Текст книги "Голд, или Не хуже золота"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

– Это было бы справедливо, – сделал вывод старик. – Я должен обдумать твое предложение.

Голд еле сдержал улыбку при непроизвольном вздохе Сида.

– Па, – взмолился Сид, – мы должны найти для тебя место.

– И я получу деньги?

– Получишь.

– Тогда я сделаю то, что ты говоришь, Сид, – покорно и доверчиво капитулировал Джулиус. Голд даже испытал что-то вроде сочувствия к смирению старика. – Но сначала мы должны съездить посмотреть, да? Мы поедем вместе?

– Вместе, – пообещал Сид. – Когда?

– Когда скажешь. Когда последний звонок?

Сид был ошеломлен.

– Какой звонок? – спросил Голд.

– У твоей дочери, идиот. – Женщины сразу же вернулись, привлеченные этим полным презрения возгласом. – У моей любимой внучки. У Дины. Ты хоть помнишь ее? Когда она кончает школу?

– Через пять лет, – сказал ему Голд ледяным голосом. – Если ее не выгонят.

– Разве теперь, не меняют школы в тринадцать лет?

– На частные это не распространяется. А эта красотка так далеко может и не пойдет. Твоя любимая внучка звезд с неба не хватает.

– Ну, тогда, – сказал его отец, – нужно будет съездить взглянуть. Но я не обещаю, что куплю. Сид, ты назначь день. Мы поедем в любое время, когда ты скажешь, после праздников. – Вейз мир[42]42
  Боже мой (идиш).


[Закрыть], затосковал Голд. Опять праздники? – И никаких нет! Мы с Гусси… мы не собираемся садиться в самолет перед еврейскими праздниками.

Голд так и взвился.

– Какие еще праздники? – вопросил он. – И вообще, когда этот твой Шмини Ацерет?

Его отец испепелил его взглядом. – Он уже прошел, идиот. Кончился неделю назад перед Симхат Тора[43]43
  Симхат Тора – праздник (конец сентября – начало октября), знаменующий окончание ежегодного цикла чтения Торы. В иудаизме, в соответствие с одной из заповедей Моисея, давно установился обычай прочитывать Тору ровно за год.


[Закрыть].

– Тогда о каких праздниках ты говоришь? Чего ты теперь ждешь?

– Шаббос Берешит[44]44
  Шаббос Берешит – день (первая суббота после Симхат Тора; см. выше), в который начинается ежегодный цикл чтения Торы с первой ее части – Бытия (на иврите – «Берешит»).


[Закрыть].

– Шаббос Берешит? – Голд был ошарашен. Даже в его собственных устах эти слова звучали невероятно.

– Конечно, ты, тощий шейгец[45]45
  Здесь: невежда (идиш).


[Закрыть], – размеренным голосом начал тираду его отец. – После Симхат Тора наступает Шаббос Берешит, осел. И вот таких приглашают работать в Вашингтон? Ты не знал Симхат Тора? Ты хотел засунуть меня в самолет перед Симхат Тора? А теперь ты хочешь, чтобы я оставил мою семью перед Шаббос Берешит? Хороших сыночков я имею. Их хаб дем бадер ин бад.

– Кажется, – сказала мачеха Голда, – я не очень хорошо понимаю местный идиш.

– Он нас обоих имел в ванной, – дословно перевел Голд, стараясь не обращать внимания на Сида, который с огромным удовольствием наблюдал за его фиаско. – Па, ты же атеист, – запротестовал Голд. – Ты даже не позволил Сиду и мне пройти бар мицва[46]46
  Бар мицва – в буквальном переводе – «сын заповеди», юноша, достигший тринадцатилетнего возраста. Так же называют и обряд посвящения мальчиков в мужчины.


[Закрыть].

– Но я еврей, – ответил его отец и поднял вверх большой палец. – Я еврейский атеист.

– Ты не позволял маме зажигать свечи в пятницу вечером.

– Иногда позволял.

– А теперь ты вдруг знаешь все праздники. Что еще за Симхат Тора? И вообще, что значит этот твой Симхат Тора?

– Симхат Тора, – холодно ответил его отец, – это когда, наконец, кончают чтение всей Торы в храме.

– А что тогда Шаббос Берешит?

– Шаббос Берешит, – с улыбкой ответил старик, попыхивая сигарой, – это когда ее начинают читать снова.

Крик, который издал Голд, шел из самого сердца:

– И сколько они ее читают?

