Текст книги "Голд, или Не хуже золота"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

А потом он по два или три часа в неделю сидел и слушал, как остальные, стоя, репетировали то, что будут петь в пятницу на недельном сборе. А один раз мисс Лэм, та самая учительница, похвалив певцов по завершении урока, предупредительно попросила их всех развернуться и поаплодировать ему за то, что он был такой преданной и хорошей публикой, и это стало ритуалом. На каждом уроке музыки Голд молчал, как бревно, и на душе у него лежал камень. Даже сраный Либерман и тот пел басом.

А потом, припомнил Голд с ностальгической горечью, от которой щемило сердце и першило в горле, даже его папаша, этот полоумный засранец, стал, наконец, им гордиться, беспардонно хвастаясь перед клиентами своей портновской мастерской и ближними и дальними соседями. «На весь класс лишь один-единственный ученик – публика, – заявлял он, уставив перст в небо и повергая Голда в немой ужас, – и этот единственный – мой сын». И без всякого предупреждения разражался мелодичным воплем в пять самых знаменитых нот из I Pagliacci[98]98
  Паяцы (итал.).


[Закрыть][99]99
  I Pagliacci – опера Руджеро Леонкавалло «Паяцы».


[Закрыть] и, резко оборвав мелодию, говорил: «Видите, как хорошо он слушает?»

«Мы с Фиши Сигелом в нашем классе альты, – остановив его как-то на улице, сообщил ему Крап Уэйнрок; он подошел к Голду прихрамывая, потому что одну ногу ставил на край тротуара, а другую – в сточный желоб. – А ты кто?»

Часы показывали три. Плакал ребенок. Десятки подобных грустных сценок из прошлого теснились в голове Голда, который лежал в постели с Андреа и забыл о том, что она рядом, а Брюс Голд, доктор философии и профессор английского и других смежных дисциплин, еще не вступивший в должность назначенец президента, приближающийся к полувековому рубежу своей жизни, искал ночью успокоения, выдумывая свое детство, в котором он на самом деле не был Брюсом Голдом, а его семья – не его семьей, его происхождение – не его происхождением, а его место в жизни – не его местом в жизни, он лежал, выдумывая детство, в котором в его жилах текла кровь более благородных предков, чем считали все, кроме него одного, прозревшего истину, состоящую в том, что он по какой-то нелепой случайности, в результате немыслимого ряда ошибок и недоразумений, которые вот-вот должны были разъясниться, всю свою жизнь оказывался не на своем месте. Компьютер уже расшифровывал эту путаницу. Справедливость восторжествует. Судьбою ему уготовано лучшее. Скоро появятся мужчины и женщины прекрасного и благороднейшего происхождения, в сандалиях и шелковых хитонах, они заявят на него право собственности, и он вернется на свое настоящее место. Страна возрадуется. Дитя найдено. Он даже может оказаться принцем. А те, кто так преданно и неустанно искал его, были сплошь мультимиллионерами.

«Вы не Брюс Голд, – утешали они его. – Эти люди – вовсе не вашего круга, а эти родственники и друзья – вовсе не ваши родственники и друзья. Вы Ван Клиф энд Арпелс, – говорили они. – Вы ослепительный и сверкающий ювелирный магазин на Пятой авеню, и все, что там есть, – ваше. Богатейшие люди приезжают к вам отовсюду за покупками. – Голд крепко держался за эту мечту, и его вера в неизбежность такого исхода за десятилетия зрелости почти не уменьшилась. – Пожалуйста, входите мистер Ван Клиф энд Арпелс[100]100
  Ван Клиф энд Арпелс – фешенебельный магазин, торгующий ювелирными изделиями.


[Закрыть], – ворковали они, – и чувствуйте себя как дома, потому что все это принадлежит вам. Вы – группа сногсшибательных и уникальных ювелирных магазинов с отделениями на Беверли-Хиллз, в Палм-Бич, Париже и других прекрасных городах, и у вас тайные связи с Антверпеном. Те немногие, в чьих жилах течет еще королевская кровь, с почтением поднимаются по вашим устланным коврами ступенькам и платят вам деньги. Самые изящные и красивые во всем мире – ваши подданные и ваши просители. Вы больше не публика, – шептали они. – Вы даже, – убаюкивали они его, – больше не еврей».

Голд шевельнул губами, чтобы ответить, но с его губ не слетело ни слова. Он спал.

