Текст книги "Голд, или Не хуже золота"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

– Неужели? – сказал его отец. – И какой же ты есть? Ты собираешься вместе с ними в правительство? Кем?

– Государственным секретарем, – сказал Голд упавшим от смущения голосом.

Старик сморщился, изображая отвращение, и спросил:

– Это что еще за работа для еврея? Вот Сид, когда было нужно, работал с лошадьми в прачечной, но он бросил это, как только смог. Он не катался на них верхом. Ты ответь, какие здесь могут быть дела у еврея в правительстве? Ты назови хоть одного еврея, который работал в правительстве и был порядочный человек.

Память Голда оказалась в состоянии временного паралича, когда перед ней был поставлен этот трудный вопрос.

– Брандейс и Кардозо[248]248
  Брандейс и Кардозо – Луис Дембиц Брандейс (1856–1941), американский юрист, член верховного суда США в 1916–1939 гг. Бенджамин Натан Кардозо (1870–1938) – член верховного суда США в 1932–1938 гг.


[Закрыть], – лучшего он не смог придумать. – И Феликс Франкфуртер[249]249
  Феликс Франкфуртер (1882–1965) – американский юрист, член верховного суда США в 1939–62 гг.


[Закрыть].

– Они были сорок лет назад, – съязвил его отец. – И потом они были судьи. Я говорю – в правительстве.

– Герберт Леман[250]250
  Герберт Леман (1878–1963) – американский банкир и государственный деятель.


[Закрыть]?

– Сто лет назад. Кретин, он сначала был губернатор, а потом сенатор, и он вовсе не был так уж умен. Ты мне назови хоть одного еврея, который работал на президента и не был позор для правительства и позор для евреев. – Так сразу на ум Голду никто не приходил. – И все эти христиане тоже не так уж умны, ты сам знаешь. Даже этот ублюдок Рузвельт. Десять тысяч еврейских детей он не пустил в страну[251]251
  Десять тысяч еврейских детей он не пустил в страну… – Широкую известность приобрел случай с кораблем «Сент-Луис», полным евреев-беженцев из Германии. «Сент-Луис» подошел к берегу Флориды, но американские власти не впустили беженцев в страну, и «Сент-Луису» пришлось вернуться в Европу. В ряде послевоенных исследований писалось о безразличии Рузвельта к положению евреев в Европе, покоренной Гитлером.


[Закрыть], так вместо этого они отправились в печь! Он калека был. Он был хромой, но он не хотел, чтобы мы это знали, врун! – Он замолчал, набирая в грудь побольше воздуха, и тут неожиданно на лице старика заиграла странная улыбка, и он издал короткое хрипловатое кудахтанье. – Над калекой, – философски заметил он, и в голосе его послышались более человеческие нотки, – всегда приятно посмеяться.

Голд не сомневался – не только в его душе эти слова вызвали протест и отвращение. Его собственные порочные наклонности не были для него тайной, но только сейчас он понял, что существуют высоты и глубины мысленной жестокости, которых ему не удавалось достичь даже в самых мстительных своих фантазиях.

– Папа, это просто ужасно, – сказал он, сокрушенно и изумленно покачав головой. – Безобразные слова!

– А что, твой Рузвельт был такой уж красавец на кривых ногах? – ответил ему отец, опять впадая в пугающе-ядовитый сарказм. – Красиво он поступил с теми евреями на пароходе, когда не дал зайти в страну, и им пришлось возвращаться в Германию? Сдать в архив и забыть, вот что он написал на письме и даже не позволил бомбить железную дорогу, по которой людей возили в лагеря смерти. Я знаю об этом от одного из моих друзей во Флориде, а им я верю прежде, чем тебе! А ты теперь ездишь выпендриваться перед типами вроде Коновера. Нацист, антисемит! Он был как Линдберг[252]252
  Линдберг – американский летчик Чарльз Линдберг, прославившийся благодаря беспосадочному перелету из Америки в Европу, не скрывал своих симпатий к нацистскому режиму в Германии.


[Закрыть], – продолжал Джулиус Голд. – Может быть, хуже Генри Форда[253]253
  … хуже Генри Форда. – Изобретатель конвейера и промышленник Генри Форд известен как непримиримый антисемит; в связи с его антисемитской деятельностью американское правительство вынуждено было принять специальные меры.


[Закрыть].

