Текст книги "Голд, или Не хуже золота"
Автор книги: Джозеф Хеллер
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)
– Я тебе очень признателен за твою тактичность.
– С Гаррисом Розенблаттом происходит что-то таинственное, Брюс, – сказал Ральф, нахмурившись. – Каждый раз, когда я его вижу, он все больше и больше становится похожим на кого-нибудь, вроде меня, и все меньше на кого-нибудь, вроде тебя.
И опять Голд с трудом нашел слова.
– Что ты имеешь в виду, Ральф, когда говоришь, что Гаррис Розенблатт становится все больше и больше похожим на тебя и все меньше на меня?
– Он становится выше и стройнее, Брюс, – просто и честно ответил Ральф, совсем, казалось, не обратив внимания на оцепенение, в котором пребывал Голд. – И у него появилась осанка. Ты помнишь, каким он был низеньким и дряблым. И еще – он, кажется, становится бледнее. Я вчера на вечеринке видел Андреа, и она меня тоже беспокоит. Раньше она была выше, верно?
– Выше? – Голд поймал взгляд Ральфа в надежде увидеть в нем хотя бы лучик мысли, которую он сможет разделить с ним. – Выше, чем что?
– Чем теперь. Я бы на твоем месте проверил. Ведь ты не хочешь, чтобы она стала слишком низкой?
– Слишком низкой для чего, Ральф?
– Для тебя, Брюс. Я не думаю, что тебе добавит веса, если твоя вторая жена будет такой же низенькой, как Белл, верно?
– Я у нее спрошу, Ральф, когда это будет удобно. А чем занимается министр финансов?
– Он подбадривает деловое сообщество.
– Это я бы смог, – сказал Голд.
– Конечно, смог, – согласился Ральф. – И еще обещает понизить дефицит бюджета. На самом деле он этого не делает, он только обещает. Он также блюдет свои финансовые интересы и интересы своих друзей, чтобы они могли продолжать жить на том уровне, к которому привыкли.
Интерес Голда ослабел.
– Меня не очень уж беспокоят мои друзья, – признался он. – Я пытаюсь улучшить тот уровень, к которому привык я.
– Значит, у тебя к этому не лежит сердце.
– Я еще раз обдумал варианты главы НАТО, министра обороны, Директора ЦРУ или ФБР и даже министра Армии, Флота или Воздушных сил, если только уже не поздно.
– Нет, конечно, не поздно, – сказал Ральф, – если только уже не поздно. Мы пришли к какому-нибудь решению по здравоохранению, образованию и социальному обеспечению?
– Меня интересуют только мои собственные.
– А как насчет жилищного строительства и городского планирования? Это помогает узнать, что значит быть бедным…
– Я уже был бедным.
– … и принадлежать к тем, кто не пользуется привилегиями.
– Оттуда меня вычеркни.
– Как насчет генерального прокурора, Брюс? Вот уж где теплое местечко.
– У меня открытый ум, – сказал Голд. – Я думаю, теперь, когда на моих детях это уже никак не скажется, я мог бы способствовать лоббированию таких вопросов, как смешанное обучение и интеграция. Но разве я не должен быть юристом, чтобы стать генеральным прокурором?
– Не думаю. Во всяком случае, закон этого не требует.
– Ты не мог бы узнать?
– Я спрошу генерального прокурора.
– Давай лучше опустим это.
– Что ты думаешь о государственном департаменте?
– Вот там, думаю, я буду на своем месте.
– Может быть, и президент так думает. – Ральф, поднявшись, удовлетворенно потянулся. – Уверен, я почти могу тебе гарантировать получение должности, которую ты выберешь, когда только пожелаешь, хотя я и не могу ничего обещать. Так что не лови меня на слове.
Хотя в голосе Ральфа не слышалось ничего, кроме дружелюбия, Голд решил, что может позволить себе более детальное изучение вопроса. – Ральф, я тут слышу такие вещи, что просто своим ушам не верю.
– Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь, – Ральф провел рукой по своему рыжеватому чубу. – Пожив в Вашингтоне какое-то время, я готов поверить во что угодно.
Может быть, я говорю слишком непонятно, подумал Голд.
– Ральф, я слышу их от тебя.
– От меня? – воскликнул Ральф с искренним удивлением. – Брюс, тому, что говорю тебе я, ты можешь верить, потому что тебе я никогда не совру. Все, что я тебе обещал, совершилось, верно? Расскажи-ка мне, как ты управляешься у себя в колледже.
