищ полковник, отношусь с большим уважением. – В голосе старика Игорь Васильевич почувствовал обиду. – Не раз слушал ваши лекции. Послушайте и вы меня.

Корнилов промолчал, хотя его так и подмывало сказать что-нибудь резкое. Пускай уж поскорее выкладывает свою историю, а не то можно увязнуть в препирательствах.

– Всякий допрос начинается с установления личности, – начал старик. Похоже, что детективы не проходили мимо его внимания. – Вы меня не спрашиваете, даже бумагу для протокола не приготовили. А я все же представлюсь: Романычев Капитон Григорьевич, – он слегка поклонился. Игорь Васильевич отметил, что поклонился старик очень естественно, с каким-то даже артистизмом. – Родился в селе Сосновое Вологодской области в двадцатом году. Седьмого ноября. В Ленинграде с тридцать четвертого. Вы ничего записывать не будете?

– Капитон Григорьевич, – почти ласково сказал Корнилов, – мы же договорились – я вас выслушаю, а там и решим, кто будет вашим делом заниматься.

Старик усмехнулся, давая понять, что ни о чем они не договаривались, но он готов подчиниться.

– Когда началась война, я работал в типографии Володарского. Метранпажем. – Он взглянул на Корнилова, словно желал удостовериться, что полковник знаком с этим словечком. Игорь Васильевич кивнул. – В армию меня не призвали. По здоровью. Вы, конечно, заметили… А так как я к тому времени был человек партийный и по всем показателям передовой, перевели в специальный цех, где печатали продовольственные карточки. – Он помолчал немного, облизнул сухие губы. – Вы-то знаете, что такое карточки. Я слышал, как вы рассказывали в прошлый раз про блокаду.

Огромные напольные часы, стоявшие в углу директорского кабинета, вдруг захрипели и начали бить. Они пробили двенадцать раз, и еще долго в их механизме тонко пела какая-то струна. А стрелки на циферблате показывали только восемь.

– В конце декабря у меня умерла от голода мать. В справке о смерти написали: «упадок питания»…

Корнилов вдруг почувствовал желание встать и уйти из этого пропитанного пылью кабинета. И никогда больше не видеть старика, не слышать всех тех мерзостей, в которых он собирался исповедоваться. А уж о том, что за исповедь сейчас последует, Игорь Васильевич догадался, едва услышал про карточки. Но вместо того чтобы подняться, он медленно провел тяжелой ладонью по лицу, словно попытался стереть с него гримасу брезгливости.

– У жены и у дочери началась дистрофия – детские и иждивенческие карточки обрекали на смерть. Если нечего было продать или сменять на продукты… А у нас не было ничего ценного. Даже обручальных колец. Соседи обменивали на еду картины, фарфор. За книги получали хлеб.

– А почему ваша жена имела иждивенческую карточку? – спросил Корнилов.

– Сидела дома с дочерью. Ей только что исполнился год. Вы спросите, почему не эвакуировали? Пытались, да неудачно. Вывезли ранней осенью под Новгород, а там появились немцы. Вернулись измученные. У жены дизентерия. Никуда уезжать она не захотела. Вот тут-то все и произошло. Вы когда-нибудь видели голодные детские глаза? – Лицо старика перекосила судорога, и Корнилов подумал без всякого сочувствия: «А он, того и гляди, заплачет».

– Ты приходишь домой, и глаза следят за тобой с тревогой и с надеждой. Изучают твое лицо. Если у тебя в кармане нет ни крохи хлеба, малыш понимает это сразу. И в глазах уже ни тревоги, ни надежды. Только равнодушие и тоска.

Один мой знакомый, – он служил в газете ПВО, – предложил печатать хлебные талоны. Знаете, когда видишь, как умирают дети… – Старик замолчал. Словно собирался с духом. Впервые за время разговора лицо его тронула легкая гримаса тревоги.

«Так-то лучше, – не в силах подавить неприязнь, подумал Корнилов. – А то пришел с повинной, как будто подвиг совершил. Сам себе нравится».