VII
ПРИГЛАСИ ЕВРЕЯ В БЕЛЫЙ ДОМ (И ОН СТАНЕТ ТВОИМ РАБОМ)

БРЮС Голд по-прежнему не понимал, как это здравомыслящий и добропорядочный еврей мог пойти на службу к Ричарду Никсону; Голд не мог припомнить ни одного. Евреи, которые все же работали в этой администрации, были, вероятно, единственными из образованных взрослых, кто, будучи свидетелями происходящего, не увидел в злобных нападках вице-президента Спиро Агню[101]101
  Спиро Агню (родился в 1918 г.) – американский политический деятель, с 1969 г. до выхода в отставку в 1973 г. – вице-президент в администрации Ричарда Никсона.


[Закрыть] на прессу подлую кампанию скрытого антисемитизма. Или, может быть, они только делали вид, что ничего не понимают.

«Пригласи еврея в Белый Дом (и он станет твоим рабом)» – это дерзкое заглавие Голд дал своей вызывающей, разоблачительной речи, написанной им в припадке злобного раздражения, причиной которого стал факт приглашения Либермана в Белый Дом в благодарность за поддержку американских военных действий во Вьетнаме. В порыве творческой активности, обусловленной равно и враждебными эмоциями, и принципиальными соображениями, Голд с рекордной скоростью написал довольно сильный первый черновой вариант. Он решительно углубился в историю и начал с президента Эйзенхауэра и процесса Розенбергов[102]102
  Он… начал… с… процесса Розенбергов… – супруги Джулиус и Этель Розенберг были обвинены в шпионаже в пользу Советского Союза, передаче советской разведке секрета атомной бомбы и казнены на электрическом стуле в 1953 году.


[Закрыть], взяв их за самые ранние образцы этого подлого, распространяющегося как эпидемия подобострастия, а кончил поколением трусливых, чутких ко всем веяниям оппортунистов, которых исследовал пространно, с замечательной, неустрашимой мстительностью и разоблачительным пафосом. Голд больше не горел желанием опубликовать «Пригласи еврея в Белый Дом (и он станет твоим рабом)». Если бы он сделал это, то его, вероятно, больше никогда в Белый Дом не пригласили бы.

– А если сначала какая-нибудь ответственная вакансия появится в министерстве сельского хозяйства, тебя бы это могло заинтересовать? – спросил Ральф, когда Голд еще раз заглянул к нему, чтобы снова с ним попрощаться в разочаровании.

– Нет.

– Я даже упрекнуть тебя не могу. – Ральф накинул пиджак, чтобы немного проводить Голда. – Представь себе абсурдность общественного устройства, при котором перепроизводство пищевых продуктов становится экономической катастрофой. Насколько все было бы проще, если бы мы национализировали все наши основные ресурсы. И как нам повезло, что подавляющее большинство граждан не знает об этом.

– Ты говоришь, – сказал Голд, настороженно прищурив глаза, – почти так, будто веришь в социализм.

– О да, – сказал Ральф, – всем сердцем. И каждый день я благодарю судьбу за то, что другие в него не верят и позволяют людям, вроде нас с тобой, жить в таких привилегированных условиях. Ведь ты бывал здесь раньше, да?

Голд бросил взгляд через авеню на лужок, уходящий вверх к постаменту памятника Вашингтону.

– На марше мира, – признался он. – Но это было уже в самом конце, Ральф, тогда уже многие протестовали против Вьетнамской войны. Ты, наверно, тоже участвовал в одном-двух.

– Я участвовал во всех, – сказал Ральф, и у Голда возникло неприятное ощущение, что его проверяют. Он ни на одну секунду не поверил Ральфу. – Я ненавидел эту войну, Брюс, – продолжал Ральф без каких-либо видимых изменений своего беззаботного настроения, – как ненавидел и почти всех правительственных чиновников при Джонсоне, Никсоне и Форде; они вели тайную работу, чтобы затянуть наше участие в войне, и не возбуждали в обществе протестов, чтобы помочь нам выйти оттуда. Какое свинство! Это, пожалуй, один из немногих вопросов к которым я отношусь серьезно. К этому и еще к браку. Сколько вранья, Брюс, ах, сколько вранья. Можно, если тебе угодно, забыть об этих ужасах – о пятидесяти тысячах убитых американцев, о сотнях тысяч искалеченных, о миллионе или больше азиатов – но как забыть об этом вранье? Они виновны, Брюс, виновны в зверских военных преступлениях, все они, и я уверен, их надо повесить, пусть висят, пока не отдадут Богу душу. И конечно же, я не считаю, что их следует простить слишком быстро или что их имена слишком скоро должны быть преданы забвению. – Голд флегматично хранил молчание и благодарил Бога за то, что не он, а Ральф произносит эти обличительные речи. – Я говорю не только о евреях, вроде Уолта Уитмена Ростоу[103]103
  Уолт Уитмен Ростоу – американский экономист, советник администрации Никсона по экономическим вопросам.


