Текст книги "Голд, или Не хуже золота"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

– Они, наверно, очень сообразительные, – сказала Ида.

– Очень сообразительные, – сказал Милт.

– Если уж они такие сообразительные, то почему же у них нет слов «правый» и «левый»? – отбрила Иду Мьюриел, сигарета прыгала у нее во рту.

– А потому, – сварливо отвечала Ида, – что они такие умные, вот им эти слова не нужны. И хорошо бы нам всем поучиться у пиренейцев.

– И у полевых лилий, – сказал Голд.

– И у моего первого мужа, – сказала мачеха Голда, взмахнув спицами и делая еще пару петелек, – который всегда любил хорошую шутку. Вы знаете, что я южанка, и корни мои в Ричмонде и Чарлстоне, а наша семья была в числе самых уважаемых еврейских семей на Юге, говоря «уважаемых», я имею в виду среди других еврейских семей. И выйдя замуж за вашего отца, я вышла за человека гораздо более низкого положения, а он женился на женщине гораздо более высокого. – Лицо Джулиуса Голда светилось от гордости, как газовая горелка; сидя на своем стуле, как на вершине Олимпа, он кивком головы выразил свое согласие. – Мы владели рабами и очень большой плантацией. Вот почему мы так много знаем о шерсти.

– О хлопке, – сказал Голд, прежде чем разум успел захлопнуть ему рот, и тут же молча проклял себя за непроходимую глупость.

– О шерсти, мое дитя, – Гусси Голд только и ждала этого, она величественно подняла и опустила взгляд. – Потому что на деньги, которые мы зарабатывали хлопком, мы могли себе позволить приобретать много шерсти. Вот почему я еще совсем маленькой девочкой умела набивать пухом подушки и тюфяки.

– Набивать пухом? – сказал Голд.

– Думаю, она и подушки набивала неплохо, – сказал отец Голда, – получше, чем ты.

Набивать пухом? – повторил про себя Голд, с позором покинув поле боя еще до вызова, брошенного ему отцом. О таком предмете как набивка пухом у него были весьма скудные познания, и он предпочел не вступать в спор с теми, кто обладает большими.

– Я помню, – сказала мачеха Голда, – любимую шутку моего мужа. – «Не забывай, что ты еврей, – говаривал он, – все равно напомнят». И он повторял это нам изо дня в день до самой смерти. Тебе, голубчик, нужно хорошенько запомнить эту шутку.

– С такой мачехой, – неестественно улыбнувшись сказал Голд, – я об этом никогда не забуду.

– Вот поэтому-то твоя книга и дается тебе так трудно, – сказала она, наклоняясь к нему с этим новым словесным выпадом.

– Кому это трудно дается?

– Знаешь, ты не сумеешь написать ее без меня, – сказала она с угрюмой восторженностью. – Как ты можешь писать о жизни еврея, если ты даже не уверен, что она у тебя была? Ведь ты даже сомневаешься в том, что ты еврей, разве не так? Подожди, пока твои сомнения рассеются. А то ведь ты и проверить не удосужился, да?

– Где проверить? – спросил Голд. – О чем это вы говорите?

– В агентстве по усыновлению, – сказала его мачеха с отвратительным смешком. – Им давно пора покончить с этими тайнами и все тебе рассказать. Я прочла об этом в газете.

– В каком агентстве? Я не усыновленный.

– Тебе-то откуда об этом известно? – злорадствовала его мачеха, и Голду не хватило мужества взглянуть на ее бледное лицо, в ее горящие глаза. – Ведь ты же не ходил туда проверить. Знаешь, пора тебе туда сходить. Можешь нанять юриста и выяснить. Ты даже не знаешь, кто твои настоящие родители. Может быть, твоя настоящая мать – я, а он – отчим. Ты совсем ничего об этом не знаешь, разве нет?

Голд поднялся со своего места на диване рядом с ней и отошел на безопасное расстояние, голова у него кружилась.

– Папа, о чем это она говорит? Я что, усыновленный, что ли?

– Не задавай дурацких вопросов, – раздраженно ответил его отец. – Если бы мы и надумали кого-то усыновить, то уж никак не тебя.