– Талоны от хлебных карточек – не такое простое дело. Прежде всего бумага. Я начал выносить обрезки от продовольственных карточек. Их тоже держали под контролем, но иногда удавалось припрятать несколько полосок. Потом вынес набор букв. Не сразу. По буковке. Такой шрифт, которым печатали карточки, имелся только в нашей типографии. И только в режимном цехе, где я работал. Там я брал и краску. Особую типографскую краску. Мой товарищ – вам следует знать его имя – Поляков Петр Михайлович заказал бронзовую дощечку, на которой зажимались буквы. Но сбыть талоны отдельно от карточек было нелегко. Вы, наверное, помните: продавщица брала карточку, отрезала талон, наклеивала на лист бумаги, а уж потом отвешивала вашу пайку хлеба.

Похоже, Капитон Григорьевич хотел вызвать у своего собеседника сочувствие. Как же! Оба пережили блокаду, ели один и тот же тяжелый сырой хлеб.

– У Петра нашелся приятель – директор продуктового магазина на углу Каляева и Чернышевского. Там и сейчас магазин. Директора звали Анфиноген Климачев. Половину талонов он брал себе, половину отоваривал нам…

– А почему этот Анфиноген не служил в армии?

Капитон Григорьевич пожал плечами.

– Я понимаю, – сказал Корнилов, – вы – калека с детства. Поляков служил в военной типографии. А директор магазина?! Древний старик?

– Нет. Лет тридцати. А почему он не служил, не знаю. Не поинтересовался. Талоны спасли жену и дочь. Если бы хлеб шел только для них, это были бы крохи. Полкило, килограмм в день.

– Вы хотели сказать, что ограничивались только хлебом?

Старик посмотрел на Корнилова с укоризной:

– Я пришел рассказать вам все.

Игорь Васильевич вспомнил, как в начале января сорок второго они с бабушкой – мать положили на десять дней в больницу – решили распилить на дрова старенький диван. И когда отодвинули диван от стены, нашли несколько засохших кусков белого хлеба. Они остались от довоенных бутербродов. Съев колбасу, Игорь тайком от матери запихивал булку за диван. А мышей в квартире не было. Наверное, накануне блокады они все ушли из города. Эти сухари врезались Корнилову в память так же ярко, как и первый салют.

– Я говорил вам, – продолжал старик, – половина талонов шла директору. Остальные делили мы с Поляковым. Я решил вынести еще несколько литер. Понимаете? Несколько букв и цифр. У нас появилось два новых слова: «сахар» и «крупа». Потребовалось много обрезков бумаги. Прятать их стало трудно, и я привлек одну женщину. Не называю фамилию – в сорок третьем ее убило снарядом. У нас был хлеб. Много хлеба. Крупа, сухое молоко. А летом сорок второго появился американский шоколад, тушенка, водка. Но я уже привык. И потом, в сорок втором люди от голода не умирали…

– Умирали, – не удержался Игорь Васильевич, хоть и дал себе слово не прерывать эту исповедь.

– Умирали дистрофики. Последствия тяжелой зимы…

Часы опять пробили двенадцать.

– Да… О последующем говорить сложнее. – Старик вынул аккуратно сложенный чистый платок и вытер свой пятнистый лоб.

– Капитон Григорьевич, может быть, на этом и закончим? – спросил Корнилов. – Срок давности у нас не применим только к нацистским преступникам и их пособникам. Судить теперь вы можете себя только сами.

Романычев вдруг рассмеялся неприятным мелким смешком.

– Я, товарищ полковник, всю жизнь в обнимку с уголовным кодексом прожил. Знаю, что мне грозило в военное время. Тут статья особая.

– Сейчас не военное время! – отрезал Корнилов. Надрывный смех Капитона Григорьевича ему не понравился.

– Вы должны меня выслушать! Должны… – В голосе старика появились теперь просительные нотки. – То, о чем я вам расскажу…

– Не хочу, – устало сказал Корнилов. – Грехи отпускать – не по моему департаменту.

– Товарищ полковник, тут дело особое. Страшное дело… Мы-то отделались легким испугом, а начальника цеха… Расстрел ему дали.

У старика, наверное, просто не хватило духу сказать «расстреляли», но у Корнилова мелькнула догадка, что высшую меру заменили штрафным батальоном. Он спросил об этом. Но старик замотал головой:

– Расстреляли.

– Он был с вами?

– Нет.

– Но тоже воровал талоны? – допытывался Корнилов, все еще не веря в страшную правду.