– Он теперь другой, – соврал Голд, не моргнув глазом. – С тех пор многое изменилось. У меня в Вашингтоне друг – очень важная персона, и он мне сказал, что антисемитизма больше не существует. Я думаю, к нам теперь относятся без всяких предрассудков, и мы ассимилируемся.

– Да? – презрительно фыркнул его отец. – Это кто же воспринимает и это кто же это ассимилируется? Только не я. Гой блейбт гой[254]254
  Здесь – антисемит всегда останется антисемитом (идиш).


[Закрыть], вот что я об этом думаю, и без Израиля нас некому защитить, потому что мы больше не умеем сражаться, а они умеют. Это ты ассимилируешься. Вот что я тебе скажу: ты попробуй только привести сюда кого-нибудь из своих Коноверов, и до свиданья. Я навсегда уеду во Флориду.

– Пригласи-ка его сюда в гости, – сказала Гарриет Голду. Ее слова, такие недвусмысленные, произвели ошеломляющий эффект.

– Найди для меня местечко, Сид, – хриплым шепотом печально сказал старик, смерив Гарриет надолго задержавшимся на ней презрительным взглядом, и с трудом заковылял к своему стулу. – Купи мне кондоминиум, если ты считаешь, что я должен иметь кондоминиум. – Была какая-то ужасающая окончательность в том, как он шел к своему финалу. – И найди мне какую-нибудь другую тему для разговора. Я устал от его глупости.

– Я думаю, – сказала мачеха Голда, – у него еще один винтик потерялся.

Вид его мачехи со спицами в руках вызвал у Голда какой-то туманный и неотчетливый ассоциативный образ, который мгновение-другое помаячил где-то в подсознании, готовый вот-вот принять отчетливые очертания, но сразу же растворился навсегда, когда Сид сказал:

– Я сегодня прочел в газете, что ученые нашли какие-то способности к языку в правой стороне мозга.

– Разве у мозга две стороны? – спросила одна из сестер.

– Конечно, – сказал Сид с видом благодушной снисходительности; именно она и была для Голда как нож острый. – У любого вопроса две стороны.

– Мозг это не вопрос, – мрачно указал Голд, не поднимая глаз.

– Это ответ? – сказал его отец.

– У всего две стороны, – объяснил свысока Сид непосредственно Голду.

– У всего? – Голд, испытывая восхитительное волнение победителя, понял, что наконец-то поймал его. – И у этого апельсина?

– Конечно, – сказал Сид.

– Покажи мне две стороны у этого апельсина.

– Верх и низ, – сказал Сид. – У всего есть две стороны.

– У треугольника?

– Внутренняя и наружная.

И тогда Голд заявил, что покидает дом Сида и что ноги его больше не будет ни на одном семейном обеде. Как Джоанни, он будет встречаться с ними поодиночке… может быть.

Голд еще раз вежливо поздравил Эстер и Милта с их приближающимся бракосочетанием.

Он без всякого сожаления решил завтра же оставить Белл. Андреа быстро залечит эту рану. Он не сомневался, что отец, брат и сестры откажутся от него, а дети отвернутся. Будущее казалось прекрасным.

УТРОМ он посоветовался со своим адвокатом.

– Сколько денег вы хотите ей оставить?

– Нисколько.

– Одобряю.

– С другой стороны, я хочу, чтобы у нее и у детей было все, к чему они привыкли, и чтобы им ни о чем не нужно было беспокоиться.

– Может быть, мне придется поискать какую-нибудь лазейку в законе.

Утром он отправился на медицинское обследование. Мерш Уэйнрок, который весь дымился от сигарет, как тлеющий тюфяк, и казалось, успел еще больше потолстеть и округлиться даже за те мгновения, пока Голд разглядывал его, вверил Голда попечению ассистента, с которым теперь разделял практику, – очень серьезного, без чувства юмора молодого человека, который бесконечно долго хранил самое угрюмое молчание и погрузил Голда в ужас трагических ожиданий невероятной сдержанностью своих манер. Зловещие предчувствия рокового диагноза начали принимать в воображении Голда сотни разнообразных очертаний.

– Когда вы в последний раз, – спросил длиннолицый молодой врач, когда Голд почувствовал, что больше ни мгновения не может выносить эту ужасающую атмосферу, – принимали ванну?

Голд распрямился из непотребной стойки на локтях и коленях, принятой им несколько минут назад по распоряжению молодого врача, натянул трусы, слез со смотрового столика, запрыгнул в брюки и без стука вошел в просторный темный кабинет доктора Мюррея Уэйнрока.

