Текст книги "Голд, или Не хуже золота"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

– По-разному, Брюс, если только есть какая-то разница, а если нет, то всегда так.

– Ральф, – вынужден был спросить Голд, – а здесь не смеются или не улыбаются, когда ты говоришь так?

– Как «так», Брюс?

– По-моему, ты смягчаешь каждое свое утверждение или противоречишь ему.

– Правда? – Ральф напряженно задумался. – Может быть, я и правда временами говорю оксюморонами[54]54
  Оксюморон – художественный прием, сочетание противоречащих друг другу понятий, определений, как, например, в словосочетании «живой труп».


[Закрыть]. Я думаю, здесь все так говорят. Может быть мы все оксюморонны. Я действительно как-то раз на одном высоком заседании сказал кое-что, отчего все засмеялись. Я тогда сказал: «Давайте построим парочку лагерей». И все рассмеялись. Я до сих пор не могу понять, почему. Я ведь говорил серьезно.

– Ну, мне, пожалуй, пора, – сказал Голд.

– К сожалению, да. Я бы от всего отказался ради ланча с тобой, Брюс, но не могу упустить возможности поесть в одиночестве. Жаль, что ты не можешь остаться на уик-энд, хотя я и не знаю, что́ это могло бы изменить. Альма с удовольствием пригласила бы тебя посмотреть на ее террариум, но Элли расстроится.

– Альма?

– Моя жена.

– А что случилось с Келли?

– Ты, наверно, имеешь в виду Элли.

– Да.

– Она стала на год старше, Брюс. И потом этот тонкий шрам от кесарева сечения. Она не хотела бы, чтобы мы с Альмой появлялись вместе до тех пор, пока не станет известно о нашем разводе. – Тут Ральф обратился к блондинке за дверями кабинета:

– Пылинка, скажи, пожалуйста, Соринке и Песчинке, что я сам провожу доктора Голда до лифта. Пусть Кристи зайдет ко мне в кабинет. Скажи ей, что я возбужден.

– Непременно, дорогой. Пока, милый.

– Кто такая Кристи? – спросил Голд.

– Это та, хорошенькая. По-моему, ты ее не видел.

– А зачем эта херня с доктором Голдом?

Ральф понизил голос.

– Это производит хорошее впечатление. Все знают, что профессора, в отличие от докторов, мало зарабатывают. Ууух-ты – какая пошла. Ты видел эту хорошенькую попку? Брюс, передай от меня привет Андреа. Она тебе может показаться немного застенчивой, но на самом деле она просто золото. Эй было так непросто: расти единственным ребенком Пью Биддла Коновера со всеми его деньгами и лошадьми. Они ездят на них верхом. – Последнее Ральф произнес так, будто говорил о какой-то пошловатой и нездоровой привычке. – Да, и передай мой привет Белл. Как детишки?

– Отлично. Одна еще дома.

– Это ужасно, – сказал Ральф. – Позволь мне дать тебе хороший совет, Брюс. Это неофициальное мнение Верховного суда США. За него проголосовали семь против одного при одном воздержавшемся, который был с тяжелого похмелья. Когда разводишься, ни в коем случае не требуй себе права опеки детей или даже их посещения. Пусть они сами просятся к тебе в гости. Иначе они будут думать, что делают тебе одолжение, позволяя проводить с ними время, но ты очень скоро обнаружишь, что никакое это не одолжение.

Возле лифтов Голд больше не мог сдерживать свое любопытство.

– Ральф, – сказал он, нервно перебирая пальцы, – а чем ты здесь занимаешься?

– Работаю, Брюс. А что?

– Мне нужны некоторые гарантии, Ральф, понимаешь? Прежде чем я начну менять свою жизнь, разве я не должен кое-что выяснить?

– Конечно.

– Что у тебя за работа?

– Хорошая, Брюс.

– А что ты делаешь?

– То, что от меня требуется.

– Но какое у тебя положение?

– Я из приближенного кружка, Брюс.

– И поэтому ты не можешь говорить о своей работе?

– Да нет же. Я обо всем могу говорить. Что ты хочешь узнать?

– Ну, на кого ты работаешь?

– На начальство.

– У тебя есть какая-нибудь власть?

– О, да. Большая.

– Над кем?

– Над моими подчиненными. Я могу делать все, что захочу, если получу разрешение от своего начальства. Я сам себе голова. Но, в конечном счете, я не сам себе голова.