[Закрыть] или Генри А. Киссинджера, – снова заговорил Ральф после паузы, достаточной для того, чтобы Голд мог согласиться или возразить, если бы был расположен сделать то или другое. – Я говорю и о людях с именами, вроде Банди, Банкер, Болл, Браун, Валенти, Вэнс, Иглбергер, Клендьенст, Клиффорд, Лерд, Лодж, Лорд, Макнамара, Мартин, Митчелл, Мойнихан, Ричардсон, Раск, Рокфеллер, Уорнке, Хэмфри, Хейг, Циглер[104]104
  Банди, Банкер, Болл… – Ральф в алфавитном порядке приводит фамилии известных и менее известных современных государственных и политических деятелей США.


[Закрыть] и Джавиц.

– Джавиц? – Эта фамилия сорвалась с языка Голда словно вследствие непроизвольного сокращения мышц. – Джавиц был евреем, Ральф.

– Джек?

– Его настоящее имя было Джейкоб.

– Почему же тогда не Джейк?

– Потому что некоторые умеют устраиваться.

– Республиканец? – На мгновение непонятная, загадочная улыбка мелькнула на приветливом, с безукоризненными чертами лице Ральфа, отчего сердце у Голда екнуло. – Должен сказать, что еврей-республиканец всегда казался мне шутом и моральным разложенцем. – Голду и возразить-то было нечего. В этот мир несообразностей он включил бы еще евреев на слаломных лыжах, теннисных кортах и в седле; евреи, носящие галстук бабочкой в горошек, всегда производили на него неприятное впечатление, он считал их показушниками, нечестивцами и вопиюще неубедительными как в качестве христиан, так и в качестве евреев. Среди других заимствованных грешков он мог бы также назвать запойное пьянство, адюльтер и разводы, но предпочитал в это не ввязываться. – Вот еще одна причина, по которой я с самого начала не доверял Киссинджеру и всегда считал его чем-то вроде клоуна, – продолжал Ральф с тихим смешком. – Ты же знаешь, Брюс, я не антисемит. Но признаюсь, я получил удовольствие, когда узнал, что Киссинджер встал на колени вместе с Никсоном в Овальном Кабинете и молился там на ковре. Разве евреи становятся на колени, когда молятся, Брюс? Я этого не понял.

Голд не был уверен:

– Не думаю.

– Может быть, поэтому они и приходят в церковь с молельными ковриками на плечах, – развивал эту тему Ральф, не обращая внимания на Голда, – чтобы можно было бы чуть что пасть на колени и молиться на коврике, когда они того захотят.

– Это не коврики, Ральф, это накидки, – сказал Голд, испытывая сильное желание поговорить о чем-нибудь другом, – и они приходят в храм, а не в церковь, и мы не становимся на колени, когда молимся, и не пользуемся молельными ковриками. Это делают арабы.

– Почему же это сделал Киссинджер?

– Потому что он Киссинджер, вот почему, – резко ответил Голд. – Так ему вероятно было удобнее, вот почему.

– Должен признаться, он вызывал у меня отвращение, – сказал Ральф. – Сознаюсь, я всегда считал Киссинджера грязным, вульгарным, наглым, вонючим, отвратительным, своекорыстным, сраным еврейским выскочкой.

Голд, который при каждом эпитете в этом ритмичном стаккато раболепно кивал, как преданная собака, внезапно замер.

– Ральф, – спросил Голд крайне робким голосом, – ты абсолютно уверен, что ты не антисемит?

– Потому что я ненавижу Киссинджера? – Ральф отмел это абсурдное обвинение, добродушно покачав головой. – Нет-нет, Брюс. Даже если бы я захотел, я бы не знал, как стать антисемитом. Кстати, Брюс, послушай умного слова: если ты и дальше будешь так преданно защищать его, то кое-кто тут может начать думать, что ты отстаиваешь клановые интересы.