– Это ты ему сказал, чтобы он спросил?

– Что?

– Когда я в последний раз принимал ванну.

– Неплохая шутка, – Уэйнрок беззвучно рассмеялся, словно сохраняя энергию для более конструктивного использования где-нибудь в другом месте. – Я знал, что у него светлая голова.

– Бога ради, Мерши, – взмолился Голд, – ну скажи мне, когда ты, сучий сын, находишь время заряжать всех на эти идиотские шутки? Что там дальше?

Дальше Уэйнрок послал его к Люсиль на анализы. Черная красавица, казалось, пребывала сегодня не в духе.

– Снова вы волочились за женой доктора? – пробормотала она с убийственной ухмылкой.

Прежде чем Голд успел дать отрицательный ответ, в дверь просунула голову молодая девушка и провозгласила:

– У него в моче очень высокое содержание сахара!

Голд, заглянув через плечо Люсиль, увидел, как она записала: «Сахар в норме».

– У вас, по данным анализа, высокое содержание холестерина в крови. – В истории болезни она записала: «Холестерин в норме». Люсиль с ухмылкой поднялась со стула и искоса бросила на него взгляд, полный убийственной ненависти. – Так-так, – сказала она, – кажется, я примочила еще одного.

– Кого это еще одного?

– Еще одного еврея. Идите-ка туда, я сделаю вам кардиограмму. Снимайте-ка рубашку, пока я не разрезала ее скальпелем. Забирайтесь на эту лежанку и кладите сюда свои кости, а то я сама вас туда заброшу и оглушу, чтобы лежали тихо. Я хотела сказать, ложите свои кости.

– Вы хотели сказать кладите, Люсиль. По-английски вы говорите лучше меня.

– Вы мне тут зубы не заговаривайте. Опять вы оттрахали докторскую жену, да? – Не прекращая говорить, она закрепляла на нем электроды. – Знаю, знаю, так что не врите.

– Да бросьте вы это, Люсиль! Вы же образованная женщина, а не клоун какой.

– Ах вы трахарь беложопый, вы мне не вешайте эту лапшу на уши. Я видела – в вашей моче полно этих паршивеньких гормонов. Лежите тихо, а то я всажу вам нож в грудь. Ого! Вот это да. У вас был инфаркт?

– Нет, – сказал Голд, вздрогнув.

– Хватит врать. У вас был инфаркт, и вы обращались к другому доктору, что, нет?

– Не обращался я ни к кому.

– Вы уверены?

– А в чем дело?

– А ну, лежите тихо, ублюдок. Лежите и не шевелитесь, а то я вам горло перережу. Если не инфаркт, то удар у вас точно был, ведь так? И вы обращались к другому доктору, да?

– Что за ерунду вы несете? – закричал Голд.

– Вы сами посмотрите на эти чертовы кривые. – Не менее взволнованным голосом в свою очередь вскричала медицинская сестра доктора Уэйнрока. – И вы мне говорите, что у вас никогда не было инфаркта? Или удара?

В кабинет вошел встревоженный Мерши Уэйнрок.

– Что здесь происходит?

– Вот, не хочет лежать спокойно. Все ему надо смотреть на эти кривые. Ему все кажется, что у него был инфаркт или удар.

Врачебная этика Уэйнрока представляла собой смесь увещеваний и лести.

– Ну-ну, Брюси, прекрати ты вести себя, как ребенок. Давай закончим обследование, узнаем, что там с тобой. Теперь, когда ты становишься такой важной персоной, я хочу быть уверенным, что ты здоров.

– А чем ты занимался все эти годы, пока я не был важной персоной? – бросил ему упрек Голд, когда полностью оделся и вернулся в его кабинет. – Тогда ты не был уверен?

– Слушай, у меня совсем нет времени. Ты же видишь, как я занят.

– А если бы я и вправду был болен?

– Тогда я бы тебя не взял, Брюс. – откровенно ответил доктор Уэйнрок. – Понимаешь, я никогда не беру пациентов, которым действительно нужна помощь. Мне совсем не нравится быть среди больных. Дай-ка я посмотрю. – Он замолчал, внимательно изучая данные обследования Голда. – Хоть мне и очень не хочется это признавать, я должен согласиться с диагнозом, который поставил тебе этот бездельник, мой младший братец. Крап утверждает, что ты хер моржовый.

– То же самое говорит он мне о тебе.

– Когда он говорит обо мне, он имеет в виду только мои реакционные политические взгляды и узколобость.

– Слушай, а смогу я…

– Ты сможешь снести тернии власти и агонию власти и легко выдержишь бремя служения обществу. У тебя повышено содержание холестерина и мочевой кислоты, но это не опасно. У тебя избыток азота в крови, но меня это не беспокоит, главным образом потому, что это твоя кровь, а не моя. Опухоли на твоих легких, судя по рентгеновскому снимку, у тебя нет. Простата у тебя слегка увеличена, но у меня она тоже увеличена. А по твоей кардиограмме я вижу, – он с упреком поднял на него глаза, – что ты по-прежнему потрахиваешь мою жену.

– Меня к ней так тянет – я просто не могу удержаться, доктор.

– Короче, ты со здоровой, нормальной скоростью прямо на глазах превращаешься в развалину. Как дела дома?

– Отлично. – Голд почувствовал облегчение. – С Белл все в порядке, у меня прекрасные отношения с моим старшим – Ноем…

– Ной? – спросил Мерш Уэйнрок, вздрогнув.

– Да, это мой старший, и…

– Зачем ты дал парню такое ужасное имя, Брюс?

– Что? – Голд насторожился, он не мог поверить, что правильно понял Уэйнрока.

– Просто ужасное.

Голд, прежде чем ответить, долго и внимательно разглядывал крупное, совиное лицо доктора.

– Мы так не считаем. Мы назвали его так в честь моего тестя.

– Это даже не еврейское имя.

– Не еврейское?

– Конечно нет. Ной был до Авраама, а Авраам был прародителем евреев. Ной был пьяницей. С какой это стати называть своего ребенка в честь пьяницы-гоя?

– Он ничуть не против, – отрезал Голд. – Не суй свой нос в чужие дела.

– А вот и против.

– Откуда ты знаешь?

– А ты откуда знаешь?

– Мерш, – с волнением взмолился вдруг Голд, – может быть, ты сможешь мне помочь. Нет ли во мне, может быть, в моей конституции, чего-то такого, что вызывает в людях желание посмеяться надо мной? Нет ли во мне чего-то, что провоцирует других на шутки. Может быть я как-то так устроен, что всем вокруг смешно?

Уэйнрок откинулся назад, сплел пальцы на животе, опустил веки и сделал умное лицо.

– К сожалению, Брюс, что-то такое в тебе есть.

– Что?

– Не знаю.

Наступил миг прощания. При виде Голда, который вернулся домой с таким выражением на окаменевшем лице, будто он недавно пережил страшную трагедию, Белл на мгновение стала пепельно-серой.

– Со мной все в порядке, – слабым голосом заверил он ее. – Мне нужно быть очень осторожным с едой. Что у нас на обед?

– Телячья печень и бекон с грибами, картофельным пюре и луком-соте.

– Звучит неплохо, – сказал Голд. – Но только не телячья печень. Мне нужно думать о холестерине.

– А в беконе есть холестерин?

– Там есть жир. Мне о весе тоже нужно думать. Пожалуй, мне и грибы нельзя. У меня с мочевой кислотой не очень хорошо.

– Ты что, болен? – Белл со скрытой тревогой разглядывала его.

– Нет, я абсолютно здоров. Мне нужно еще и за кровяным давлением следить.

– Как ты собираешься это делать?

– Он не сказал. Наверно, потреблять меньше соли.

– Мне кажется, – сказала Белл, – что тебе было бы гораздо лучше, если бы ты заболел. Тогда бы тебе не нужно было столько за всем следить.

Голду не понравился ее тон, но он, тем не менее, положил на место банковские книжки и решил пожить с ней еще немного.

ГОЛД обнаружил в себе огромное нежелание признавать, что чем меньше оставалось времени до его женитьбы на Андреа и назначения на должность государственного секретаря, тем большие сомнения испытывал он в своем стремлении к тому и другому. Андреа никогда не помогала ему мыть посуду. С каждым днем он все больше убеждался, что она совсем не так легко, как он на то надеялся, поддается его влиянию, а в ее характере обнаруживались острые углы, о которые должны были разбиться даже самые благие его намерения изменить ее в лучшую сторону. Наблюдая, как Андреа ведет себя со своим отцом, он понял, что она принадлежит к тому типу людей, которые никогда не делают того, чего не хотят, но всегда преуспевают в том, что делают. Пока что она была неизменно уступчива и любезна, хотя и не без скрытого внутреннего сопротивления, которое нередко порождало в нем тоскливое чувство безнадежности. Постельные дела с Белл давно стали для него житейской прозой. Постельные дела с Андреа теперь тоже были житейской прозой, хотя с ней спектр экспериментирования был безгранично шире. Обо всем, что касалось этой области, она говорила со знанием дела и естественной прямотой, что нередко просто шокировало Голда, и соглашалась на любые его предложения, которые он делал просто шутки ради, не имея не малейшего желания воплощать их в жизнь.