– Всех своих студентов я перевел на полностью свободное расписание, – сказал Голд, – и дал им темы курсовых работ. Не исключено, что больше я их никогда не увижу.
Ральф раскрыл от изумления рот и постучал по переносице пальцем. – Какая глубина, Брюс, огромная глубина! Сомневаюсь, что в правительстве найдутся такие проблемы, которые ты бы не смог разрешить с легкостью. Тебе остается только развестись с Белл и жениться на Андреа. Будет гораздо лучше, Брюс, если ты сделаешь это до того, как начнутся слушания по твоему утверждению. Для страны всегда плохо, если кто-нибудь избавляется от своей старой жены ради жены получше после того, как его сделают крупной фигурой в правительстве. Такая этика может быть приемлема для сенатора или конгрессмена, но ты уже и теперь крупнее.
– Правда?
– Я думал, тебе это известно, – сказал Ральф, – хотя ты еще ни коим образом и не мог это узнать. Оставь Белл, Брюс. Сделай то, что нужно.
Голд был слегка напуган.
– Оставить жену не так-то просто, Ральф.
– И ты это говоришь мне?
– И потом, может быть, Андреа не захочет выходить за меня.
– Она не сможет отказаться, когда узнает о твоем повышении.
– Как я могу ей сказать, если это должно оставаться в тайне?
– Ты можешь ей намекнуть, – сказал Ральф. – И потом, она все равно наверно подслушивала. Ты уже видел Пью Биддла? Он необыкновенный, как и его имение в охотничьих угодьях. Над чем ты сейчас работаешь?
– На мне висит эта книга о…
– Людях еврейского происхождения? – решил покрасоваться Ральф.
– О евреях, – храбро признался Голд. – Хотя ее тема все больше уходит в личную сторону. И я собираю материал для юмористической книги о Дэвиде Эйзенхауэре и для серьезной о Генри Киссинджере, хотя все может получиться наоборот.
– Как ты будешь рассматривать Генри Киссинджера?
– Объективно.
– Мне он тоже никогда не нравился. Ах, да, президент просил, чтобы я выяснил у тебя, начнет ли Россия войну, если мы уменьшим нашу военную мощь.
Голд взглянул на Ральфа краем глаза.
– Откуда мне знать?
– А ты бы не мог выяснить?
– У кого? Ральф, неужели здесь никто не имеет об этом никакого представления?
– У нас есть масса экспертов. Но президент считает, что твое предположение может быть ничуть не хуже других.
– Я поспрашиваю.
– Ты – высший класс, Брюс, – сказал Ральф. – Президент будет тебе благодарен.
– Ральф, – сказал Голд со скептицизмом, который снова возобладал над множеством других его чувств, – ты и правда видишь президента?
– Конечно, Брюс, – ответил Ральф. – Все видят президента.
– Я имею в виду лично. Он тебя видит?
– Президент всё видит, Брюс.
– Ты его видишь так, чтобы поговорить с ним?
– О чем? – спросил Ральф.
– О чем угодно.
– Господи, Брюс, с президентом не будешь говорить о чем угодно, – с укоризной сказал Ральф. – Президент зачастую очень занят. Он, может быть, пишет еще одну книгу.
Голд, невзирая на беспросветно сгущающийся туман неопределенностей, упрямо плел свои логические вопросы.
– Ну, хорошо, Ральф, если у тебя есть что-то важное, что ты бы хотел обсудить с президентом, ты можешь зайти и поговорить с ним?
– О чем?
– О чем угодно, что у тебя важное… нет, не прерывай меня… о войне, например.
– Это не моя епархия, – сказал Ральф. – Это не моя область.
– А чем ты занимаешься?
– Почти всем, что относится к моей компетенции, Брюс.
– А что относится к твоей компетенции?
– Все, что лежит в моей области, Брюс. Это моя работа.
Голд с трудом сдерживался, чтобы не повысить голос.
– Я и пытаюсь выяснить, в чем состоит твоя работа.
– Я рад, что смог помочь тебе в этом, – сказал Ральф, пожимая ему руку. – Пожалуйста, передай мой привет Белл и наилучшие пожелания Андреа, или привет – Андреа и наилучшие пожелания – Белл, как тебе больше нравится.
Голд почувствовал себя уставшим.
– А ты передай мои – Альме.
Ральф, казалось, растерялся.