– Год, – сказал его отец, стряхивая пепел своей сигары за перила. – А когда заканчивают, снова наступает…

– Шаббос Берешит?

– Ну вот, ты и сам знаешь, Голди, сынок. Но ты можешь не беспокоиться, – добавил его отец, элегантным прыжком вскакивая на ноги, – я не буду портить вам зиму. Вы что думаете, я собираюсь весь год провести в этом вонючем городе, когда я могу купить кондоминиум во Флориде? Вы хотите, чтобы я вкладывал в недвижимость? Так я вложу в недвижимость.

– Когда? – снова спросила Гарриет.

– После следующей субботы. Шаббос Берешит. Обещаю. Поехали есть. Гусси, мои туфли. Смени шляпку.

Гусси вернулась в засаленной фетровой шляпке со сломанным индюшачьим пером; она была похожа на Робин Гуда. От запаха моря у Шипсхед-Бей у Голда начиналось усиленное слюноотделение в предвкушении моллюсков на разъятых раковинах, креветок, омаров или жареной камбалы или окуня.

– Поедем к Ландиз[47]47
  Ландиз – так – по имени владельца – называются рестораны, специализирующиеся на блюдах из морепродуктов.


[Закрыть], – предложил он. – Это недалеко. Нам дадут по хорошему куску рыбы.

– Что уж в ней такого хорошего? – сказал его отец.

– Ну ладно, – желания спорить у Голда не было, – по плохому.

– Зачем ты хочешь кормить меня плохой рыбой?

– Черное, – сказал Голд.

– Белое, – сказал его отец.

– Белое, – сказал Голд.

– Черное, – сказал его отец.

– Холодно.

– Жарко.

– Высокий.

– Низкий.

– Низкий.

– Высокий.

– Я рад, – сказал Голд, – что ты не забыл свою игру.

– Кто сказал, что это игра?

Голд почти пожалел, что рассмеялся, потому что Гарриет насквозь пронзила его злобным взглядом. Он посмотрел на Сида, который еле сдерживал смех. Сид, не обращая внимания на Гарриет, заговорщицки подмигнул Голду.

– Сид, – озабоченно сказал Джулиус Голд, мелкими шаркающими шажками направляясь к машине, – ведь ты будешь делать заказ? Дай официанту сразу приличные чаевые. Пусть знает, что мы важные шишки. Скажи ему, что всю свою жизнь, даже когда я был беден, я терпеть не мог есть с треснутой посуды.

В ДЕНЬ рождения Розы Голд был как натянутая пружина, ему хотелось, чтобы последние из его гостей начали уходить еще до того, как пришли первые.

– Я хочу сказать тост, – весело заявил отец Голда. – За моего гостеприимного хозяина и младшего сына. Сид сказал, что неприлично оскорблять тебя перед твоей женой и дочерью, поэтому я буду молчать. – Все, кроме Голда, рассмеялись. – Ты и правда собираешься бросить учить?

– Незамедлительно.

– Уверен, это чувство взаимно. – Его отец упоенно наклонил голову, восхищаясь собственным остроумием, и начал напевать.

– Я рада, что я не в его классе, – язвительно сказала Гарриет.

– Он заваливает студентов, – с благоговейным трепетом сказала Дина.

– Уже не заваливаю, – сказал Голд. – Проще позволить им сдать экзамен, чтобы больше никогда их не видеть.

Он поздравил себя с тем, что догадался устроить бар в холле. Он топтался там в одиночестве до тех пор, пока это не стало неприлично, потом почти до краев наполнил бурбоном низенький широкий бокал и бросил туда кубик льда.

– НАМ всем здорово повезло, – начал размышлять вслух Сид, когда Голд появился в комнате, – что мы оказались на планете, где есть вода, правда?

Голд почувствовал, как в груди у него все сжалось и замерло, он увидел, как на его тарелке аппетитный ломтик осетрины с отливающими бронзой краями превратился на мгновение в нечто, вызывающее отвращение не меньшее, чем сырая сардина.

– Почему? – спросил Виктор.

– Слушайте Сида, когда он говорит о воде, – сонным голосом наставительно сказал отец Голда. – Если Сид о чем знает, так это о воде.