– Вы с отцом, – сказал он ей, – все время обнимаетесь, да?

– Особенно я, – сказала она, не испытывая ни малейшего смущения. – Когда я была маленькой девочкой, я обнаружила, что если, сидя на коленях у мужчины, я начинаю поерзывать, то мне всегда уделяют больше внимания. С тех пор я это всегда делаю.

– Так с тех пор и делаешь?

– Да, вот смотри. – Она тут же уселась ему на колени, и Голд во время этой демонстрации поразился полному отсутствию у нее каких-либо эмоций. – Наверно, с самого детства мне нравились все, у кого торчит член, потому что я понимала – вот где вся сила и все действие. И потому я всегда пыталась быть рядом с мальчишками, и они ничуть не возражали, если я терлась или ерзала.

Голду удалось встать и отойти подальше от нее, никак не показав ей при этом, что он уже не в первый раз шокирован ее взглядами, которые не мог расценить иначе как извращенные и своеобразные.

– Андреа, ты не должна говорить такие вещи, – предостерег он ее с показным добродушием, в котором сквозило неодобрение.

– Даже тебе?

– Может быть, – смягчился он, подумав о том, что нет никакого смысла отказывать себе в новом и освежающем источнике удовольствия, – мне одному.

– Я мало понимаю в таких вещах, – благодарно призналась она. – Я ведь воспитанница колледжа Сара Лоренс, хотя я его и не закончила, а там меня учили говорить правду, как я ее вижу. А знаешь, в Беннингтоне[255]255
  Беннингтон – привилегированный частный колледж для девушек в г. Беннингтон, штат Вермонт.


[Закрыть] у нас был профессор искусствоведения, так мы вели на него счет. За два года, что он там работал, с ним перетрахались триста двадцать четыре из нас. Ты ведь тоже трахаешь своих студенток, да?

– Нет, – с чувством возразил ей Голд. – Не трахаю.

– Никогда?

– Студенток или аспиранток?

– И тех и других.

– Изредка, – признался он. – Но всегда очень недолго. И вообще так – чуть-чуть.

– В Смите, – спокойно добавила она, – мы устроили охоту на наших отцов.

Голд, прежде чем задать свой вопрос, судорожно проглотил слюну.

– На ваших отцов?

– Вот это было куда интереснее.

Голд снова подумал о том, что же это за девицу собирается он взять себе в жены.

– Извини, дорогая, я не уверен, что правильно тебя понял. На ваших отцов?

– Ну да.

– Господи, – сказал Голд и дотронулся ладонью до лба. – И кто же до этого додумался?

– Я была в первых рядах, – ответила она. – Я чуть не получила награду за лучшие достижения среди старшекурсниц, когда придумала это.

– А твой отец?

– Он был одним из первых. И всегда среди лучших. – Андреа вдруг с радостным воплем прочла его мысли. – Не своих же отцов, дурачок, – громко закричала она и рассмеялась высоким, заливистым смехом, который он последнее время вместе с некоторыми другими ее чертами уже больше не считал таким привлекательным, как прежде. – Это было бы ужасно.

– Я так и подумал, – сухо сказал Голд.

– Мы делали это с отцами других, – объяснила она, снисходительно улыбнувшись. – Мы занимались этим в очередь. Мой отец всегда был самым доступным, не упускал ни одной возможности. Мне нужно было только привести на ночь домой какую-нибудь подружку и шепнуть ему, что она считает его очень сексуальным. После этого дело было в шляпе. Они все сошлись на том, что он первоклассный ебарь. Я думаю, он и сейчас такой. Разве подружки твоей дочери не пытаются лечь под тебя?

– Нет, – закричал Голд.

– Да брось ты, я уверена, что пытаются, только ты этого даже не замечаешь.

