Текст книги "Голд, или Не хуже золота"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

– Кто знает, что на уме у детей, – сказал почтенный Канцлер казначейства[115]115
  Канцлер казначейства – традиционное название министра финансов в Великобритании.


[Закрыть], с тщеславием хвастливого невежи демонстрируя Эстер свое непревзойденное умение играть первую скрипку. – У вас сколько места?

Золушка пожала плечами.

– У нас есть лишнее, – сказал Ирв, и на лице его появилась доброжелательная улыбка, сразу же исчезнувшая, когда маленькая Клитемнестра[116]116
  Клитемнестра – в греческой мифологии жена Агамемнона; Клитемнестра вступила в связь с двоюродным братом мужа, и когда Агамемнон вернулся домой после войны под Троей, убила его.


[Закрыть] метнула на него злобный взгляд, смысл которого был очевиден: не хочет она, чтобы всякие там недипломированные типы, вроде Виктора или Макса, покоились в мире рядом с ней. – Впрочем, нет. Я забыл о брате. Теперь, когда он развелся, нам, вероятно, придется потесниться.

– Имущество перешло к жене?

– Его можно положить к нам.

– Нет, нельзя, мистер Умная Голова, – сказала Мьюриел, а ее дочка прыснула в ладошку, слыша такое грубое унижение своего отца. – Сначала думай о своих детях, а потом уже о посторонних людях. И участок этот даже не нам принадлежит. Он записан на имя твоего брата. Все записано на его имя, ведь так? Даже бо́льшая часть предприятия? – темная волна смущения захлестнула румяное лицо Виктора, отчего оно стало багровым.

– У вас сколько мест? – второй раз спросил Куилп[117]117
  Куилп – персонаж романа Чарльза Диккенса «Лавка древностей», злобный карлик, преследующий главную героиню.


[Закрыть] у Голда и повернулся к Максу.

У Голда не было ничего.

– Мне, может, скоро понадобится место для матери, – вежливо вставила Софрония[118]118
  Софрония – (в переводе с греческого – благоразумная) действующее лицо в романе Ч. Диккенса «Наш общий друг»


[Закрыть], почти не проронившая за весь вечер ни слова, и начала приобретать жуткое сходство с Белл. – Я помню, рядом с отцом есть место, но я забыла, куда мы его положили.

– Нам нужно докупить еще! – раздался чей-то пронзительный вопль.

– Покупать сейчас – просто безумие.

– Недвижимость всегда возрастает в цене.

– Сейчас неподходящее время.

– Мы можем пропустить участок через бухгалтерию как основные фонды против говядины и телятины, – сказал пришедший в себя Виктор и смешно хихикнул. – Одно спишем, другое оприходуем.

– Разумнее все же покупать, – настаивали Джарндис и Джарндис[119]119
  Джарндис и Джарндис – имеются в виду персонажи романа Ч. Диккенса «Холодный дом», затеявшие длящуюся десятилетия тяжбу «Джарндис против Джарндиса», в которую втянуты почти все герои романа.


[Закрыть], и вот в это мгновение или чуть раньше Голду пришла в голову очевидная мысль о том, что между «невероятным» и «немыслимым» существует тонкое различие, на которое он прежде не обращал внимания. «Невероятное» это то, что кажется всего лишь неожиданным или то, что трудно предвидеть. «Немыслимое» же означает нечто, во что ни при каких обстоятельствах, даже при самом богатом воображении или фантазии, невозможно поверить. Это было немыслимым!

В других семьях родственники ссорились из-за денег и безделушек, здесь же они ругались из-за места на кладбище. Все его инстинкты говорили ему, что он никогда никого, даже Джоанни, не сможет познакомить с Андреа или с тем блестящим новым окружением, которое ждет его в Джорджтауне, Бетесде, Александрии, Чеви-Чейсе, Маклине[120]120
  Джорджтаун, Бетесде, Александрия, Чеви-Чейс, Маклин – районы Вашингтона и небольшие города вблизи американской столицы, где проживают правительственные чиновники и богатые американцы.


[Закрыть] и в заповедных охотничьих угодьях Пью Биддла Коновера в Вирджинии. На его инаугурации их не будет, в этом нет никаких сомнений. Он соврет и скажет, что у него нет билетов. Через Ральфа он распустит слух о том, что он найденыш. Дети все поймут и объяснят себе. Ни хера они не поймут и ничего себе не объяснят, сучьи выродки. У них одно на уме… Из этих меланхолических размышлений Голда вывел его отец, огласивший комнату безумным криком; он задыхался от гнева и в возмущении ревел, хрипло хватая ртом воздух.

– Я больше не желаю слышать никаких разговоров о смерти и похоронах, понятно? – закричал он голосом, не допускающим возражений, потом замолчал, чтобы обиженно надуть губы, и тут же нарушил собственный приказ, повернул свое пылающее, в пятнах лицо, обращаясь главным образом к Сиду. – Ты хочешь знать о смерти и похоронах? Я тебе скажу о смерти и похоронах. В мое время… – задохнувшись, он опять замолчал и в неистовом раздражении тыча дрожащим пальцем, пытался вобрать в себя побольше воздуха, чтобы продолжать говорить, но тут же ему со всех сторон стали подсовывать тарелки с пирожными и печеньем и чашки с кофе и чаем, которые он отталкивал прочь движением кистей, издавая при этом дикие, шипящие, бессвязные звуки и не переставая махать ладонями, – в мое время, когда люди начинали стареть, мы не лишали их детей и внуков. Они умирали рядом со своими домами и семьями. Так умерла твоя мать. И мать твоей матери, она умерла в моем доме, а моя собственная мать, она умерла в доме моего брата Мейера, когда мы привезли ее сюда. А вы сегодня даже не привезете меня к себе, привезете? Ей было почти девяносто, она была слепая, а голова и руки у нее тряслись, как студень, но мы были с ней рядом до самого конца. Люди приезжали с тюками и спали на полу, пока не могли найти себе другое место, как мы в доме моего брата Мейера. Вы с Рози должны помнить, если только вы хотите помнить, и, может быть, Эстер. Я впустил в мой дом братьев и сестер вашей матери, хотя я их и не любил. А когда они болели и умирали, мы не отсылали никого в кондоминиумы и приюты. Мы были вместе, даже когда не могли выносить друг друга! Ну и сыновей я родил! Я когда-то мог переломать вам спины ременной пряжкой или вешалкой, если бы захотел, но я никогда не хотел. А теперь я жалею, что я не хотел. Теперь вы хотите возить меня то туда, то сюда, как малое дитя, которое не понимает, что вы делаете. Но я понимаю, что вы делаете, и у меня еще осталось кое-что здесь! У меня есть мои собственные деньги, и я могу быть там, где я хочу. Только моя дочь в Калифорнии, Джоанни, обращается ко мне с любовью и уважением, пока я жив! Раз в месяц она обязательно звонит мне. Вот когда! – Голос его внезапно зазвенел в жестоком, мстительном смехе. – Когда я буду тойт, гештробен![121]121
  Мертв, умру (идиш).


[Закрыть] Именно, вот тогда я и поеду во Флориду, а вы сможете купить мне кондоминиум, когда я умру и соглашусь, чтобы меня закопать ин дрерд[122]122
  В землю (идиш).


[Закрыть], и вот куда я хочу, чтобы меня положили, когда я умру, – в кухне под стол!

В глазах старика, когда он закончил, стояли слезы, и Голд подумал, что в жизни еще не видел более удрученной аудитории. Голд защищал себя от всяких эмоций, вроде стыда или раскаяния, таившейся в глубине души уверенностью в том, что его отец не испытывает ни малейшей толики тех чувств, которые разбудил в других, и доказательство этого не замедлило последовать.

– Ты всегда говорил, что хочешь жить на покое во Флориде, – сделал слабую попытку защититься Сид.

– А теперь я так не говорю. Их фур ништ.[123]123
  Я не еду (идиш).


[Закрыть] – Старик обвел их всех вызывающим и тоскливым взглядом. – Я не собираюсь возвращаться, пока я не захочу и не соберусь, а этого, может, никогда не будет.

– Вы же обещали, – напомнила ему Гарриет. – Вы же дали нам слово.

– Ну и что? – ответил отец Голда и, наклонив голову набок, разразился вдруг приступом торжествующего смеха, так же внезапно и оборвавшегося; Голд не мог представить себе большей низости и коварства. – Почему я должен курить эти дешевые сигары? – пожаловался он обиженно, но с вызовом. – Если уж вы так меня любите, то почему не купили мне на юбилей одну хорошую? И я больше не хочу никаких разговоров о месте на кладбище, никаких! Эта тема закрыта.

– Мой отец, – с королевским достоинством начала мачеха Голда, вдохнув побольше воздуха и не прекращая работать спицами, – подарил мне на свадьбу, кроме всего остального, довольно большой и очень красивый участок на кладбище. Какой красивый получился стежок, правда? Ну, разве не красивый стежок? Посмотрите все. Все посмотрите, какой у меня красивый получился стежок. Там было место для нас восьмерых, и я в своей детской невинности наивно полагала, что на жизнь этого хватит. Как же я была молода и неопытна! Я ведь когда-то была девушкой, вы же знаете. Когда умер мой первый муж, мой настоящий муж, не этот, то его там и похоронили, конечно, на почетном месте, и я с таким нетерпением ждала того счастья, которое мы испытаем, когда воссоединимся. Иногда мне просто невмочь было ждать. Но вскоре после этого умер отец моего мужа, мой свекор, и простые правила приличия потребовали, чтобы я удовлетворила просьбу моей свекрови, когда она объяснила мне, как это важно для них обоих лежать рядом, хотя они и не очень ладили в жизни; и вот я положила его рядом с его первенцем. И не успели мы похоронить его там, как она тоже ушла в мир иной, и я решила, что ее нужно положить рядом с ее мужем и моим мужем. Я знаю, на ее месте я бы хотела того же. Три моих места исчезли, не успела я и глазом моргнуть, и только я перевела дыхание, Господи Боже, преставился брат моего мужа. Он при жизни был мотом и вечно сидел без денег, и так как он не позаботился о том, чтобы приобрести себе и своим близким пристойный участок, а многие члены его семьи уже лежали на моем, я сочла жестоким отказать ему и отослать Бог знает куда, чтобы он провел остаток своих дней с чужими людьми. И вот я взяла его туда. Потом умерла его жена, говорят, от горя и цирроза, а потом пришел черед женщины, с которой он тайно встречался всю жизнь, она скончалась от любви и одиночества, а может, от пьянства – ее доктор поделился с нами под профессиональным секретом, что нередко сильное горе и дешевое виски одинаково губительно воздействуют на жизненные органы, – и у нее тоже не нашлось другого места. Я приютила и ее, хотя меня до сих пор одолевают сомнения: правильно ли было укладывать всех троих на одно, так сказать, ложе, хотя вряд ли его можно назвать ложем любви, верно? Значит, уже набралось шесть. Не припомню, как туда попал седьмой, и я даже не знаю, кто он, но кто-то там лежит – в этом нет никаких сомнений, – а значит, Джулиус, место там осталось только для одного, для меня, вот почему я и пытаюсь выяснить, где бы ты хотел лежать. Если ты все же захочешь отправиться со мной, а не с твоей первой женой, я думаю, мы сможем найти там неплохое местечко неподалеку и, может быть, даже по соседству, если мы начнем искать прямо сейчас. Я знаю, мне это будет приятно, потому что я вовсе не уверена, понравится ли мне в окружении стольких людей, кто мне вовсе и не кровная родня, и в придачу еще и рядом с тем, одним, кого я вообще не знаю. Пожалуйста, распорядись и сообщи мне, пока у тебя еще есть время. Милые дети, кто-нибудь принесет мне стаканчик чистой водички? У меня от разговоров во рту пересохло, и если вы хотите, чтобы я продолжала, мне нужен самый крохотный глоточек водички.

Рывок к дверям столовой мог бы разрушить дом, будь он сооружен с меньшим запасом прочности. Голд пролетел через кухню и остановился у бара рядом с Максом, которому пришлось скосить глаза, чтобы его увидеть. Максу с его диабетом вообще нельзя было пить. Мешки под его грустными глазами имели синеватый оттенок, а его апатичный и похоронный вид свидетельствовал о том, что он сдался.

– Как дела, Макс? – церемонно спросил Голд.

– Отлично, отлично, Брюс, очень хорошо, хорошо, – сказал Макс. – Хотя, может быть, не так уж и хорошо. Норма в Сан-Франциско развелась с мужем и думает, что хочет вернуться в университет, чтобы получить степень, после того как она возьмет еще полгода отпуска. Она была в Лос-Анджелесе неделю или месяц назад и завтракала или обедала с Джоанни. Кажется, они поссорились или поспорили. Она говорит, что Джоанни низко с ней поступила.

– Джоанни не могла с ней низко поступить.

– Возможно, Норма была чересчур чувствительна в тот момент. – Макс, занервничав, поспешил сменить тему. – Мы опять видели твое имя в газетах, Брюс. Роза эту газету у себя на службе всем показала. Может быть, если стоимость почтовых отправлений возрастет, мы получим хорошую прибавку, как ты думаешь? – спросил этот болезненный, угрюмый, хилый человечек, который некогда занял второе место в штате на конкурсе поступающих на государственную службу в почтовое ведомство и обрел однодневную славу, когда его фотографию и несколько строк о нем поместили в бруклинском разделе нью-йоркской Санди Ньюс. – Как ты думаешь, ведь это было бы справедливо? – Когда-то он давал Голду десятицентовики. – Сегодня удачная вечеринка, правда?

Вечеринка была отвратительная; Мьюриел как хозяйка была настоящим деспотом, между ней и Идой весь вечер происходили стычки, и Голд нашел себе убежище в одном из многочисленных уголков с телевизором; телевизорами был напичкан весь дом. Настроение его ухудшилось еще больше, когда к нему подошла дочь Мьюриел и попросила выступить у нее в школе.

– Моя учительница не знает, о чем вы будете говорить, но она сказала, что все будут рады вас послушать.

– Пожалуйста, Чири, скажи ей, что сейчас я не выступаю, – тактично ответил Голд.

Старшая из двух девочек, Симона, оделась поярче и еще до начала обеда отправилась смотреть телевизор к жившей через улицу подружке, с которой они вместе сидели на голодной диете.

– Вам эта новая сумочка тоже нравится, дядя Брюс? – спросила младшая, тоненько рассмеявшись нервным и глуповатым смешком. – Мне ее тоже мама купила, но она не хочет, чтобы папа знал, так что, пожалуйста, не говорите ему. Или вам другая больше нравится с этими туфельками?

– Лучше покажи ее своей тете Розе или тете Эстер, – ответил он после продолжительной паузы. Голду было больно видеть, как Мьюриел настраивает дочерей против отца, и он испытывал сочувствие к Виктору. Как и Мьюриел, обе девочки были сильно нарумянены и носили большие кольца и множество тонких браслетов на обеих руках. – Они в этом разбираются лучше меня, и я знаю, они будут рады.

– Они обе такие старые. – Девочка скорчила недовольную гримасу. – Я лучше посижу здесь с вами и поучусь жизни. Вы молодой. Мама не любит тетю Джоанни. Мы ее много лет не видели.

– Ты все равно должна поговорить с ними, Чири, – пожурил ее Голд, – и с дедушкой тоже. Все они очень тебя любят. И ты не должна смеяться над своим отцом, особенно разговаривая с посторонними. Он и правда очень добрый человек.

Противная девчонка прервала его пренебрежительным жестом.

– Он, может, даже и не замечает. Вам эта юбка больше нравится с этими туфлями и блузой, или голубая лучше, дядя Брюс? Мама хочет, чтобы мы прилично выглядели, когда выходим куда-нибудь с ней и ее друзьями. – У девчонки была неприятная манера закрывать рот ладонью и хихикать, прежде чем сообщить что-нибудь такое, что, по ее мнению, представляло большой интерес. – Теперь по субботам мы часто ходим куда-нибудь с ней и Симоной. А иногда я с ними даже на скачки хожу, но она не хочет, чтобы папа об этом знал, так что, пожалуйста, не говорите ему. У мамы много знакомых мужчин и женщин, и с ними интереснее, чем с папой, но она не хочет, чтобы он знал, так что, пожалуйста, не говорите ему. Вы куда?

Голд сказал, что идет к остальным и засеменил прочь с жалкой улыбкой и мрачным предчувствием, что совсем не за горами тот день, когда, по слезной просьбе Виктора, ему придется объяснить Мьюриел разницу между сучкой и блядью и привести примеры того, как можно быть одной, не становясь другой. А ничего не понимающий Виктор будет умолять его убедить Мьюриел спасти его брак, его детей и его дом. Голд видел, что Мьюриел в пятьдесят два подражает Джоанни в восемнадцать, а в основе неослабевающей неприязни, которую она все еще питает к своенравной младшей сестре, лежит зависть, а не осуждение.

В большой комнате, где собралась вся семья, Голда ждало безрадостное зрелище; Ида и Мьюриел горячо спорили о наградах Академии, а его отец, сгорбившись, как злобный упырь, сидел над переключателем телевизионных каналов и издавал варварские звуки перед гигантским экраном, перескакивая с одной программы на другую в тщетных поисках старых кинофильмов с усопшими актерами, которых он близко знал.