– Ну, а какие у меня шансы? – сказал Голд.

– Хорошие, как им и положено.

– Но не лучше? – шутливо спросил Голд.

– Не в настоящий момент.

– Когда мне с тобой связаться?

– Когда я тебе позвоню, – сказал Ральф. – Пью Биддл Коновер может помочь, пока жив, – Ральф прокричал это уже в кабину лифта сквозь закрывающиеся двери.

Спускаясь в лифте Голд грезил о грядущем своем возвышении. Государственный секретарь? Директор ЦРУ? Внутренний голос предупреждал его: Цай ништ наариш[55]55
  Не будь дураком (идиш).


[Закрыть]. Разве когда-нибудь кто-нибудь, вроде тебя, становился государственным секретарем? А что тут невозможного? – оборвал он сам себя. Это случалось со шмаками и почище меня. Когда он вышел на улицу, у него осталась только одна тревожившая его мысль. Он слишком уж заискивал перед Ральфом.

СЕМЬ лет назад, когда Голд получил стипендию в Фонде сенатора Рассела Би Лонга, а Андреа Коновер была там младшим научным сотрудником, занимавшимся какими-то сложными исследованиями по внутренней экономике, она казалась ему слишком старой. Теперь, когда ей было лет тридцать пять, она идеально для него подходила. Голда больше не привлекали молоденькие девочки. Теперь, когда все были готовы на всё, Голд в качестве любовника не мог предложить ничего, кроме своих средних лет и громкой репутации интеллектуала более чем средней руки. Но Голду и этого хватало. Если уж быть откровенным, то оральный секс никогда не доставлял ему особого удовольствия.

Андреа оказалась выше, чем ему помнилось. Или, может быть, он стал ниже. Она расплатилась за обед и спиртное кредитной карточкой, стыдливо признавшись, что спишет расходы на Комиссию по контролю за расходами правительства. Голд никак не мог понять, что она только в нем нашла. У Голда никогда еще не было такой красивой женщины, такой богатой, из высшего общества. У нее были светлые волосы, голубые глаза, маленький прямой нос, широкий лоб. У нее была безупречная светлая кожа. Для Голда, последний ребенок которого все еще страдал ортодонтозом, восхитительные зубы Андреа имели символическое значение чрезвычайной важности. Ее движения и осанка были превосходны.

– Вы должны научиться побольше думать о себе, – сказал он ей за обедом и на секунду бережно взял ее руку в свою. – В конце концов, если не ты за себя, то кто будет за тебя? – Скромность и предусмотрительность не позволили ему воздать должное за этот афоризм рабби Гиллелю[56]56
  … воздать должное за этот афоризм рабби Гиллелю. – Рабби Гиллель (около 60 г. до н. э. – около 10 г. н. э.), палестинский раввин, глава синедриона и один из первых толкователей Библии. Гиллелю приписывают множество мудрых пословиц, одна из самых знаменитых – «Если я не за себя, кто будет за меня, а если я только за себя, кто я?»


[Закрыть].

Андреа была застенчива и выказывала свое небезразличие к нему, а он не знал, как себя вести с такой женщиной. В такси у подъезда ее кондоминиума он спросил, можно ли ему зайти на рюмку. Она согласилась с явным облегчением, испытывая, казалось, чувство благодарности за этот упреждающий ход. Квартира была большой для одного человека, даже для такого высокого, а неожиданный для него порядок наводил на мысль о ежедневном эффективном вмешательстве горничной. Мебель была ужасна – слишком громоздкая.

– Я купила ее вместе с мебелью, – с удовольствием услышал он ее объяснение. Голд счел благоприятным знаком то, что, принеся ему коньяк, она села рядом с ним на диван.

– Весь тот год в Фонде сенатора Рассела Би Лонга, – с некоторой застенчивостью сказала она, пригубив водку из своего стакана, – я думала, что не нравлюсь вам.

– Правда? – сказал Голд. – Вы мне всегда нравились. Мне казалось, что это я вам не нравлюсь.

– Вы мне всегда нравились.

– Вы должны были как-то показать это.

– Я думала, вы меня ненавидите. Я думала, вы меня даже не замечаете.

– Да что вы!

– Правда, доктор Голд…

– Называйте меня Брюс, – прервал он ее.