– Да нет же! Нет! – закричал старик. – Что вы прикидываетесь простаком! Не виноват начальник был ни в чем. Когда Анфиногена Климачева арестовали и начали трясти наш цех, я подбросил в карман его халата несколько поддельных талонов на сахар.

– И за эти талоны…

Старик кивнул.

– Анфиноген нас не продал.

– И что же произошло потом?

– Ничего. Несколько месяцев мы переждали, а потом я снова начал печатать талоны. Поляков их сбывал куда-то в райторг. Стали покупать всякую золотую ерунду. Напечатали мы тогда гору водочных талонов.

– А этот начальник цеха?

– Звали его Алексей Дмитриевич Бабушкин. Остались у него жена и сын. Живут на Каменном острове. Вы, конечно, хотите знать, не реабилитировали ли Бабушкина? Нет, наверное. Я ведь молчал. Поляков тоже. Климачев большим человеком стал – заместителем председателя райисполкома. Но он давно умер.

Корнилов теперь понял, откуда знакома ему эта фамилия. Он вспомнил Климачева – крупного веселого мужчину с густой гривой седых волос, который, едва познакомившись с человеком, тут же и как-то очень естественно переходил на «ты», рассказывал остроумные анекдоты. И при этом никогда не повторялся.

– С Поляковым не встречались?

– Нет.

– Значит, родные Бабушкина так и считают его преступником?

Старик не ответил. Несколько минут они сидели молча. Потом старик достал из авоськи бутылку кефира.

– Извините, у меня желудок больной. Надо часто есть. – И, сорвав крышечку, не торопясь выпил кефир прямо из бутылки. Кадык на его худой шее неприятно двигался, и Корнилов отвел глаза.

«История с Бабушкиным меняет дело, – подумал он. – Показания этого деда нужны, чтобы снять пятно с невинного человека. Через сорок пять лет после смерти! – от этой мысли на душе у Игоря Васильевича стало муторно. – Желудок бережет, сволочь!»

– А вам, Капитон Григорьевич, никогда не приходила в голову мысль заглянуть домой к Бабушкиным? К вдове и сыну.

– Приходила. Я рядом с их домом не один круг сделал. И к сыну в автобус садился – он экскурсии по городу возит. И заговаривал с ним – мы ведь не знакомы. А правду рассказать язык не поворачивался. Не поверите – думал, как расскажу, как посмотрит он мне в глаза, тут же и умру от ужаса.

«Это был бы для тебя лучший выход», – подумал Корнилов и поднялся.

– Сегодня у нас пятница – в понедельник в двенадцать я вас жду на Литейном. – Он оторвал от перекидного календаря, стоявшего на директорском столе, листок и написал на нем номер своей комнаты и телефон. – Будет хорошо, если вы все подробно опишете.

– Нет, нет! – испуганно сказал старик. – У меня не получится. Я пробовал. Рука немеет. – Он тяжело поднялся со стула, засунул пустую бутылку в авоську. Увидев, что Корнилов пошел к двери, заторопился: – Подождите. Я покажу вам, где выход.

– Не заблужусь, – пробурчал Корнилов. И, обернувшись, с порога сказал: – И мой вам совет – сходите к Бабушкиным.

2

На улице уже зажглись фонари. Молодая, с сердитым лицом продавщица укладывала на тележку свой товар – бутылки «Полюстрово», кувшины с соком. Заметив, как Корнилов скользнул взглядом по бутылкам, сказала:

– Вот, наторговала за весь день на двадцать два рубля. На минералке не разбежишься.

– А соки? – рассеянно поинтересовался Игорь Васильевич.

– Чтоб они все прокисли! – бросила продавщица. – Покупателям говорю – перебродившие. Хоть и сама ничего не заработала, а нашей дуре все назад привезу.

«Наша дура», наверное, директор столовой», – подумал Корнилов, открывая машину. Кто-то уже успел нарисовать на пыльной дверце череп с костями.

– С вас причитается, – сказала девушка. – Я от машины мальчишек гоняла. Они бы тут вам такого понаписали…

Корнилов не ответил. Сел в машину, завел мотор. Он видел, что лицо у продавщицы стало снова сердитым. Наверное, обиделась на его невнимание. «А девчонка симпатичная, – подумал он. – Какая фигурка ладная». Опустив стекло, Игорь Васильевич крикнул:

– А что причитается-то? Стакан твоего перебродившего?