– Какой Альме?
– Разве твою жену зовут не Альма? – спросил Голд.
– Точно так зовут и девушку, с которой я обручен, – сказал Ральф. – Она почти на целый год моложе. Брюс, послушайся моего совета. Если мужчина собирается уйти от одной жены и жениться на другой, то лучше ему сначала развестись с первой, прежде чем жениться на второй. Я испробовал и то, и другое. И уходить от них нужно как можно скорее, прежде чем у них начнутся всякие там раковые опухоли и удаления матки. Да, всегда разумнее уходить от жен, пока они здоровы и достаточно молоды, чтобы завести другого мужа, который будет оплачивать их медицинские счета и посещать в этих жутких больницах. Ах, да, я же должен выяснить, не было ли в твоей жизни какого-нибудь грязного пятна, из-за которого мы все попадем в неловкое положение, если его вдруг обнаружит кто-нибудь наверху.
– Какого, например?
– Понятия не имею.
– Тогда я вынужден сказать нет.
– Ты совершал когда-нибудь поступки похуже, чем все мы?
– Ни в коем случае.
– Тогда ты чист. – По безмятежному выражению лица Ральфа и тому глубокому вздоху, который он издал, глядя из дверного проема на ряды рабочих столов, можно было подумать, что он созерцает тучное пастбище и вдыхает воздух, наполненный ароматами цветущей бирючины, жимолости и непрекращающимся жужжанием бесчисленных буколических совокуплений. – Просто дух захватывает, – воскликнул он. – Двое-трое из наших самых надежных мозговых трестов утверждают, что если долго стоять вот в этих моих дверях, то рано или поздно можно увидеть президента. Хочешь подождать?
Голд подозрительно взглянул на него, снова испытывая сомнения в том, что он правильно понял своего друга-протестанта.
– Мне нужно идти делать предложение Андреа.
– Президент будет рад.
НА ПРОТЯЖЕНИИ всего обеда Голд нервничал и испытывал легкое головокружение. Сохраняя внешнее спокойствие, он снова искусно внушал Андреа мысль о необходимости воздерживаться от обсуждения их отношений и частностей сексуальной близости с кем бы то ни было, а в особенности с кем-либо, вроде мисс Плам. Андреа слушала его с доверчивым восхищением, отчего он испытывал чувство собственной исключительности и некоторой тревоги. Он не привык к тому, что может оказывать такое гипнотическое воздействие на людей, перед которыми благоговеет.
Шотландская копчушка и литовский ржаной хлеб, которые он привез из Нью-Йорка, прошли хорошо, а Андреа обещала узнать у знакомых в министерстве торговли и сельского хозяйства, можно ли где-нибудь в мире достать арабский мокко, или его больше не производят. Арабский мокко он предпочитал французскому. Голд поставил последние тарелки в сушилку и перешел в гостиную, где Андреа полулежа ждала его на софе в позе, которая вызывала ассоциации с картиной и мраморной статуей, изображающей мадам Рекамье[87]87
Мадам Рекамье – настоящее имя – Жанна Франсуа Жюли Бернар (1777–1849), французская общественная деятельница, широко известная в литературных и политических кругах Парижа, хозяйка литературного салона.
[Закрыть], – ее рука легко подпирала голову, а ее изящные, гибкие ноги покоились поверх подушек. И снова у него перехватило дыхание от бледно-лиловых лучиков, радиально исходящих из ясных, цвета морской волны колечек вокруг ее зрачков. У нее было самое красивое лицо из всех, что ему доводилось разглядывать, и он еще раз задал себе вопрос: почему на него время от времени находит такая скука. Ее пальцы нежно играли темными волосами сзади на его шее.
– Ральф считает, – сказал он, целуя ее, – что мы должны пожениться.
Щеки у нее засверкали, вспыхнув от прихлынувшей к ним краски.
– Я тоже так думаю.
– Он считает, что это будет хорошо для страны, – сказал Голд, залившись краской стеснения, которое, как он считал до сего момента, оставляет людей после четырнадцати и которое он, предпринимая спартанские усилия, пытался скрыть. – Понимаешь, я буду работать в правительстве. Теперь это уже абсолютно точно, хотя я и не уверен.
– Я всегда хотела выйти замуж за кого-нибудь, занимающего высокий пост в правительстве, – сказала Андреа. – За кого-нибудь, кем я восхищаюсь и кто захочет увидеть меня еще раз.
