«Имеет значение лишь то, в какой степени женщины являются частью моей жизни, центральным ее интересом. Для меня они таковыми не являются. Для меня женщины лишь способ времяпровождения, хобби. Никто не отдает хобби слишком много времени. Более того, моя книга, на которую уже заключен контракт, призвана показать, что я посвящаю им только небольшую часть своего времени».

«… я всегда действовал в одиночку. Американцы чрезвычайно любят это. Американцы восхищаются ковбоем, который один верхом гонит стадо, ковбоем, который один на лошади въезжает в поселок или в город».

«Мне по душе этот романтический, удивительный герой, потому что одиночество всегда было частью моего стиля, или моего метода, если вам угодно. И независимость тоже. Да, для меня и во мне это очень важно. И наконец, убежденность. Я всегда убежден в необходимости всего, что делаю. И люди чувствуют это, верят в это. Я придаю большое значение тому, чтобы мне верили».

«Я не добиваюсь популярности, не ищу ее. Если вы и правда хотите знать, я совершенно равно душен к популярности. Я могу себе позволить говорить то, что думаю. Я имею в виду то подлинное, что во мне есть».

«Возьмите, например, актеров; настоящие актеры никогда не полагаются только на технику. Когда они играют роль, они, кроме того, следуют своим чувствам. Как и я, они подлинны».

«Он просто дерьмом набит, этот себялюбивый шмак», – громко сказал Голд.

«Зачем я согласился на это интервью, – сказал позднее мистер Киссинджер, – ума не приложу».

Мистер Льюис из Таймс заявил:

От его шуток веет чем-то кладбищенским.

Тот факт, что мы почитаем человека, который нашим именем творил подобное, многое говорит о нас самих.

Переход от Киссинджера к вырождению, мусору, разложению и упадку нравственности был естествен, и, когда вошла его дочь, Голд работал над своей статьей.

– Будешь обедать?

Голд не отрываясь от захватившей его работы, сделал ей выпроваживающий жест рукой. Через час он решил остановиться на заголовке:

МЫ НЕ ОБЩЕСТВО, или НАША БЕСПЛОДНАЯ СОЛЬ ЗЕМЛИ

Этот заголовок пел. Божественный огонь пылал.

VIII
МЫ НЕ ОБЩЕСТВО, или НАША БЕСПЛОДНАЯ СОЛЬ ЗЕМЛИ

– ПЕРВАЯ часть заголовка мне нравится, а вторая нет. – Голд с видом холодного неодобрения смотрел, как Либерман, зажав в кулаке карандаш, жирной чертой вычеркнул оскорбительные слова, словно вырубил их со страницы каким-то примитивным каменным орудием. – Вот так уже лучше, правда?

«Мы не общество».

– Так нет никакой броскости.

– Над этим мы еще можем поработать. Слушай, я подумываю начать носить галстук-бабочку в горошек. Как я буду в нем выглядеть?

Голд знал, что вид у Либермана будет просто жуткий.

– Думаю, прекрасно.

– И я тоже так думаю. – Либерман откинулся к спинке своего вращающегося кресла, и на его лице появилось выражение, которое нельзя было назвать иначе как самодовольное и нахальное. – А что это за чушь ты написал о соли? Что ты имеешь в виду, когда говоришь «бесплодная соль»? Что это вообще значит?

Голду захотелось выйти вон.

– Это игра слов, – попытался защититься он. – Мне представляется, что, кроме своего идиоматического смысла в метафоре, соль – это некая основа, первоэлемент, который служит связующим звеном для конгломерата семей и личностей, проживающих на данной территории, и вот этот-то конгломерат мы и называем обществом.

– Почему бы тебе так и не сказать? – нравоучительно произнес Либерман, напустив на себя невыносимо авторитетный вид. – Связующее звено – лучше. Соль слишком сложно.

– Соль сложно?

– А особенно, когда ты говоришь «бесплодная соль земли». Вместо «соли» мы поставим «связующее звено». Постарайся не забывать, Брюс, что наша аудитория – высокообразованные, в высшей степени интеллектуальные, политически неиндеферентные люди, они всегда очень хорошо информированы и просто не поймут, что ты хочешь сказать, если мы оставим «бесплодная соль земли». И в самом деле, что ты этим хочешь сказать? Лично я не понимаю. Причем тут соль? Почему бесплодная? И почему не плодородная?

– Продолжай, – сказал Голд.