Она вспыхнула.

– Не уверена, что у меня получится.

– Попробуйте.

– Брюс.

– Ну, видите? – рассмеялся он.

– С вами так хорошо!

– Почему вы думали, что я вас ненавижу?

– Потому что вы знали, что нравитесь мне, – ответила она.

– Я не знал, что нравлюсь вам, – сказал он. – Я думал, это вы меня ненавидите.

Она разволновалась, словно ее обвинили в чем-то низком. – Почему я должна была вас ненавидеть?

– Не знаю, – сказал Голд, и вдруг заметил, что руки его беспокойно двигаются. – Мне нечего было предложить одинокой девушке, вроде вас, такой чуткой и умной, да к тому же с докторской степенью, как и у меня.

– Мне это было все равно, – от души сказала она. – Вы произвели на меня такое впечатление. Не только на меня, на всех. Вы всегда были такой реактивный, умный и сексуально привлекательный.

– Сексуально привлекательный? – Голд был удивлен.

– Конечно. Все девушки так считали.

– Вы и сейчас так считаете? – спросил Голд.

– О, да. – Она снова вспыхнула.

Голд не знал, что ему делать дальше. Он громко рассмеялся и легонько хлопнул ее по плечу, как приятель приятеля, а потом, словно непреднамеренно, провел тыльной стороной ладони по ее щеке, как бы желая рассеять свои шутливые сомнения. Ее реакция удивила его. Она не напряглась и не отпрянула, как он ожидал, она прильнула к его руке и продолжила движение к нему по дивану. Через секунду они целовались. Он расплескал коньяк себе на колени, когда машинально сорвал с себя очки и прижал ее к себе. Ее пальцы ласкали его затылок. А он опять не знал, что ему делать дальше с такой девушкой. Он трогал губами ее уши и шею, словно в жадных поисках эрогенной зоны. Пустая трата времени, он знал это из опыта. Эрогенные зоны были либо везде, либо нигде; он собирался написать и об этом когда-нибудь, когда ни Белл, ни его дочь не будут шокированы его знанием. Виновато вздрогнув, он понял, что отвлекся, и снова сконцентрировал свое внимание на Андреа. Он все сильнее сжимал ее в объятиях, чтобы компенсировать свое временное отступление, и симулировал нехватку дыхания. Легонько постанывая, он целовал ее глаза и ждал, что что-нибудь случится. Андреа уронила руку ему на колени и ухватилась за его член. И тогда он понял: он получил, что хотел.

ГОЛД проснулся влюбленный и уверовавший в чудеса. Казалось, Андреа ничего не имеет против его тощей груди и жилистых волосатых ног и рук. Он принял душ, а после завтрака, во время которого на нем было лишь желтое полотенце, щегольски повязанное вокруг пояса, начал не торопясь одеваться. Голд приготовил кофе, а Андреа нарезала в сухой завтрак перезревшие бананы. По его предложению она добавила туда изюм. В следующий приезд он привезет ей мельницу для кофе и фунт своего любимого сорта в зернах и французскую керамическую кофеварку. Когда было нужно, Голд умел готовить. Он познакомит ее с овсянкой по-ирландски.

– Ты захочешь увидеть меня еще раз? – спросила она от своего туалетного столика.

– Конечно, – сказал Голд.

– Многие не хотят.

– Многие? – Голд, сидевший на кромке ее кровати, замер, натянув носок только до середины голени.

Она кивнула и чуть порозовела.

– Я не имею в виду тех, что приходят сюда. Я хочу сказать, многие, кто приглашают меня куда-нибудь и обещает позвонить, потом исчезают.

– Почему?

– Не знаю. Ты и правда хочешь увидеть меня еще раз? Я пойму, если нет.

– Я хочу приехать на следующей неделе.

– Ты можешь остановиться здесь, в моей квартире, – сказала она. – Я тебе не буду мешать.

– Я надеялся, что ты это предложишь.

Она была довольна. Он был озадачен. – Я так рада, что нравлюсь тебе, – сказала она ему. – Как я тебе в постели?

– Андреа, ты никогда не должна спрашивать об этом, – наставительно сказал он. Вообще-то в постели она оказалась не очень хороша, но Голд был достаточно мудр и не собирался залезать сейчас в эту банку с червями.

– И я думаю, что влюблена в тебя.