– Ты даже не уверен, была ли твоя мать твоей настоящей матерью, да? – его мачеха без устали доводила его до изнеможения, получая от этого дьявольское наслаждение. – Откуда тебе известно, что она настоящая? Ты попусту тратишь деньги. Всякий раз, когда ты идешь на кладбище к ней на могилу…

– Не хожу я ни на какие кладбища, – закричал ей прямо в лицо Голд, надеясь, что таким образом сможет остановить этот фонтан, но старуха только рассмеялась.

– … это даже не ее могила. Ты ухаживаешь не за той могилкой и кладешь цветы на чужое надгробье.

– Гевальт![129]129
  Хватит! (идиш).


[Закрыть] – закричал Джулиус Голд, снова показав себя человеком непредсказуемо вспыльчивым. – Опять кладбища? Это еще хуже, чем мой юбилей. Я не желаю никаких разговоров о кладбищах, а я желаю, чтобы вы не забыли о моем юбилее на следующий год.

– О вашем десятилетии, – свирепо сказал Голд.

– А у меня больше не будет годовщин свадьбы, – сказала Эстер и снова начала плакать. Голд чуть не застонал от злости.

Роза увела Эстер в ванную, а Милт медленно, как человек неукоснительно строгих правил, встал и спросил:

– Кто хочет что-нибудь еще? Я подам.

Вернувшись, Эстер взяла себя в руки и принялась в очередной раз пересказывать историю смерти Менди, при этом она делала какие-то бесконечные суетливые движения, которые стали таким же неотъемлемым ее свойством, как и белоснежные волосы и наполненные слезами глаза. История эта была душещипательная, но в сотый раз слушать ее Голд не хотел. Из головы у него не шла мысль о материнской могиле, и отвращение к самому себе разливалось по всем его жилам, когда он думал о том, что никогда не был на кладбище. Разум подсказывал ему, что он найдет там только камень.

– Он был таким бодрым и деятельным и все время был занят, он мог еще сколько угодно не хуже других работать на складе или на грузовиках, – Эстер рассказывала о невысоком, беспокойном, раздражительном человечке с низким лбом и ужасным комплексом неполноценности; его общество, не испытывая головной боли, могли выносить только Макс и Роза. – Он и правда очень тебя любил, Брюс, – Эстер из кожи вон лезла, чтобы сдержать переполнявшие ее чувства. – Просто он всегда чувствовал себя неловко рядом с тобой, потому что ты учился в колледже, а он считал тебя таким умным.

– А я не думаю, что он такой уж умный, – протарахтела Мьюриел своим грубым, хриплым голосом и выпустила чадное облако табачного дыма, повисшее в комнате. – Если он такой умный, то почему он преподает в колледже? Поспорить могу, даже Виктор зарабатывает больше.

Ответ, который пришел на ум Голду, был таким, что, произнеси он его вслух, Виктор избил бы его до смерти.

Менди Московиц был упрям и невежествен, он пил пиво за едой и доводил всех своей игрой в гандбол на Брайтон-Бич, когда позволяла погода. Однажды вечером после обеденного сна он почувствовал себя неважно и снова улегся в постель на ночь. Утром он был какой-то вялый. Весь день на работе ему было не по себе. Неделю спустя он оказался в больнице с диагнозом лейкемия. Он читал свою историю болезни и громогласно требовал, чтобы все назначенные ему лекарства давались вовремя. Он попросил, чтобы ему принесли книги и бесплатно получил достаточно информации, чтобы понять, что обречен.

«Значит, так тому и быть, – решил он со слезами на глазах. – Я не хочу бороться».

Эстер поседела. Он не хотел никому причинять никаких неудобств, не желал никаких процедур, которых не покрывала медицинская страховка.

«Я хочу, чтобы после меня остались деньги, – говорил Менди. – Пусть это случится дома. Если ты не хочешь, чтобы я был дома, я сниму комнату».

Это происходило дома. Он ушел из больницы, как только наступила первая ремиссия, и отказался вернуться назад при появлении симптомов ухудшения. Когда однажды он почувствовал, что от слабости уже не может стоять, он встал. Эстер позвонила Сиду. Голд отменил занятия в Бруклине. Когда они вчетвером спускались в лифте, под руку Менди поддерживала одна только Эстер. Он надел костюм и галстук, а его плащ был застегнут до самого верха. Больше не было произнесено ни слова. В больницу они ехали в «кадиллаке» Сида. Менди гордился бы, узнай он, что пролежал там всего полтора дня. Сид и Эстер плакали в машине.