– Поездка с ветерком! Люблю в машине покататься.

– А соки куда?

– Да уж… И выручку сдавать надо, – она побренчала мелочью в кармане. – Не судьба мне с вами покататься.

Корнилов прощально поднял ладонь и нажал на газ.

Он ехал по городу, внимательно следя за дорогой, за пешеходами, готовыми ежесекундно выскочить на проезжую часть, за светофорами, за обгоняющими машинами. Он был осторожен и собран. Но не мог бы ответить на один самый простой вопрос: куда он едет? Просто ехал и ехал, следуя дорожным указателям. И думал о Бабушкине, которого расстреляли в сорок втором году ни за что. И больше всего Корнилова угнетала мысль о том, что в памяти людей, в нашем мире живых этот Бабушкин мог бы так и пройти запятнавшим свое имя мародером, умри Капитон молодым, не успев раскаяться. Молодые не каются, им некогда о душе задуматься. У них просто нет на это свободного времени.

«Ну и Капитон, ну и Капитон! – твердил Корнилов. – Липучий кровосос. А Климачев? Когда ему о душе было вспоминать! Заводы, стройки, сессии… О прошлом, наверное, и мысли в голове не держал. А Поляков? Где-то ведь топчет землю». И снова Корнилов возвращался мыслью к Бабушкину. К состраданию, которое вызывала судьба этого человека, примешивался теперь и чисто профессиональный интерес. Чего-то недоставало Корнилову в рассказе старика для полной картины преступления. Ну, во-первых, история с тем же Бабушкиным. Нашли у него в кармане фальшивые талоны – и весь сказ? Маловато для высшей меры. Даже для военного времени… Во-вторых, Климачев. Судили же его! А он потом такую карьеру сделал. Может быть, послали в штрафбат и он своей кровью расплатился? Промолчал Капитон. «Я тоже хорош, – думал Корнилов. – Чуть не послал его подальше в самом начале разговора».

3

Ночью, с субботы на воскресенье, Корнилова разбудил звонок дежурного по управлению – на Зверинскои улице воры залезли в квартиру известного в городе медика. Украли много картин и других ценностей. Медик жил на пятом этаже; преступники спустились с крыши, очевидно рассчитывая, что престарелый доктор и его супруга на даче. Но у доктора разболелись зубы и за город он не поехал, а решил полечиться домашним способом – проглотил две таблетки аспирина и запил их стаканом водки. Наверное, радикальное средство придало ему твердости духа, когда, услышав шум и голоса в гостиной, он кинулся защищать свое богатство. Схватка была неравной – доктора стукнули по голове статуэткой из его коллекции. Супруга доктора проснулась только после прихода милиции, которую вызвал едва очухавшийся хозяин.

Преступников – их было трое – задержали через два часа после ограбления. Четко разработанный ими план был нарушен работниками городского хозяйства. Проще говоря, «жигуленок» грабителей попал в траншею, которую выкопали, но забыли осветить сигнальными лампочками, работники канализационной службы. Из этой траншеи грабителей вместе с награбленным антиквариатом извлекла милиция, уже начавшая по сигналу тревоги прочесывать город.

Игорь Васильевич выезжал на место преступления, принимал участие в предварительном допросе. Грабители были молодые – аспирант-медик, научным руководителем которого являлся ограбленный доктор, и два подсобных рабочих из гастронома. Предательство ученика доктор пережил, по крайней мере внешне, довольно спокойно, а вот известию о том, что некоторые картины из его коллекции – искусные подделки, он верить наотрез отказался. А именно такое заключение дал эксперт по западноевропейской живописи, которого Корнилов уже не раз приглашал в подобных случаях.

– Нет, нет! – твердил доктор, когда утром в понедельник они беседовали с Корниловым. – Я не верю. Я покупал эти картины у людей, не хуже вашего эксперта разбирающихся в живописи. Наконец, у меня бывают коллекционеры – и ни у кого не возникало сомнений!

– Может быть, пригласим еще экспертов? – предложил Корнилов. – Из Москвы, из Музея изобразительных искусств?