– Сегодня я получил большое повышение.
– С какой должности?
– Не могу сказать, – таинственно сообщил он.
– А что ты будешь делать?
– К сожалению, об этом я тоже не могу сказать.
– Спорим, угадаю, – сказала, дразнясь, Андреа и принялась щекотать его. – Представитель?
– Ну, уж нет, – без ложной скромности ответил Голд, одновременно с ней давясь от смеха. Они оба валяли дурака. – Я уже переведен много выше.
– Источник? – Она с азартом поддерживала игру. – Выше, чем официальный представитель? – продолжала она в ответ на отрицательный жест Голда. – Ну, тогда я не знаю, – сказала она, вдруг посерьезнев. – Председатель Объединенного комитета начальников штабов? Государственный секретарь? Генеральный прокурор? Председатель Верховного суда?
Голд приложил палец к ее губам.
– Очень близко, дорогая, – твердо сказал он ей. – Но это должно оставаться в тайне. И я думаю, мы можем начать думать о свадьбе. Я чувствую, мы как бы всегда этого хотели. Я знаю, у меня от тебя всегда голова кружилась.
– Ты такой смешной.
– Блаженство! – в экстазе воскликнул он, когда понял, что его предложение принято. – Такого я еще не испытывал.
Итак, все было решено. Оба приняли как должное, резюмировал позднее Голд, что он так или иначе расстанется с Белл, потому что никто из них не обмолвился о ней ни словом.
Позднее, лежа в постели, она сказала:
– Можешь этого не делать. Я почти никогда не кончаю.
По всем мыслимым стандартам она была совершенством.
ДОМА Голд стал раскручивать этот предмет постепенно. Процедура ухода от жены нагоняла на него страх, но у него было значительное преимущество – его студия, куда он мог переехать с минимумом неудобств для себя.
– Я снова был у доктора, у психиатра, – уклончиво начал он. – По поводу переутомления.
– Да? – сказала Белл.
– У меня сейчас большие нагрузки – преподавание, мои книги и вся моя работа в Вашингтоне.
– Ты мне говорил об этом всего пару дней назад.
– Видишь, какие у меня провалы в памяти? Он мне настоятельно рекомендует пожить где-нибудь одному какое-то время, чтобы поправить нервы.
– Конечно, – сказала Белл.
– Понимаешь, отпуск сейчас я не могу взять. И он предложил мне ночевать в моей студии, когда я в Нью-Йорке, одну ночь в неделю, может быть, две, ну, как бы жить там три-четыре дня в неделю, пока я как бы не поправлю нервы.
– Хорошо, – сказала Белл.
– Белл, ты понимаешь? Ты понимаешь, что я тебе говорю?
– Конечно, – сказала Белл.
– У меня по ночам столько раз возникает желание встать и начать печатать, а мне не всегда удобно делать это здесь.
– Хорошо.
Натолкнувшись на такое непротивление, его решимость ослабела. При мысли, что ей может быть это безразлично, он испытал меланхолическое разочарование.
– Так что, – объяснил он со скорбным першением в горле, – мы какое-то время поживем порознь. Отдельно. Как бы сами по себе. – Она ничего не ответила. – Ты понимаешь?
– Понимаю.
– По крайней мере, пока я не поправлю нервишки.
– И сколько, – спросила Белл, – ты будешь поправлять нервишки?
– Этого никто не знает.
– Как ты думаешь, – спросила Белл, – ты сможешь поправить нервишки к юбилею твоего отца в следующую пятницу?
– Да, конечно, – Голд согласился пойти ей навстречу с отважной готовностью, не очень вязавшейся с тем неврастеническим состоянием, которое он только что описывал. – Я по-прежнему буду часто приезжать сюда на обед и за почтой, почистить костюмы и забрать стиранное белье. Мне для Вашингтона понадобятся мои старые темные костюмы и кой-какие из тех старых белых рубашек.
– Иначе он захочет подольше остаться в Нью-Йорке, чтобы помочь тебе поправить нервишки.
– Я буду много времени проводить в Вашингтоне.
– Он и в Вашингтон захочет поехать, чтобы помочь тебе поправить нервишки.
– Я буду на юбилее, – сказал Голд, – и буду приходить куда нужно, пока они не уедут. Белл, ты уверена, что не возражаешь?
– Почему я должна возражать?