Голд бросил взгляд на отца, но никаких свидетельств его соучастия не обнаружил. Он перенес вилку от осетрины к горке красной икры. Он был уверен, что может рассчитывать на поддержку Иды, даже Ирва, если захочет загнать Сида в угол, возразить, что мы вовсе не «оказались» на планете, где есть вода, что мы бы просто не смогли развиться как вид, если бы воды не было.

– В противном случае, – ответил Сид Виктору, насладившись сначала запахом, а потом и вкусом кусочка копченого лосося на овальном ломтике свежего черного хлеба с тмином, – нас бы всех мучила жажда. – С вызывающей улыбкой он взглянул на Голда и с обезоруживающей легкостью продолжал. – Вот подкрепились бы мы, как положено, индюшатиной, или бифштексом, или ростбифом, или омаром, а запить бы не смогли не то что простой водой, но даже содовой. Или чаем, или кофе. Потому что все они сделаны из воды.

А откуда бы, размышлял про себя Голд, взялась индюшатина, и бифштекс, и ростбиф, ты, жопоголовый? А омары – без воды? Он ждал, когда Ида начнет потрошить Сида.

Но Ида, с ужасом увидел он, слушала с таким же восхищением, как Милт, Макс и все остальные. Эти воинствующие черные из квартала, где она работает в школе, не так уж и не правы, решил Голд: давайте, ребята, выставьте ее к херам собачьим.

Сид отважно рвался вперед, беззастенчиво испытывая выдержку Голда. – Вместо этого нам бы пришлось пить вино или пиво, – продолжал он свои объяснения, заталкивая в рот половинку крутого яйца. – Дело в том, что вино и пиво делаются из винограда и хмеля, – объяснил он. – И тогда, наверно, у нас бы росло много винограда и хмеля, готов поспорить.

Голд был плохо знаком с анатомией и не знал, где это – под ложечкой, но он почувствовал, как у него там засосало. Он терпел слишком долго. Из опыта он знал, какой арсенал ответных мер припасен у Сида на все его возражения. С вкрадчивым смирением, которое было убийственным само по себе, он мог начать колким и уничижительным: «Ну, подумаешь, сделал я маленькую ошибочку» и кончить высокомерным: «Вот видите, до чего доводит высшее образование?» Обвини Голд Сида в том, что тот делает все свои ошибочки с дьявольской расчетливостью, ему бы просто никто не поверил. Голд симулировал полное безразличие. Приняв обет молчания, он не нарушал его.

Покончив с закуской, Сид с видом победителя откинулся к спинке стула и принялся колоть грецкие орехи, выбирая их из горки, сложенной Белл, во-первых, для украшения стола, а во-вторых, для угощения.

Кризис миновал, и Голд, не поддавшись на искус Сида, не устоял теперь перед искушением печеночным паштетом, копчеными устрицами и еще одной порцией красной икры, потом добавил себе кусочек сыра, кусочек осетрины и немного холодных креветок. Он направился к бару, чтобы налить себе еще бурбону. Макс с раскрасневшимися отвислыми щеками угощался по случаю праздника виски, но пока воздерживался от всего остального, кроме нарезанной дольками моркови и соцветий сырой цветной капусты.

Когда Голд вернулся в гостиную, Сид сказал:

– Когда задумаешься, так это просто настоящее чудо, правда? Ведь планет так много – шесть или семь или восемь – сколько у нас сейчас планет, Брюс?

– Сорок две.

– Сорок две планеты, – продолжал Сид, не меняя выражения. – А вода только на одной.

– Да, повезло нам, – сказал Виктор, – что мы оказались на этой.

– Я сочувствую населению других планет, – сказал Голд, пребывая все в том же игривом умственном состоянии.

– А на других планетах есть люди? – спросила Ида.

– Если есть, – сказал Сид, – то, готов поспорить, их мучит жажда.

РОЗА, приехавшая вместе с Максом и Эстер, была потрясена, когда поняла, что все собрались ради нее. Она тут же расплакалась. Она смеялась и пыталась говорить сквозь смех и слезы, отчего у нее сразу же сел голос. «Ах, Белл! Белл!» Снова и снова сжимала она в благодарных и сокрушающих объятиях коротышку Белл. Макс светился, на его измученном тревогами лице сияло такое счастье, какого Голд не помнил со времен его обручения и свадьбы с Розой. Голд был поражен реакцией Розы, и в душе его затеплилось чуждое ему чувство нежности. Роза была крупной и толстой. Он не помнил, когда она в последний раз смеялась, плакала или говорила так раскованно. На похоронах Менди, мужа Эстер, она рыдала беззвучно, и с тех пор делала все, что было в ее силах, чтобы поддержать оставшуюся без мужа сестру. Ее широкое темное веснушчатое лицо, омытое сейчас слезами радости, в одно мгновение стало лицом старухи. Эстер выглядела еще старше. Сид казался моложе и той, и другой, а все трое начали как-то жутковато походить друг на друга, их несхожие лица с возрастом претерпевали одни и те же неизбежные старческие изменения. Когда-нибудь и он будет похож на них.