Голд в который раз был поражен числом сногсшибательных высоких женщин, которые влюблялись в мужчин ниже ростом, похожих на него, жадных, эгоистичных и расчетливых. Андреа могла и не знать, что он жаден и расчетлив. Конечно, она может заподозрить, что он ниже её ростом. Объяснения, которые первыми приходили в голову, отнюдь не украшали их обоих. Возможно ли, чтобы человек, знавший себя так, как знал себя он, обладал какими-то привлекательными качествами, о которых и не догадывался? Да, это было возможно, потому что Андреа, которая, как он и думал, и раздетой оказалась выше всех похвал, по всей видимости, была от него в восторге.

В свете утра ее глаза были бледно-лиловыми. У нее были длинные, прямые ноги и маленькие бедра, она была ужасно притягательна, и вся ее красивая, отливавшая золотом плоть великолепно, как показалось ему, контрастировала с его смуглым телом. Ей так понравилась его более темная кожа, волосы у него на груди. Он с видом отмеченного всеми достоинствами собственника смотрел, как она через голову надевает изящное ситцевое платье, как встряхивает волосами. К донкихотской страсти, которую она в нем вызывала, ее богатство добавляло дополнительный оттенок живости и эротизма. По уродству ничто не может сравниться с ногой, вспомнил Голд слова, сказанные Эрнестом Беккером в «Отрицании смерти»[57]57
  …слова, сказанные Эрнестом Беккером в «Отрицании смерти». – Эрнест Беккер – современный американский психотерапевт, автор нескольких книг.


[Закрыть], но ее, обнаженные или обутые, казались ему ничем не примечательными, как и его собственные.

– Когда я была молодой, – размышляла она вслух, примеривая тонкую золотую цепочку, – я хотела быть моделью. Кажется, это желание еще не прошло. Не манекенщицей, а секс-моделью. – Она экономно наносила косметику на губы и глаза. – Я хотела сниматься во всяких соблазнительных видах или позировать голой. А потом, когда стали появляться все эти непристойные газеты и журналы, я захотела стать порно-моделью или сниматься в грязных фильмах. Я, бывало, часами сидела перед зеркалом и тренировалась сосать член. Я хочу сказать, перед камерой. Как эти модели в рекламах косметики. Мне кажется, у меня это уже здорово получалось. Хочешь посмотреть?

– Мне нужно возвращаться в Нью-Йорк, – ответил он абсолютно ровным голосом.

– Нужно всего лишь делать легкие движения ртом.

– У меня в час лекция.

– Дурачок, это всего одна секунда, – сказала Андреа и принялась делать легкие движения ртом над цилиндриком бледной помады. – Ну, что, здорово?

– Да, – сказал Голд. – Здорово.

– Маленькой я была такая глупая, единственное дитя Пью Биддла Коновера, – продолжала Андреа. – Я ничего не знала, пока жила дома. Мне пришлось проучиться в двух частных школах, чтобы подготовиться для колледжа, а потом еще для трех колледжей. В Смите[58]58
  Смит – привилегированный частный женский колледж в г. Нортгэмптон, штат Массачусетс.


[Закрыть] другие девушки все время говорили о сексе, а я ничего не понимала. Помню, я никак не могла сообразить, что за удовольствие – сосать петушка.

Голд потерял способность двигаться. Меньше чем за два дня в Вашингтоне он, немея от удивления, приучился к множеству неожиданных вещей, число которых, как понимал он теперь, будет все время увеличиваться.

– Могу себе представить, – сказал он, – если этого не понимаешь, то можно удивиться. – Он поправил второй носок и надел туфли.

– Когда я все поняла, – сказала Андреа, – я, конечно, стала себя чувствовать, как рыба в воде. Прошлым летом я была у папы с одним своим новым поклонником, мы сидели у бассейна, и он сделал просто-таки удивительную вещь. Я чистила пятки скребком. А он вдруг встал и сказал, что больше не хочет меня видеть, и уехал, не забрав свои вещи и даже не попрощавшись с папой. Ты не знаешь, почему?

Голд подошел к ней сзади и погладил ее плечи.

– Он был рядом, когда ты скребла пятки?

– Мы были вместе у бассейна.

– Этот скребок производит какие-нибудь звуки?

– Как наждак.

– Может быть, я сделал бы то же самое.

– Я об этом ничего не знаю.

– Я тебе объясню.