– Вот как мы ее назовем: «Мы не общество, или Недостает ли нам той основы, первоэлемента, который служит связующим звеном для семей, проживающих в данном географическом регионе и образующих конгломерат, который мы и можем назвать обществом?» Этим кажется все сказано, да? «Связующее звено» – это очаровательно. Теперь мы можем втиснуть туда массу секса и убрать соль. Не забывай, Брюс, что я опытный редактор, а ты – нет, – продолжал Либерман с напыщенным видом, ни на минуту не забывая о своем превосходстве. – Ты ведь знаешь, мы с Софи как-то обедали в Белом Доме. И пригласили нас туда за мои заслуги, а не за то, что я присосался к антисемиту, вроде Ральфа.

– Ты попал туда, – напомнил ему Голд, потеряв всякий контроль над собой; ярость, спрятанная за внешне спокойным тоном, который он всеми силами старался сохранить, наконец, прорвалась наружу, – потому что поддерживал войну во Вьетнаме вместе с другими грязными суками, которые погрязли в коррупции и потому не желали сказать Джонсону и Никсону, что они говнюки. Если бы с моим сыном что-нибудь случилось на этой войне, я бы тебе голову сейчас оторвал. Ты, трусливый лицемер, что-то я не заметил, чтобы ты тогда рвался на призывной пункт. А уж твои дети, заодно с моими, получили бы отсрочку, если бы в то время подошел их возраст, ведь так? Это наводит меня на неплохую мысль для еще одной статьи.

– Покажи ее мне первому. – Либерман поднялся, и его манеры приобрели некоторую вкрадчивость. – Уж это ты просто обязан сделать.

– Тебе она будет ни к чему, – поддразнил его Голд, скривив губы. – Она называется «Мой обед в Белом Доме», воспоминания Кузнечика и Софи Либерман.

– Как они рассказали об этом Брюсу Голду, – сказал Либерман с почти нескрываемой ненавистью, – который там никогда не обедал.

– Но не оставляет надежду. Счастливо оставаться, хер моржовый.

– Счастливо, Брюс. – Еще мгновение они стояли неподвижно, глядя друг на друга; вероятно, нигде больше на земле не было столь удивительно несхожих старых друзей, которые вовсе не любили друг друга и которые почти по любому вопросу имели столь различные точки зрения, что готовы были горло друг другу перегрызть. – Ты поломай голову над тем, как еще улучшить название, а я тем временем перепишу текст. Может, нам стоит подумать о соавторстве.

– Если ты, гад, изменишь еще хоть одно слово, – предупредил его Голд, – я заберу статью и отдам ее в другой журнал.

– БРЮС, это замечательно, – кричал Ральф из Вашингтона по горячей линии Голду, который слушал его в своей квартире в Нью-Йорке; перед звонком Ральфа Голд, предвосхищая грядущий день, который положит конец всем проволочкам и станет днем его побега в другой дом, тайком просматривал семейные банковские книжки и другие документы на право собственности. – Здесь все согласны.

– Правда? – переспросил Голд, у которого сразу же поднялось настроение.

– Даже президент. Президент просил меня сказать тебе, что он от тебя без ума. Он спрашивает, не хочешь ли ты работать спичрайтером.

– Нет, – ответил Голд.

– Я ему так и сказал. Ты слишком важен сам по себе. И ты будешь для нас более ценен в качестве независимого голоса под нашим контролем.

– Это значило бы поступиться моим моральным авторитетом, – добавил Голд, и мороз пробежал у него по коже.

– Я подчеркну этот момент. Ему так нравится твоя статья, Брюс, что он не хочет, чтобы ты ее печатал.

– Не хочет?

– Он хочет представлять ее по частям как свою собственную, – сказал Ральф, – в речах, на пресс-конференциях и в следующем докладе Конгрессу о положении в стране. Он в восторге от твоих острых словечек, Брюс. Тебя вторично повысили.

– До кого?

– Мы окончательно решим это к твоему следующему прилету, если только у нас будет время. Особенно ему нравится эта его бесплодная соль земли. У тебя потрясающий талант. Как тебе удалось прийти к этому образу? От этого чердак дымится.

– Не его соль, а наша, – внес поправку Голд.

– Может быть, он захочет внести в туда изменения, Брюс, – предупредил Ральф.

– Туда уже внесены изменения, – проинформировал его Голд. – Эта фраза выброшена из статьи. Вырезана.

– Кем?

– Либерманом, – сказал Голд. – Ему не нравится соль. Он хочет ее выкинуть.

– Соль?

– Он меняет ее на связующее звено. На связующее звено для…

– Связующее звено? – обиженно и удивленно прокричал Ральф. – Что это еще за выражение такое – связующее звено? Он с ума сошел, Брюс. Не позволяй ему погубить статью.