– Потому что я почти каждый вечер буду у себя в студии и буду редко ночевать здесь. Иногда я буду отсутствовать целые уик-энды.
– По правде говоря, – сказала Белл, – если бы ты мне не сказал, я, может быть, и не заметила бы.
– Не заметила бы?
– Ведь ты живешь так уже не первый год.
ДОЧЬ Голда, хотя ей и исполнилось всего лишь двенадцать, была не столь легковерна, она чувствовала: что-то происходит.
– Ты переезжаешь, да? – сказала она с проницательностью, редкой для столь юных лет.
– Нет, не переезжаю. – Услышав ее презрительный смешок, он скорчил ей гримасу. – Я просто упаковываю вещи, которые мне понадобятся в студии для работы и которые мне будут нужны в Вашингтоне.
– Не вешай мне эту лапшу, – сказала Дина. – Ты разводишься.
– Маленьким девочкам не следует так разговаривать.
– И тебе наплевать, что будет со мной?
– Да.
– Зачем вы меня тогда родили, если я была вам не нужна?
– Кто же знал, что это будешь ты?
– Это что еще значит?
– Спроси кого-нибудь другого.
– Ну, ты и тип.
– Делай уроки или иди погуляй на улицу.
– У тебя другая женщина, да? Я же вижу. Ты, наверно, думаешь, что хочешь на ней жениться, да?
– В этом нет ни слова правды, – сказал Голд.
– Враки. Я знаю, ты всю мою жизнь трахал других теток. Ты думаешь, я не вижу, что происходит вокруг? Мог бы и сам мне рассказать. Я имею право знать. Я все равно узна́ю.
– Не лезь не в свое дело.
– А мне как быть? Приезжать к тебе в гости на уикэнды?
– Даже и звонить не думай.
– Ты блядун. Нужно мне начать ходить к психоаналитику, чтобы тебе навредить. Из школы меня выпрут. Я из тебя всё до последнего цента вытяну.
– Будешь ходить в бесплатную клинику, – сказал Голд, у которого вдруг защемило сердце, потому что Дина обычно выполняла свои угрозы. – На один прием в неделю. В группе.
– Надеюсь, она наградит тебя сифилисом и триппером.
– Подотри задницу, паршивка.
ОТДЕЛАВШИСЬ от Белл и полностью обговорив все дела с дочерью, Голд решил остаться на обед и на ночь. Дома он чувствовал себя уютнее, чем в студии, где по ночам у живших по соседству гаитянских шлюх грохотала адская музыка, свободно проникавшая сквозь стены, словно перегородки были бумажными.
ПЕДАНТИЧНО сверившись с наручными часами, Голд, раздуваясь от растущего чувства сановного величия и преисполненный предвкушением заманчивых перспектив на будущее, брезгливо миновал захудалую приемную редакции и, осторожно ступая на скрипучие половицы между грозившими обвалиться кипами нераспроданных и возвращенных журналов, начал пробираться по коридору в самый дальний угол, к кабинету, который по убогости, неряшливости и затхлости не мог сравниться ни с одним из тех, что он повидал. Худшего он и представить себе не мог. Старая перьевая метелка, словно только что вынутая из помойного ведра или извлеченная из покинутого трущобного жилища, лежала на вершине стопки изрезанных и пожелтевших от времени листов Нью-Йорк Таймс Мэгазин, откуда Либерман постоянно воровал большинство из своих новых редакторских идей.
– Я пользуюсь ею для чистки, – извинился Либерман.
– Для чистки? – повторил Голд ледяным тоном, призванным возвести между ними непреодолимую преграду шириной не менее вытянутой руки. – Как тебе удается найти для чистки что-то грязнее этого? – Он не мог припомнить, когда получал такое огромное удовольствие от разницы в их положении, кроме того давнего счастливого случая, когда Либерману за одну неделю отказали подряд в стипендии Родса[88]88
Стипендия Родса – Джеймс Форд Родс (1848–1927) – известный американский историк; речь идет о стипендии имени Родса.
[Закрыть], стипендии Фулбрайта[89]89
Стипендия Фулбрайта. – В 1946 году по инициативе сенатора Джеймса Фулбрайта был принят закон, согласно которому выделялись специальные средства на обучение граждан США и неамериканцев, а также на проведение научных исследований.
[Закрыть], гранте Гуггенхейма[90]90
Грант Гуггенхейма – по имени американского промышленника и филантропа Даниэля Гуггенхейма (1856–1930).