– День был такой солнечный, – вспоминала теперь Эстер. – Все было таким красивым.

– Кто хочет что-нибудь еще? Я подам, – сказал Милт.

И СНОВА ГОЛД ОБНАРУЖИЛ, что собирается на ланч – на сей раз с Крапом Уэйнроком, – и у меня даже возникла мысль, что он чертовски много времени в этой книге проводит за едой и разговорами. А на что, собственно, он еще годится? В постель к Андреа я его уже укладывал неоднократно, самым удобным для него образом задвигая его жену и детей на второй план. Что касается Акапулько, то я замыслил состряпать жалкий водевильчик, в котором будет действовать чувственная мексиканская актриса и произойдет отчаянная попытка побега нагишом через наглухо закрытое окно спальной на втором этаже; в это время ревнивый любовник, свихнувшийся от американских наркотиков, будет ломиться в дверь, а внизу будет поджидать Белл или стаи лающих одичавших собак. Вскоре он, несомненно, встретит школьную учительницу, мать четырех детей, в которую и влюбится безумно, а я все время буду поддразнивать его заманчивым обещанием сделать его первым в истории страны государственным секретарем-евреем, обещанием, которое я не собираюсь выполнять. Прежде чем история Голда кончится, он еще один раз увидит отца Андреа, Пью Биддла Коновера, и два раза – Гарриса Розенблатта.

Его телефонный звонок Крапу Уэйнроку с просьбой вернуть все или часть денег, которые тот ему задолжал, был встречен с большей, чем он ожидал, теплотой.

– Да ради Бога. Столько, сколько тебе надо, – повторил Уэйнрок в своем выставочном зале, не спуская глаз с Голда, и в голосе его слышался насмешливый отзвук неприязненной снисходительности и фамильярности. – Так сколько я тебе должен? Полторы тысячи?

– Тысячу сто.

– Пусть будет две тысячи, – великодушно сказал Крап Уэйнрок. – Я люблю работать с круглыми цифрами. Как тебе здесь нравится?

Сужающиеся стены выставочного зала естественным образом вели посетителей к отделанной со скупой элегантностью комнате для переговоров; дальше сквозь стекло открывался вид на оранжевого цвета помещение с четырьмя ручными ткацкими станками, за которыми хорошенькие девушки-художницы делали новые рисунки материи для фабрики Крапа в Род-Айленде. На Голда увиденное произвело впечатление.

– Как у тебя дела? Хорошо?

– Отлично, – ответил Уэйнрок. – Если бы приток денег был побольше, то я, может быть, сумел бы закрыться, получив на руки больше миллиона чистыми.

– Это что еще значит? – спросил Голд, не имевший ни малейшего представления о бизнесе.

– У меня ужасные неприятности, – сказал Уэйнрок. – У меня краткосрочные кредитные обязательства, по которым я должен платить, а я никогда в жизни понятия не имел, что такое обязательства. Может быть, мне придется привлекать новых партнеров или распродать все по дешевке. Тысяча долларов мне была бы очень кстати для новой зимней одежды, но тебя это не касается. Тебе я верну все деньги, что ты просишь. Ты в какой вилке налогообложения?

– А твое какое дело? – При этом таинственном вопросе Голду в голову впервые закралось отвратительное подозрение, что его ждет разочарование.

– Я должен знать, сколько списать на тебя в бухгалтерском отчете компании. – Дружеское расположение Уэйнрока ничуть не изменилось. – Мы можем списать сколько хочешь, если ты сможешь переварить эту сумму.

– К чему это ты клонишь?

– Я собираюсь залезть в крупный долг, – сказал Уэйнрок, – и все ради тебя. И в то же время я оказываю многим моим старым друзьям услугу. Называй цифру. Не стесняйся, говори, сколько хочешь. Я собираюсь обанкротиться. Тысячу? Десять тысяч? Миллион? Десять миллионов? Говори. Я буду таким щедрым, каким ты пожелаешь.

– Крап, ты к чему это клонишь?

– Ты что, еще не понял? Я тебе объясню за ланчем, но только если ты позволишь мне заплатить за него. Здесь есть молочный ресторан за углом, иногда там неплохо кормят. Я начну, – сказал он коренастой пожилой официантке, которая дала им меню, – со стакана кислого молока.

– У нас нет кислого молока, – сказала официантка. – У нас все только свежее.

– Позовите сюда Лупевица.

– Это не его столик.

– Янкель, – громко позвал Уэйнрок тощего, неповоротливого на вид официанта, стоявшего с похоронным видом у стены с другой стороны. – Она не дает мне кислого молока. Его нет в меню.

– Конечно, нет, – сказал Лупевиц с удрученным видом разочарованного философа школы Шопенгауэра. – Я им говорил меню, но это бесполезно. Я вам принесу ваше молоко.

– И еще принеси, – прокричал Крап Уэйнрок, – стакан процеженного борща, большую порцию овощного салата и творог с черносливом, но только если чернослив свежий, орегонский. – Официант отрицательно покачал головой. – Тогда скажи им, пусть сверху, вместо чернослива, положат свежую инжирину. И принеси мне черный хлеб, только чтобы было побольше корочек. Я собираюсь обанкротиться, а тебя сделаю кредитором, – объяснил он Голду нормальным голосом. – Если у тебя тридцатипроцентная вилка, я могу списать на тебя тысяч пять убытку, и ты останешься при своих. Если хочешь, чтобы было больше, сделаем больше. Хочешь миллион, сделаем миллион. Но наши цифры должны совпадать, чтобы ты мог показать эту сумму как необлагаемую налогом.

Голд мрачно жевал свою селедку.

– Это крапленые карты, Крап.

– Крапленые.

– И как же эта система работает?

– Я тебе дам несколько простых векселей, оформленных задним числом. Заполни их на любую сумму. Когда правительственные аудиторы спросят тебя, почему ты одолжил мне миллион наличными, а не чеком, ты им скажешь, что твоя жена меня не любит, и ты не хотел, чтобы она узнала, что ты мне помогаешь. Если тебя спросят, где ты взял наличные, скажешь, что ты всегда держишь немного в матрасе или в личном сейфе на тот случай, если банки снова обанкротятся.

– Миллион долларов?

– Это же твои деньги.

– А где я их взял?

– Отвечай им уклончиво. Но до этого, может, и не дойдет. Я уже проделывал такие штуки раньше. Это один из способов, которым я пользуюсь, чтобы поддерживать свою репутацию в отрасли на высоком уровне. Я регулярно объявляю себя банкротом.

– А что будет, если мне не поверят?

– Сядешь в тюрьму.

– Сяду в тюрьму?

– Но это только одна сторона медали, – ответил Уэйнрок с жизнерадостной улыбкой, обильно намазывая маслом горбушку черного хлеба. – А другую ты увидишь в апреле следующего года, когда правительство вернет тебе подоходный налог с этой суммы.

– В апреле следующего года? – воскликнул Голд, и его конвульсивно накренило вперед. – Крап, мне нужны эти деньги сейчас, на поездку в Мексику.

– Я бы тоже не прочь съездить в Мексику, – сказал Уэйнрок. – А еще я бы прикупил себе новую зимнюю одежду. Ты мне не одолжишь еще тысячу на нормальное пальто и костюм?

– Крап, ты и правда обанкротишься?

– У меня нет другого выхода, – сказал Уэйнрок с жалкой ухмылкой, при виде которой сама мысль о том, что он стал объектом беспардонного издевательства со стороны человека, стоящего ниже него, показалась Голду кощунственной, – если ты настаиваешь на том, чтобы я вернул тебе эти одиннадцать сотен.

Голд обиделся на такую несправедливость и сказал:

– Я что, твой единственный кредитор?

– Ты единственный, кто на меня давит.

– Я на тебя давлю? – возмутился Голд. – Ах, ты хер сраный… да я тебе звоню раз в три года. И это называется давить?

– Но ты никогда не звонишь, чтобы купить что-нибудь, а? – отшутился Крап.

– Уэйнрок, – прогудел мрачный официант. – Пожалуйста, скажите джентльмену, что подобный язык у нас запрещен.

– Он этого не знает, Янкель, – сокрушенно сказал Уэйнрок. – Он собирается стать крупной шишкой в Вашингтоне и считает, что это модно. Инжир был вкусный, Янкель. Но хлеб… – Уэйнрок трагически нахмурился и осуждающе покачал головой.

– Конечно, хлеб, – сразу же виновато извинился Янкель Лупевиц. – Я им говорил хлеб, но это бесполезно.

– Крап, я не собираюсь делать тебя банкротом, – смягчился Голд. – Я могу достать деньги у Сида. Если у тебя нет, значит нет.

– А я вот из Мерши ни гроша не могу вытянуть, – сказал Крап. – Эти херовы доктора все, как один, такие консерваторы.

– Мне скоро нужно будет заглянуть к нему на обследование, – сказал Голд.

– Скажи ему, пусть пришлет мне зеленых, – беззаботно сказал Крап Уэйнрок. – Все, что у меня осталось, это моя одежда, мой бизнес, моя машина, моя квартира, мой домик на берегу и мои подружки. А в остальном я почти банкрот.

Голд сказал: – Что-то ты не очень похож на банкрота.

– Я себе это не могу позволить, – сказал Крап. – Если бы дела у меня шли хорошо, то тогда я бы еще мог выглядеть, как ты.

Голд распахнул глаза.

– Это что еще значит?

– Потрепанным и тощим. Как бродяга. Такой тип с тележкой. Старый пиджак, старая водолазка, старые брюки не в тон пиджаку. Для твоего университета это, может, и годится, но там, где торгуют хорошей одеждой, это неприемлемо. Ни один банкрот не может себе позволить одеваться подобным образом. Тебе не следовало в таком тряпье заявляться в деловой квартал или в порядочный молочный ресторан.

– Извини, – холодно сказал Голд, – если поставил тебя в неловкое положение.

– Что мне с твоих извинений? – ответил Уэйнрок. – В офисе ты осрамил меня перед моими продавцами, здесь ты срамишь меня перед моими кредиторами. Мне придется за тебя извиняться.

– Ах, ты гандон штопаный, – тихо сказал Голд, теряя терпение. – Я передумал. Отдавай мне к херам мои деньги, и я ухожу отсюда. Я даже не хочу заканчивать с тобой этот ланч.

– Сиди, сиди, – спокойно сказал Уэйнрок, его лицо избороздило множество морщинок, и тут Голд догадался, что здоровый загар на лице Спотти обязан своим происхождением кварцевой лампе в спортивном зале. – Я хочу угостить тебя ланчем, если ты выложишь денежки и одолжишь мне еще пять сотен на хороший плащик с меховой подкладкой.

– Кусок говна я тебе одолжу.

По лицу Уэйнрока стало ясно, что сейчас начнутся упреки.

– Гандон штопаный? Кусок говна? Этому тебя учили в Оксфорде на стипендию Родса? На Кони-Айленде такого языка не знали.

– Но и стипендии Родса я тоже никогда не получал, – в тон ему ответил Голд, но уже по-приятельски. – Я был в Кембридже, и то только одно лето. Тогда не многие евреи получали стипендию Родса. А спортсменом я не был.

– Как и этот парень из Верховного суда? Как фамилия этого хера из Верховного суда?

– Ренквист?

– Нет, другого.

– Бергер?

– Уиззер[130]130
  Уиззер в переводе с английского здесь – «юла», «волчок».


[Закрыть].

– Уиззер?

– Уайт. – Большое, мягкое, рыхлое тело Уэйнрока затряслось в ленивом смехе. – Представляешь, расти с таким имечком, а оно ему еще и нравилось. Из нара[131]131
  Дурака (идиш).


[Закрыть] по фамилии Уиззер они делают судью.

– Уиззер – это все же лучше, чем Крап.

– А что плохого в прозвище Крап? – спросил Уэйнрок с искренним недоумением.

– От него попахивает краплеными картами, Крап. – Голд получал удовольствие от возможности отыграться.

– Я ведь его честно заслужил, верно? Целую неделю выводил пятна в портновской мастерской твоего отца. А потом он меня выгнал.

– Ты был слишком неповоротлив, – поддразнил его Голд. – Он до сих пор говорит, что ты никуда не годишься.

– А о тебе моя мать говорит, – сказал Уэйнрок, – что у тебя зимой снега не выпросишь. Ты мне покажи хоть одного человека на свете, который юлит. Если бы я пошире в плечах, как футболист, и кто-нибудь назвал бы меня Юлой, я бы ему мозги по стенке размазал. Ну так что, тебе все еще нужны деньги?

– Господи, забудь ты о деньгах, не стоят они тех трудов, с которыми их приходится из тебя выколачивать. – Голд несколько секунд сверлил его сердитым взглядом. – Пожалуй, придется мне писать мою книгу. Помоги мне немного, и я заплачу за ланч. Я пишу книгу, серьезную. – Голд с трудом заставлял себя не обращать внимания на удивленную улыбку и противное фырканье. – В некотором роде для меня это отличный шанс. Эта книга может стать бестселлером, если только я попаду в десятку. Это обобщенная автобиография.

– Это что такое?

– Еще не знаю. Но когда закончу, буду знать. Она будет о том, как весело было расти на Кони-Айленде.

– Весело? – Уэйнрок посмотрел на Голда с выражением, по которому невозможно было понять, что скрывается за ним сейчас – издевка или недоумение. – Это тебе-то? Очкарику?

Голд издал тихий стон при этом унизительном напоминании.

– Это одна из проблем, которую мне предстоит решить. Я еще только начал. Я должен написать о жизни еврея, а я не уверен, имеет ли это ко мне какое-нибудь отношение. Многое мне придется выдумывать. Вот почему мне нужен ты и другие ребята – чтобы получить от вас информацию. Куда вы, например, отправлялись всякий раз, когда не брали меня?

– Иногда никуда.

– Никуда? Почему же вы тогда не позволяли мне идти с вами?

– А не хотели тебя, и все.

Голд проглотил это объяснение, как горькую пилюлю.

– Вот такие вещи мне, пожалуй, и нужны. Для работы у меня есть только моя память и мой опыт, а этого слишком мало. Может быть, у меня вся страна от восторга обосрется, прочтя мой бестселлер, если я получу нужную помощь. Как жили другие люди в квартале? Вроде тебя, Фиши Сигела и Шейки с Нептун-авеню. Ты все еще видишься с Фиши? Я не помню ни их матери, ни отца. Чем занимался их отец?

– Ездил на велосипеде.

– Ездил на велосипеде?

– Конечно. С белой бородой и в смешной шляпе. На ней были нашиты пуговицы и прорезаны дырки. Он был как отец Шарки. Такой же сумасшедший.

– Господи! – Голд дрожал от первооткрывательского зуда. – Ну, ты видишь? Я совершенно забыл о Шарки и его отце.

Крап рассмеялся.

– Ты помнишь, как отец Шарки исчез на своем велосипеде? Весь квартал его искал. Даже полицию вызвали. Кто-то ему сказал, что Нью-Джерси – сразу за мостом, и он отправился на велосипеде в гости к брату в Метучен. Переехал на другой берег по Манхэттенскому мосту, а потом попал обратно в Бруклин по Уильямсбергскому, а все думал, что едет в Нью-Джерси. На полдороге он устал и улегся спать, накрыв от солнца лицо еврейской газетой. Когда позвонили из полиции, Шарки вместе с Шейки пришлось ехать за ним на автомобиле, который Бинси купил у Смоки-Драчуна и Луи Порезанного, не зная, что машина угнанная, и ни у кого из них не было водительских прав, когда в машине кончился бензин прямо напротив полицейского участка.

Такие безыскусные воспоминания и были той искрой, от которой в душе Голда вспыхнула ностальгическая и горячая любовь к тому времени, какой он не испытывал долгие годы.

– Крап, скотина, ты мне нужен, – закричал он. – Я совершенно забыл об этих старших ребятах. Слушай, когда ты в следующий раз поедешь в Бруклин повидать Фиши или кого-нибудь из ребят, возьми с собой меня. Вот будет здорово собраться опять всем вместе.

– Здорово? – Крап Уэйнрок снова принялся пристально разглядывать его. – Раньше для тебя это вроде не было так уж здорово. Мы теперь много выпиваем. В итальянском баре.

– Я теперь тоже много выпиваю.

– Одолжи мне ненадолго пять сотен приодеться, – сказал Крап Уэйнрок, – а то у меня может не найтись времени.