– Я его не защищал! – со злостью закричал Голд, услышав фантастическое обвинение в сочувствии человеку, который не вызывал у него иных чувств, кроме презрения. – Я просто задал себе вопрос, – сказал он, сдерживая себя, – говоришь ли ты это потому, что он Киссинджер, или потому, что он еврей.

– Потому что он Киссинджер, Брюс, – простодушно ответил Ральф с такой безыскусной искренностью, что самый закоренелый скептик не усомнился бы в чистоте его воззрений. – Ну как я могу быть антисемитом? Я ведь очень многим обязан тебе. Я воспользовался твоими исследованиями, чтобы получить степень.

– И даже отметки у тебя были лучше, – припомнил Голд.

– Я воспользовался твоей работой по Тристраму Шенди.

– И опубликовал ее, без единой ссылки на меня.

– Я не мог это сделать, Брюс, иначе нас обоих исключили бы. А теперь каждый раз, когда ты приезжаешь в Вашингтон, я пользуюсь твоим номером в отеле.

– И, вероятно, получаешь больше удовольствия, чем я.

– Ты там найдешь телефонное послание от Либермана, в котором он просит тебя поговорить со мной. И еще одно – от Белл, она напоминает тебе о юбилее твоего отца в пятницу. Я думал, ты ушел от Белл.

– Я и ушел, – сказал Голд в некотором замешательстве. – Дело в том, что я не вполне уверен – знает ли она, что я ушел.

Переоценить благоговение, с которым Ральф воззрился на Голда, было невозможно.

– Ах, Брюс, как ты глубок, как глубок, – заговорил он преданным шепотом, в возбуждении постукивая себя по переносице. – Господи Боже мой, если бы я был достаточно умен для этого, я мог бы продолжать игры со всеми моими бывшими женами. Нет, лучше все же освобождаться от них, пока у них не начались эти боли в пояснице и полипы. Пожалуйста, передай от меня привет своему отцу. И попытайся убедить себя, что антисемитизма больше не существует. Слушай, у нас теперь даже в ФБР есть один еврей. Хочешь с ним познакомиться? – Голд не хотел. – К сожалению, тебе придется это сделать, Брюс. Он ведет твое дело.

– Мое дело?

– И ведет его просто блестяще, – сказал Ральф. – Именно он и откопал это твое поразительное высказывание о том, что Гарвард и Уэст-Пойнт подарили цивилизации больше тупоголовых кретинов, чем все прочие заведения за всю историю человечества вместе взятые.

Голд, потрясенный, посмотрел на него. – Это была шутка, Ральф, – испуганно запротестовал он, а потом его охватила тревога. – Черт побери, Ральф… что, кто-то из ФБР уже проверял мою благонадежность?

– Он один из наших лучших людей. Мы зовем его Бульдог.

– Он должен был догадаться, что я это говорил в шутку. Ральф, я сделал это замечание почти десять лет назад в Университете Оклахомы, когда валял дурака на одном из семинаров, организованном по типу вопрос-ответ.

– На самом же деле, – сказал Ральф, – это правда. И это один из наших самых неусыпно охраняемых секретов. Я знаю, ты главным образом имел в виду правительственных чиновников, но если взять всех выпускников Йейла, то твое высказывание применимо и к ним. Ты должен был знать, что тебе придется пройти проверку со стороны органов безопасности и тщательное медицинское обследование. По существующим правилам ты можешь воспользоваться услугами любого специалиста-еврея или пройти бесплатное обследование в Уолтер-Рид-Мемориал[105]105
  Уолтер-Рид-Мемориал – госпиталь, названный в честь американского военного хирурга Уолтера Рида, получившего известность за открытие возбудителя желтой лихорадки.


[Закрыть].

– Я лучше попрошу Мерши Уэйнрока.

– ФБР будет на связи. И начиная с сегодняшнего дня, все новое, что ты напишешь, перед публикацией показывай нам.

– На цензурирование?

– На идеи. В наше время столько людей страдает графоманией, что стало практически невозможно сказать что-нибудь новое, все сразу же звучит как банальность или вранье. И вот здесь ты можешь принести большую пользу стране, Брюс. Нам очень скоро понадобится что-нибудь серьезное о вырождении.

– Вырождении?

– Я имею в виду не биологию, а урбанизацию.

– Мы за вырождение или против?

– Ни то и ни другое, – сказал Ральф. – Нам придется напустить туману, а президенту нужно что-нибудь свежее.