[Закрыть] и библиотечном абонементе. – Выкини ее отсюда к черту, если хочешь, чтобы я здесь сел и что-то подписал.
Либерман, ревниво реагировавший на восходящую звезду Голда, произвел на свет еще одно из своих воззваний. Голд прочел:
ПРИЗЫВАЮ ПОКОНЧИТЬ С КОММУНИСТИЧЕСКИМ ПРАВЛЕНИЕМ В АЛБАНИИ.
– Как видишь, – сказал Либерман, – я позволяю некоторым из моих коллег, числящих себя интеллигенцией, вместе со мной субсидировать это воззвание. Мы хотим по пятьдесят долларов с каждого подписавшего, чтобы разместить рекламу в самых влиятельных изданиях мира, включая мое. Мы планируем собрать подписи тысячи известных людей, и я решил позволить тебе быть среди них. Я лично гарантирую участие пяти сотен.
– Сколько у тебя есть сейчас?
– Ни одного. – Далее в его воззвании шел такой текст:
МЫ ТРЕБУЕМ
1. ПОЛИТИЧЕСКОЙ ДЕМОКРАТИИ В АЛБАНИИ.
2. СВОБОДЫ ПРЕССЫ В АЛБАНИИ.
3. РЕЛИГИОЗНОЙ ТЕРПИМОСТИ ПО ОТНОШЕНИЮ К АЛБАНСКОМУ НАРОДУ.
МЫ НЕ ПОЗВОЛИМ, ЧТОБЫ ОТ НАШИХ ТРЕБОВАНИЙ ОТМАХНУЛИСЬ!!!!!!
Дальше Голд читать не стал.
– Я не подпишу этого.
– А пятьдесят долларов дашь?
– Я и пятидесяти центов не дам. С тех пор как я стал неоконсерватором, прогрессистом-прагматиком, обеспокоенным демократом, выступающим за коалицию демократического большинства, либеральным реакционером и просвещенным республиканцем, я больше не плачу денег из своего кармана для рекламы своих политических принципов. И ты тоже.
– А почему ты не хочешь подписывать?
– Не уверен, что это благоразумно, – сказал Голд, светясь от радости, которая часто согревала его сердце, когда он созерцал неудачи и разочарования ближних. – Меня вот-вот должны назначить на высокий пост в Вашингтоне.
– Что-что? – уголки рта Либермана растянулись и какое-то мгновение казалось, что он собирается прокусить череп Голда своими коренными зубами. – Ты, наверно, шутишь.
– Никогда не был так серьезен.
– Вашингтон? Какое ты имеешь к этому отношение? Почему это ты, а не я должен быть в правительстве? Я один раз обедал в Белом Доме.
– С четырьмя сотнями других.
– С женой. А ты там не обедал. Ты хочешь, чтобы албанский народ оставался без политической демократии только потому, что ты получаешь работу в правительстве? Тебе безразлично, что с ними будет?
– Безразлично.
– Я тебя за это уничтожу, – пригрозил ему Либерман. – Я выпущу еще одно воззвание.
– Спокойнее, Либерман, – весело предостерег его Голд. – Давай подходить к делу с холодной головой. Если ты хочешь издавать воззвания, то почему ты выбрал их объектом крохотную Албанию? Направь свои стрелы против России и Китая. Зачем тратить воззвания впустую? Я уверен, как только ты поставишь на колени Россию и Китай, такая мелкая рыбешка, как Албания, сама приплывет в твои сети.
– Ты все шутишь, – хмуро пробормотал Либерман. – Но ведь с чего-то нужно начинать. Какая работа будет у тебя в Вашингтоне?
– Даже если бы хотел, все равно не мог бы сказать, – ответил Голд. – Но я уже получил повышение.
– Что, такой крупный пост? – на Либермана это произвело впечатление.
– И секретный.
– Ты даже мне не можешь доверить?
– На моих устах печать.
– Когда мы будем знать?
– Я не могу сказать больше, чем сказал.
– У тебя в Вашингтоне, должно быть, теперь есть влиятельные друзья, да?
– Целая куча. Я был в Белом Доме на встрече с президентом.
– На обеде? – спросил Либерман.
– На бранче, – сказал Голд. – Там были только Ральф и я. Встреча была короткой. У нас у всех куча дел. Меня выбрали писать отчет Комиссии.
– Что ты там напишешь обо мне?
– Ничего, – сказал Голд, – что могло бы тебя обидеть.