– Он решил, что соль – это слишком сложно.

– Он сам не понимает, что делает, – сказал Ральф. – Связующее звено не годится. Он не соль нашей земли.

– Хочешь поговорить с ним об этом?

– Я с Либерманом ни о чем не буду говорить, – сказал Ральф. – Но пока я здесь, обедать в Белом Доме он больше не будет. Вместо него у нас будешь ты. И тогда мы сможем получить соль, верно? Ты ведь все равно не будешь ею пользоваться.

И тут присущее Голду тактическое чутье заставило его подать голос.

– Там есть и другие места, Ральф, – начал он торговлю. – И я думал об использовании этой статьи в моей книге. На Помроя она произвела сильное впечатление. Наша бесплодная соль земли. Мне бы очень не хотелось это отдавать.

– И я понимаю почему, – сказал Ральф. – Но пусть это получит президент. Ведь он в конечном счете наш единственный президент.

– Для него это может оказаться не таким уж и бесплодным, да? – намекнул Голд.

– Этот президент не любит оставаться в долгу. Может быть, послом при Сент-Джеймсском дворе? Или должность государственного секретаря? Это совсем неплохо, Брюс. Бесплатные поездки и отгулы в любой вечер, когда пожелаешь. Хочешь быть государственным секретарем?

– Я должен подумать, – сказал Голд с хладнокровием, о значительных ресурсах которого в своем организме до этого момента и не подозревал. – А что насчет директора ЦРУ? Мы как-то говорили об этом.

– И это тоже возможно.

– Тоже? Ральф, неужели что-нибудь из этого и правда возможно?

– Не вижу причин, по которым это было бы невозможно, если твоя соль не совсем бесплодна. Ты мог бы справиться с двумя этими работами одновременно?

– Не вижу причин, по которым это было бы невозможно, – сказал Голд. – Я заберу статью у Либермана. И молчание – золото, да?

– Соль, – поправил Ральф и рассмеялся. – И помни – стены имеют уши.

– Знаю, – сказал Голд. – Я с ними разговаривал.

– А я сразу же начинаю сражаться за тебя, если смогу пробить твое назначение. Мы провентилируем государственного секретаря, посла при Сент-Джеймсском дворе[142]142
… посла при Сент-Джеймсском дворе. – Сент-Джеймсский двор – название английской королевской резиденции, при которой официально аккредитованы послы иностранных государств.

[Закрыть], главу НАТО…

– Насчет последнего я не уверен.

– … или директора ЦРУ. Пора тебе получить то, что ты заслужил, Брюс, хотя может быть еще слишком рано.

– Спасибо, Ральф. Ты соль земли.

– Повтори, пожалуйста, еще раз, Брюс.

– ЛИБЕРМАН, мне не нравится связующее звено.

– Соль я не возьму.

– Тогда я забираю статью.

– Ты договорился где-то в другом месте?

– Пусть Господь поразит меня, – сказал Голд, испытывая величайшее удовольствие от условий соглашения, которые он оговаривает с божеством, – если ты когда-нибудь увидишь эту статью в другом журнале.

– Она мне не так уж и нравилась, – ответил Либерман с безобразной непоследовательностью, а Голд с поразительным душевным спокойствием припомнил еще одну причину, по которой Либерман пребывал в настроении угрюмого и мстительного раздражения. Всего лишь две недели назад Либерман с помпой подал заявку на вступление в скучнейшую, умирающую консервативную организацию под названием «Молодые американцы за свободу» и получил отказ из-за возраста. На нем был галстук-бабочка в горошек, отлично гармонировавший с крошками и сальными пятнами; еще один Вечный жид, в элегической скорби провозгласил Голд, напялил на себя галстук-бабочку[143]143
…еще один Вечный жид… напялил на себя галстук-бабочку… – Вечный жид, или Агасфер, – герой средневековых сказаний, обреченный Богом на вечные скитания за то, что не дал Христу отдохнуть по пути на Голгофу. Галстук-бабочка – намек на Генри Киссинджера.

[Закрыть]. На Либермане, похожем на ощетинившегося зверя с глазками-щелочками, потертый кожаный пиджак сидел, как шкура. – У меня есть более важные дела, чем ты и твоя соль. Я хочу предпринять что-нибудь в связи с Китаем, коммунизмом и владельцами калифорнийских виноградников[144]144
Я хочу предпринять что-нибудь в связи с… владельцами калифорнийских виноградников. – Отзвук библейской притчи о хозяине виноградника и работниках (от Матфея, 20:1–15).