Голд мгновенно откликнулся на это предложение, продемонстрировав готовность и компетентность, которые другими нередко воспринимались как блеск ума. – Кажется, у меня есть то, что вам нужно, – предложился он. – В книге, которую я пишу для Помроя и Либермана, есть глава, посвященная упадку Кони-Айленда, в ней горки для катания, карусели и комнаты смеха я использую как метафоры общественных формаций. Я могу легко развить эту метафору, распространив ее на насилие и разложение, характерные для городов. Я могу сделать это весьма остроумно.

– Кажется, именно это нам и нужно, – ответил Ральф. – Пришли нам копию. И еще, может быть, ты сможешь мне помочь с памятником Вашингтону.

Голд поймал себя на том, что искоса поглядывает на Ральфа.

– Каким образом, Ральф?

– Меня это мучит с тех самых пор, как я перебрался сюда. – Ральф скорбно почесал затылок. – Он что-то мне напоминает, а я никак не могу вспомнить – что. Не фаллический символ, а что-то другое.

– Египетский обелиск.

– Ах, Брюс, какой у тебя интеллект, от твоего интеллекта просто чердак дымится! – воскликнул Ральф с видом неподдельного изумления. – Ты знаешь все, что тебе нужно знать, верно? У меня чердак дымится от того, как у меня все время от тебя дымится чердак. Кстати, Брюс, а что здесь значит «чердак»? Я искал где только можно, но, кажется, ни в одном словаре нет слова «чердак» в этом смысле, а все, у кого я спрашиваю, тоже не уверены.

Голд ответил:

– Слова в таком смысле действительно нет.

– Правда? – Ральфу это показалось любопытным. – Как же мы умудряемся им пользоваться, если его нет?

– Потому что так уж мы устроены, – сказал Голд.

ВСТРЕЧА произошла час спустя в отеле, в номере Голда. У еврея из ФБР волосы были, как стальная проволока, а лицо и шея казались изготовленными в литейном цехе.

– Меня зовут Гринспэн[106]106
  Меня зовут Гринспэн. – Вероятно, эта фамилия не случайно созвучна с фамилией некоего Гершеля Грюнспана, 17-летнего юноши, который в 1938 г. в знак протеста против незаконных департаций евреев убил в Париже немецкого дипломата фон Рата.


[Закрыть], доктор Голд, – начал он, не тратя даром времени. – Лайонел Гринспэн. Позвольте, я буду откровенно.

– Конечно, Откровенно.

– Вы шонда[107]107
  Позор (идиш).


[Закрыть] для всего вашего народа.

– Что? – На памяти Голда ни одна из его милых шуток не проваливалась с таким треском.

– Вы шонда для всего вашего народа, – повторил Гринспэн. – Я заявляю это скорее с горечью, чем с гневом.

– Что это вы такое говорите?

– Я должен быть откровенным, – мрачно сказал Гринспэн. – Доктор Голд, скажите, ваша жена Белл – коммунистка?

– Нет, а почему вы спрашиваете?

– Почему же вы тогда трахаете всех этих других женщин?

Голд медленно опустился на стул. Он был знаком с практическими розыгрышами. Этот к разряду таковых не относился. – Потому что мне это нравится. – Следующие несколько секунд был слышен только звук их тяжелого дыхания. – И их не так уж и много.

Гринспэну пришлось открыть свой блокнот в кожаном переплете.

– Во-первых, та нееврейка, с которой вы тайно обручены, потом другая, замужняя женщина из Уэстчестера, приезжает к вам в Нью-Йорк якобы за покупками, потом бельгийская студентка, которая учится по обмену на романском отделении в Сара-Лоренс[108]108
  … учится … в Сара-Лоренс. – Частный женский колледж в г. Бронксвил, штат Нью-Йорк.


[Закрыть]…

– Это было в прошлом году!

– И потом у нас есть Фелисити Плам.

– Мисс Плам? – Гринспэн кивнул и неодобрительно взглянул на Голда, получив в ответ такой же взгляд. – Я ни разу не трахнул мисс Плам.

– А она говорит – трахали. Она всем рассказывает, что вы великолепны.

– Это не так. Гринспэн, это ложь. Я к ней и пальцем не прикоснулся.

– Вы два раза прижимали ее к своему члену.

– Один.

– У меня записано – два.

– У вас неверно записано. Гринспэн, можете вы повлиять на нее, чтобы она прекратила эту болтовню? Подобные россказни могут погубить мою карьеру.

– Мы можем только попытаться, – участливо сказал Гринспэн. – Наш долг – охранять не только вашу персону, но и вашу репутацию. Но я хочу быть откровенным. Профессор Голд, мы ничего не сможем сделать, если она решит написать книгу и заключит выгодный контракт на нее.

– Я эту сучку засужу в жопу, – заявил профессор Голд, – вот что я сделаю.

– Вы пожинаете бурю, – философски заметил Гринспэн, а потом, воздев руки, напустился на Голда. – Я умоляю вас, измените свой образ жизни, пока еще не поздно, – выпалил он дрожащим голосом. – Сделайте это ради меня, если не хотите ради себя. Ах, доктор Голд, если бы вы только знали, сколько раз мое сердце разрывалось на части из-за этого момзера[109]109
  Здесь – умника (идиш).


[Закрыть] Генри Киссинджера. Пожалуйста, не заставляйте меня пережить это снова. Как мне было плохо, когда он поднимал голос на Голду Меир[110]110
  Голда Меир (1898–1978) – премьер-министр Израиля в 1969–74 гг.


[Закрыть]. Как я рыдал, доктор Голд, как я рыдал, когда мне сказали, что он встал на колени – не сомневаюсь, даже без шапки на голове – и молился вместе с этим шайгецом[111]111
  Здесь – мерзавцем (идиш).


[Закрыть]Никсоном. – Гринспэн принялся в гневе размахивать кулаком. – Со своим народом он в храм не ходил, но вот вам – становится на колени, чтобы молиться с этим вонцем. Доктор Голд, я страдал. Я не шучу. Я должен быть откровенным.

– Так я чист или нет? – устало прервал его Голд. – Гринспэн, черт вас побери, говорите вы по делу.

– Я не уверен. Поэтому-то я и говорю, что вы шонда.

– Вы собираетесь объявить о моей непригодности из-за того, что я трахаю девочек? Я что – первый, что ли?

– Не из-за того, что вы трахаете девочек, доктор Голд, – чинно возразил Гринспэн. – А потому, что вы удобная мишень для шантажиста в интересах иностранных держав. А шантажистом может стать любой, кому известны все факты.

– А кому известны все факты?

– ФБР известны все факты.

– Неужели вы думаете, что ФБР будет меня шантажировать в интересах иностранных держав?

– Вы прошли, – неохотно сказал Гринспэн и со щелчком захлопнул свой блокнот. – Поскольку вы почти правительственный чиновник, мы почти обязаны защищать вашу жизнь. Если вам будет грозить опасность, обращайтесь ко мне за помощью.

– Как я вас найду?

– Говорите со стеной, – под укоризненно сверкнувшим взглядом Голда Гринспэн полез за своим пистолетом.

– Как вы сказали? – осмелился переспросить Голд.

– Вы можете говорить со стеной. Вот смотрите, я вам покажу. – Гринспэн зигзагами отошел к стене, наклонив вперед свою большую упрямую голову, и сказал: – Проверка, один, два, три, четыре. Как меня слышите? – «Слышу вас хорошо, Бульдог», – раздался голос из его живота. – У меня жучок в пупке, – объяснил Гринспэн. – Он замаскирован под кожу. Я скоро выйду с вами на связь, – закончил он голосом, который показался Голду зловещим. – Желаю хорошо провести время у Мьюриел и надеюсь, наша следующая встреча произойдет по более веселому поводу.

– У Мьюриел? В честь чего у Мьюриел?

– На десятилетней годовщине свадьбы вашего отца. Ли считает, что вы правильно поступаете, отмечая десятилетнюю годовщину вашего отца и мачехи, хотя они и женаты всего лишь шесть лет, пять месяцев и восемь дней. Ли вот уже двадцать лет, четыре месяца и одиннадцать дней как моя жена, и за все это время – я не хвастаюсь, доктор Голд, я просто констатирую факт, – за все это время я ни разу не возжелал другой женщины. Я помню моего дорогого покойного отца. – Подстегнутый этими воспоминаниями, Гринспэн предпринял последнюю попытку воздействовать на Голда – с помощью сентиментальности, он с трясущимися губами опять напустился на Голда, на лице его появилось омерзительное выражение благочестивости и доброжелательности. – Если вы не хотите сделать это для меня, то сделайте это хотя бы ради вашего милого старика-отца. Оставьте секс, – умолял он, простирая к нему трясущиеся руки, – и вернитесь к вашей жене. Адюльтер, может быть, годится для них, но не для нас.

– Перечитайте Библию, Гринспэн, – сказал ему Голд. – Мы первые открыли его. А когда нам не удавалось найти канаанеянок и филистимлянок, мы трахали даже овец.