– Я тебе предоставлю любую помощь, – предложил Либерман и тут же попросил помощи для себя. – Ты теперь наверняка можешь многое для меня сделать, да?
– Я знал, что ты придешь к этой теме, – сказал Голд. – Но я всегда должен задавать себе вопрос: а отвечает ли это государственным интересам.
– Я думаю, отвечает, – сказал Либерман. – Я ведь все время меняю свою издательскую политику, чтобы оказывать поддержку администрации.
– Я вовсе не уверен, что администрация заметила изменения в твоей издательской политике, – сказал Голд.
– Ты бы мог им сказать. – Либерман схватил его за руку. – Брюс, а как там в Вашингтоне? – Голд рывком высвободил свою руку и начал оттирать жирные пятна и счищать пыль, оставленные на рукаве пальцами Либермана. – Что ты там делаешь?
Голд выдал ему сразу из двух стволов.
– Трахаю девочек, Либерман, – с жаром начал он, не находя в себе сил удержаться от получения этого садистского удовольствия. – Блондиночек, Либерман, самых блондинистых блондиночек, каких ты себе даже представить не можешь. Все они жуткие красавицы. Дочери нефтяных магнатов и акул газетного бизнеса. Лесопромышленников, финансовых воротил, спрутов сталелитейной промышленности. Посмотрел бы ты на них, Либерман, ох, посмотрел бы. Всем им от девятнадцати до двадцати трех, и никогда не бывает больше. Они любят евреев. Ты меня слышишь, Либерман? Они любят евреев. А нас там не так уж и много. Мы там пользуемся большим спросом. Они с ума по нам сходят, Либерман. Ты слушаешь? Ты слышишь? Богатые вдовушки. Они считают, что мы блистательны, динамичны и изобретательны, а не только раздражительны, нервны и невротичны. Они не знают, Либерман, они просто не знают. Ты должен их поиметь пачками, поимей их, пока можешь.
– Возьми меня с собой! – со слезами в голосе выкрикнул Либерман и умоляюще поднял глаза на Голда. – Найди мне работу.
– Не убежден, – холодно сообщил ему Голд, – что правительству в настоящий момент нужен еще один русский еврей из Бруклина.
– Моравский еврей, – быстро поправил его Либерман.
– У тебя нет опыта, – сказал Голд. – Извини, мне пора.
– Тогда устрой мне субсидию от ЦРУ. – Преследуя Голда по извивающемуся змеей коридору, Либерман пыхтел, как в приступе грудной жабы.
Голд пронзил его ледяным взглядом. – Тебе не кажется, что ты утратишь целостность личности интеллектуала, если будешь потихоньку брать деньги у правительства?
Услышав этот вопрос, Либерман вновь обрел свой бахвальский тон нравственной непогрешимости.
– Абсолютно нет, – ответил он с вызывающей грубостью и высокомерием. – Нет ничего плохого в том, что я буду брать деньги за поддержку позиций, которые все равно буду отстаивать.
– А какие позиции ты будешь отстаивать?
– Какие мне скажут.
– Прощай, приятель.
– Брюс, – лебезил Либерман, загораживая Голду выход, – почему бы тебе с Белл не прийти как-нибудь ко мне и Софи на обед?
– Потому что я не хочу, – сказал Голд и, едва усевшись на свое место в хвосте самолета, который должен был доставить его в Вашингтон, к Андреа, принялся умело действовать ножницами, карандашом и скотчем, излюбленными инструментами своих научных исследований. У него были вырезки, которые он собирался приклеить к листам бумаги, чтобы потом разложить по папкам. Не прошло и нескольких минут после взлета, а он не без самодовольства рассматривал сооруженную им хитроумную цепочку, состоявшую из трех заголовков с первых страниц разных номеров нью-йоркской Пост.
Отсутствовал кульминационный пункт. Он его выдумал.
«Постановление суда:
КАЗНИТЬ ЕГО ЕЩЕ РАЗ!»
К этому он изобретательно добавил расположившиеся на отдельном листе два старых заголовка из нью-йоркской Дейли Ньюс; эти заголовки не имели друг к другу никакого отношения:
«Обращение Форда к гражданам штата Нью-Йорк
ОТКИНУТЬ КОПЫТА!»
И:
«Обращение мэра к мусорщикам
УБРАТЬ ЭТОТ МУСОР!»