– Подружкам моей дочери, – резко сказал он, – по двенадцать с половиной лет. Есть некоторые сферы, моя дорогая, в которых обычно требуется хотя бы минимум деликатности, и мне кажется, что сейчас в одной из таких сфер ты неосторожно выбалтываешь свои секреты.

– Я не согласна, Брюс, – убежденно сказала она с непреклонной решимостью, которую он стал в ней замечать и которой побаивался. – Я знаю, мы оба будем пялиться направо и налево после того, как поженимся…

– Будем? – Его удивление ясно свидетельствовало о том, что ему совсем не понравилась эта идея.

– Что же это у нас будет за брак, если нет?

– Что же это у нас будет за брак, если да?

– Открытый, честный брак, – ответила она с восторженной серьезностью, словно приглашая его представить самые розовые и гармоничные отношения. – И мы будем рассказывать друг другу такие интересные, смешные истории.

Одна только мысль о таком открытом, честном браке, наполненном ежедневными рассказами о том, с кем ты сегодня и как, вызвала у него отвращение, но он ответил ей с похвальным, по его мнению, тактом.

– Мы еще должны будем обсудить этот вопрос до свадьбы, дорогая.

– Никаких секретов, Брюс, мы ничего не должны будем утаивать друг от друга. Я тебе буду рассказывать все и хочу, чтобы и ты мне все рассказывал.

– Я тебе буду рассказывать все, – ответил он, заключая ее в объятия. – А если говорить откровенно, то я тебе скажу, что мне совсем не хочется, чтобы ты мне все рассказывала!

Но симптомы абсолютной несовместимости, казалось, преобладали не в спальне, а в кухне. Голд мог простить женщине фригидность почти с такой же легкостью, с какой прощал страстность, но сколько можно с непревзойденным терпением выносить женщину, которая на кухне проявляла постоянную нерадивость? Со временем появятся кухарки и горничные, но кто будет за ними присматривать? С каждой уходящей неделей в его голове грозовой тучей сгущалась страшная мысль о том, что Андреа, может быть, не просто неумеха и не заинтересована в некоторых сферах семейных обязанностей, но еще и глупа. Три раза впустую разъяснял он ей азбучные истины о беконе; один раз, прожаривая ломтики для яичницы, второй – для гренков и третий – перемешивая кусочки бекона с креветками и луком, чтобы подать с жаренным по-китайски рисом с моллюсками в бобовом соусе, который ему удалось довести для нее до абсолютного совершенства, и она при каждом повторении слушала как загипнотизированная, словно он уже не раскладывал для нее по полочкам тему бекона прежде. На третий раз его уже не забавляло, а раздражало то странное обстоятельство, что он, еврей, должен делать ей научные доклады об эзотерических ценностях бекона. Но и после этого застолья она не помогла ему вымыть посуду, а он не снизошел до того, чтобы попросить ее.

Но совершенно обескуражил его эпизод с черным эстонским хлебом.

– Дорогая, где та большая буханка эстонского хлеба, что я привез в прошлый раз? Я уже все обыскал.

– Я ее выбросила, – простодушно сказала она.

Во взгляд Голда закралось выражение тревоги.

– Выбросила?

– Она зачерствела.

– Зачерствела? – Он слушал в каком-то трансе, потом глухо рассмеялся. – Дорогая, она и должна черстветь. Зачерствела она только сверху.

– Корка была вся жесткая.

– Дорогая, корка и должна быть жесткой.

– Я этого не знала, дорогой.

– Специально выпекаются такие большие буханки с толстой коркой, чтобы хлеб оставался свежим несколько недель. Ты что, думала, мы за день съедим пятифунтовую буханку?

– Извини, дорогой. – Андреа искренне раскаивалась. – Ты же знаешь, что восточно-европейское домашнее хозяйство – мое слабое место.

Приняв стоическое решение во всем проявлять ангельскую снисходительность, Голд взял буханку белого и тут неосторожно задал Андреа вопрос, положил конец всем его радужным надеждам на будущее и перенес проблему их приближающегося супружества из плоскости любви в плоскость целесообразности.

– Дорогая, у тебя есть консервированная живая земляника «Типтри Литтл Скарлет»?