[Закрыть].

– А что случилось с Китаем?

– Там нет демократии, – раздраженно сказал Либерман, – и свободы печати.

– Черт возьми, – с напускным удивлением сказал Голд. – И что же ты надумал?

– Конечно же, манифест от своего имени в форме петиции со списком безоговорочных требований. Я буду настаивать на переменах. Мне надо опереться на имена.

– Можешь рассчитывать на меня. – сказал Голд.

– И специальный выпуск моего журнала, в котором ты и другие выражают мои чувства в двух тысячах слов.

– Сколько ты заплатишь?

– Ничего.

– На меня можешь не рассчитывать.

– Ты хочешь, чтобы девятьсот миллионов китайцев прозябали без политических свобод из-за того, что тебе жалко несколько долларов? Это же треть человечества, – со свирепостью взбешенного фанатика отвечал Либерман.

– Четверть, недоумок. А что насчет коммунизма?

– Я хочу немедленно приостановить его расползание по всему миру. Если необходимо, то и военной мощью.

– Чьей?

– Это я еще не успел додумать, – признался Либерман. – Но я готов сделать людям всего мира предложение, от которого они не в силах будут отказаться, – предпочтительную альтернативу, которая будет ими безусловно принята.

– Что же это за предпочтительная альтернатива?

– Это я тоже еще не додумал.

– А что насчет владельцев виноградников?

– Рабочие бастуют. Традиции нарушены, и потеряно уважение к принципам свободного рынка.

– И что же ты собираешься с этим делать?

Ответ Либермана не заставил себя ждать:

– Требовать правительственных субсидий.

– Рабочим?

– Владельцам. Чтобы помочь им нанести ответный сокрушительный удар по забастовщикам и дать им возможность объединиться и высоко поднять цены для стабилизации свободного рынка.

– В этом я тоже не участвую.

– Вот это-то мне и не нравится в тебе больше всего, – со злобой упрекнул его Либерман. – В чем, по-моему, твой главный недостаток? Ты прочтешь об этом в моей последней автобиографии. Ты всегда боишься недвусмысленно заявить, что принимаешь сторону существующего истэблишмента. Вот по этой причине ты и не можешь ничего добиться в жизни.

– Правда? – сказал Голд и с удовольствием добавил: – А я опять получил повышение.

– До кого? – завистливо спросил Либерман.

– Я должен хранить это в тайне.

– Ты все это время работал в Вашингтоне?

– Я там трахал девочек, – ответил Голд с загадочной улыбкой. – Большего я тебе не могу сказать.

– Трахал там девочек, – с вызовом выпалил Либерман. После этого последовала пауза, чреватая рвущейся из Либермана доверительной информацией. – Если я тебе открою одну тайну, – сказал он с несвойственной ему сдержанностью, – то ты мне расскажешь? – Он продолжал лезть со своей исповедью даже после того, как Голд ответил «нет». – Ты обещаешь никому – ни слова?

– Я унесу это, – сказал Голд, – с собой в могилу.

– У меня тоже были девочки, – сказал Либерман, ерзая от чувства неловкости. – Я отвечал на объявления о сексуальной помощи, которые мы печатаем в конце моего журнала. Я могу проверить самых лучших из них еще до публикации объявлений. Я был просто поражен тем, как это просто и сколько желающих. Я и не думал, что женщинам тоже нравится секс. Конечно, – сказал Либерман, переходя на доверительный шепот, в котором слышались разочарование и извинение, – это не всегда самые красивые девочки в мире.

– Черт возьми, – сказал Голд.

– ЧЕР-РТ возьми! – сказал Голд в ответ на предложение Ральфа выбирать из государственного секретаря, посла при Сент-Джеймсском дворе, генерального прокурора Соединенных Штатов или директора ЦРУ в обмен на его «Мы не общество, или Наша бесплодная соль земли».

– На твоем месте я бы согласился на государственного секретаря.

– Но я же ничего не знаю, – с сомнением в голосе сказал Голд, – и у меня нет опыта.

– Это никогда не имело значения, – сказал Ральф.

Такая возможность казалась вполне вероятной.

– Ральф, я и правда вскоре могу быть назначен государственным секретарем, если решу, что мне это подходит?

– Практически я могу тебе это гарантировать, – сказал Ральф, – хотя полной уверенности у меня нет. Больше, чем это, сейчас я тебе сказать не могу.

– А сенат меня утвердит? – спросил Голд. – Большинству из них я даже не известен.

– Это и дает тебе огромные преимущества, – сказал Ральф. – Как ты красноречиво утверждаешь это в своей статье, Брюс, чем больше мы знаем о кандидате на государственную должность, тем меньше он заслуживает нашей поддержки, а идеальным кандидатом в президенты всегда является человек, о котором никто в стране не знает абсолютно ничего.

– Ральф, – воскликнул Голд, – это была саркастическая шутка, сатирическая игра ума.

– Мы воспринимаем это, – сказал Ральф, посмотрев на Голда укоризненно-мрачным взглядом, – как абсолютную истину и уже учитываем ее в наших планах на будущее. Жаль, что твое имя мелькало в газетах, а то ты бы мог стать нашим следующим кандидатом в президенты. Соглашайся на государственного секретаря, Брюс, по крайней мере пока. Для тебя это будет первой ступенькой.

– А что мне придется делать? – спросил Голд.

– Ничего, – сказал Ральф. – И у тебя будет большой штат помощников. У тебя будет заместитель помощника государственного секретаря с картой, на которой он будет тебе показывать все столицы мира, и еще один, который знает имена ответственных должностных лиц, так что тебе даже не придется обзванивать газеты, чтобы выяснять это. Если ты только не захочешь занять себя какими-нибудь делами, тогда ты сможешь вмешиваться в любые вопросы, в какие только пожелаешь.

– А смогу я определять политику?

– Сколько угодно.

– Внешнюю политику?

– И внутреннюю тоже. Если у тебя хватит сноровки.

– Сноровки?

– Конечно, – сказал Ральф. – Брюс, ты знаешь президента не хуже, чем его знаю я…

– Я его ни разу не видел, – холодно внес поправку Голд.

Ральф, казалось, был ошеломлен.

– Разве он не был на дне рождения твоей старшей сестры?

– Там был я. А он уехал в Китай.

– Но я водил тебя на встречу с ним в Белый Дом после того, как ты так здорово поработал в комиссии, верно?

– Он в это время прилег вздремнуть.

– Да, пожалуй, тебе придется с ним встретиться по крайней мере раз, прежде чем он объявит о твоем назначении, – сообщил Ральф. – Надеюсь, против этого ты не будешь возражать.

– Думаю, не буду.

– Вообще-то лучшее время перехватить его, это когда он начинает клевать носом и хочет прилечь вздремнуть, – сказал Ральф. – В это время все просто рвутся к нему, и тут нужно быть попроворнее. Этот президент слишком занят, чтобы тратить время на жизненно важные вопросы, к которым он потерял интерес. Хотя мы и подозреваем, – доверительно сказал Ральф, бросив перед тем обеспокоенный взгляд на стену, – что он нередко потихоньку пишет еще одну книгу, когда ему полагается спать. Если ты придешь к нему с предложениями по своей политике, когда у него сна ни в одном глазу, то, может быть, тебе и удастся привлечь его внимание. Тогда и добивайся своего, только дождись, когда у него глаза замутнятся и он начнет зевать. Если ты рядом с ним, когда он задремывает, то ты сможешь получить его санкцию на проведение практически любой политики, какая тебе нравится.

– А если, – сказал Голд, – это плохая политика? Если я ошибся?

– В правительстве, – ответил Ральф, – нет такого понятия как ошибка, потому что на самом деле никто не знает, что будет дальше. Ведь в конечном счете, Брюс, все намеченное не сбывается. Я был бы бесплодной солью земли, если бы не знал этого.

– А если эта политика провалится?

– Провалится так провалится. Идеальных людей не бывает.

– И все же, если она провалится?

– Ну и ничего страшного, – сказал Ральф. – Это случалось и раньше. Но ничего страшного не происходило.

– Ничего страшного?

– Мы ведь по-прежнему живы, верно? – сказал Ральф.

Вежливое безразличие, сквозившее в ответе, произвело на Голда неприятное впечатление и впервые пробудило в нем слабый внутренний протест и желание выйти из игры.

– Ральф, – начал он после минутного раздумья, – в этом есть некоторый цинизм и эгоизм, а я не уверен, что смогу жить с этим.

– Я знаю это чувство совестливости, – ответил Ральф с веселым видом превосходства, – и уверяю тебя, от него не останется и следа, как только ты проработаешь здесь одну-две минуты. – Голд вздохнул свободнее. – Не обманывай себя мыслью о том, что можешь что-нибудь здесь ухудшить. Когда твой приятель Генри Киссинджер…

– Никакой он мне не приятель, Ральф.

– Меня это радует, Брюс, потому что я собирался сказать, что когда этот нахальный поганец впервые появился здесь, он пообещал своим друзьям, что война закончится через полгода, но когда пять лет спустя страна отобрала у него эту игрушку и не позволила ему заполучить новую – в Африке, – он дулся, как капризный ребенок! Брюс, пожалуйста, стань государственным секретарем. Если ты откажешься, нам, может быть, придется отдать эту работу кому-нибудь другому, исповедующему твою религию…

– Я не исповедую никакой религии, Ральф.

– Тогда кому-нибудь другому твоей веры, кто…

– У меня нет веры.

– Какому-нибудь еврею, который может оказаться точно таким, как он.

Для Голда это был самый веский аргумент. Он выразил свое согласие торжественным молчанием, не требовавшим никаких слов. Ральф испытал огромное облегчение, когда Голд с достоинством пожал ему руку.

– Теперь посмотрим, сможем ли мы добыть для тебя это место.

Голд ошарашено уставился на него.

– Ральф, ты же обещал, ты мне гарантировал.

– Но я не говорил, что уверен.

Вообще-то ты говорил, – сказал Голд с упреком, надеясь, что Ральф услышит обиженные нотки в его голосе. – Ты сказал, что уверен, что сможешь обеспечить мое назначение на должность государственного секретаря.

– Если только у меня получится, Брюс… Я всегда добавляю эти слова, чтобы не вводить людей в заблуждение. В твоем случае я без колебаний сказал, что дело верное, конечно, если только все не обернется иначе. Но я просто не представляю себе, как ты сможешь не получить это место после женитьбы на Андреа Коновер и прохождения медицинского обследования, если только ты не сможешь, но для этого нужно очень постараться, хотя, может быть, и не очень.

– Ральф, – сказал Голд, у которого ум начал заходить за разум, – но я еще даже не развелся.

В обратившемся к нему укоризненном взгляде Ральфа было что-то такое, что заставило Голда покраснеть до корней волос.

– Я думал, ты уже решил этот вопрос.

– На следующей неделе я встречаюсь с адвокатом.

– А обследование?

– В тот же день попозже, – сказал Голд. – Белл даже не подозревает, что у меня и мысли такие могут быть.

– Это оптимальный вариант, – одобрительно сказал Ральф. – Но, может быть, она и заподозрит что-то, когда ты женишься на Андреа?

– Она, кажется, даже не понимает, что я практически съехал, – в замешательстве сказал Голд, испытывая чувство вины за то, что никуда не съезжал. – Ральф, я должен быстро получить это назначение до того, как я что-нибудь предприму. Андреа влюблена в меня, но она за меня не выйдет, пока я не займу какой-нибудь важный пост в правительстве.

– Я не уверен, что ты сможешь быстро получить это назначение, Брюс, пока она не выйдет за тебя, – откровенно ответил Ральф. – Связи Коновера играют ключевую роль.

Если связи Коновера играли ключевую роль, то у Голда не было выбора.

– Наверно, мне придется вывезти все мои рубашки и нижнее белье и открыть Белл глаза на все, да? – Он и Ральф в молчании разглядывали друг друга. – Знаешь, в некотором роде мне не хочется так с ней поступать.

– Разве все мы не чувствуем то же самое? – со вздохом пропел Ральф. – Но прежде всего интересы твоей страны. Если хочешь, Брюс, вице-президент слетает к тебе на Манхэттен и объяснит Белл потребности настоящего момента. Или временный председатель сената, или даже лидер меньшинства или большинства. Кого захочешь, Брюс. Ты только скажи.

Тихо и с каким-то вялым упорством Голд ответил:

– Я должен сделать это сам.

– Это благородно, Брюс, – простодушно сказал Ральф и поднялся со стула на свои длинные ноги. – И ты никогда не пожалеешь об этом. Слушай, ведь ты можешь стать первым в истории страны государственным секретарем-евреем. Ты можешь даже стать гордостью своего народа.

– Киссинджер был евреем, – угрюмо возразил Голд, опустив одно плечо, чтобы эта показавшаяся ему оскорбительной концовка просвистела мимо, как пущенный из катапульты камень. – Или по крайней мере говорил, что он еврей.

– Тогда, может быть, ты станешь самым молодым государственным секретарем-евреем. Не сомневаюсь, твоя семья будет горда этим.

Голд скорчил гримасу.

– Киссинджер был молод, – сварливо пробормотал он, и в голосе его зазвучали агрессивные нотки. – Но может быть он и здесь соврал.

– Что ты имеешь в виду?

Если Голду приходила в голову удачная мысль, он это чувствовал и ни с кем не хотел делиться.

«Никакой он не еврей! – вопил, как буйный диббук[145]145
… как буйный диббук. – Диббук – по еврейским преданиям демон умершего, вселяющийся в живого человека и управляющий его поступками.

[Закрыть], выживший из ума старый отец Голда, безжалостно тыча скрюченным пальцем в экран телевизора, на котором дородный, комичный Киссинджер с самодовольной улыбкой на лице спускался по трапу самолета после очередной серии коварных маневров с целью возложить на Израиль вину за срыв ближневосточных переговоров, которые сам он по недостатку умения никак не мог довести до конца. („Киссинджер, – писала в Таймс Мэгазин журналистка Лесли Гелб, – договорился с израильтянами ни на кого не возлагать вину за срыв своего последнего раунда челночной дипломатии. Но, вернувшись домой и едва сойдя с трапа самолета, он тут же принялся обвинять израильтян“.) – Ни один еврей никогда не был ковбоем! Их хаб им ин дрерд[146]146
Я его в гробу имел (идиш).

[Закрыть]».

Тезис о том, что Киссинджер не еврей, Голд был готов развить в своей книге «мемуаров» Киссинджера, которая, как он был уверен, вызовет интерес и которая, как он надеялся, принесет ему хотя бы малую долю того парноссе[147]147
  Богатства (идиш).

[Закрыть], что Киссинджер делал на собственных мемуарах и при всяком другом удобном случае; предоставляемые его постом, случаи эти сыпались на него золотым дождем. В теории Голда истине отводилась второстепенная роль; бунтарское чувство говорило ему, что в своих мемуарах Киссинджера он имеет не меньшее право на фальсификацию, необъективность и искажения, чем Киссинджер в собственных мемуарах Киссинджера и чем Киссинджер в своей карьере общественного деятеля. По консервативному мнению Голда, о Киссинджере в истории не будут вспоминать, как о Бисмарке[148]148
  Бисмарк – Отто фон Шёнхаузен Бисмарк (1815–1898) – первый рейхсканцлер германской империи (1871–1890), осуществил объединение Германии.

[Закрыть], Меттернихе[149]149
  Меттерних – Клеменс Меттерних (1773–1859) – министр иностранных дел и фактический глава австрийского правительства в 1809–1821 гг.

[Закрыть] и Каслри[150]150
  Каслри – Роберт Стюарт Каслри (1769–1822) – английский государственный деятель, военный министр Великобритании в 1805–1809 гг.

[Закрыть]; он оставит по себе память как одиозный шломп[151]151
  Кретин (идиш).

[Закрыть], который с удовольствием развязывал войны и вовсе не был полон того легендарного сочувствия к слабым и страждущим, которым обычно славятся евреи. Шайна ид[152]152
  Хороший еврей (идиш).

[Закрыть]никогда не опустился бы на колени, чтобы вместе с этим шмендриком[153]153
  Ничтожеством (идиш).

[Закрыть] Никсоном молиться на ковре Яхве, а хаймиша ментш[154]154
  Порядочный человек (идиш).

[Закрыть] не стал бы с такой жестокостью действовать против свободного народа Чили:

Не понимаю, почему мы должны стоять в стороне и смотреть, как та или иная страна идет к коммунизму из-за безответственности ее народа.

И откуда у этого болтливого пишера[155]155
Здесь – нуля без палочки (идиш).

[Закрыть] столько коцпы[156]156
Наглости (идиш).

[Закрыть]? А потом заговор с целью свержения этой невинной демократии; Генри проявил при этом такое трусливое лицемерие, что его еще будут за это обходить стороной, как выгребную яму. Давая показания под присягой, он скрыл правду о своем участии и своей осведомленности. Голд носом чуял вонючий душок чванливого фашизма в подобном высокомерии, не очень-то вязавшемся с этой упитанной, буржуазной личностью, которой отнюдь не льстило такое поведение и которая ничуть не соответствовала даже самым нелицеприятным и зловредным историческим изображениям типичного еврея. Голда до сих пор тошнило от холодной терминологии опубликованной в 1957 году книги Киссинджера, в которой тот смело рассуждал о «парализующем страхе перед оружием» и преждевременно призывал к беспрецедентному виду дипломатии:

… разрушить эту атмосферу особого ужаса, который окружает сегодня проблему применения ядерного оружия.

Этот тупоголовый поц, предлагал лекарство в виде ограниченного применения ядерного оружия. Этот гробба нар[157]157
  Толстый дурак (идиш).

[Закрыть] с его особой дипломатией и ограниченными ядерными войнами зайер клиг[158]158
  Очень уж умный (идиш).

[Закрыть]. В Израиле во время его визита прошли демонстрации протеста, а бывший министр обороны Моше Даян[159]159
  Моше Даян (1915–1981) – государственный деятель Израиля, генерал, в 1977–79 гг. министр иностранных дел.

[Закрыть], выступая по французскому телевидению, был далек от какой-либо доброжелательности, когда говорил об уходе Киссинджера из правительства.

От этого человека всего можно было ожидать, а завершил он свою карьеру, обменяв безопасность Израиля на милости нефтяных компаний. Киссинджер уходит, и это огромное облегчение для народа Израиля.

В злокачественном воображении, каковое и было свойственно Голду, понятие нефть тут же вызывало фигуру Рокфеллера с его влиянием и деньгами, которые, как мухи, липли к этому обильно смазанному шнорреру[160]160
  Попрошайке (идиш).

[Закрыть], отчего его глаза, щеки и губы становились все более толстыми и сальными. Голда снова затрясло, едва он вспомнил об инфантильном безумии и абсурдных интеллектуальных претензиях этого шумливого балабусса[161]161
  Хозяина (идиш).

[Закрыть]. Оголтелый милитаризм этого брюхатого тромбеника[162]162
  Хвастуна (идиш).

[Закрыть] был скорее немецким, чем еврейским, и по крайней мере один журналист как-то мимоходом заметил, что Киссинджер с его германофилией с удовольствием стал бы гармонику называть германикой. Была какая-то отвратительная жестокость в приписываемом ему замечании о рождественских ковровых бомбардировках Северного Вьетнама; эта военная акция, беспрецедентная в новейшей истории по своей безжалостности, либо одобрялась, либо осуждалась этим суетливым бандитом, в зависимости от того, кого он хотел надуть:

Мы их бомбили, чтобы дать нам возможность принять их условия.

Голд, хоть убей, не мог припомнить примера такого же ухарского и веселого презрения к жертвам массовых бомбардировок; со времен Адольфа Гитлера, Генриха Гиммлера, Йозефа Геббельса, Германна Геринга, Хьялмара Шахта и Иоахима фон Риббентропа ни один еврей и ни один христианин не позволял себе подобного.

Мысли Голда были так заняты его мемуарами Киссинджера, что на путешествие от Ральфа до дома, показалось ему, ушли считанные минуты, и он в лучах заходящего солнца того же дня, обложившись своими папками, с усердием принялся за работу. Белл принесла на подносе его обед за секунду до того, как он собирался крикнуть, чтобы она принесла ему обед. Мясо в горшочке было сочным. Кофе был горячим и крепким. Голд, жадно поглощая пищу и молчаливо торжествуя, отметил про себя, что эта клоц[163]163
  Дубина (идиш).

[Закрыть] Киссинджер, когда ему в Зальцбурге задали вопрос о клятвопреступлении, бурчал[164]164
  Бубнил (идиш).

[Закрыть] и плакал горючими слезами, как какой-нибудь неббиш[165]165
  Бедняга (идиш).

[Закрыть], а немного позднее в Вашингтоне, когда оказалось, что эти подозрения имеют под собой веские основания, сиял, как умный шайгец[166]166
  Здесь – мерзавец (идиш).

[Закрыть]. Голд ерзал от нетерпения, испытывая желание поскорее приступить к пространному и убедительному доказательству того, что предмет его исследований, Киссинджер, если выйти за узкие рамки собственно культурной антропологии и отказаться от узколобого фанатизма, является евреем не больше, чем, скажем, вершина вершин в чреде патронов Киссинджера, Нельсон Рокфеллер, неизменно приходивший на помощь своему подопечному в переломные моменты его карьеры. Первым в этом ряду стоял динамичный и эксцентричный добровольный изгнанник из Германии Фриц Крамер, который был очарован дельным письмом, адресованным ему молодым Киссинджером, служившим тогда, во время Второй мировой войны, в Луизиане всего лишь рядовым пехотинцем; согласно почерпнутым из семейных источников сведениям биографов, Марвина и Бернарда Калбов, «Генри» был «ужасно недоволен» этим званием и военной специальностью, а по его собственным словам, испытывал к себе «острую жалость». Голд надеялся, что сможет использовать это письмо в своей книге как пример одного из первых достижений Киссинджера на поприще писательства. Голд не исключал, что этот честолюбец, имевший сквернейшую из репутаций, человек, который так много врал по самым разным поводам всему миру, наплел Нельсону Рокфеллеру и другим, что он – еврей, просто ради того, чтобы произвести благоприятное впечатление.