– Нет. Доживу свой век в неведении. Я считаю, что это подлинники. Мои друзья – тоже…

– Но ведь кто-то совершил преступление, продавая вам копии… И, вполне возможно, обманывает теперь других?

– Я покупал у разных людей. И смею вас заверить, они вне подозрений.

– Может быть, они сами стали жертвой обмана. И если идти по цепочке…

– Не хочу никаких «цепочек»! – упрямо сказал доктор, и Корнилов понял, что уговаривать его бесполезно.

– Хорошо, – согласился он. – Но если оставить все без последствий…

– Можете не беспокоиться. Из моего дома эти картины никуда не уйдут. Разве что таким же способом, как сегодня. – Он громко, по-детски засмеялся и тут же сморщился от боли. – Проклятая шпана. Так треснули по голове…

– Что же у нас получается? – сказал Игорь Васильевич. – Зло останется ненаказанным? – И вспомнил про старика Романычева. Он взглянул на часы – было уже половина двенадцатого. Через полчаса Капитон Григорьевич должен прийти. А он даже не успел запросить из архива дело Бабушкина.

– Отбросьте все сомнения, – по-своему истолковал молчание Корнилова доктор. – Не начнете же вы вытягивать из меня сведения о том, у кого я покупал картины, вместо того чтобы разбираться с теми, кто их похитил?

Этот доктор, так быстро пришедший в себя, вызывал у Корнилова симпатию. Его оптимизму впору было позавидовать. Вот только в глубине души точил червячок сомнения, мешал согласиться с доводами доктора. Но и начинать расследование вопреки желанию владельца картин было смешно.

– Сдаюсь, – сказал он. – Моего юридического образования не хватает, чтобы решить этот казус. Посоветуюсь в прокуратуре.

– Советуйтесь, советуйтесь… – беззлобно проворчал доктор. – Только поскорее возвращайте мне мои картиночки. – Прощаясь, он сказал, грустно улыбнувшись: – Если это и копии, то великолепные. Я уже соскучился по ним, а значит, все в порядке…

В двенадцать Романычев не появился. Не было его и в два, и после того, как Игорь Васильевич наскоро перекусил в буфете. «Передумал дед? Или не может справиться с бумагой?» – гадал Корнилов. Он запросил из архива дело, выяснил через справочное адрес Романычева. Старик жил на Фонтанке. Был у него и телефон, но Корнилов звонить не стал. Решил не подгонять старика. Пусть думает, пусть пишет. Но Романычев не объявился и на следующее утро. Игорь Васильевич забеспокоился. Мало ли что может произойти со старым человеком. Болезнь, несчастный случай… А как же Бабушкин?! Его, Корнилова, ссылки на разговор со стариком к делу не приложишь. Поляков, о котором упомянул Капитон Григорьевич, неизвестно еще, жив ли. А если и жив, то совсем не обязательно, что захочет обо всем рассказать. Как ни осуждай Романычева, охотники добровольно признаться в своем позоре встречаются редко.

Корнилов набрал номер старика. В ответ услышал чуть хрипловатые длинные гудки. Похоже, никто не собирался снимать трубку. Он набрал еще раз. Тот же результат. Через некоторое время позвонил снова. Теперь он уже набирал номер, не заглядывая в бумажку, хотя на цифры у него была плохая память. «Номер молчащего телефона запоминается лучше», – подумал он. А потом до позднего вечера у него не было ни минуты свободной, чтобы позвонить еще раз, – в Стрельне работники местного уголовного розыска обнаружили на одной из дач целый склад ворованных вещей. В основном радиоаппаратуры, часть из которой значилась в розыске.

Вернувшись из Стрельны, Игорь Васильевич опять позвонил старику. По-прежнему трубку никто не снимал. Корнилов связался с Октябрьским райотделом. Попросил дежурного послать патрульную машину к Романычеву.

– А если в квартире никого нет? – спросил дежурный.

– Пускай зайдут к соседям. И отыщут участкового инспектора. Может, он знает о родственниках.

– А как быть с квартирой? – дежурный хотел получить исчерпывающие указания.

Как быть с квартирой? Если бы Корнилов знал, как с нею быть! Может, со стариком случилась беда и он лежит там один, беспомощный, не в силах дотянуться до телефона? Тогда надо брать понятых и открывать дверь. А если старик гостит у родственников? Или попал в больницу? Или уехал отдыхать? Он потом такой тарарам устроит!

– Если в квартире никто не отзовется, подождем, что скажет участковый. А я пока попрошу проверить больницы и морги…

Через сорок минут Корнилову доложили, что в этих малоприятных заведениях старика нет. А участковый, хорошо знавший Романычева, сказал, что старик доживает свой век бобылем и родственников в Ленинграде не имеет. Соседи Капитона Григорьевича последние дни не видели. Но это ровно ничего не значило, так как они вообще его редко видели.

4

Это был большой старинный дом, унылая каменная громада, недавно выкрашенная в грязно-желтый цвет. Корнилов редко встречал в старых районах города такие безликие, без единого украшения, без намека на индивидуальность дома. Ровные стены, прямоугольные окна. Их высота наводила на мысль, что потолки в комнатах раза в два выше, чем в современных домах.

Около дома стоял милицейский старенький «Москвич». Молодой мужчина, по-видимому шофер, стоял, прислонившись к машине, и ел мороженое. Еще один мужчина дремал на заднем сиденье. Корнилов не стал подходить к ним – с участковым они договорились встретиться у квартиры старика.

Парадная с набережной была почему-то заколочена, и входить следовало со двора, крошечного, но уютного, засаженного густыми кустами. «И как они только растут? – подумал полковник. – Солнцу сюда не добраться даже в полдень!»

Романычев жил на третьем этаже. Дверь соседней квартиры была открыта. Оттуда доносились веселые голоса. Мужские и женские. Корнилов постучал о притолоку, и тотчас из квартиры выглянул молодой лейтенант. Улыбка еще не сошла с его лица. В квартире шел какой-то веселый разговор.

– Товарищ полковник?

Корнилов кивнул.

– Лейтенант Жариков! – доложил офицер. – Мы с участковым вас ждем, товарищ полковник. И понятые здесь, и начальник ЖЭКа.

Понятыми оказались две молодые, очень похожие друг на друга женщины.

Участковый Матвеев был в штатском. Пожилой крепыш с солидным животом. Представившись, он сказал:

– Не пойму, что случилось с дедом?! Человек он аккуратный, домосед.

– Вы его хорошо знали?

– Сказать хорошо – не могу. Но знакомы были. Беседовали частенько. Он дед активный, дежурил иногда со мной. Сад во дворе видели?

Полковник кивнул.

– Он посадил. – Участковый хотел еще что-то сказать, но Корнилов перебил его:

– А кто у нас дверь открывать будет? Эксперта пригласили?

– В машине сидит, – лейтенант достал из кармана рацию, щелкнул тумблером. – Валентин Петрович, поднимайтесь.

В ответ микрофон прохрипел что-то нечленораздельное, но, судя по тому, что лейтенант удовлетворился этим хрипом, Корнилов понял: эксперт сейчас прибудет.

Сколько раз за свою службу в уголовном розыске Корнилов стоял вот так перед чужой дверью в ожидании, когда кто-то из сотрудников откроет ее случайным ключом или отмычкой. Да и самому Игорю Васильевичу приходилось взламывать двери, а иногда и вышибать их плечом. И всегда его охватывало особое чувство, которое он затруднялся определить. Скорее, даже не хотел в нем себе признаваться. Не мудрствуя лукаво, это чувство можно было назвать любопытством. Обычным человеческим любопытством к чужой жизни. Наверное, такое любопытство есть у каждого, только не все способны признаться в нем даже себе. Корнилов остановился на полпути: убедил себя в том, что любопытство носит у него чисто профессиональный характер. Человек в интерьере своего обиталища был ему более понятен. Игорь Васильевич развил в себе феноменальную наблюдательность. Создал даже особую систему взглядов на взаимосвязь человека и его домашней среды обитания. Это не были лежащие на поверхности выводы о том, аккуратен человек или неряшлив, интеллигентен или сер, умен или глуп. Однажды побывав в квартире, Корнилов мог сказать, рано или поздно хозяин ложится спать и когда встает, застенчив он или нахален и как относится к бегу трусцой. Но в системе Корнилова имелся один существенный изъян: она срабатывала только в применении к мужчинам. «Женщины непредсказуемы», – говорил полковник и в отношении их никогда не делал серьезных предположений.