Андреа могла предложить только банку джема из супермаркета. Голд был ошеломлен. Я привожу ей ветчину «Блэк Форест» с горчицей «Поммери» и сочнейшую копченую семгу, а она мне подсовывает всякое говно! Хер его знает, что за такое с этим народом? Их что, кроме лошадей и денег, больше ничто не интересует? Едят калифорнийские апельсины, когда могут есть флоридские, и, кажется, даже не догадываются, что груши «комис» лучше груш «секкелс» и «анжу». Словно ядовитый туман, окутала его тоска при одной только мысли о попытке убедить Андреа в том, что их шансы на счастливый брак определяются различием между обычным джемом из супермаркета и консервированной живой земляникой «Типтри Литтл Скарлет».

Белл это прекрасно понимала. «Он гурман, хотя сам этого и не знает, – со смехом сказала Белл много месяцев назад, когда они еще понимали шутки друг друга. – Он считает, что он просто привереда. А вот пусть-ка хоть одна из этих молоденьких девчонок сумеет ублажать его дольше недели! Да ей нужно будет лет десять, чтобы научиться! Я бы с удовольствием посмотрела – пусть он попробует с кем-нибудь. Когда он просит варить яйцо две минуты, то на самом деле имеет в виду три минуты. Он любит носить глаженное нижнее белье, а думает, что любит неглаженное. Когда мы едем куда-нибудь в гости, он одевается дольше меня. Пусть бы какая-нибудь из его студенток догадалась, с какими семенами на горбушке он хочет ржаной хлеб – тминными или анисовыми. Если он просит на обед рыбу, то скорее всего хочет печень, а когда просит печень, то хочет обедать в ресторане. И упаси вас Господь дать ему когда-нибудь калифорнийский грейпфрут! Мне жаль ту девчонку, что уведет его у меня».

Голд с улыбкой вспомнил эту речь Белл. Единственная ошибка в этой характеристике состояла в простодушном убеждении, что его скорее всего пленят прелести какого-нибудь юного создания. Его любовница из нью-йоркского пригорода, как и Белл, была приблизительно его возраста. Андреа, с которой он уже спал, было за тридцать пять, и он испытывал большие сомнения в том, что его теперь может увлечь какая-нибудь молоденькая штучка. У Белл, вспомнил он с улыбкой, пробились слабенькие усики.

Голд целый час не мог уснуть, предаваясь печальным размышлениям о своем затруднительном положении. Счастье его и его страдание слились воедино: с болью в сердце собирался он уйти от Белл, с болью в сердце собирался он жениться на Андреа, на женщине, которая умела быть одновременно покорной и странным образом независимой, на женщине, которая одновременно пугала и нагоняла на него тоску; а еще он собирался начать новую непредсказуемую карьеру в правительстве и политике, и карьера эта, по крайней мере на первых шагах, в значительной мере зависела от покровительства и доброй воли нечеловечески эгоистичного и злобного тестя, садистски и всеми фибрами души ненавидевшего его. Но словно ему в жизни было мало этих трудностей, он на следующий день без памяти влюбился в женщину почти его возраста, ушедшую от громилы-мужа, обладавшего бешеным нравом; из четверых ее детей старший был уже достаточно взрослым и сильным, чтобы – приди эта мысль ему в голову – превратить Голда в отбивную котлету; следующая по возрасту была девочка, достаточно бойкая и хорошенькая, чтобы соблазнить его, появись у нее такое желание; младшими были двойняшки разного пола и возраста еще весьма нежного, подверженного истерикам, скарлатинам, поносам и всем прочим прелестям раннего детства, превращающим жизнь родителей в непрерывный ад.

Первым в ряду событий, загнавших его в этот тупик, был телефонный звонок Белл из Нью-Йорка, и Голд подумал, что она могла бы, по крайней мере, попытаться справиться с этим кризисом самостоятельно. Голд был ошарашен, когда, проснувшись в постели Андреа и сделав уже ставший привычным звонок в справочную службу отеля, узнал, что его ждет срочное сообщение от Белл. Его дочь Дину исключили из школы. Эта гадюка ужалила его в икру в самое неподходящее время.

ГОЛД в бешенстве ворвался в кабинет директора, потрясая вырезками из газет, подтверждавшими его возможное превращение в личность, обладающую огромным политическим влиянием. К делу он приступил с места в карьер, потому что директором была женщина, к тому же еще и черная.