Андреа жадно прижала губы к его руке. Голд подумал, в своем ли она уме. – Очень скоро, – сказала она, – если ты все еще будешь хотеть меня видеть…

– Я буду хотеть видеть тебя.

– Поедешь со мной на уик-энд к папе, пока он не умер? У него такой чудесный дом.

– А чем болен твой отец?

– Он скрывает. Шесть лет назад он купил себе электрическое инвалидное кресло и с тех пор прикован к нему. Каждый уик-энд туда приезжают толпы народа поездить верхом и пострелять.

– Пострелять?

– Перепелов и фазанов. Иногда кроликов и оленей.

– Не людей?

– Пока нет. Я думаю, он тебе понравится.

– Я тебя избавлю, – сказал Голд, – от встречи с моим.

– НИКТО в нашей семье, – сказал в этот вечер отец Голда, усевшись в самое удобное кресло в гостиной Голда, – никогда не разводился.

– Почему? – спросила Дина.

– Я им не разрешаю, вот почему, – сказал старик. – Голды не разводятся. Умирать мы иногда умираем, но разводиться – никогда.

– А вы с мамой собираетесь разводиться? – спросила Дина у Голда.

– Через мой труп, – ответил отец Голда.

– Лучше смерть, – сухо добавил Голд, переводя взгляд налитых кровью глаз с одного собеседника на другого.

День, который начался для Голда столь радужно, покатился вниз и достиг своей нижней точки, когда выяснилось, что у них гости. Макс и Роза приехали в город, потому что у Розы обнаружилось затвердение на груди, оказавшееся, слава Богу, легко удаляемой кистой. Белл, которая сопровождала их к онкологу, рекомендованному Мерши Уэйнроком, пригласила их домой. Позднее вместе с остальными приехал Ирв. Голд дергался. У него была работа, которую он хотел продолжать.

– Когда ты начинаешь в Вашингтоне? – спросил его отец.

– Мне нужно будет опять съездить туда на следующей неделе. Тогда и выясню.

– Так я и думал, – удовлетворенно осклабился Джулиус Голд. – И какую же работу они дадут еврею, вроде тебя?

– Адмирала.

– Тогда меня они бы сделали коммодором, – парировал старик. – Ведь ты у нас столько плавал.

– А ты-то сколько плавал?

– Я приплыл кораблем из Антверпена с Сидом и Розой из самой России, от этого царя Николашки. А ты?

– Ладно, коммодор, – вздохнул Голд с вымученной улыбкой. – Мы все устали. Может, ты помолчишь немного сегодня?

– Скоро он замолчит надолго, – сказала мачеха Голда.

Отец Голда приподнялся в кресле, лицо его сморщилось так, что превратилось чуть ли не в точку. – Это что еще значит? – строго спросил он.

– В моей семье в Ричмонде, – отвечала мачеха Голда, она не отрывалась от вязания и казалась еще более безумной, чем обычно, в своем большом, остававшемся на ней на протяжении всего обеда чепчике из дешевой розовой материи, – если дети просили родителей помолчать, то родители, обычно это бывала мать, отвечали: «Скоро я замолчу надолго», – имея в виду, что скоро она умрет и больше не будет говорить.

Прошла минута ошеломленного молчания, после чего отец прорычал: – Я тебе не мать. И на кладбище не собираюсь. Так что, пожалуйста, помолчи.

– Скоро она замолчит надолго, – сказала Дина.

– Спасибо, детка.

Отец Голда с выражением глубочайшего отвращения отвернулся от своей второй жены и сказал Голду: – Приедешь на ланч в воскресенье. Сид тоже.

– Только не в этот уик-энд, – покачал головой Голд. – Мне нужно проверить работы и закончить статью.

– Еще одну статью?

– Кажется, еще один винтик готов, – сказала его мачеха.

Голд испытывал желание убить ее.

Ирв хохотнул вместе с остальными. – А эта о чем?

– Об образовании.

– Ты за или против? – спросил его отец.

– Против.

– Пора бы тебе поумнеть. Пока что образование не пошло тебе впрок. Тогда приезжай через воскресенье. Мне не все ясно с возвращением во Флориду. – Он окинул комнату раздраженным взглядом и спросил: – А Сида почему нет?

– Может, его не пригласили.

– Почему его не пригласили?

– Может, ты нас не просил об этом.