Ответ Гринспэна был холоден.

– Вы – шонда для вашего народа.

– Зато вы делаете честь вашему.

– У нас один народ, доктор Голд.

– Хватит об этом, Бульдог, – приказал Голд и, оставшись один, в ту же секунду заговорил со стеной. – Свяжите меня с Ньюсамом, – сердито рявкнул он. – Скажите ему, это срочно. – Через минуту Ральф отвечал ему по телефону. – Ральф, этот вонючий хер Гринспэн повсюду выслеживал меня. Он все обо мне знает.

– Ты прошел? Что он сказал?

– Он хочет быть откровенным. Боже мой, ты должен был предупредить меня. Если уж подвергаться всем унижениям, сопутствующим государственной должности, то я, по крайней мере, хотел бы получить эту должность. Иначе, я тебя предупреждаю, ни ты, ни президент ни хера от меня не дождетесь по вырождению.

– Пожалуйста, – принялся умолять его Ральф. – не бросай нас. Ведь сейчас у президента такое тяжелое время – инфляция, безработица, разоружение и Россия.

– Но меня еще даже не приняли.

– Тебя уже повысили.

– До кого? Подай мне какой-нибудь знак, Ральф. Сделай публичное заявление, иначе мне, может быть, придется снова ходить на эти сраные занятия. Ненавижу преподавательскую работу. Никто не знает, что я играю важную роль в администрации. Я даже думаю, что и Андреа по-настоящему не верит в это, а уж она-то ни за что не выйдет за меня, пока не удостоверится.

– Что ты думаешь о шарике?

– Буду в восторге от леденца на палочке.

– Мы запустим пробный шар, – объяснил Ральф. – Мы его запустим сегодня во второй половине дня и посмотрим, приземлится ли он на людном месте.

Рано утром следующего дня Белл нашла его имя в газете и сообщила ему об этом за завтраком. Голд не чувствовал никакой практической необходимости лишний раз напоминать Белл о своем грядущем переезде, пока действительно не переедет; Андреа не умела ни шить, ни гладить, а у Голда не было на это времени. В колонке «Заметки о людях» на страницах Таймс, отданных сплетням, которые наверняка прочтет большинство из его просвещенных коллег, Голд прочел о неподтвержденных слухах из неназванного источника о его неминуемом назначении на высокую правительственную должность; источник в правительстве отказался комментировать эти слухи, а официальный представитель администрации заявил, что не обладает никакой информацией, которую мог бы обнародовать. «Я просто не знаю», – сказал официальный представитель администрации, когда журналисты стали на него наседать, требуя подробностей.

ВСЕГО за одну ночь Голд колоссально улучшил свое общественное положение. Королевским жестом протянул он руку, чтобы взять Нью-Йорк Дейли Ньюс, и прочел там:

Все одеваются или пытаются одеться. Мэгги и Клайд Ньюхаусы попросили дам, приглашенных на официальный прием, организованный ими в честь Недды и Джоша Логан, сделать прически с цветами, желательно живыми. А Музей Купера-Хьюитта обращается к мужчинам, приглашенным на бал в отель «Ридженси», с просьбой приходить в усах и жилетах.

Тут волевым решением Голд подвел черту. Ньюхаусы пусть обосрутся, а Музей Купера-Хьюитта может поцеловать его в задницу. Усов у Голда не было, а женщина с цветами в волосах не имела у него никаких шансов.

– КОГДА ты умрешь, – спросила мачеха Голда у отца Голда во время краткого затишья, наступившего к концу обеда в честь шестой с половиной годовщины их свадьбы, – куда ты хочешь, чтобы я тебя положила?

Вышеупомянутое затишье было просто ничто в сравнении с тишиной, которая воцарилась за столом после этого. Даже глуповатая тринадцатилетняя дочка Мьюриел прекратила вдруг свою пустую болтовню и погрузилась в испуганное ожидание. Наконец, Джулиус Голд обрел способность отвечать.

– Что? – прорычал он, не веря собственным ушам; его глаза чуть не вылезали из орбит. Каждая жилка на его лице налилась и, казалось, была готова вот-вот лопнуть, и Голд понял, что сейчас-то оно и случится – апоплексический удар, прямо здесь, в столовой Мьюриел, и не будет никакой тихой кончины во Флориде, где Сид мог бы проводить это отжившее поколение, явившись на похороны один и избавив от неудобства остальных.