Собрались все, кроме Джоанни, пришла даже Мьюриел, которая забыла на время про свою очередную обиду на Иду и пожертвовала вечером за карточным столом со своими приятелями с южного побережья Лонг-Айленда. Мьюриел всю жизнь была озлобленной и сосредоточенной на себе – фарбиссене[48]48
  Эгоистка (идиш).


[Закрыть], говорила его мать, давая дочери эту характеристику скорее с горечью, чем с упреком. Голд подозревал, что по дороге на Манхэттен Мьюриел снова ссорилась с Виктором. Голд питал самые разнообразные подозрения касательно Мьюриел, однако в подробности предпочитал не входить. В донжуанском списке Голда значилось слишком много замужних женщин, и он вовсе не был слеп к разнообразным симптомам.

Главными блюдами были индюшка и ростбиф. Если бы гостей принимали Ида или Гарриет, то был бы еще и окорок. В начале недели прибыл нежданный дар от Виктора – два больших первосортных куска грудинки. Все сходились на том, что в приготовлении ростбифа из грудинки Белл и Гарриет не имеют себе равных. Пресная кухня англосаксов не для них. Они знали толк в чесноке, перце, соли и луке. Гарриет приехала с двумя глубокими блюдами пюре из сладкого картофеля, с зефиром, который приводил Голда в восторг, двумя тертыми тортами, желе из клюквы и бутылкой шипучего домашнего вина. Теперь на семейных сборищах все женщины, кроме мачехи Голда, неизменно соперничали или сотрудничали в приготовлении определенных блюд, в которых они достигли – или думали, что достигли, – высот мастерства, а потому все желали – или каждая из них считала, что все желают, – чтобы они привозили эти блюда на бранчи[49]49
  Бранч – образовано из двух начальных букв слова breakfast (первый легкий завтрак) и последних букв слова lunch (второй плотный завтрак).


[Закрыть], ланчи и обеды, устраивавшиеся в домах других членов семьи. А когда за работу бралось столько женщин сразу, трения были неизбежны, а обиды постоянны.