– Ты где был?

Грубость этого вопроса сильно разозлила его.

– У меня разболелась голова.

– Где?

– Хороший вопрос, – восхищенно сказала мачеха Голда.

Голд безмолвно осыпал проклятиями эту хрупкую фигурку. В другом углу комнаты развивались события, чреватые куда более опасными последствиями, и Голд замер, услышав, как Эстер, Роза и Гарриет убеждают Белл всякий раз сопровождать его в Вашингтон. И тогда, но только на одно мгновение, Голд понял, что́ происходит, когда дымится чердак, и в это мгновение он мог бы дать Ральфу исчерпывающее определение.

– Жена всегда должна быть рядом с мужем, – с дрожью в голосе говорила Эстер.

– Хотя бы ради того, чтобы приглядывать за ним, – коварно подчеркивала Гарриет.

Белл отвечала уклончиво.

– Мне там не понравится. В Вашингтоне высокая преступность.

– Ничуть не выше, чем в Нью-Йорке.

– К нашей преступности я привыкла. А там я никого не знаю.

– Брюс представит тебя всем своим друзьям, – сказала Роза. Голд почувствовал, что для него наступило время тактично вмешаться в этот разговор.

– Не надо ее заставлять, если она не хочет.

– Ну, видите, как я ему там нужна? – горько сказала Белл и вспыхнула, проявив свое несогласие с Голдом, что случалось крайне редко. Остальные женщины разом вздохнули, и Белл, окинув взглядом сочувственные лица, отвернулась.

– И потом, – в порыве изобретательности сказал Голд, фальшиво улыбнувшись, – сначала мне нужно съездить в Мексику. Да. С секретной культурной миссией.

– В Мексику? – Пелена, казалось, спала с глаз Сида, и он выпрямился, устремив на Голда проницательный, внимательный взгляд. – В Мехико-сити?

– В Акапулько.

– В Акапулько? – Это слово вырвалось у Гарриет ревом первобытной волны. – А что там такое в Акапулько?

– Акапулько, – ответил Голд лекторским баритоном, – быстро становится новым культурным центром всей страны. Моя командировка туда засекречена, и я не могу о ней говорить.

– В таком случае поговорим о чем-нибудь другом, – сказал Сид, словно приходя к нему на помощь, и Голд почувствовал лихорадочное облегчение. – Поговорим о геологии. Так стервятники слепы или нет?

Удар ногой в пах вряд ли мог бы привести Голда в состояние более близкое к истерике. Он почти не сдерживал себя.

– Сид, – с места в карьер напустился он на брата, и ничто на свете не в силах было его остановить, – у нас осталось совсем немного праздников, и целых шесть семей хотят играть на них роль хозяев, так что застолий нам осталось всего ничего. Только Рождество, День благодарения[124]124
  День благодарения – национальный американский праздник благодарения Бога; празднуется в четвертую пятницу ноября.


[Закрыть], два вечера еврейской Пасхи, потом Рош Гашана[125]125
  Рош Гашана – праздник еврейского нового года, приходится на начало сентября – начало октября.


[Закрыть] и, может быть, Пурим[126]126
  Пурим – празднуется в честь победы над персами, собиравшимися уничтожить евреев. Этот праздник приходится на середину февраля – середину марта.


[Закрыть], а время от времени христианская Пасха и Новый год, изредка дни рождения по воскресеньям или годовщины, и это почти все, если не считать свадеб и похорон, и осталось, слава Богу, совсем немного бар мицва. И ты делаешь это каждый раз, да? Так вот, если ты сделаешь это еще раз, Сид, еще один раз, слышишь, ты, жирный, никчемный, обожравшийся, ленивый, самодовольный сукин сын…

– Виктор! Убей его! Он хочет загубить мой праздник!

– … то эта семья…

– Не трогайте его! – взвизгнула Белл.

– … то эта семья, ты, недоношенный старый хер, может больше никогда не собраться на обед, ты, паршивый, хитрый, гнусный ублюдок!

– Я убью его! – заявил его отец, вспомнив о своих патриархальных привилегиях; слишком быстро вскочив на ноги, он принялся потирать подогнувшуюся коленку. – Вы двое, быстро подведите меня к нему!

