Текст книги "Голд, или Не хуже золота"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Даже не получив специального образования, Сид разбирался в юридических тонкостях бизнеса лучше, чем Голд. Ни секунды не промедлив, Сид взял последнее предприятие старика, дышавший на ладан заводик по производству кожаных изделий, и навечно влил его в хитросплетение других юридических лиц, а потом, словно мановением волшебной палочки, превратил его в капитал, который позволил их отцу уйти на покой с фиксированным годовым доходом и, словно индюку, раздуться от гордости. Он приобрел величавость человека, не только знакомого с успехом, но и вскормленного на нем. Сид еще и денег ему подкидывал, как, впрочем, и большинство остальных. Голд вошел в долю, когда сбрасывались на хорошую подержанную машину, в которой Гусси разъезжала со стариком по Флориде. Но все заслуги Джулиус приписал Сиду.

– Сид все так устроил, что сначала я смог получить страховку по безработице, а потом – социальное страхование.

– Если бы он еще немного напрягся, – с брюзгливой язвительностью вставил Голд, – он вообще посадил бы тебя и на социальное пособие[35]35
  – Сид все так устроил, что сначала я смог получить страховку по безработице, а потом – социальное страхование.
  – Если бы он еще немного напрягся, – с брюзгливой язвительностью вставил Голд, – он вообще посадил бы тебя на социальное пособие. – Социальное страхование, или социальное обеспечение, – система пожизненного страхования и пенсионный план, обеспечиваемые федеральным правительством за счет обязательных платежей нанимателей. Социальное пособие – финансовая помощь, которую оказывает правительство США или какая-либо частная организация особо нуждающимся.


[Закрыть].

Когда Голд был ребенком, Сид уже работал во время каникул, по вечерам и по уик-эндам. Когда Голд учился в средней школе, Сид служил в армии за океаном. А в год поступления Голда в колледж Сид демобилизовался; по Солдатскому Биллю о Правах он мог на льготных условиях получить высшее образование, но ему уже перевалило за тридцать. Вообще-то они могли вместе начать первокурсниками, и Голд на занятиях изорвал бы его в клочья в порыве горячечного соперничества, порожденного студенческим эксгибиционизмом. Голд остро чувствовал несообразности: Сид, который был принесен в жертву, никогда не жаловался, а Голд, получивший все преимущества, ныл не переставая. Голд во многом не был уверен, но в одном он не сомневался: на каждый известный ему случай успеха в жизни приходилось по крайней мере две истории неудачников, последние при этом обладали умом, талантом и характером, но не преуспели.

Голд знал и еще кое-что: он оказался в трудном положении, перед лицом, так сказать, кризиса совести, который далее не в силах был скрывать. Он любил поговорить о гуманизме, но больше не любил людей.

Человечество теперь ему определенно не нравилось. То, что ему нравилось, можно было пересчитать по пальцам. Ему нравились вещи, деньги, почести. Он испытывал острую потребность в смертной казни, но чувствовал, что не может заявить об этом открыто. Список принципов, идей, методов и идеалов, в которые Голд больше не верил, рос с каждым днем, а в самом верху этого списка находился все разбухающий раздел свобод, включавший такие священные и неприкосновенные пункты, как академические свободы, сексуальные свободы и даже политические свободы. Альтернативы были кошмарными. Как ни насиловал Голд свое воображение, он не мог себе представить, что вот это и имели в виду отцы-основатели[36]36
  Отцы-основатели – принятое в американской традиции наименование авторов американской конституции, стоявших у истоков независимости и американского государства.


[Закрыть]. Либо Голд стал более консервативен, либо цивилизация с каждым днем клонилась к упадку.

Или и то, и другое.

И конечно, действительное никак не отвечало желаемому. Единственное, что поддавалось долгосрочному прогнозированию, так это неудача. Все остальное происходило по воле случая. Благие намерения провалились, а дурные – не улучшились.

Американская экономическая система была варварской, что, естественно, порождало варварство и крепчающий маразм на всех уровнях культуры. Технология и финансы плодили массовую нищету, единственный продукт во всем разнообразии промышленных изделий, темпы роста которого за последние пятьдесят пять лет неуклонно возрастали независимо от региона или популяции. Коммунизм был скучной, серой, холодной тюрьмой в конце тупика, обратный путь из которого невозможно было представить. И это после революции, которая увенчалась успехом. Что еще оставалось? Империализм, этот добросовестный людоед? Закат эпохи колониализма не принес мира, богатства или свободы обретшим независимость народам; вместо этого мы получили насилие, коррупцию, войны и свирепое большинство в Объединенных Нациях, которое было не только против Америки, но и против американцев, вроде Голда. Вус нух?[37]37
  Что еще? (идиш).


[Закрыть]

Бесплатная медицинская помощь?

Тут Голд мог предъявить другой счет.

Симбиоз новых криминальных структур; а медицинская наука выдумала еще одну напасть – увеличение продолжительности жизни, из-за чего все время возрастало число не нужных обществу стариков, которым нечего было делать и к которым относились без всякого почтения. Сколько можно взрослым детям гадать, выживут ли их старики после операции? Что будет чувствовать сам Голд, когда его отец в следующий раз ляжет в больницу? Он знал, что будут чувствовать Сид, и Роза, и Эстер, но за себя не мог поручиться, так же как за Мьюриел или даже Иду. Или Джоанни, которая теперь была для него совсем чужой и таинственной; далекая загадка, которую он понимал лучше, а знал меньше, чем всех остальных.

Рабочее движение завершилось забастовками мусорщиков и гигантскими пенсионными фондами, в которые банки вкладывали деньги ради прибылей. Кажется, не существовало никакой разумной связи между причиной и следствием или между целями и средствами. История представляла собой разорванный ветром мусорный мешок, полный случайных совпадений. Конечно ни Уатт с его паровым двигателем, ни Фарадей с его электрическим мотором, ни Эдисон с его лампой накаливания не ставили перед собой цели когда-нибудь способствовать энергетическому кризису, который отдаст их страны на милость арабской нефти.

Полученные результаты никак не соответствовали прогнозам.

Когда-то, лет десять или пятнадцать назад, Голд свидетельствовал в защиту романов Генри Миллера и Уильяма Барроуза[38]38
  Генри Миллер и Уильям Барроуз – американские писатели. Произведения обоих получили скандальную известность из-за смелых для своего времени эротических эпизодов.


[Закрыть] против обвинений в непристойности; теперь повсюду были массажные салоны, демонстрировались порнографические фильмы, а в киосках выставлялись журналы и газеты и в самом деле непристойные. Клуб здоровья в подвальном этаже дома, где он снимал свою студию, потихоньку превратился в элегантный массажный салон, а его годовое членство было грубо аннулировано.

А когда вместе с Мартином Лютером Кингом[39]39
  Мартин Лютер Кинг (1929–1968) – один из лидеров борьбы за гражданские права черных в США. Убит экстремистом.


[Закрыть] в Сельме, штат Алабама, он участвовал в манифестациях и так стойко боролся против всех форм расовой сегрегации, ему и в голову не приходило, что жизнь в его квартале изменится к худшему, что его детей придется отдавать в дорогие частные школы, чтобы избежать физических опасностей интеграции и ежедневных автобусных перевозок[40]40
  … чтобы избежать физических опасностей … ежедневных автобусных перевозок … – Десегрегация, осуществленная в конце 60-х годов в системе американского образования, предусматривала искусственное перемещение части детей из «черных» школ в «белые» и наоборот. Для этого детей в специальных школьных автобусах развозили по школам, расположенным подчас далеко от дома. В это время даже появился специальный термин: busing – «перевозка школьников из одного района в школу, расположенную в другом районе».


[Закрыть], а также начисто ухудшится образование в государственных школах. Им было непривычно положение белого меньшинства.

Голд никогда не сомневался в том, что расовая дискриминация отвратительна, несправедлива, жестока и губительна для нравственности, но в глубине души знал: он предпочитает прежние времена, когда он чувствовал себя в большей безопасности. Ему было лучше, когда все вокруг было хуже. Фактическая же сторона дела, хотя и никак не затрагивала сути, но состояла в том, что многие, вроде него, кто доказывал необходимость уничтожения Джима Кроу[41]41
  Джим Кроу – принятое в американской традиции название для практики сегрегации; происходит от презрительного прозвища черных.


[Закрыть] и работал ради этого, в наименьшей степени испытывали неудобства, когда, наконец, добились своего. Сам Голд жил в доме со швейцаром, а там, где он отдыхал летом, чернокожие были немногочисленны. Иначе он ездил бы отдыхать в другие места. Когда он наконец понял это, он понял и то, что он не просто лжец, но еще и лицемер. То, что он лжец, он знал давно.

Перед шестнадцатилетней дочкой Иды замаячила угроза ездить каждый день в школу в опасном квартале, где ее все будут ненавидеть, где у нее никогда не будет друзей и где с ее стороны было бы большой глупостью задержаться после уроков или пройтись по улице, и только знакомства Иды в Комитете по образованию могли спасти положение, и то лишь при условии замены ее дочери каким-нибудь другим ребенком. Голд не мог ей дать никакого совета, но чувствовал, что закон не должен загонять людей в такие тупики. В совершенно ясный вопрос равенства был привнесен дисгармонирующий элемент насилия, преступности, вражды, неповиновения и отрицания. И хотя у противоборствующих сторон имелось множество аргументов, он бы предпочел, чтобы проблемы этой не существовало вообще. Решения не приходили так легко, как раньше, и многое не было такими понятными, каким казалось когда-то. Он намечал одно, получалось другое. Ничто не проходило гладко. Намеченное не сбывалось.

«Сокрушительные успехи, или Все, что намечено, не сбудется» – так назвал он свою статью; Голд ничуть не удивился, когда Либерман опубликовал ее сразу же после того, как Голд выудил у него остаток причитающихся ему денег.

РАЛЬФ позвонил ему домой на следующий день после того, как Голд отправил ему четыре экземпляра.

– Что он сказал? – с нетерпением спросил Голд.

– С ним Дина говорила, – сказала Белл, которая только что вернулась из государственной начальной школы, где работала на полставки консультантом по психологии.

– Он звонил из Белого Дома, – сказала Дина.

– Что он сказал?

– И он был так любезен. Я хотела с ним поболтать подольше, но он сказал, что у него дела.

– Ты хочешь, чтобы я тебе шею свернул? Что сказал Ральф Ньюсам?

– Он перезвонит сегодня вечером. Можешь поговорить с ним из моей комнаты, если хочешь.

Голд говорил с ним из своего кабинета, закрыв двери.

– Господи, Брюс, не могу тебе передать, как у нас всех от тебя чердаки дымятся. Если все, что намечено, не сбывается – а ты приводишь в подтверждение этого достаточно веские аргументы, – то у президента появляется нужное ему обоснование для того, чтобы ничего не делать.

Голд, хотя и был удивлен, испытал удовлетворение.

– Я не думал об этом в такой плоскости, – признался он.

– Сейчас с нее делают фотокопии. Мы хотим, чтобы все правительство прочло ее, хотя мы и поставили на нее гриф секретности, чтобы никто не читал. Я думаю, было бы лучше, – здесь Ральф понизил голос, в его тоне послышался мягкий упрек, – если бы ты сначала показал ее нам, чтобы президент мог внести свои предложения. Но, с другой стороны, теперь, когда он может цитировать тебя в качестве признанного авторитета, это может звучать еще более убедительно. Брюс, ты не удивляйся, если он завтра будет на нее ссылаться. От этого у многих должны чердаки задымиться.

– Так президент прочел ее? – не мог удержаться от этого вопроса Голд; у него у самого уже стал дымиться чердак.

– Не сомневаюсь, – ответил Ральф своим ровным, неторопливым голосом, – хотя я и не уверен.

– Конечно, я бы показал ее президенту в первую очередь, но я не думал, что это будет интересно кому-нибудь, кроме тебя.

– Брюс, твой рейтинг в правительстве невозможно преувеличить, особенно после этой статьи. Сокрушительные успехи, намеченное не сбывается… Господи, какая концепция. Мы все хотим, чтобы ты как можно скорее начал работать здесь, после того как те, кто стоит наверху, решат, хотят ли они, чтобы ты вообще здесь работал. Так ты приедешь?

– А в каком качестве? – сказал Голд, который уже знал, что с восторгом согласится.

– Ну, не знаю, – сказал Ральф. – Мы, вероятно, могли бы прямо сейчас использовать тебя в качестве представителя.

– Представителя? – Голда внезапно посетили сомнения. – Что такое представитель?

– Ну, ты же знаешь. Это то, чем был я, когда не делал ничего другого. Представитель правительства, неназванный представитель, представитель администрации… это что-то вроде источника. Ты что – вообще обо мне ничего не читал?

– Ах вот оно что, – быстро занимая оборону, сказал Голд. – Теперь я понял.

– Я часто попадаю в газеты. Это одна из положительных сторон должности неназванного представителя. А через месяц-другой мы сможем тебя повысить.

– До кого?

– Ну, если ничего другого не подвернется, то до старшего сотрудника администрации. В качестве старшего сотрудника ты сможешь, когда захочешь, проводить общие брифинги, если мы их назначим. Ты сможешь дойти до самого верха. Брюс, эта администрация почти исключительно состоит из людей, которые своими локтями пробились наверх.

Голд услышал в этом намек, на который, возможно, следовало обидеться.

– Я не очень-то пробивной, Ральф, – мягко сказал он.

– Это будет для тебя большим плюсом, Брюс, то, что ты не пробивной. Как многие другие.

– Что – как многие другие?

– Как многие другие, которые пробивные, – продолжил Ральф таким безмятежно-дружеским тоном, что Голд пришел к выводу о своей чрезмерной обидчивости. – Ты бы мог начать немедленно?

– А сколько я буду зарабатывать?

– Сколько захочешь, Брюс. В Вашингтон приезжают не для того, чтобы терять деньги.

В следующем вопросе Голда послышался голос уязвленного честолюбия:

– И я должен буду оставаться неназванным?

– Только для начала. Ведь если мы хотим использовать тебя в качестве источника, пожелавшего остаться неизвестным, то если все будут знать, кто ты есть на самом деле, из этого ничего не получится. Верно?

– Пожалуй.

– Слушай, почему бы тебе на следующей неделе не подняться до наших широт? Мы бы все и обговорили.

– Подняться? – сказал Голд, чувствуя себя слегка сбитым с толку.

– Ах, извини, – Ральф тихо рассмеялся. – Я имел в виду – опуститься. Я тут принимал столько законодателей с юга, что мне стало казаться, будто все они где-то внизу, а мы на вершине.

– Вот это ты здорово сказал, Ральф, – сказал Голд. – Если ты не возражаешь, я воспользуюсь этой мыслью в какой-нибудь статье.

Ральф был польщен.

– Бога ради, Брюс. Только не называй мое имя. Можешь себе представить, какие у меня будут неприятности, если меня начнут цитировать.

– Не беспокойся, – заверил его Голд. – Я с большим удовольствием выдам эту мысль за собственную.

– Но с другой стороны, – сказал Ральф, и в голосе его послышалась некоторая обида, – я бы хотел, чтобы и мне отдали должное. Ведь это я придумал.

– Как же мне это сделать? – Голд был сбит с толку. – Как я могу отдать тебе должное в печати, если ты не хочешь, чтобы твое имя упоминалось?

Ответ последовал после секундной паузы:

– А ты бы мог написать, что эта мысль принадлежит представителю?

– Конечно.

– Отлично, Брюс. Все мои семьи будут в восторге. Андреа Коновер вспыхнула, как девочка, когда я передал ей привет от тебя. Она очень хочет тебя увидеть.

– Так когда мне приехать? – спросил Голд.

– Я тебе позвоню в понедельник или вторник, или в среду, четверг или пятницу. А знаешь, Брюс, – заметил Ральф, – единственная дочь Пью Биддла Коновера – это тебе не что-нибудь, на такую девочку не начихаешь.

В намерения Голда никак не входило чихать на нее.

– НУ? – Белл принялась пристально разглядывать его, когда он вернулся на кухню, чтобы закончить обед. Дина тоже не сводила с него глаз.

– Может быть, мне на следующей неделе придется съездить в Вашингтон. Их интересует мое мнение по одному вопросу.

Белл была вовсе не глупа.

– Это по поводу работы?

– Это должно храниться в тайне, – тем же назидательным тоном ответил он. Белл пожала плечами.

– А кому я могу сказать? Твоей семье?

Лицо Дины засияло.

– Я скажу Лео Либерману. Вот уж его папочка станет завидовать.

– А если что-нибудь не сложится, – спросил Голд, – и я ничего не получу?

– Тогда я им скажу, – ответила Белл, – что ты отказался.

– Что я отказался поступиться принципами?

– Конечно, – сказала Белл.

– И я скажу то же самое, – заявила Дина.

– Да, – признался он. – Речь пойдет о работе в правительственной администрации. – Позднее в тот же вечер в их комнате он сказал Белл: – А мне казалось, ты не хочешь, чтобы я соглашался на работу в Вашингтоне. Ты ведь сказала, что не поедешь туда.

Белл ответила:

– А я и не поеду.

– И не передумаешь?

– Ни в коем случае.

Они спали в разных кроватях, между которыми стоял ночной столик. Он перебрался к ней.

IV
ВСЕ, ЧТО НАМЕЧЕНО, НЕ СБУДЕТСЯ

ГОЛД прикончил свой мартини, чувствуя себя, как на иголках – он испытывал нечто похожее на досаду из за того, что женщина, с которой он обедает, всего лишь его сестра.

– Эстер говорит, что ты пишешь книгу о евреях, – сказала Джоанни. Голд ждал, когда ему принесут отварную лососину с салатом из огурцов и зеленым майонезом. Они обедали в «Сент-Реджис», и платить собиралась она. У высокой и загорелой, в яркой одежде Джоанни была гибкая фигура и искусно подкрашенные прядями волосы.

– Эстер?

– Она обязательно звонит раза два в месяц, – сказала Джоанни. – А говорить ей не о чем. Джерри не очень рад этой книге.

– Ты поэтому прилетела в Нью-Йорк?

Она покачала головой.

– Он хочет знать, почему ты не можешь написать о чем-нибудь другом.

– У меня не такой уж большой выбор, Джоанни.

– Тони, – поправила она его.

– А что его беспокоит?

– Мы потратили столько времени в Калифорнии, пытаясь забыть, что мы евреи. Эта была одна из причин, по которой его семья и сменила фамилию.

– На Финк?

– Раньше они были Финкельман. Джерри много жертвует обеим политическим партиям. Он считает, что у него теперь неплохие шансы стать судьей.

– Но ведь Джерри не юрист?

– Там не обязательно быть юристом, чтобы стать судьей, – объяснила Джоанни. – По крайней мере так они ему говорят, когда приходят за деньгами.

– Вы в Южной Калифорнии молитесь всем богам, – пошутил Голд.

– Религия тут не при чем, – возразила она. – Мы взяли себе за правило никогда не молиться. – Она без всякого аппетита клевала свою половинную порцию салата. – Вчера я видела папу.

Голду ужасно не хотелось спрашивать.

– Как он? – нехотя спросил он.

– Потихоньку. – Она грустно улыбнулась. – Он по-прежнему считает, что это из-за него я уехала из дому. Он говорит, что вы хотите заставить его купить кондоминиум во Флориде, чтобы он оставался там круглый год. Я сказала ему, чтобы он делал так, как говорит Сид.

– Мы увидимся с ним завтра, – без энтузиазма сказал Голд. Он отложил вилку и почувствовал, как у него запылали щеки. – Господи ты Боже мой, Джоанни…

– Тони.

– … ты не представляешь, что это такое – иметь его под боком. Он все еще считает, что мы одна семья, а он – ее голова. Он помыкает мной, как мальчишкой. Ни у меня, ни у кого другого нет времени по три-четыре раза в неделю ездить на семейные обеды. Мы не пылаем друг к другу такой уж горячей любовью. У нас теперь свои семьи, и мы хотим встречаться совсем с другими людьми. Забрала бы ты его ненадолго в Калифорнию…

– Джерри его не выносит.

– Он знает об этом, – сказал Голд тем же протестующим тоном. – И дети Гусси тоже его не выносят, поэтому они и в Ричмонд не могут ездить. Так больше не может продолжаться! Сколько еще он будет решать, к кому он едет в гости, кто везет его туда, кто обратно, и кого еще нужно пригласить? Черт побери, я думаю, за последние несколько месяцев мы видели друг друга чаще, чем в те времена, когда ютились в пяти комнатах над портновской мастерской. Каждый год он приезжает все раньше, а уезжает все позже – в этом году он остается на еврейские праздники. Шмини Ацерет. Ты когда-нибудь слышала про такие? И я тоже. Уверен, он сам придумывает эти идиотские еврейские праздники!

Джоанни рассмеялась.

– Разве это не смешно?

– Нет. И тебе бы тоже не было смешно, если бы ты через день лицезрела его и эту сумасшедшую.

– Гусси вовсе не глупа.

– Она просто сумасшедшая.

– А мне она кажется очень милой. И умной.

– Она съезжает с шариков, – мрачно сказал Голд. – И папаша тоже. Каждый раз, когда я их вижу, они съезжают все дальше и дальше.

– Она дала мне хороший совет на свой южный манер, – стала рассказывать Джоанни. – Она посоветовала мне обзавестись собакой. Бездетным супругам, сказала она, не о чем говорить, если у них нет собаки. И еще она мне сказала, чтобы мы не сидели лицом друг к другу, когда едим дома вдвоем, и еще, чтобы избегали шумной пищи за завтраком, особенно хрустящих хлопьев, которые шуршат, лопаются и щелкают во рту, и мяса, которое нужно долго жевать. – Она подражала Гусси просто бесподобно. – Так вот, – продолжала Джоанни, помрачнев, – детей у нас нет и собаки тоже, а поэтому нам не о чем говорить, кроме как о его бизнесе и торговле недвижимостью или страховании и обо всех людях, которых он не любит. Мы сидим за едой друг против друга, и нас тошнит от физиономии, которую мы видим перед собой. А он, когда жует, производит ужасные звуки, и я тоже. Если бы во время наших завтраков или обедов, которые мы съедаем дома в одиночестве, не трещало радио или не гремел телевизор, то, я думаю, мы бы оба в петлю полезли. Обед длится шесть минут, а кажется, что проходит вечность.

Голд чувствовал себя неуютно, его внезапно охватило чувство жалости и неловкости. Ведь она по-прежнему была его младшей сестрой. Наклонившись вперед, он прикоснулся к ее руке указательным пальцем.

– Послушай, Джоанни…

– Тони.

– Тебя зовут Джоанни.

– Когда я стала актрисой, я официально сменила имя.

– Ты когда-нибудь играла на сцене?

– У меня не вышло. Иногда я получала работу в кордебалете, но я не умела танцевать.

– Останься до субботы. Приходи на день рождения к Розе.

Она сразу же отказалась.

– Мне нужно до возвращения домой повидать кой-кого в Палм-Бич. Я не люблю, когда они все вместе. Вчера вечером я обедала с Розой, Максом и Эстер, а попозже встречусь с Идой. Я говорила с Сидом. Без Мьюриел я вполне могу обойтись, но я ей все равно позвонила. Кажется, я уговорила ее поменьше играть в покер. Она теперь лучше относится к Виктору? – Ответ Голда был отрицательным. – Кажется, Роза глохнет.

Голд вздохнул с облегчением, когда его подозрения подтвердились.

– А Макс стал глотать слова. Ты заметила?

– Он много пьет днем. Роза мне сказала.

– Ему вообще нельзя пить, – с удивлением сказал Голд. – Мне она никогда об этом не говорила.

– Ты, наверно, никогда не спрашивал. Она говорит, что это его успокаивает.

– Он всегда так хорошо ко всем нам относился, – припомнил Голд. – Он был нашим первым зятем.

– Как бы ты себя чувствовал, – спросила Джоанни, – если бы тебе пришлось проработать больше сорока лет на почте, а потом трястись от страха из-за того, что тебя завтра могут выкинуть на пенсию?

– Неважнецки, – признал Голд. – И пил бы я гораздо больше, чем теперь.

– Отвратительно. Господи… они все всю жизнь провели на одной работе. Вот почему я поспешила удрать с Кони-Айленда. Мне была невыносима мысль о нищенском существовании. У моей подружки Шарлотты, – той, с которой я убежала, чтобы участвовать в конкурсах красоты, – отец был сапожником. Представь себе, каково это сегодня – иметь отца сапожника или портного.

– Ты когда-нибудь выигрывала на конкурсах?

– Я занимала третьи-четвертые места. Мне не хватало веса.

– О детях они ничего не говорили?

– Ты что, сам никогда не спрашиваешь?

– Мы избегаем этой темы.

– Норма сейчас в Сан-Франциско, живет с одним психологом без диплома, работает где-то по социальной части и все еще доучивается, если только ей можно верить; что до меня, то я этому не очень верю. Аллен, говорят, музицирует где-то в Испании или Северной Африке, но мы-то с тобой знаем, что он наркоман и, вероятно, голубой, хотя они и не догадываются. Скоро сюда придет письмо, и мы узнаем, что он умер. Роза думает, все это случилось, может быть, из-за того, что она пошла работать. Она поплакала немножко. И Макс тоже.

– Вот поэтому я и не спрашиваю, – сказал Голд. – Передай ей, я считаю, что она ни в чем не виновата. Тоже самое происходит и с детьми, матери которых не работают.

– Тебе нужно почаще видеться с ними, – сказала Джоанни.

– Мне и сказать-то им особо нечего. А с тех пор, как умер Менди, Эстер меня просто изводит. Она все время цепляется.

– К чему?

– А ко всему. Она могла бы жить с кем-нибудь из своих детей. Они оба будут рады.

– В отличие от нас, – сказала Джоанни.

– В отличие от нас. Жаль, что она не выходит за этого Милта.

– Он пока что не сделал ей предложения. Да, она мне сказала, – продолжала Джоанни, – что ты, вероятно, будешь работать в Вашингтоне, в правительстве.

– Ну, думаю, это еще не скоро. Что Джерри на это скажет?

– Это от тебя будет зависеть, – добродушно встретила его сарказм Джоанни. – Если твое имя будет часто появляться в газетах, то он одобрит. А нет, так он бы предпочел хвастаться тобой как университетским профессором.

– Постараюсь соответствовать, – пошутил Голд. – Скажи Джерри, пусть не беспокоится о книге. Книги читают очень немногие, а мои – так вообще почти никто. Пусть не сомневается, его имени я там не назову и постараюсь не ссылаться на примеры из его жизни.

– А как насчет моей?

– Господи, я не знаю, Джоанни…

– Тони.

– У меня пять сестер, один брат, трое детей, жена, отец, мачеха, а зятьев, племянников и племянниц так просто не счесть. И обращаясь к какой-нибудь теме, я почти неизбежно касаюсь кого-нибудь из них. Если я это делаю, они недовольны, если нет, они дуются. Трудность в том, что я должен написать о жизни еврея в Америке, а я даже не знаю, что это такое. С тобой мама когда-нибудь говорила о сексе?

– Мне было всего девять, когда она умерла.

– А отчего она умерла?

– Ей сделали какую-то операцию.

– У нее был рак?

– Не думаю. Спроси у кого-нибудь еще.

– А что у нее было с шеей? Она все время ходила забинтованная, да?

Джоанни не была уверенна. – Я этого не помню. Тебе нужно спросить у кого-нибудь другого. Мы же были младшими. А если хочешь знать мои впечатления о жизни еврея, то я тебе могу сказать. – Голд почувствовал, как холодок пробежал у него по телу. – Жизнь еврея – это сплошные попытки не быть евреем. Мы теперь играем в гольф, пьянствуем, берем уроки тенниса, разводимся, как все нормальные американцы-христиане. Мы ругаемся. Мы потрахиваемся на стороне, изменяем мужьям и женам и громко говорим о делах постельных.

Голд в ужасе отпрянул. – Я не хочу, чтобы ты так со мной говорила, – с легким упреком, почти с мольбой в голосе сказал он. – Я чувствую себя неловко.

– Это часть твоей жизни еврея, – сказала она.

– И много ты потрахиваешься на стороне?

– С тех пор как вышла за Джерри – нет, – ответила она и поддразнила его. – Я делаю кое-что похуже. Я ем свинину.

С САМОГО начала Джулиус Голд настороженно относился к идее кондоминиума. На Голде было пальто и кашне, а еще, когда машина Сида подрулила к тротуару на Манхэттен-Бич, он надел кожаные перчатки. Зимнее пальто на Гарриет было застегнуто на все пуговицы. Вязаную шапочку она натянула на самые уши. Сид нес в руке легкий плащ.

– Бррр – ну и холодина! – сказал Голд.

– Заморозки, – сказала Гарриет. – Погода пошла на холод.

– Я этого не чувствую, – сказал отец Голда безразличным тоном, скрывавшим возмущение. Джулиус Голд был одет в безмятежно-голубой джемпер и легкую летнюю спортивную рубашку. Он трусил по дорожке в вельветовых темно-синих тапочках с золотой монограммой из двух букв на каждом. – Может быть, за домом теплее, – безучастно сказал он.

Молча провел он эту троицу по нижнему этажу на открытое, залитое солнцем крыльцо. В одном направлении открывался прекрасный вид на океан. В другом – был виден Шипсхед-Бей, забитый раскачивающимися у причала рыболовными катерами. Задувавший время от времени морской ветерок был просто живителен.

– Вам принести одеяла? – с изысканной вежливостью предложила мачеха Голда, усаживаясь на скамейку. Она была в плоской соломенной широкополой шляпке с разноцветными помпонами выглядела весело и совершенно сумасшедшей.

Сид откинулся к спинке шезлонга и блаженно подставил лицо под солнечные лучи. Пора было начинать.

– Город, – сказала Гарриет, элегически прикудахтывая, – с каждым днем становится все грязнее.

– Я этого не заметил, – сказал Джулиус Голд.

– Преступность растет.

– Но не в этом районе, – сказал неунывающий старик. – Меня никто ни разу и пальцем не тронул.

– В метро, – пробубнил Сид. – На улицах.

– Мы там не бываем.

– А как мусор вывозят? – спросил Голд.

– Замечательно, – ответила его мачеха, которая, казалось, держала это про запас именно для него. – Ты, наверно, думаешь, что это я такое все время вяжу? Может быть, я вяжу для тебя плед, чтобы тебе не было холодно в такие деньки.

Голд снял пальто. Гарриет расстегнула свое и сняла шапочку.

– А мы мусора и не замечаем, – дополнил отец Голда. – От нас его мало.

– Мы так мало едим, – сказала Гусси.

– У меня есть сыновья, которые возят меня на ланч, – сказал отец Голда. – И дочери, которые хотят, чтобы я каждый вечер обедал у них.

– Бывает, мы слишком устаем и не можем идти.

– Дай им что-нибудь выпить, – приказал Гусси отец Голда. – Им можешь подать в треснутых стаканах, а мне не смей.

Сид попросил пива. Голд – содовой. Гарриет сказала, что подождет чаю.

– Посмотрите на двух моих сыновей, – проговорил с отвращением Джулиус Голд. – Толстый и тощий. – Голд наслаждался этим комплиментом, но тут его отец добавил: – Ты, идиот, почему бы тебе не пополнеть? Ты похож на сушеный стручок.

Голд, в который раз смирившись с судьбой, издал фаталистический вздох. – Теперь это в моде. Разве ты не знаешь?

– Люди будут думать, что мне нет чем тебя кормить.

– Хоть что-нибудь во мне может оказаться тебе по вкусу?

– Нет.

С почти явственной неохотой Сид сказал:

– Я узнавал об этом кондоминиуме. – Он поднялся, тяжело дыша, и сел в кресло поближе к отцу. – Кажется, это будет неплохое приобретение.

– В Лодердейле?

– В Холландейле.

– Мне нравится Майами-Бич.

– И там тоже есть один неплохой.

– Ну так что? – Старик принялся рыться в кармане в поисках спички, чтобы закурить свою сигару. – Купи его.

– Я имею в виду для тебя.

– Для меня? – По неподдельному удивлению отца можно было подумать, что он слышит об этом предмете впервые. – Что ты лезешь ко мне с кондоминиумами? Найди мне хорошую квартиру в аренду. Как всегда.

– Гораздо разумнее иметь собственный дом, па.

– Собственный дом? – в голосе его отца слышалась издевка. – И сколько же акров участок?

– Тридцать пять тысяч, – сказал Голд.

– И сколько из них будут мои?

– А сколько тебе нужно? Ты что, пшеницу собираешься выращивать?

– Без всяких акров, па, – снова вступил Сид. – Это квартира в доме. Но она будет принадлежать тебе и Гусси. Ты сможешь оставаться во Флориде сколько захочешь. – Сид покрылся испариной вовсе не от солнечных лучей.

– Я и сейчас остаюсь там сколько хочу. А мои деньги вложены в доходные акции. Возьми сам и купи.

– Я бы купил, если бы жил во Флориде, – сказал Сид.

– Я там не живу, – резко ответил его отец. – Я туда езжу на отдых. – Более мягким тоном он сказал: – Ну, профессор, а ты что скажешь?

– Я бы сделал, как говорит Сид.

– Я съезжу посмотрю, – согласился Джулиус.

– Когда? – полюбопытствовала Гарриет.

– Когда поеду. Здесь пока еще тепло.

– Па, начинаются холода, – принялся уговаривать отца Сид. – Два года назад, когда ты просидел здесь до ноября, у тебя было воспаление легких.

– Бронхит.

– Это было воспаление.

– Это был грипп.

– А кончился он воспалением. Па, это все равно что вкладывать в акции. Этот кондоминиум – чистое золото. – Тут засвистел чайник. Гарриет прошла следом за Гусси в дом. – Па, только не говори Гарриет, – торопливо сказал Сид. – Я заплачу. Попробуй. Если тебе понравится, выкупишь у меня. Если цена вырастет, получишь прибыль. Если цена упадет, убытки понесу я. Ну, что скажешь?