– Я должен просить?

– Я просила, – сказала Белл. – Им сегодня нужно куда-то в другое место.

Старик с безутешным видом выслушал это сообщение. Роза зевала, и Макс пробормотал, что пора ехать.

– Не так скоро, – возразил старик. – Мне еще сегодня нужно посмотреть парочку покойничков по телевизору.

Ирв поклялся, что успеет во́время доставить старика до дома.

Голд скрылся в своем кабинете еще до того, как ушел последний из них, и принялся отделять свои личные работы от работ, которые делал в колледже, прикидывая в то же время, какими могут быть последствия развода, не выходившего у него из головы. Белл не пропадет. Его отец будет оскорблен. Сиду будет все равно. Его сестры будут безутешны. Его мачеха может хоть повеситься. Его дети могут идти в жопу – пусть о них беспокоятся их доктора. Мальчики в общем-то неплохие ребята, лишь бы жили где-нибудь подальше, вот как теперь. Дина это просто черт знает что, и за что Бог наградил его таким несчастьем, думал он, когда в комнату вкатилась его двенадцатилетняя дочь и сказала:

– Мама здорово мечет икру, да?

– Я не заметил. – Голд не поднимал глаз.

– Что ты врешь? – сказала Дина. – Она ведь не хочет, чтобы ты ехал в Вашингтон, да?

– Я тебе сообщу, когда выясню.

– Сплошные враки. Слушай, ты хоть думай, когда будешь писать свои дурацкие статьи. За ту фигню, что ты написал о воспитании детей в прошлом году в Ледиз Хоум Джорнал, мне здорово досталось.

– Я задумал эту статью, как шутку.

– Ее никто не понял.

– Эту поймут.

– Как она называется?

– «Образование и истина, или Истина в образовании».

– Я не понимаю.

– Иди погуляй.

– Зачем же вы отдали меня в школу, если ты не веришь в образование?

– Чтобы ты поменьше была дома.

– Я бы с удовольствием ушла из этого дома. Знаешь, жить с тобой и с ней совсем не подарок.

– Вот закончишь хорошо год, – проинформировал ее Голд, – и я пристрою тебя в интернат. Давай я буду писать за тебя домашние задания.

Она покачала головой.

– Вот уж фиг! Я еще не готова для этого подросткового секса. Видела я, как ты поступил с моими братьями, не успели они уехать. Из их комнат ты сделал библиотеку и кабинет.

– Для них всегда есть место, когда они приезжают домой.

– На полу. От меня ты так быстро не избавишься. Я сказала сыну Либермана, что ты будешь работать в Вашингтоне.

Голд улыбнулся в приятном предвкушении: – И что же ты ему сказала?

– Я сказала, что президент сделает тебя мэром или губернатором.

Голд швырнул карандаш.

– Господи Боже мой! Вас в этой сраной школе хоть чему-нибудь учат?

– Они пытаются, – мудро заключила Дина. – Но я для них слишком умна. Па, я тебя предупреждаю. Если ты опять что-нибудь напишешь обо мне в этой статье, береги задницу.

ПЕРВЫЙ абзац статьи об образовании Голд написал в самолете на пути из Вашингтона в Нью-Йорк, а первый черновой вариант в основном завершил в тот же день в классе, наплевав на занятия. Он был завален тетрадями со студенческими работами, которые совсем некстати нужно было читать. Подавленный и озабоченный – вот как Голд описал бы себя биографу, если бы таковой вдруг объявился. Приехав в тот же день из аэропорта в колледж на такси с опозданием, он пребывал именно в таком физическом и умственном состоянии. И его воспоминания о том, как он спал с Андреа, казалось, принадлежат уже безвозвратному прошлому.

Он был небрит и неподготовлен. Почти всю пришедшую ему почту он выбросил в корзину. Мрачным кивком отвечал он на приветствия коллег, удивленных его прибытием.

Голд никогда не задерживался в студенческом городке дольше, чем положено, и никогда не посещал факультетских собраний. Он составил себе свободное расписание присутственных часов и никогда его не придерживался. Консультации студентам он давал только по предварительной договоренности, но ни о каких консультациях он с ними никогда не договаривался. Любимчиками Голда были студенты, бросавшие его курс еще до начала семестра. Больше всего он не любил тех, кто посещал занятия регулярно и выполнял задания в срок. Их классные работы интересовали его не больше, чем собственные писания. Он прибыл в аудиторию с пятиминутным опозданием и ко всеобщему ужасу раздал экзаменационные тетради.