Гарриет достигла совершенства в выпечке, а потому, приезжая с двумя-тремя своими творожными пудингами, шоколадными тортами или тертыми пирогами, была навечно обречена приходить в негодование при виде купленных в магазине фруктового пирога в глубокой форме, пирожных или шоколадного торта со взбитыми сливками или – у Мьюриел или Иды – двух изготовленных на заказ тортов Сен Оноре, рядом с которыми все остальное, безусловно, бледнело. Эстер специализировалась на фаршированных шейках и лапшевнике; овдовев, она освоила еще картофельные оладьи и творожники и экспериментировала с другими блюдами, кроме шейки, вовсе не думая о том, что с печеночным паштетом и фаршированной капустой вторгается в исконные территории Иды, а рубленой селедкой нарушает экстерриториальность Розы, которой в семье не было равных в искусстве приготовления даров моря, а также супов и самых разнообразных клецек. Роза переносила эти неумышленные обиды молча, Ида заявляла о своих во всеуслышание, Эстер вздрагивала от раскаяния. Никто не мог соперничать с Белл в изготовлении торта из мороженого. Не было для них большего унижения, чем в ответ на телефонное предложение принести что-то, услышать, что это уже поручено другой. Мьюриел, младшая из оставшихся на востоке сестер, сосредоточила свои усилия на совершенствовании традиционных, иногда с применением консервированных продуктов, американских блюд – тунца в тесте в виде пиццы или тушенки, куриного салата с каперсами и пряностями, лососевого мусса; фирменным ее блюдом, к которому пока еще только привыкали, да и то с опаской, было рагу из солонины по-еврейски, почти без картошки, приготовленное не из солонины, а из мяса для гамбургеров, с томатами; даже и без кетчупа, на добавлении которого Мьюриел категорически настаивала, это блюдо было похоже на безобразную алую колбасу. В покупные салаты и шинкованную капусту Мьюриел часто добавляла рубленые анчоусы. Ида ненавидела анчоусы и уверяла, что ее от них может вырвать. Мьюриел в ответ на это предлагала ей не стесняться. Мьюриел часто вслух размышляла о том, перекрывают ли совокупные доходы Иды и Ирва доход Виктора, и поскольку это как бы само собой разумелось, оставалось заключить, что Ида просто задается перед ней. Дети Иды готовились к поступлению в колледж, дочери Мьюриел – нет, но зато они прекрасно ориентировались в модных товарах – модельной обуви, сумочках и чемоданах. Характерно, что именно Ида первая заметила: все свои блюда Мьюриел готовила либо из самых дешевых продуктов, либо из достававшихся ей бесплатно через Виктора. Но нужно было всем им отдать справедливость, Голд это признавал, за то, что они ни разу не пытались подать ему фаршированную телячью грудинку. В семье считалось, что у Розы лучший из них всех характер, что Эстер тугодумка, Гарриет стала очень необщительной, Ида – привереда, Белл – самая надежная, а Мьюриел – законченная эгоистка. Джоанни была самой красивой, хотя говорили об этом редко. Мьюриел, на которой были броские браслеты и кольца, привезла очередные свои алые колбаски из солонины по-еврейски, вдобавок к индейке и ростбифам, уже стоявшим на столе. И всем, кроме мачехи Голда, предстояло теперь с восторженными возгласами отведать этих колбасок, дабы не спровоцировать Мьюриел на пренебрежительное фырканье по поводу лапшевника Эстер или тефтелек по-шведски Иды и на новые обвинения в кознях, которые вечно строят против нее остальные члены семейства. В родственном сэндвиче между старшей по сравнению с ней и удачливой Идой и младшим и удачливым Голдом оказалась Мьюриел, которая так недолго пользовалась привилегиями младшей в семьей, что и не догадывалась об их существовании.

– Обед, – сказала Дина.

– А я ничего не принесла, – сокрушалась Роза.

– Сегодня у тебя праздник, – утешал ее Макс.

– Мы решили сделать тебе сюрприз, – проворчала Ида.

В ГОСТИНОЙ Голда ждал еще один удар, потому что Белл дала Эстер несколько экземпляров либермановского журнала, и Эстер только что закончила раскладывать их у каждой второй тарелки, раскрывая на странице, где крупным шрифтом было набрано: «Сокрушительные успехи, или Все, что намечено, не сбудется» и где была помещена его отвратительная темная фотография, которой Либерман всегда предварял его статьи, потому что купил ее много лет назад у какого-то пьяного ханыги-фотографа всего за двенадцать долларов и восемьдесят пять центов. Увидев журналы, Голд понял, что в буквальном смысле означает желание провалиться сквозь землю. Голова у него закружилась, и он обеими руками ухватился за спинку стула, потому что почувствовал, как у него подгибаются ноги. Ах уж эта Эстер, бедная, темная дурочка, горестно подумал он с жалостью и снисходительностью. Когда беспокойные перешептывания достигли его ушей, он отвел глаза от ее счастливого лица и седых волос.

– Это новый рассказ Брюса, – отвечала Эстер на все похрюкивания любопытствующих.

Последовавшие аплодисменты могли бы быть бурными, если бы к хлопкам Эстер присоединился кто-нибудь еще. Рот ее подрагивал в каком-то необычном тике, который, казалось, снова и снова сотрясал ее нижнюю челюсть, придавая ее мертвенно-бледному лицу выражение необыкновенной застенчивости. Нижние ее зубы были в основном частью моста. Старый Милт поглядывал то на Голда, то на Эстер, и весь его вид явно свидетельствовал о том, что он в любое мгновение готов прийти к ней на помощь; наконец он занял оборонительную позицию рядом с ней.

– Чудно, правда? – Роза тоже захлопала в ладоши. Белл, перехватив взгляд Голда, только беспомощно пожала плечами. Дрянная девчонка Дина не спешила уходить к себе, как с ней было договорено.

– Еще один винтик потерялся, – объяснила мачеха Голда отцу Голда.

А ты, старая жопа, съехала еще на один шарик, подумал Голд. Некоторые из сидящих за столом уже успели перевернуть последнюю страницу и погрузились в объявления с призывами о сексуальной помощи в конце журнала.

– А после обеда, – сказала Эстер, – если мы попросим, он всем нам подпишет наши экземпляры.

– Прошу тебя, Эстер, – с мольбой в голосе сказал Голд. – Ты вгоняешь меня в краску.

– И тогда уж, – продолжала Эстер, усевшись, наконец, на стул, – все мы дома должны будем ее прочитать.

– Держи карман шире, – сказала Гарриет.

– Кто-нибудь передаст мне кусок индейки? – сказал Голд.

– Скоро нам всем придется купить еще по книжному шкафу, – сказала Мьюриел. – Где пепельница?

Ида снизу вверх бросила на Мьюриел сердитый взгляд и помахала рукой в воздухе, разгоняя табачный дым. – По крайней мере на сей раз его напечатали ближе к началу, – заметила она.

– За это больше платят? – спросил Ирв.

– За что? – Голд был немногословен.

– За то, что ближе к началу?

– Нет, – сказала Белл.

– А что, ему еще и платят? – спросил Виктор.

– Да, – сказала Белл. – Виктор, возьми ростбифа. Ешьте, пожалуйста. Прошу вас.

– На обоих концах стола есть все, – проинструктировала Ида. Под самым носом Голда она держала блюдо только что нарезанного ржаного хлеба, усыпанного черными зернышками. – Возьми хлеба, Брюси. Это твой любимый.

– Мне помнится, когда ему исполнился двадцать один год, ты нам запретила называть его Брюси, – поправила Иду Мьюриел.

Голд, покачав головой, отказался от хлеба, хотя призывный аромат этих поджаристых черных зернышек надрывал ему сердце. Придется ему воздержаться и от жареной картошки с желтоватыми маслянистыми бочками, чуть загоревшими на сковородке, с прилипшими к ним темными лоскутками сочного жареного жирного лука, впитавшего в себя все запахи острых приправ, смешанных в подливке к первосортной, редкого качества говядине. От самоограничения, как и от самоистязания бега трусцой, у него возникало ощущение собственной непорочности и чувство крайней раздражительности.

– Что-то я не понимаю, – сказал Макс в задумчивом сомнении. – Я имею в виду заглавие.

– Мне кажется, – отважилась Дина, – что это просто явная ошибка. – Она ела стоя. Целую неделю она твердила, что с этими людьми не собирается оставаться, а теперь явно не могла от них оторваться.

– Конечно, – сказал Милт. – Это ошибка. Я думаю, ты хотел сказать «сокрушительные поражения». Верно?

– Нет, – сказала Белл.

– Я хотел сказать, – сказал Голд, облачаясь в уютную плюшевую тогу нравоучающего профессора, – что только неудача в конечном счете обречена на успех. Если брать дальнюю перспективу, то единственное, что мы можем предсказать с уверенностью, так это неудачу.

– Я не могу брать дальнюю перспективу, – сказал его отец. – У меня маленький рост.

– Ты не мог бы развить это, профессор? – с набитым ртом попросил Сид.

– Если возьмешь на себя труд прочитать то, что я написал, – начал Голд, жуя.

– Господи, папа, – прервала его Дина, – никто это не будет читать.

– Дина, ты, кажется, собиралась убраться отсюда к чертям собачьим, а?

– Никто не ест лапшевник Эстер, – сделала отвлекающий маневр встревоженная развитием событий Белл.

Словно ковши экскаваторов, руки одновременно потянулись через стол за порциями лапшевника Эстер.

– Еще никто не попробовал моего блюда, – сказала Мьюриел.

– А я ничего не принесла, – сокрушалась Роза.

– Вот сейчас Гарриет возьмет пирог, – сказала Белл.

– И Белл от нее не отстает, – сказала Ида.

Теперь Дина исчезла.

– Ты хочешь меня убедить, – допытывался Ирв, рука его замерла с блюдом сладкой картошки, которую ждал Голд, – что если я просверлил пациенту зуб, чтобы поставить пломбу, то я потерпел неудачу?

Голд был само терпение.

– Ирв, ты ведь не ставишь пломбы только потому, что тебе нравится сверлить зубы. А если ты ставишь пломбы, чтобы заработать деньги на автомобиль, который заглохнет сегодня ночью в тоннеле, когда ты будешь возвращаться в Бруклин, то как ты можешь утверждать, что намеченное сбывается?

– Ну, это притянуто за уши, Брюс.

– Конечно, я не пломбирование зубов имею в виду. Ты мне передашь эту картошку?

– Я думаю, – сказала Ида, – справедливость требует, чтобы мы все прочли статью, прежде чем высказывать о ней мнение.

– Черта с два, – сказала Гарриет. – Если это случится, я поверю, что он едет в Вашингтон.

– Гарриет, ты можешь заткнуться? – взмолился Голд. – Хоть раз в жизни, а?

– Я тебе всегда говорила, что его избаловали, – сказала Гарриет Сиду.

– Я его не баловала, – хвастливо заметила Мьюриел. Это сообщение было излишним. Мьюриел приняла предложение руки и сердца Виктора, первое, полученное ею, успев всего восемь месяцев проработать продавщицей у Мейси, и с тех пор у нее и мысли не было баловать кого-нибудь, кроме себя.

– И никакой Брюс не избалованный. – Поспешность, с которой Ида приходила на выручку Голда, всегда повергала его в состояние глубокой тоски. – Ему были даны некоторые преимущества, так как было видно, что он лучше других воспользуется ими. Как и я. И нечего за него стыдиться только потому, что он пишет вещи, которых никто не понимает.

Щеки Голда горели огнем растущего гнева.

– Ирв, черт побери, ты мне передашь наконец эту проклятую картошку? – Он нанизал на вилку ломоть ростбифа. – Виктор, подбрось-ка мне солонины. И две этих жареных картофелины, с луком. Ида, дай мне пару кусочков хлеба.

Виктор, готовый услужить, сказал:

– Она приготовила солонину из самой нежной филейной части.

Голд умирал от голода, и у него не было никакого аппетита. «Если я женюсь еще раз», – в отчаянии подумал он… но тут его прервал отец, который, кашлянув, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание, наклонился к нему и сердито заявил:

– То, что вы сделали с этим типом, вы нанесли оскорбление мне и всей семье. Он что, был богат?

– Что сделали? – Голд был ошарашен.

– С этим типом. – Вид у отца был суровый.

Сначала Голд моргнул. Потом сказал:

– С каким?

– Сам знаешь, с каким, – начал разглагольствовать его отец. – И не спрашивай меня, с каким. Я ему объясню с каким, этому идиоту. Ты с ним в школу ходил. Что, нет?

– С Либерманом?

– А с кем же еще, шут гороховый? И я еще должен ему объяснять, с каким! – Виктор захихикал, а Сид с одобрительной улыбкой наблюдал за развитием атаки на Голда. – Почему же, – в этот момент Джулиус Голд принял изящную позу, закинув голову далеко назад с единственной, казалось, целью – взирать на всех горизонтально над горбылем своего носа, – почему же тогда они жили на Кони-Айленде, если уж они были так богаты?

Голд был озадачен.

– Они не были богаты.

– Его отец был лучше меня? Чем он занимался?

– Проверял куриные яйца на свет. Он был в яичном бизнесе.

– Я имел фабрики, – продолжал отец. – Я строил турели на войне для «Бендикса». Я работал на оборону. – Он помедлил, покачивая головой. – Один раз я был награжден грамотой за эффективность, маленькой грамотой, потому что у меня была маленькая фабрика. Я работал по пошиву пальто и я работал по торговле недвижимостью. У меня был бизнес по выделке кож, и я смог уйти на покой, увеличив свое состояние. Спроси Сида. С незапамятных времен я работал по мехам, специям, пароходам, импорту и экспорту. – Взгляд его устремился вдаль, и казалось, что он бредит. – Я имел отличный многоквартирный дом в плохом районе, но банки отняли его у меня. Я владел портновской мастерской, всегда одной и той же, но с ней было трудно разбогатеть, и поэтому я все время избавлялся от нее. На Мермейд-авеню я имел большую бакалейную лавку до того, как она закрылась. Я опередил время с супермаркетом. Один раз я имел медицинский магазин для людей после операции, и я знал, что им сказать, уж можешь мне поверить, я знал, что нужно говорить, чтобы сбыть товар. «У меня для вас есть такая ручка!» – говорил я одному. – «Кто продал вам такой глаз?» – спрашивал я у другого. Мне не было равных во всем мире, но я не мог заработать на жизнь, а поэтому я занялся финансами и был распространителем акций на Уолл-Стрит во время Депрессии, когда никто не мог продать ни одной акции, даже я. Я был в строительном бизнесе, когда никто ничего не строил. Я составлял сметы, когда еще никто не знал, что такое смета. А многие и до сих пор не знают. – Он бросил на Голда гневный взгляд. – Проверяльщик куриных яиц лучше, чем я?

– Разве я это говорил?

– Почему же тогда, – сказал Джулиус Голд, – ты работаешь на него, а не он работает на тебя?

Теперь Голд понял.

– Я не работаю на него. Я писатель на вольных хлебах. А он издатель.

Казалось, его отец испытывает злорадное удовлетворение.

– Это написал он или ты?

– Я.

– Он заплатил тебе или ты заплатил ему?

– Он мне.

– По мне, это и есть работа, – сказал его отец с бесконечным презрением. – Ты хочешь быть на его месте или ты хочешь быть на своем месте?

– На своем.

– А он хочет быть на своем месте или он хочет быть на твоем месте?

– Вероятно, на моем.

– Сид?

– Может, он и прав, па.

– Ты-то что понимаешь? – сказал старик, с отвращением тряхнув головой в сторону Сида. – Ты такой же идиот, торчишь, как дубина, на одном месте со своими стиральными машинами. Как и «Американ Тел энд Тел» – всё со своими телефонами. Ты никогда не имел никакого плана. Я тебе тысячу раз говорил, ты должен иметь план. – Его отец нащупал сигару. – По тебе, он может прав, а по мне, – его отец чиркнул спичкой, – деньги сами за себя говорят. Кто платит деньги, тот и заказывает музыку. Он платит, ты на него работаешь, значит, он лучше, этот сын поверяльщика яиц, когда я строил турели для «Бендикса», и никаких нет. Фартиг.

– Слушай, па, мне, черт возьми, сорок восемь лет, – сердито начал отбиваться Голд.

– Не смей ругаться. Я никогда не допускал таких выражений в моем доме.

– Это мой дом, и я допускаю. Я профессор университета, у меня докторская степень. Я пишу книги. Я выступаю по телевидению. Мне платят за выступления в университетах и на конференциях. А ты говоришь со мной так, будто я ребенок или какой-то слабоумный. Все вы так со мной говорите! А между прочим, в Вашингтоне есть люди, которые хотят, чтобы я туда приехал.

– Кем? – спросил отец с пренебрежительным смешком.

– Туристом, – пошутил Макс, и Голд почувствовал, как весь боевой задор оставил его. Ах, Макс, беззвучно проскулил Голд, неужели и ты?

– Посмотреть памятник Вашингтону, – сострил Милт таким громким голосом, какого никто из присутствующих у него еще не слышал. Он вполне освоился и чувствовал себя как дома в качестве ухажера Эстер.

В душе Голд готов был расплакаться. Скоро, уныло размышлял он, я буду давать рекомендации, бомбить или не бомбить. Здесь у меня нет никаких надежд.

– Хорошо, ты прав, а я нет, – униженно сказал он отцу, сдаваясь; тот незамедлительно закивал. – Лучше бы мы продолжали говорить о воде.

– Спроси Сида, – сказал его отец. – Если Сид о чем и знает, так это о воде.

Эстер послушно сказала:

– Иногда, глядя зимой из окна, я вижу, как лед идет вверх по реке, почему это, Сид?

– Это потому, что лед легче воды, – ответил Сид, – и он идет вверх, к истокам реки.

На мгновение Голд потерял дар речи. Кровь бросилась ему в лицо.

– Ты и правда считаешь, – с холодной яростью потребовал он ответа, – что лед идет вверх, к истокам?

– А разве нет? – спросил Сид.

– Ты и правда считаешь, что вверх это вверх? – выпалил Голд, сердито указуя на север.

– Разве вверх – это не вверх? – сказал кто-то.

– Конечно, вверх, – сказал кто-то еще.

– Что ж тогда, по-твоему, вниз? – задал вопрос кто-то третий.

– Я имею в виду на север, – выкрикнул Голд, поправляясь. – Вы что же, считаете, что то, что север – выше?

Сид хранил спокойное молчание, а остальные бросились на его защиту.

– Конечно, выше. У них ведь там горы, верно?

– Вот почему туда летом ездят.

– Там холоднее.

– Север на карте всегда выше, – заметила Ида.

– Я не говорю о карте.

– Вот почему вода всегда течет вниз, к середине карты, – обнаруживая поразительное невежество, сказал отец Голда. – Туда, где шире. Где больше места.