– Ваша формулировка… – начал он, брызгая слюной и все больше распаляясь. – Вам придется ее изменить! Вы что, газет не читаете? Я не могу себе сейчас позволить, чтобы у моей дочери были неприятности в школе! Вы либо поможете ей выпутаться, либо измените формулировку, чтобы помочь ей выпутаться, и никаких нет. Фартиг! Я вас уничтожу! Я сделаю так, что вся финансовая помощь вашей школе прекратится. Я на весь свет раззвоню, что вы руководите частной школой, где процветает сегрегация и элитаризм, тогда как вы заявляете, что у вас интеграция и беспристрастность!

Бедная женщина была потрясена его напором.

– Но, доктор Голд, это неправда. Мы известны как элитарная школа, где процветает сегрегация, тогда как на самом деле у нас скрыто проводится политика интеграции.

– Значит, я сообщу всем родителям, что у вас интеграция, и тогда все белые уйдут отсюда. Вам хочется статей в газетах, да? Вот почему вы это делаете, да?

– Она отказывается выполнять домашние задания. Не можем же мы снижать наши требования, разве вы не согласны?

– У нас прогрессивная система образования, – возразил Голд. – И вы можете снижать ваши требования, чтобы не ущемлять прав никого из учеников и в то же время не выпячивать этого факта. Прочтите мою статью «Образование и истина, или Истина в образовании».

– Доктор Голд, – безуспешно пыталась объяснить женщина, – если мы оставим ее, но не переведем в следующий класс, она отстанет, и вы напрасно потеряете целый год. Если же она уйдет, то в ее школьном деле не будет неблагоприятной для нее записи, а вы получите обратно ваши деньги.

– Сколько?

– Часть от общей суммы.

– Вы оставите ее в школе.

– Доктор Голд, я уверена, вы не хотите, чтобы мы нарушали наши правилами и делали исключение для вашей дочери.

– А почему бы и нет?

Казалось, женщина не верила своим ушам.

– Вы этого хотите?

– Да. Ведь она исключительна, верно?

– Да, в смысле упрямства и непослушания.

– Прекрасно, – сказал Голд. – Сделайте для нее исключение именно за эти качества и считайте такой подход экспериментальным. А я буду делать ее домашние задания, если для вас это так уж важно.

Они заключили соглашение на этих условиях. В приемной перед открытой дверью директорского кабинета его ждала хорошенькая женщина, у нее были слегка приоткрытые губы и высоко взбитая копна пепельных волос; она бросилась за ним сломя голову и, когда он выходил в коридор, схватила его за руку.

– Доктор Голд, прошу вас, – сказала она, когда он остановился. – Я думаю, это ужасно несправедливо. Ваша дочь не исключение. И я думаю, вы вместе с директором незаслуженно приклеили к ней ярлык исключительности.

– Вы что еще за птица? – спросил Голд.

– Линда Бук, – сказала женщина. – Я одна из учителей Дины.

– Так это вы на нее нажаловались?

– Нет-нет, доктор Голд. Я ее любимая учительница. Мы с ней большие друзья, и мне больно слышать, когда ее клеймят какой-то исключительностью. Она и в самом деле исключительная.

Голд с искушенностью эксперта, наблюдающего, как новая рыбка плывет в его сеть, заглянул в ее чувственные серые глаза и обомлел, поняв вдруг, что в жизни еще не видел такого красивого лица у женщины, принадлежащей практически к его поколению. Ее блузка и юбка были, пожалуй, ярковаты, но ему это нравилось, ее груди в мягком бюстгальтере были хороши. Он понял, что еще секунда, и он влюбится в нее; он взглянул на часы, чтобы узнать, есть ли у него время.

– Поехали ко мне в студию, – предложил он. – Я хочу продолжить этот разговор.

– У меня урок через пять минут.

– Отмените его.

Казалось, она была несколько уязвлена его командным тоном.

– По крайней мере, – сказала она, – позвольте мне освежиться.

Он ждал ее на улице в такси, и как только она появилась, началась оргия судорожных поцелуев, наполнявших машину страстными звуками до самой остановки перед его студией. Вспоминая обо всем впоследствии, он был почти уверен, что во время этой поездки одна ее нога не меньше минуты пребывала на его плече. В вестибюле и лифте они были церемонны и корректны, как пьяницы, которых качает из стороны в сторону на негнущихся ногах. Как только ключ повернулся в замке, она набросилась на него с голодной жадностью, и они продолжили свою пылкую акробатику, похотливо прижимаясь друг к другу животами, стукаясь бедрами и коленками. Он держал ее за ягодицы. Она тащила его за волосы. Он не забыл захлопнуть дверь.