– Сегодня, – сразу же начал он, – мы проведем один из так называемых экзаменов-экспромтов, о которых я вам, возможно, говорил. Напишите эссе на тему, которая даст вам возможность рассмотреть основные положения того, что мы успели пройти.

– А что это за тема? – спросила девушка из первого ряда.

– Придумайте ее сами. Оценки вам будут выставляться как за формулировку темы, так и за ее раскрытие. Приступайте.

Голд вытряхнул все из своего дипломата. Там, все еще перехваченная резинкой, лежала стопка работ его других студентов, эссе, вспомнил он с упавшим сердцем, о психологических аспектах социологии в современной американской литературе и о социологических аспектах психологии английского романа девятнадцатого-двадцатого веков. Они были написаны в рамках курса, изобретенного им с единственной целью: переманить в литературу интересующихся психологией и социологией студентов, которые могут клюнуть на приманку ошибочного предположения, что им удастся освоить все три дисциплины одновременно, не тратя на это больших усилий и времени. Он понял, что теперь ему, как гирю каторжнику, придется таскать за собой эту новую стопку тетрадей. Поскольку ничего лучшего ему не оставалось, он перечитал первый абзац, который записал в желтом блокноте во время полета; точность его мысли и хлесткость выражения доставили ему удовольствие, и он с энтузиазмом взялся за перо. Работа шла споро. Он уже переходил к завершающей части своей статьи об образовании и истине, когда его внимание привлек закончивший работу первым бледный долговязый паренек в плетеной ермолке с круговым рисунком.

– Мистер Эпштейн, – тихо позвал он удалявшегося на цыпочках юношу.

– Сэр?

– Какую школу вы закончили? – Они говорили полушепотом.

– Йешива Герцля[59]59
  Йешива Герцля. – Хотя «йешивами» в Америке именуются многие еврейские школы, строго говоря, йешива – это школа со специальным изучением Талмуда. Йешива Герцля в Нью-Йорке названа в честь Теодора Герцля (1860–1904), одного из основателей движения за возвращение евреев на историческую родину.


[Закрыть].

– Ах, да. Я ее хорошо знаю. Это ведь в Брайтоне?

– Нет, сэр. В Бара-Парк.

– Вы когда-нибудь слышали о таком празднике – Шмини Ацерет?

– Да, сэр. Он идет сразу же за Йом Кипур[60]60
  Йом Кипур – день искупления, праздник, отмечаемый в период от середины сентября до начала октября; смысл праздника в примирении между людьми и между Богом и человеком.


[Закрыть].

Голд разочарованно прищелкнул языком.

– А как насчет Шаббос Берешит?

– На прошлой неделе. Но это не праздник, профессор Голд, это просто название одного из дней года.

– Окажите мне услугу, мистер Эпштейн. Составьте для меня список еврейских праздников и названий всяких дней на этот год. И может быть я каким-либо образом смогу вас вскоре отблагодарить.

– Хорошо, профессор Голд, буду рад. Надеюсь, не очень вас обижу, если скажу, что разочарован этим курсом.

Голд сочувственно вздохнул.

– И я тоже. Вас-то что разочаровывает?

– Он называется «Монархия и монотеизм в литературе от средневековья до новейшего времени».

– Да?

– Но это больше похоже на курс по историческим пьесам Шекспира, – сказал мистер Эпштейн.

– Скоро мы перейдем к его основным трагедиям, – беззаботно ответил Голд. – Ко всем, кроме «Отелло» и римских пьес. В «Отелло», к сожалению, нет монарха, а римляне не были монотеистами.

– Описание курса в программе не точно, – пожаловался Эпштейн.

– Я знаю, – сказал Голд. – Я сам его писал.

– Разве это честно?

– Нет. Но может быть это мудро. Мы считаем, что все интересующиеся литературой должны изучить Шекспира, но мы знаем, что на это пойдут очень немногие, если только мы не назовем курс как-нибудь иначе.

– Но меня не интересует литература. Меня интересует Бог. Я пошел на английское отделение, потому что мне показалось, там предлагают много курсов по теологии и религиозной мистике.