– Мьюриел, Мьюриел, – возопил Голд, молельно сцепив руки. – Извини, что порчу твой вечер, но неужели ты не понимаешь, что он делает? Он и тебя никогда не любил. Всю мою жизнь он занимался этим. Он завидует, вот почему. Ида, объясни же ты ей, – жалобно попросил он и тут же, посерев лицом, отказался от этой идеи, вспомнив, что с точки зрения дипломатии выбирает наихудшего из имеющихся адвокатов. – Мьюриел, это не имеет отношения к геологии, и стервятники не слепы! Сейчас он начнет мучить меня какими-нибудь дурацкими силлогизмами, а я ничего не смогу доказать! – Голд всхлипнул и замолчал.

– Ну, пусть это не имеет отношения к геологии, – сказал Сид. – Я только хотел сменить тему, чтобы угодить моему младшему братишке.

– И прекрати ты обращаться со мной как с ребенком, черт побери! – взорвался Голд и со зверским видом приготовился снять скальп с Сида и раз и навсегда доказать его невежество остальным. – Ну, хорошо, умник, давай посмотрим, что знаешь ты. Мартирологи! – услышал Голд свой безумный крик. Он собирался начать совсем по-другому. – Где они? Почему мы никого из них не видели? Почему мы не знаем никого, кто бы их видел? Рыбы. Лосося и тунца варят до того, как закатывают в консервные банки, или после? Ну-ка?

– Сначала варят? – спросил его отец.

– Закатывают сырыми? – ответил Голд, перенимая тактику своего отца.

– Ну, вот ты и расскажи нам. Ведь это тебя мы послали в колледж.

– Это не имеет отношения к науке, – презрительно поведала Голду Гарриет.

– Конечно. – Отец Голда неторопливо распаковал сигару. – Ты его спроси, что такое тепло и холод.

– Что такое тепло? – бросил Голд Сиду.

– Отсутствие холода.

– А холод?

– Отсутствие тепла.

– Это бессмыслица. Что-нибудь одно неверно.

– Что именно?

– А по мне, так это вовсе не бессмыслица, – сказал Ирв. Другие согласно закивали.

– Я люблю рассуждать обо всяких вещах, – сказал отец Голда, величественно чиркнув спичкой.

Голд был неумолим.

– Почему спичка гаснет, когда на нее дунешь?

Сид сказал:

– Ты выдуваешь разогретые газы, которые поддерживают высокую температуру и заставляют спичку гореть.

– Тогда почему полено горит ярче, когда дуешь на угли?

– Потому что тепло в углях, малыш, а не в газах. Ты создаешь горячие газы, когда задуваешь туда кислород.

– Почему вода расширяется, когда замерзает, хотя все остальное сжимается, когда температура падает?

– Она не расширяется, – ухмыльнулся Сид.

– Не расширяется?

– Нет.

– Вот дубина, – презрительно бросил Голд. – Ты ведь видел кубики льда в корытце из холодильника? Воды становится больше.

– Это уже не вода, малыш. Это лед.

– Почему же льда становится больше?

– Не становится. Это корытце сужается. Металл сжимается при понижении температуры. Уж это-то ты должен знать.

– Почему же тогда воды не становится меньше, когда она замерзает? – голос Голда поднялся до крика.

– Потому что это лед.

– Почему же льда не становится меньше?

– Меньше, чем что?

– Чем раньше.

– Раньше он не был льдом, Брюс. Он был водой.

– Ты просто набит всякими глупостями. Почему человеческий желудок не переваривает сам себя?

– Он переваривает, – не сбиваясь с ритма, сказал Сид.

– Переваривает?

– Но как только он начинает переваривать, он перестает быть цельным желудком, и ему приходится остановиться, чтобы потом начать снова.

– Иди, просрись, – сказал Голд. И сразу же пригласил Сида на ланч в понедельник. – За мной должок.

– Давай лучше в среду, парень, – Сид увлекал Голда к бару, вцепившись в его руку хваткой, из которой было не вырваться. – В понедельник я встречаюсь с Джоанни.

– Учти, больше я тебе не позволю унижать меня перед твоим семейством, – нарушила, наконец, свое молчание Белл на обратном пути на Манхэттен.

– Каждый раз, когда я унижаю тебя, – отстраненно сказал Голд, – ты говоришь, что больше не позволишь. Чем я тебя унизил сегодня?

– Своим грязным языком. Ты знаешь, я не выношу этого. И почему ты каждый раз ссоришься с Сидом?

– Этот старый хер всегда первый начинает, ты же сама знаешь. Ты просто злишься из-за того, что я могу переехать в Вашингтон, да?

– С Вашингтоном ты можешь делать, что тебе угодно. Я бы все равно не смогла бросить работу в середине учебного года.

Голд все еще ставил на эту карту.

– Я могу прилетать на уик-энды. Многие сенаторы и конгрессмены так и делают. Тебя это устраивает?

– Если это устраивает тебя, то устраивает и меня, – сказала Белл. – Как и все остальное.

– Нет, не как все остальное, – возразил Голд. – Ты ведь предпочитаешь думать, что я все делаю по-своему, разве нет?

– Ну, значит, не как все остальное, – сдалась Белл, пожав плечами. – Пусть будет по-твоему.

– Ты даже не заметишь, когда я уеду.

– И я даже не замечу, когда ты будешь здесь.

– Ну, если у тебя такое настроение, – сказал Голд, – то я лучше переночую у себя в студии. Придумай что-нибудь для Дины.

– Почему я должна что-нибудь придумывать?

– Чтобы она не считала, что мы ссоримся и что она никому не нужна.

– Дина говорит, что ты уже давно ушел от меня, но что ты слишком ленив, чтобы переехать, и слишком хитер, чтобы признаться, хотя ты, вероятно, уже подумываешь о том, как бы тебе потихоньку встретиться с адвокатом по поводу развода.

Голд ночевал дома и взвешивал, стоит ли ему посоветоваться с Сидом о поездке в Акапулько с Андреа.

НО сначала произошел неприятный разговор за выпивкой с Джоанни, которая призналась, что в Лос-Анджелесе не очень-то радушно встретила дочь Розы и Макса.

– Она нюхает кокаин и глотает таблетки, а чужие деньги впитывает, как губка. Господи Боже мой, Норме уже за тридцать, а она все еще думает, что ей можно вести себя как пятнадцатилетней. Я ненавижу наркоманов, всяких. Им всегда что-нибудь нужно. – А потом, рассеянно и озабоченно помолчав, сообщила, что они с Джерри могут вот-вот развестись. – Все эти годы я считала, что делаю ему одолжение – он ведь такой пустой и скучный тип, – а теперь он хочет, чтобы я убиралась. Он не даст мне денег, чтобы хватало на хорошую жизнь, а по-другому я жить не умею.

Голд знал, что утешитель из него плохой. Его напугало, что Джоанни перестала быть красивой. Хотя у нее все еще сохранилась осанка высокой и изящной женщины, ее загорелая кожа вдруг стала сухой, как наждачная бумага, губы были тонкими, глаза беспокойно бегали, как у него, а морщины на лице потемнели и натянулись. Голд заказал себе еще виски, а Джоанни перешла на кофе. Друг, к которому она на следующий день летела в Палм-Бич, был пожилым, прикованным к постели человеком; он ей нравился и вел себя с ней очень благородно, когда она была моложе и пустилась в бега из дома, надеясь сделать карьеру знаменитой королевы красоты или кинозвезды. Дочь сапожника с Кони-Айленда, с которой она когда-то убежала, жила теперь в Ки-Бискейн и была каким-то образом связана с богатым человеком, владельцем яхты, на которой устраивались особого рода сибаритские вечеринки, и Голд начал понимать, что Джоанни, вероятно, не всегда рассказывала ему о себе всю правду.

– А что сказал Сид?

– Сид пообещал дать сколько понадобится на лучшего адвоката, но о большем я его не могу просить, правда? А как насчет тебя?

– Что ты имеешь в виду? – Голд вовсе не хотел рисковать и с трепетом заглядывал ей в лицо, надеясь понять, что может предвещать ее вопрос.

– Как идут дела с твоей книгой и работой в Вашингтоне? – И довольно сухо она добавила: – Если ты получишь хорошую работу, Джерри, может быть, и позволит мне остаться.

– И то, и другое на мертвой точке, – не вдаваясь в подробности сообщил он. Ее романтический ореол исчезал у него на глазах, и он испытывал нечто вроде разочарования при виде малопривлекательных симптомов старения на ее лице и в ее душе. – Если я получу работу, то мне не нужно будет писать книгу. Если я не получу работу, то, пожалуй, мне придется ее писать.

– А ты хочешь?

Голд ответил, неуверенно пожав плечами:

– Должен хотеть. Если бы кто-нибудь рассказал мне что-то любопытное, я мог бы этим воспользоваться. Бог свидетель, сам я ничего не знаю. А ма… Мама когда-нибудь говорила с тобой о сексе? – Этот вопрос рассмешил ее. – Нет, правда? Интересно, что говорит приехавшая из России женщина, которая и английскому-то толком не выучилась, своим подрастающим здесь дочерям о вожделении, ласках, траханье, нравственности? Что она говорила тебе?

– Брюс, я младше тебя. Я ее почти не помню. Спроси у других.

Теперь рассмеялся Голд.

– Как я могу задавать такие вопросы Розе или Эстер? Или Иде. Мьюриел много ходит на сторону, словно она только что открыла адюльтер, и, кажется, ее не заботит, если Виктор узнает об этом. Я думаю, там назревает скандал.

– У Белл расстроенный голос, – равнодушно сказала Джоанни.

– Она беспокоится о матери, – не моргнув глазом, ответил Голд и, совершив искусный маневр, увел свой корабль от опасного рифа. – Джоанни, я не могу понять этих людей – маму и папу…

– Тони.

– Неужели мы не можем хоть на время оставить эту херню?

Она возражала, правда недолго, и капитулировала, неохотно кивнув:

– Ладно, пусть будет Джоанни.

– Ты представь себе этих стариков…

– Они вовсе не были так стары.

– … уехать с детьми из маленького городка в России больше шестидесяти лет назад и добраться сюда. Как им это удалось? Они ведь знали, что никогда не вернутся. Я, когда уезжаю, обязательно бронирую номер в отеле, а на два дня куда соберешься, непременно забудешь что-нибудь из белья, недосчитаешься чемодана или опоздаешь на самолет. Ведь ты сама много ездишь. А представь себе их.

– Всегда с кредитными карточками, – сказала Джоанни. – И обязательно обращаюсь к билетному агенту Джерри.

– Я и шагу не сделаю без билетного агента, – сказал Голд, несколько удивленный своим живым интересом к этой теме. – А у них не было никаких агентов. Кто им помогал? Как они знали, куда им нужно ехать? Где они ночевали? Они наверно были в пути дольше Колумба. О чем они думали и говорили, что ели? Они были почти детьми. И не забывай, у них на руках был Сид, а Роза была еще совсем младенцем.

– Спроси папу.

– Папу, – безнадежно повторил Голд. – Мне он не скажет. А даже если бы и захотел сказать, то ведь он все равно все давно забыл, а я бы не поверил ему. Коренной американец, так он назвал себя на прошлой неделе, даже не понимая, что говорит. Скоро он будет говорить, что он не еврей.

– Только не папа, – заявила Джоанни. – Может быть, ты и я. Но не он.

– Я часто думаю, почему я так мало говорил с ней. – Любопытство подгоняло его мысль, и он задумчиво подался вперед, оперев голову на руку. – Я так до сих пор и не знаю, отчего она умерла, и узнавать боюсь. – Он чувствовал, что впадает в сентиментальность, но продолжал. – Теперь я понимаю, что это значит. Я даже не отдавал себе отчета в том, что не знаю этого, до тех пор, пока мне не пришлось впервые страховать свою жизнь, там-то мне и задали этот вопрос. Я ответил, что она умерла от рака щитовидки, потому что у нее все время была забинтована шея, но на самом деле я и понятия не имею, отчего она умерла. И я думаю об этом, только когда говорю с тобой, но ты тоже не хочешь разузнать.

– Спроси Сида, – сказала Джоанни. – Уверена, он многое помнит.

– Сида, – повторил Голд с той же гримасой, что и минуту назад, и уставился в пространство мимо нее. – Сид ничего не расскажет. Он только и знает что издеваться надо мной за обедом. Он должен это прекратить. Я чувствую, что убить его могу.

– Он думает, что это смешно, – сказала Джоанни. – Он думает, что тебе это тоже нравится.

– Скажи ему, что это не смешно и что мы оба уже староваты для этого.

– На самом деле Сид гордится тобой, Брюс, – сказала Джоанни. – Он все еще вроде как заботится о нас, правда. Хотя Гарриет и сходит с ума, когда видит, что он на кого-то тратит деньги. Он чувствует свою близость к нам. Как и все они.

– А мы не чувствуем своей близости к нему.