Двумя полосками скотча он ловко прилепил эти вырезки на клочок из Нью-Йорк Таймс, который давно носил у себя в бумажнике и боялся потерять:
ЦИТАТА ДНЯ
«Я им сказал, что мне не нравится происходящее. Я им сказал: пусть либо выметают, либо выметаются». Мэр Бим выразил свое недовольство чиновникам санитарной службы в связи с состоянием улиц города.
Хотя Голд еще и не знал каким образом, но был уверен, что вставит это куда-нибудь в свою книгу о Киссинджере, Дэвиде Эйзенхауэре или жизни еврея в Америке. Затем Голду на глаза попались еще две шутки Генри Киссинджера, которые он отложил для своей коллекции острот бывшего государственного секретаря; Голд безжалостно собирал их уже не первый год. Он перечитал первую:
Вчера утром во время традиционного еженедельного награждения полузащитников государственный секретарь Генри А. Киссинджер отпустил шутку. Покидающий должность секретарь язвительно сообщил, что отверг предложение команды «Нью-Йорк Джетс» стать возможным преемником полузащитника «Джетс» Джо Намата. «Думаю, что Нью-Йорку не потянуть двух секс-символов сразу».
Следующая была того же пошиба:
Прощальный подарок этой недели покидающему должность секретарю: почетное членство в команде «Гарлем Глобтроттерс» плюс баскетбольная форма гарлемцев. Киссинджер одобрительно заметил, что на его новой форме стоит номер 1. Генри сказал: «Это числительное соответствует моей самооценке. Единственное, что меня беспокоит, так это, как я буду выглядеть в трусиках».
Голд злорадно планировал использовать обе остроты в разоблачительной и уничижительной главе, посвященной юмору Киссинджера. Ни в первой, ни во второй не было и следа фаталистической и тонкой иронии Талмуда или штетл[92]92
Местечка (идиш).
[Закрыть], и Голд предпочитал юмор шутки о Киссинджере, пущенной в оборот датским агентством новостей «Ритцаус»:
Говорят, Киссинджер приобрел отрез отличной твидовой ткани, из которой пожелал сшить себе костюм. Вашингтонские и нью-йоркские портные, сняв с Генри мерку, сказали, что материала на брюки и пиджак не хватит. В Лондоне, Франции и Германии, которые он посетил с дипломатическими миссиями, то же предупреждение он услышал из уст лучших портных этих стран. Тогда он отправился в Иерусалим, и еврейский портной велел ему оставить материал и вернуться через десять дней. Вернувшись после встреч в Египте, Аравии, Сирии и Иране, Киссинджер был удивлен, когда увидел, что портной сшил ему не только идеально сидевший на нем костюм, но еще и жилетку, второй пиджак и две дополнительные пары брюк, и все это из того же отреза. «Как же так, – спросил Генри Киссинджер, – в Нью-Йорке, Вашингтоне, Лондоне, Париже и Германии мне говорили, что материала у меня мало даже на один костюм, а здесь, в Израиле, вам удалось сшить из этого так много вещей?»
«Потому что здесь, в Израиле, – сказал еврейский портной, – вы не такой уж и большой человек».
Теперь Голд занялся двумя своим последним вырезками из досье на Киссинджера. Первая вызвала у него кривую ухмылку, потому что эта историйка, хотя и маленькая, появилась на первой странице Таймс, сам тон заметки казался игривым:
ГРУППА АМЕРИКАНСКИХ ЕВРЕЕВ ЧЕСТВУЕТ КИССИНДЖЕРА
Государственный секретарь Генри А. Киссинджер нанес трогательный прощальный визит лидерам американских еврейских организаций; это произошло вчера во время ланча, устроенного Конгрессом президентов крупнейших организаций американских евреев.
«Я никогда не забывал, что 13 членов моей семьи погибли в концентрационных лагерях», – сообщил мистер Киссинджер притихшей аудитории.
С ланча в «Пьере» он отправился на обед в отеле «Уолдорф-Астория», чтобы получить там награду за выдающееся достижения, присужденную ему Ассоциацией внешней политики.
Среди самых выдающихся из этих выдающихся достижений, со злорадством подумал Голд, было и решение бросить евреев в «Пьере», чтобы отправиться на обед в «Уолдорф». Теперь у него оставалась последняя вырезка, которая вот уже несколько месяцев не находила себе места и раздражала его; подняв брови, он прочел ее три, четыре, пять раз:
