Текст книги "Голд, или Не хуже золота"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Голд не имел четкого представления о том, что такое урбанистические исследования. Но знал, что может копаться в этом дерьме не хуже других.

ГОЛД, в самолетах категорически отклонявший любые разговорные увертюры, если они не исходили от привлекательных женщин, в то утро, усевшись на свое место в «шаттле» на Нью-Йорк, сразу же, словно коршун на жертву, спикировал на номер Нью-Йорк Таймс. Он позвонил Андреа из аэропорта в Вашингтоне и знал, что позвонит еще раз из Лагуардия[61]61
  Лагуардия – один из аэропортов Нью-Йорка, назван в честь мэра (1933–1945) города, Фиорелло Лагуардия (1882–1947).


[Закрыть], чтобы сказать, что скучает без нее. Он сразу же увлекся одним из важных разделов, который интересовал его больше других: светская хроника.

Жизнь в городе продолжала бурлить и в его отсутствие. Он прочитал:

«Сдохнуть можно, – кипела от ярости Йан Чипман, прижатая в угол своей сестрой Баффи Кафриц и супругами Варни и Рид. – Ни за что бы не поверила, что мой муж может усесться на пол, чтобы смотреть демонстрацию мод».

Голд, в отличие от нее, поверить в это мог. Искривленными, как когти стервятника, ногтями он выдрал этот кусочек текста и с аккуратностью отсчитывающего сдачу автобусного кондуктора-европейца, положил рваный клочок в свой блокнот для записей. Может быть, он использует это в своей книге о евреях. Пропущенные им было на первой странице строки политических новостей всплыли в его памяти, и он вернулся к началу:

Сегодня утром в Индианаполисе президент отверг обвинение в мягкотелости, в том, что он позволяет «помыкать собой». «Тот, кто живет в стеклянном доме, не должен бросаться камнями», – возразил он во время пресс-конференции.

Голд выдрал и это. Президент явно нуждается в нем. Судя по финансовому разделу, условия для ведения бизнеса не изменились, азбучные истины свободного предпринимательства оставались вечно неколебимыми, хотя для вящей уверенности ключевое предложение ему пришлось прочитать дважды:

В настоящий момент, однако, некоторые аналитики считают, что Федеральный Резервный Банк ужесточает кредитную политику из-за растущей опасности экономического оздоровления.

В разделе «Образование» газета зарегистрировала 55-процентное увеличение преступности в школах:

Число зарегистрированных преступлений и актов насилия в городских школах, включая и нападения на учителей, этой осенью резко возросло. Указанный рост последовал за резким скачком преступности, отмеченным в учебном году, завершившимся в этом июне.

Внезапно Голд ощутил порыв вдохновения, ему пришли в голову блестящие слова, которыми он может начать свое «Образование и истина, или Истина в образовании». Он записал:

Образование является третьей главнейшей причиной человеческих несчастий. Первая, конечно, это сама жизнь.

Здесь ему пришлось остановиться. Он понятия не имел, где ему взять вторую. Смерть была соблазнительна. Смерть после жизни – это или очень хорошо или очень плохо. В этом была хлесткость, которую можно было ошибочно принять за мудрость. Он решил попробовать. У него рождался замысел еще одной сильной вещи, которая могла привлечь к нему внимание восторженной толпы, гораздо большей, чем до сих пор. Он закрыл глаза и улыбнулся. Голда никогда не приглашали на демонстрации мод. Скоро будут. Интересно, получил ли вчера мистер Чипман удовольствие от сидения на полу и горит ли он желанием повторить сделанное. Жаль, что ответ Баффи Кафриц сестре остался незамеченным репортером и теперь потерян, вероятно, навсегда. Голд любил помечтать и сейчас предался размышлениям о том, как будет вместе с Ральфом работать на президента, как женится на Андреа, будет жить в ее квартире в Вашингтоне, трахать ее более богатых и даже более привлекательных подружек, работать в Президентской комиссии по образованию и состоять профессором с двойным окладом при программе урбанистических исследований. Сдохнуть можно.

V
ОБРАЗОВАНИЕ И ИСТИНА, или ИСТИНА В ОБРАЗОВАНИИ

«БЛЕСТЯЩЕ!» – этим словом Андреа Биддл Коновер охарактеризовала статью Голда «Образование и истина, или Истина в образовании». «Остроумно», – добавила она еще одну характеристику, и еще – «афористично», и Голд счел ее полную горячего одобрения оценку также блестящей, остроумной и афористичной. Голд обычно никому, кроме издателей, не показывал рукопись. С другой стороны, у него еще никогда не было близких отношений со столь ошеломительной женщиной, чьи академические заслуги превосходили даже его собственные: учеба в Смите, потом в Йейле, докторская в Гарварде и годичная стажировка в Кембриджском университете в Англии по специальности внутренняя экономика.

Во время второго своего приезда в Вашингтон Голд обнаружил, что белый махровый халат Андреа Биддл Коновер слишком велик для него. Рукава можно было закатать на его паучьи руки, но вот полы были предательски длинны и, заплетаясь, тащились следом за ним неопрятным шлейфом. Кроме того, его беспокоила мысль о том, что в сегодняшнем его положении у него нет ни денег, ни времени ездить в Вашингтон так часто, как ему бы того хотелось.

– Если ты больше не хочешь меня видеть, – по собственному почину заявила она, – я пойму.

Этот настойчивый призыв начинал действовать на нервы. – Я очень хочу тебя видеть снова и снова, – со страстью уверял он ее. – Я бы хотел проводить с тобой все уик-энды. Просто я сейчас в ужасной запарке. Ральф не хочет, чтобы я звонил ему в офис, и не хочет, чтобы я звонил ему домой. Он говорит, что ты никому не позволяешь занимать правительственные телефоны личными разговорами.

– С тобой я ему разрешу разик поговорить, дурачок, – вздохнула она.

– Он может быть недоволен этим, – безутешно размышлял Голд.

– А хочешь, я подслушаю что-нибудь для тебя?

– Ты можешь подслушивать?

– Конечно, дурачок, – Андреа рассмеялась, его сомнения развеселили ее. – Я могу подслушать любого. – Уже в третий раз, отметил Голд, она неосторожно обратилась к нему «дурачок». Вот еще одна из ее привычек, которую он должен будет неумолимо пресечь, и он не без мстительности заглянул в будущее, когда получит более широкие полномочия в роли ментора и ревнителя строгой дисциплины.

– Знаете, доктор Голд…

– Брюс, – поправил он.

– Брюс… – Андреа светилась при каждом подобном подтверждении их отношений, – может быть, мой отец поможет. Но он сначала захочет убедиться, что мы близки. Он многим помогает, а потом они больше не хотят меня видеть.

– Разве мы можем быть еще ближе? – воскликнул Голд и, ринувшись через гостиную, чтобы сжать ее в своих объятиях, запутался в волочащихся полах ее халата.

Голд был очарован. Как бы ни была одета Андреа и в каком бы настроении ни пребывала, она привлекала его в любое время суток. Пока Голд доводил до ума свою статью, Андреа, выглядевшая в очках просто восхитительно, читала студенческие работы, ставила оценки и тонким карандашом писала замечания, чтобы он потом мог обвести их чернилами. Он воображал себе нескончаемую и безмятежную идиллию. Андреа была в восторге от его овсянки по-ирландски и благодарными восторженными восклицаниями реагировала на смолотую им смесь жареных зерен мокко, явы и французского кофе. Впереди его ждало бесконечное блаженство. Она будет проверять за него студенческие работы, следить за балансом чековой книжки и выписывать платежи по алиментам. А весной он заставит ее мацо брей[62]62
  Готовить мацу (идиш).


[Закрыть].

С ИЗУМИТЕЛЬНЫМ самоограничением свел он свою статью к четырем тысячам слов и отправил это усеченное забавное изложение своих мыслей редактору Таймс Мэгазин, который вот уже почти год выпрашивал у него что-нибудь и с порога отверг эту статью, прислав ее назад с необоснованной рекомендацией сократить до восьми сотен слов, улучшить название и предложить в другой отдел газеты – «колонка комментатора». Голд знал, что будет ненавидеть этого типа до последнего своего дыхания. Он сократил статью до тысячи двухсот слов и, как ему было рекомендовано, предложил этот урезанный вариант в отдел «колонка комментатора», где его на ура принял ретивый молодой редактор, который объявил, что счастлив получить такое глубокое исследование столь уважаемого автора, а потом попросил Голда сократить статью до четырех сотен слов и изменить название.

«Утверждение будет гораздо лучше этой загадочной неопределенности, которая не достойна вас, профессор Голд, вовсе не достойна вас. Возьмите для заглавия ваше последнее предложение».

Голд сократил статью еще на четыре сотни слов, но название менять категорически отказался и получил чек из Нью-Йорк Таймс на сто двадцать пять долларов. Меньше чем через неделю после публикации этих его нескольких строк газета напечатала два письма, обязанные своим появлением его статье. Одно представляло собой добродушную похвалу от какого-то столетнего старца из Массачусетса; старец писал, что в жизни не читал ни стихов, ни романов, не видел ни одной картины и вообще со времени окончания им Уильямса семьдесят восемь лет назад не думал ни о чем другом, кроме своих доходов и здоровья, и за все эти годы ни секунды не пожалел об этом и ни разу не почувствовал своей ущербности. Второе было полным злобы письмом Либермана, который утверждал, что Голд «моральный нигилист и иконоборец-осквернитель», обвинял его в «оскорбительной пропаганде вызывающе непристойных идей, к которым все мы, добропорядочные американцы, должны относиться с беспрецедентным отвращением», и презрительно предлагал ему опровергнуть эти обвинения, «если только он посмеет!» Голд был рад увидеть свое имя в газете во второй раз, а кроме того, он получил удовольствие от двух последовавших за этим телефонных звонков. Первый – от одного из лидеров нью-йоркского сената, просившего поддержки Голда в проталкивании законопроекта об образовании, запрещающего финансовую помощь любому району штата Нью-Йорк, где проживают бедняки.

– Прелесть этого закона, – и я уверен, вы согласитесь с этим, доктор Голд, – состоит в том, что с его помощью мы очистим штат от большинства семей, живущих на социальное обеспечение.

Голд, помявшись, сухо сказал:

– Я знаю способ получше. Почему бы вам не изменить законы по социальному обеспечению так, чтобы вместо бедняков, которые живут в штате Нью-Йорк, давать деньги беднякам, которые живут вне его.

– Господи, Голд! – Голд в свое время произвел на свет немало лестных отзывов, но такое он слышал в первый раз. – Я думаю, это наилучшая политическая идея, какую мне доводилось когда-либо слышать. Приезжайте в Олбани[63]63
  Приезжайте в Олбани… – Олбани – столица штата Нью-Йорк.


[Закрыть] и помогите ее протолкнуть!

– К сожалению, не могу.

– Тогда я все заслуги припишу себе!

Второй звонок был от Ральфа.

– Я хотел сразу же тебе позвонить, но эта мысль как-то не пришла мне в голову. Мы собираемся послать тебя в Конгресс, чтобы ты отстаивал там нашу позицию. Ты дал нам как раз то оружие, которое мы искали, с его помощью мы покончим со всякими федеральными субсидиями народному образованию.

Голду стало не по себе.

– Ральф, я не совсем это намечал, – скромно вставил он. – Я пытался улучшить систему образования, а не разрушать ее.

– Брюс, все, что намечено, не сбывается, – наставительно проинформировал его Ральф. – Если мы сможем поддерживать нашу систему образования на том же кошмарном уровне, но сократив ассигнования, то тем самым мы значительно улучшим нашу систему образования, разве нет? Брюс, разговаривая с Конгрессом, ты не должен будешь говорить то, во что не веришь. Говори им правду.

– Правду?

– Даже если для этого тебе придется врать.

– Пожалуй, – задумался Голд, – это я смогу.

– Президент будет доволен. Самое большое впечатление на него произвело это твое утверждение – ну и дар же у тебя – о том, что лучший гражданин – это невежественный гражданин.

Голд вздрогнул.

– Ральф, это писалось с иронией.

– Боюсь, что иронии никто из нас здесь не почувствовал.

– Последнее время, – пожаловался Голд, – все мои сарказмы принимаются за чистую монету.

– Может быть, – уважительно принялся утешать его Ральф, – это потому, что, как все блестящие художники, ты даже не отдаешь себе отчета в том, насколько тесно соприкасаешься с реальностью. Твое назначение в новую президентскую Комиссию по образованию и политической стабильности теперь обеспечено. Мы объявим об этом на следующей неделе, сразу же после того, как с незначительными изменениями зачитаем эту твою работу в Конгрессе, чтобы ее можно было опубликовать в Бюллетене Конгресса. Конечно, если ты не будешь возражать. Я хочу сократить ее слов на двести, а твое заключительное предложение использовать вместо заглавия. И потом, я бы хотел, чтобы автор назывался доктор Брюс Голд.

Голд досадливо запротестовал:

– Я не доктор, Ральф.

– Ты доктор философии.

– И ты тоже, Ральф. Но как бы тебя понравилось, если бы тебя стали называть доктор?

– Это было бы кошмарно, Брюс. Но я не немец.

– И я тоже, Ральф, – сказал Голд. – Мои родители были русскими.

– А какая разница?

– Между немцами и русскими, Ральф? – спросил Голд.

– Ты же знаешь, что́ я имею в виду, Брюс.

– Не уверен, Ральф. С какой это стороны немцы и русские одинаковы?

– И те, и другие европейцы. Я думал, тебе это известно.

– Мне это известно, – сказал Голд все тем же удрученным тоном. – Даже Антона Чехова не называли доктором.

– Но это только для Бюллетеня Конгресса, Брюс, – продолжал уговаривать его Ральф. – Его же никто не читает, кроме наборщиков, а они обычно слепы.

– Ральф, я буду выглядеть смешно и помпезно. Киссинджера называли доктором, а ты знаешь, что о нем думали люди. Нет, Ральф, я не могу допустить это.

– Боюсь, я вынужден настаивать.

– Мой характер противится настояниям.

– Тогда позволь мне тебя убедить.

– В таком случае я согласен.

– Брюс, не могу тебе передать, с каким нетерпением мы ждем твоего приезда сюда! Ты уже установил здесь некий стандарт, на который мы стараемся ориентироваться. Мы называем его стандарт Голда.

Произнеся эту фразу, Ральф не рассмеялся[64]64
  Мы называем его стандарт Голда.
  Произнеся эту фразу, Ральф не рассмеялся. – Ральф не рассмеялся потому, что у него отсутствует чувство юмора и ему не доступны тонкости языка: «стандарт Голда» и «золотой стандарт» звучат по-английски одинаково.


[Закрыть].

А потому не рассмеялся и Голд.

– Ральф, а сколько я буду получать? – Голд, наконец, набрался смелости задать этот вопрос. – Может быть, мне придется взять отпуск в колледже.

– Боюсь, нисколько.

– Нисколько?

– Только расходные. До тысячи долларов в день.

Голд в жизни еще не был так близок к тому, чтобы запеть йодлем.

– Кажется, это куча денег, – заметил он с рассудительной объективностью.

– Раньше было больше, – в голосе Ральфа слышалось сочувствие и стыд. Он чуть понизил голос продолжая: – Конечно, ты всегда можешь представить липовый отчет и может быть оставить что-нибудь для себя. Если меня кто-нибудь подслушивает, то я делаю это предложение только в качестве шутки. Но не говори Андреа. У нее глаз острый, как у коршуна, когда дело касается денег правительства. Верно, Андреа? Есть такие президентские комиссии, которые существуют вечно.

Тысяча долларов в день вечно представлялась Голду совсем неплохим вознаграждением.

Статью Голда опубликовали в Бюллетене Конгресса после зачтения ее в Конгрессе представителем от Луизианы, о котором Голд никогда не слышал. На следующее утро Голд был удивлен, когда, открыв номер Таймс, снова обнаружил там свою статью, но под другим заголовком и с пояснительным текстом.

УТОЧНЕНИЕ

На прошлой неделе Таймс опубликовала статью, ошибочно озаглавленную «Образование и истина, или Истина в образовании», автор которой был неточно назван как Брюс Голд. Автором этой статьи является доктор Брюс Голд, который недавно был назначен в новую президентскую Комиссию по образованию и политической стабильности. Поскольку общественное мнение живо интересуется доктором Голдом и его взглядами, Таймс с удовольствием печатает это разъяснение и публикует его статью еще раз под правильным заглавием «Скажи жизни „Да“!»

Из Нью-Йорк Таймс пришел еще один чек на сто двадцать пять долларов. Больше всего на свете, как это чувствовал Голд, он любил получать деньги по почте, он редко бывал несчастлив в такие дни. Пребывая в жизнерадостном настроении, он прикидывал, придет ли от Либермана еще одно письмо в газету.

ЛИБЕРМАН со дня их последнего с Голдом ланча набрал еще веса и жирных пятен и потерял еще несколько пучков своих морковного цвета волос.

– Ты читал мою вещь в Таймс? – спросил он.

– Какую вещь?

– Мое письмо. Оно не оставляет камня на камне от твоей статьи, – ответил Либерман. Столики в ресторанчике были маленькими и тесными. – Я вижу, ты и не пытался мне возражать. У меня был заготовлен сокрушительный ответ для тебя и для всего вашего трусливого восточного либерального истэблишмента.

– Опубликуй его в своем журнале, – сказал Помрой.

– Мой журнал никто не читает, – сказал Либерман, внезапно упав духом.

– Вставь его в свою следующую автобиографию, – сказал Голд. – Может быть, к тому времени я буду известной фигурой в правительстве.

Во взгляде Либермана было что-то родственное ненависти.

– Сколько человек в этой комиссии?

– Восемь, – сказал Голд. На самом деле их было двадцать пять.

– Я хочу, чтобы ты знал, – сказал Либерман с крахмальной, протокольной любезностью, неаккуратно жуя свой чизбургер, – что я буду в оппозиции к тебе. Я буду писать сокрушительные статьи и редакторские колонки в моем журнале.

– Твой журнал никто не читает, – напомнил ему Голд.

– У меня есть друзья в Вашингтоне.

– Нет у тебя друзей, – сказал Помрой.

– Там есть люди, которые знают, что я собой представляю.

– Вот поэтому-то у тебя и нет друзей, – сказал Голд, как всегда наслаждаясь тем, что Либерман испытывает мучительную зависть и обиду, которые не может скрыть.

Наступила очередь врать Либермана.

– Откровенно говоря, я бы просто не польстился на такую работу, – сказал он, злорадно фыркнув, отчего на рукава и лацканы шерстяного пиджака полетели кусочки пережеванного мяса и плавленого сыра чеддер. Он принялся втирать их в ткань большим пальцем. Потом облизнул его. – Разве что мне предложили бы стать председателем этой Комиссии, писать отчеты и иметь прямой доступ к президенту в любое время, когда я сочту нужным. Я тебе разрешаю сказать об этом Ральфу.

– Ральф будет безутешен, – сказал Голд.

– Но я хочу услышать аргументы.

– На улицах будут танцы.

Помрой, как всегда пессимистично-мрачный, осторожно, словно лекарство, пригубливал с ложечки неприправленный йогурт и взирал на Либермана, как человек, вынашивающий тайную обиду.

– Где моя книга? – требовательно спросил Помрой Голда, коснувшись, наконец, цели их встречи.

– Я начал новую, – вмешался Либерман.

– Она почти закончена, – Голд тоже не обратил внимания на Либермана.

– Это, насколько я понимаю, – сказал Помрой, – означает, что ты еще не начинал.

– Нет особого смысла начинать, пока не закончил, разве не так? Это только создаст необходимость пересматривать написанное. Я хочу знать, к каким мы пришли выводам, прежде чем приниматься за их доказательства.

– И ты уже знаешь?

– Почти, – сказал Голд. – Я знаю, что еврейскому вопросу посвящено много хороших книг, из которых я могу воровать, не сомневаясь в качестве.

– Именно об этом я хотел сказать тебе.

– Мне могут понадобиться еще деньги. Ты ведь знаешь, я отложил мой роман.

– Сначала тебе придется предъявить мне какую-то часть работы.

– Я покажу тебе книги, из которых собираюсь воровать.

– Ты что, больше не веришь в самостоятельные исследования? – язвительность в тоне Помроя была едва заметна.

– Абсолютно верно, – ответил Голд. – Вот почему меня и тянет пользоваться исследованиями других.

– Я часто думаю, – со скорбным вздохом сказал Помрой, – неужели издатели, писатели и мыслители прошлого тоже вели убогие разговоры, вроде нашего. Потом я вспоминаю то, что знаю о них, и начинаю понимать, что вели. Нет, правда, ты хоть приблизительно можешь сказать, когда закончишь? Я теперь к таким вещам отношусь серьезно.

– Нет, – признался Голд. – Дай мне еще месяц-другой разобраться. Я бы хотел ввести в книгу некоторые уникальные и важные личные впечатления, если только я соображу какие.

Голд без всякого аппетита съел фруктовый салат и творог. Либерман заказал порцию жареной картошки, стакан молока с разведенным в нем шоколадом и гигантский чизбургер, представлявший собой разновидность сэндвича с постной бастурмой, говяжьим языком, индейкой, рубленой печенью, швейцарским сыром, томатом и бермудским луком. «Жаль, ребята, что у меня не ваше пищеварение, – пробормотал он чуть раньше. – А то и я был бы таким же тощим, как вы». Либерман по-прежнему ел обеими руками, поглощая и извергая пищу одновременно, он умудрялся говорить, не останавливаясь для того, чтобы сделать глоток или вдохнуть воздух. Он съел суп, держа ложку обеими руками. Двумя руками он держал и гигантский чизбургер.

– Книгу я могу закончить за месяц, и она будет лучше, чем его, – сказал Либерман.

– Откуда у тебя такое высокое мнение о себе, – спросил Помрой Либермана, – если у всех, кто тебя знает, такое низкое?

Либерман, задумчиво жуя, принялся и так и сяк поворачивать в голове сказанное Помроем, словно этот вопрос был не оскорбительным выпадом, а просьбой о помощи.

– Я издаю один из крупнейших в стране мелких журналов.

– Тиражом шестнадцать экземпляров.

– Никто не умаляет твоих достоинств, – сказал Помрой.

– Я знаю кое-что еще, – сказал Либерман, – и образование у меня выше, чем у девяносто девяти процентов американцев, а это, может быть, означает больше ста процентов, если брать во всем мире.

– И у нас тоже.

– Этого мало, – сказал Голд.

– Мало?

– Но не для тебя, – сказал Помрой. – Либерман, ты отдаешь себе отчет…

– Пожалуйста, называй меня Кузнечик.

– Либерман, ты отдаешь себе отчет в том, что ты, вероятно, единственный из моих знакомых, о котором я никогда не слышал ни одного доброго слова?

Либерман угрюмо взвесил это сообщение.

– Никогда?

– Брюс, ты вырос вместе с ним.

– Не совсем так, – сказал Голд. – Наши семьи какое-то время жили в одном квартале. Но это был большой квартал.

– Ты с ним вместе учился в начальной школе?

– Всего года два. Его семья переехала на Брайтон-Бич.

– Но вы вместе закончили среднюю.

– Он учился в классе на год старше.

– Но ты его давно знаешь. Ты слышал о нем от кого-нибудь хоть одно доброе слово?

– Нет, – чистосердечно признался Голд. – Кузнечику всегда не хватало обаяния, таланта, юмора, ума и умения общаться.

– Вы оба ошибаетесь, – вмешался Либерман. – Я всегда был первым учеником в классе.

– Вторым, ты, врун, – сказал Голд. – Первым был я.

– Мне дали стипендию в Колумбии.

– Ничего подобного, – еще раз поправил его Голд. – Тебе, как и мне, ничего там не давали, хотя мы оба и говорим, что поступили туда на стипендию. И ты никогда не вступал ни в какую коммунистическую организацию, так что прекрати приписывать себе заслуги выхода оттуда.

Либерман ужасно кичился тем, что о нем иногда говорили как о бывшем коммунисте, хотя он никогда им и не был, но от его самодовольства не оставалось и следа, если его видели на приемах и обедах, устраиваемых реакционерами, которые называли себя консерваторами, и где выступали с речами известные антисемиты или неофашисты, или если он оказывался в окружении гостей более важных, чем он. Либерман с его двойным подбородком, животом-подушкой, рыхлый, огромный, всегда обеими руками был за отправку бомбардировщиков и противостояние всем и вся в любой точке земного шара. Он не боялся войны с Россией или Китаем. Он боялся Помроя и Голда.

– Я сделал огромные успехи как писатель, – запустил пробный шар Либерман, окрылившись вдруг надеждой. – Я теперь гораздо смелее в выборе слов, когда говорю о политике, к тому же я шире использую эпиграммы и парадоксы. – Достав откуда-то из глубин своего засаленного и помятого одеяния экземпляр следующего номера своего журнала, он принялся листать страницы, наконец нашел то, что искал – постоянную рубрику, смело озаглавленную: «Откровенные признания откровенного издателя. М. Г. Либерман, издатель». – Послушайте, до чего я дошел, – возбужденно выкрикнул он и приготовился читать. – Хватит риторических вопросов, – воскликнул он и начал: – «Что же тогда скажем мы тем, кто протестует, утверждая, что это может привести к войне? Я без колебаний говорю им: так пусть же будет война». Ну, как? Я всего лишь пристыдил и облил презрением весь этот ваш трусливый восточный либеральный истэблишмент, всех, у кого сдают нервы. Эту фразу, – он не смог удержаться от примечания, – я позаимствовал у Генри Киссинджера.

– Ты позаимствовал ее у меня, – негодующе поправил его Голд, выудивший эту цитату из нелестной характеристики, данной бывшему государственному секретарю в Нью Рипаблик; эта фраза вкупе с безумной догадкой его отца впервые натолкнула Голда на подозрения и была его путеводной звездой в ходе развития тайной и замечательной гипотезы о том, что Генри Киссинджер – не еврей.

– «Наша воля к сопротивлению угасает, тогда как воля русских разгорается», – продолжал давить Либерман. – А вот еще одна неплохая: «Если мы готовы идти в бой всякий раз, когда под угрозу поставлены наши жизненные интересы, то я утверждаю, что мы должны идти в бой всякий раз, когда нашим жизненным интересам ничто не угрожает, чтобы ни друзья, ни враги не сомневались в наших намерениях». В конце концов, – игриво резюмировал Либерман, с наслаждением пробегая своими крохотными глазками по колонкам текста, – зачем делать ядерное оружие и бомбардировщики, если мы не собираемся воспользоваться ими? Это просто пустая трата средств, а вот в этом месте… в этом месте я напускаюсь на слабаков, пугающихся перспективы множества жертв, к которым мы должны быть готовы, и потерь, которые неизбежны. Что-нибудь не так? – Либерман ошалело отпрянул, смутившись под двумя каменными взглядами, которые, как он вдруг понял, устремлены именно на него.

– Если ты не прекратишь вести подобные речи, – мягко предостерег его Помрой, – то мы больше не позволим тебе общаться с нами.

На глаза Либермана неожиданно навернулись слезы.

– Извините, – сказал он и повесил голову.

Чувства Либермана были уязвлены так глубоко, что на десерт к кофе он заказал пирог с творогом и клубникой.

– Кого ты имеешь в виду, – спросил Помрой, когда появился и ушел официант, – говоря «мы»? – Он смотрел на Либермана сквозь стекла больших очков в роговой оправе своими излучавшими тихий гнев глазами.

Либерман надолго задумался, пытаясь угадать.

– Правительство.

– Правительство – существительное единственного числа, – сказал Помрой. – А мы – местоимение множественного. Ты взял себе отвратительную шовинистическую привычку говорить мы, нас и наши, говоря о стране, правительстве, наших предках. Твой предок ощипывал кур в России.

– В Моравии, – поправил Либерман.

– Что это за «мы», которые должны быть готовы к жертвам и потерям?

– Говоря «мы», он имеет в виду «их». Вот ведь говноед!

– Я могу откорректировать! – попытался уверить их Либерман, артистично вскинув руки. – Если нужно, я умею быть гибким.

– Знаю я эту твою гибкость, – угрюмо упрекнул его Помрой, и Либерман покраснел. – Я снова видел твое имя в газетах среди имен присутствовавших на еще одном обеде, устроенном твоими вонючими фашистами. Воображение мне отказывает, – продолжал Помрой, и удивления в его голосе было не меньше, чем упрека. – Что происходит в твоей голове, когда ты сидишь там и слушаешь этих антисемитов? О чем ты думаешь?

Либерман опустил глаза.

– Я повторяю таблицу умножения, – стыдливо ответил он.

– Ты аплодируешь? – спросил Голд.

– Нет, – ответил Либерман. – Клянусь, я в буквальном смысле в течение всего обеда сижу на обеих руках.

– Как же ты ешь? – спросил Голд.

– Ну, я же говорил фигурально.

– Почему же ты тогда сказал «буквально»? – сказал Помрой.

– Мне нужно пописать.

– Вот идет человек, – сказал Голд, – без единого положительного качества. Он даже понятия не имеет о том, что он шут.

Но отвлечь Помроя было не так-то просто.

– Значит, ты едешь в Вашингтон, – сказал он, посмотрев на Голда взглядом, который тому было нелегко выдержать. – Как это отразится на книге, которую ты мне должен?

– Это неизмеримо обогатит ее, – ответил Голд, чувствуя себя не совсем в своей тарелке. – Часто ли еврей из бедной семьи эмигрантов оказывается на высокой должности в федеральном правительстве?

– Слишком часто, – сказал Помрой и прослезился. – Мой отец впал в старческий маразм. Он больше не узнаёт меня, а когда я прихожу к нему в дом для престарелых, он говорит всякие безумные слова. Он называет меня доктором и судьей и не понимает, зачем я пришел. На прошлой неделе какой-то слепой избил его тростью, а он даже не помнит об этом. У него диабет, и может быть, ему придется ампутировать обе ноги, а он и не поймет, что с ним случилось. Я не могу оставить его там и не могу взять его домой. Я не хочу из-за него разрушить мою семью. Я даже не знаю, зачем я хожу к нему. Никого ближе – родственников или друзей у меня нет, и мне не с кем поговорить, кроме тебя.

– У меня куча близких родственников, но мне тоже не с кем поговорить, – сказал Голд. – Моему отцу сейчас восемьдесят два, и он не желает возвращаться во Флориду. Я не хочу, чтобы он заболел здесь. Я вот уже пятнадцать лет, затаив дыхание, жду, что с ним что-нибудь случится. Я боюсь, что это произойдет, я боюсь, что этого не произойдет. Он все время задирает меня, а я все еще боюсь его. Всю мою жизнь он задирал меня. Все мое семейство считает меня неразумным ребенком. Они относятся ко мне, как к полоумному. И я с этим ничего не могу поделать без того, чтобы не выглядеть подлецом. Черт возьми, я в долгу перед всеми ними, но чувство вины ничего не меняет. Когда я поступил в колледж, мой старший брат пошел работать, и теперь он все больше и больше завидует мне. Я никогда не могу его переспорить и поэтому выхожу из себя, а ему именно это и надо. Моей старшей сестре Розе сделали сюрприз – собрались в ее честь в день ее шестидесятилетия, и у меня чуть сердце не разорвалось, когда я узнал, что она впервые в жизни праздновала свой день рождения. Я чуть не расплакался, когда ей пели «С днем рождения, Роза», но я чувствую, что ужасно далек от нее. Она вот уже сорок с лишним лет работает на одном месте и постоянно боится потерять работу. Ее муж выпивает, и здоровье у него начинает сдавать. Я должен отчитываться перед ними за каждый свой шаг.

– Почему же ты миришься с этим?

– Я не хочу, чтобы они считали, что я зазнался. Я рад, что моя мать умерла. Не хотел бы я видеть, как она страдает. Я не люблю Белл. Семейная жизнь нагоняет ужасную тоску. Как преподавание и писательство. Моей младшей сестре, которая живет в Калифорнии, уже сорок пять, и не исключено, что я до сих пор может быть люблю ее. Я чувствую себя отчаянно одиноким. Все, что я делаю, нагоняет теперь на меня тоску. Я хочу жениться на деньгах. Вытри глаза. Идет моравский поц. Мне жаль твоего отца.

– Так чья же это грустная история? – Помрой спрятал лицо за большим белым носовым платком, делая вид, что утирает только губы. – Почему бы тебе не написать книгу об этом, если тебе действительно нужны значительные и неповторимые личные впечатления? – сказал он, снова овладев собой.