– Когда ты умрешь, – не отрывая глаз от вязанья, повторила Гусси Голд свой вопрос Джулиусу Голду, – что ты хочешь, чтобы я с тобой сделала? Куда ты хочешь, чтобы я тебя положила?

Старику понадобилась еще минута, чтобы убедить себя в том, что собственные уши не обманывают его.

– В кухне под столом! – заревел он в ответ, и тело его содрогнулось в чудовищной конвульсии; выгнув брови, он отпрянул к спинке стула подальше от своей жены, словно от ужаснейшей из всех напастей, когда-либо посланных злодейкой-судьбой человечеству.

– Джулиус, я говорю серьезно, – сказала мачеха Голда. – Как ты хочешь, чтобы я распорядилась твоими останками?

– Забудь о моих останках, косоглазая дура, – прогремел в ответ старик, оскалившись. – И отчего это ты так уверена, – злорадно сказал он с закравшейся в голос ноткой торжества, – что ты проживешь дольше меня?

– Я моложе, – неустрашимо ответила она. – А когда умру я, то я никому не доставлю неудобств. У меня собственный участок на кладбище в Ричмонде, в Вирджинии, и еще мне сообщили, что, если возникнет необходимость, для меня всегда найдется место на земле предков – на еврейском кладбище в Чарлстоне, в Южной Каролине, хотя там часто бывает сыро, – знаете, там такое низкое и мокрое место, – хотя все мои родственники по чарлстонской ветви и отказались иметь со мной отношения, – какое-то шестое чувство утешительно подсказывало Голду, что лицо сейчас вытягивается не у него одного, – после того, как я вышла за вашего отца.

Было слышно, как на мгновение все затаили дыхание, потом, когда она завершила свою речь всего лишь скандальным заявлением, оскорбительно намекающим на то, что чарлстонская родня считала социальное положение старика унизительным для себя, жизнь за столом возобновилась.

– У меня мой собственный участок на кладбище, – уже гремел голос отца Голда. – Твой мне не нужен.

– Я просто пыталась выяснить, Джулиус, где ты хочешь лежать – на своем участке или на моем.

– На моем. Он лучше.

– А места там хватит?

– Конечно хватит. Я купил для всех.

Сид обеспокоено наклонился вперед.

– Когда это было?

– Когда я приехал сюда и нашел хорошую работу. Я купил на всю семью. Я купил для мамы и для меня, – голос его ослабел, так как его уверенность заметно пошатнулась, – и для Рози… и для тебя. Это и была семья.

– Но это только четыре места, – подсчитала Ида, имевшая склонность к буквализму. – Одно заняла мама. Четыре минус один остается три.

– Этого мало, нужно докупить еще, – раздался чей-то голос, принадлежность которого Голд не смог определить, потому что ему мешала умственная агония, которую не описать словами.

– Не спорьте, – приказал его отец. – Я знаю, что я сделал, и я знаю, что я сказал. Я купил на всех, и вы все отправитесь туда, хватит там места или нет, и все. Конец. Фартиг.

– У меня собственный семейный участок, – извинился Сид.

– Мой для тебя был плох?

– У меня теперь своя семья, па.

– И мы хотим, чтобы наши дети были похоронены с нами, – добавила Гарриет со злобной решимостью. – И наши внуки тоже. Сид, ты уверен, что у нас достаточно места? Мы не думали, что у нас будет четверо детей. И может быть, нам придется оставить место для моей матери и сестры.

– Ты можешь рассчитывать на нас. У Макса большой участок.

– А у меня ничего нет. Менди лежит со своей семьей.

– Может быть, они держат место и для вас, – сказал Милт. – Если нет, я буду рад пригласить вас к себе.

– Она отправится ко мне, – прорычал старый Карамазов[112]112
  Старый Карамазов – герой романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы».


[Закрыть]. – Все мои дети будут лежать со мной и все мои внуки тоже. Я так хочу.

– А мы хотим, чтобы наши дети лежали с нами, – сказала леди Чаттерли[113]113
  Леди Чаттерли – героиня романа Дэвида Лоуренса «Любовник леди Чаттерли».


[Закрыть]. – И наши внуки тоже.

– У нас может не хватить места, Гарриет, – сказал бедняга Твемлоу[114]114
  Твемлоу – персонаж романа Чарльза Диккенса «Наш общий друг», непременный участник всех застолий и празднеств.


[Закрыть], пытаясь утихомирить обоих. – А у детей могут быть и свои планы.