– Вы были введены в заблуждение, – сказал Голд. – Если бы я был вашим куратором, я бы предупредил вас об этом.

– Вы и есть мой куратор, – сказал молодой человек, – но вас никогда нет в вашем кабинете.

Голд отвел глаза.

– Зато я всегда в классе. Если хотите, я вам разрешу бросить этот курс.

– Может быть, мне стоит перейти на отделение теологии?

– Нет, не переходите туда. Там вас заставят читать Мильтона и Гомера. Если вас интересует Бог, то попробуйте психологическое. Кажется, они сейчас переключились на религию.

– А где читают курсы по психологии?

– На антропологическом. Но всё равно скоро это переведут на отделение урбанистических исследований. Так что вы вполне можете специализироваться и там. Только поторопитесь. Иначе через год-другой вы, вероятно, и там встретитесь со мной, и вам придется заново перечитывать исторические пьесы Шекспира.

Голд молил Господа, чтобы Эпштейн бросил его курс до того, как ему придется читать его эссе.

Голд молился еще и о том, чтобы получить привилегированную кафедру от программы урбанистических исследований, где его ставка удвоилась бы, а нагрузка уменьшилась наполовину. Голд почти не сомневался, что если ему представится шанс, то он добьется успеха в Вашингтоне, потому что он был весьма искушен в дипломатии и дворцовых интригах. Сейчас он демонстрировал свое искусство, проводя крупнокалиберную стратегию в ходе разыгравшейся на факультете борьбы за привлечение студентов с естествоведческих факультетов к гуманитарным наукам и за привлечение студентов с других гуманитарных факультетов на английское отделение. Голд сам придумал большинство из соблазнительных названий и аннотаций для университетской программы, а соперничать с ним в изобретении новомодных учебных курсов не мог никто. Голд был архитектором противоправной и тайной политики разрядки, которая позволяла преподавателям германского отделения в обмен на голоса по важнейшим вопросам, решаемым на факультетских собраниях, вести курсы совершенствования английского как для испаноязычных, так и для студентов из стран Востока. В результате Испания и Италия были опустошены, классическое отделение разорено, а Франция была изолирована еще раньше. Россия неуклонно клонилась к упадку вместе с историей, экономикой и философией. Китай был низведен до уровня поварешки: процветали только курсы по китайской кухне. В результате самого успешного из всех его маневров сравнительное литературоведение было глухой стеной отгорожено от переводных текстов, а Голд и его английское отделение получили в результате полную свободу и, действуя по своему усмотрению, могли разбойничать на континенте, вооруженные такими своими победоносными творениями, как «Данте, ад, огонь и Фолкнер», «Сквозь ад и потоп с Хемингуэем, Гессе, Хьюмом, Хоббсом, индуизмом и прочими: бросок в Индию», «Блейк, Спиноза и современная американская порнография в кинематографе и литературе», «Секс в мировой и американской литературах» и «Влияние женщин, чернокожих и наркотиков на секс и религию в мировом и американском кинематографах и литературах». И теперь, благодаря начинаниям Голда, студенты могли закончить колледж специалистами по английскому, потратив все четыре академических года на просмотр иностранных фильмов в затемненной аудитории, не ведая никакого иного светоча знаний, кроме луча кинопроектора. В результате всех этих прогрессивных нововведений процветало главным образом английское отделение, куда не иссякал поток желающих, что свидетельствовало о необходимости увеличения штатного расписания, частично заполнявшегося профессорами-германистами, преподававшими на курсах совершенствования английского приезжим из Гонконга и Пуэрто-Рико. Голд заключил с Гансами мирный договор и пользовался уважением своего начальства.

Получая мизантропическое удовольствие от этих своих достижений, Голд пребывал в мрачном и подавленном настроении. О потере места он мог не волноваться. Коллеги его ценили, и это ему не нравилось. Скоро он должен был получить должность, которой не хотел. Он бы с большим удовольствием оставался свободной птицей. В колледже у Голда было то же преимущество, что и в семье: если он молчал, его родня считала, что он думает; если он не ходил на факультетские собрания, то само собой разумелось, что он занят более важными делами. Как непрерывно и подсознательно поглощающая пищу инфузория, английское отделение по инициативе и под руководством Голда с помощью изобретенного им цикла лекций под названием «Американская реалистическая проблемная литература современного города» незаметно поглощало все новые и новые пространства программы урбанистических исследований.