– А эти ты отдашь? Они мне могут понадобиться через две недели.

– Как только попросишь, – заверил его Уэйнрок. – Я хоть сегодня обанкрочусь, если хочешь.

– Нет, об этом мы забудем, – сказал Голд. – А теперь скажи-ка, каким я был в детстве. Что вы обо мне думали и почему?

– Брюс. – Рука Уэйнрока с чеком Голда замерла на полпути к бумажнику. – А ты не остановишь платеж по этому чеку, если тебе не понравится мой ответ?

Голд почувствовал себя оскорбленным.

– Конечно, нет. Мне не нужно лести. Мне нужна информация, которой я смогу воспользоваться. Скажи мне все как есть. Как это было – расти рядом со мной?

– Сказать тебе по правде, Брюс, – ответил Крап Уэйнрок с обычной своей веселостью – бесцеремонной и как бы ленивой, – мы в общем-то не смотрели на жизнь под этим углом.

– Когда мы были маленькими и жили рядом, – настаивал Голд, чувствуя, что ему не удается растолковать свою мысль Уэйнроку, – когда мы росли на Кони-Айленде, ты и другие ребята завидовали, что я гораздо умнее всех остальных?

– Откровенно, – последовал достойный вопроса ответ, сопровождаемый непременным смешком, который подчеркивал слова, как аккомпанемент бассо остинато[132]132
  Бассо остинато – музыкальный термин, в переводе с итальянского «упрямый бас», означает многоголосое музыкальное произведение, в котором бас непрерывно повторяет одну тему.


[Закрыть], – мы не считали, что ты умнее.

– Не считали? – Голд не верил своим ушам.

– Мы считали, что ты шмак.

Радужное настроение Голда мгновенно улетучилось.

– А теперь?

– Теперь? – сказал Уэйнрок растягивая гласные. – Эх-эх-эх, теперь? Теперь мы все, конечно, очень гордимся тобой, каждый раз, когда видим твое имя в газетах. Но мы по-прежнему считаем, что ты шмак.

– Правда? – Голд не на шутку рассердился. – А хочешь узнать, что мы говорили о тебе?

– Я даже не знаю, кого ты имеешь в виду, говоря «мы», – таким был беззаботный ответ Уэйнрока. – О каких это «мы» ты говоришь?

– Я и ребята, – сказал Голд. – Вся наша компания.

– Брюс, – сказал Спотти Уэйнрок, – это я был с ребятами. Это была моя компания. А ты тут не при чем.

– Меня не любили?

– Ты и сам знаешь.

– Ну, хоть чуть-чуть? – произнес Голда с хрипотцой в голосе.

– Ни капельки. Ты был чужаком, разве не помнишь? Может быть, поэтому ты и учился хорошо. В мяч ты не играл, ты был ни рыба ни мясо.

– Ни рыба ни мясо?

– Да, – сказал Крап Уэйнрок. – Ты только и знал что хвастаться, и иногда просто из кожи вон лез, чтобы другим досадить.

Очень скоро, сказал себе Голд со свойственной cafard tristesse[133]133
  Ханжам грустью (франц.).


[Закрыть], я буду самым знаменитым выходцем с Кони-Айленда. Я уже кое-что собой представляю, а скоро буду кое-что в квадрате. А в детстве меня не любили, и я был ни рыба ни мясо.

– Так что же, – заискивающе спросил он, – значит, я был ничуть не лучше Либермана?

На это раз Уэйнрока утешил его.

– Либерман был хуже некуда. Настоящий жлоб! Думаю, даже Генри Киссинджер был не хуже Либермана. Слушай, – помолчав секунду, Уэйнрок начал давиться от смеха, – ты представь, как бы выглядел аид[134]134
  Еврей (идиш).


[Закрыть], вроде Киссинджера, в нашей компании в биллиардной на Мермейд-авеню.

– Киссинджер, – посчитал нужным восстановить справедливость Голд, – заработал кучу денег.

– Но не потому, – сказал Уэйнрок, – что очень уж понравился евреям. Ему повезло, он нашел всех этих гоев[135]135
  Неевреев (идиш).


[Закрыть], которые ему помогали. – Голд, страдавший клептоманией во всем, что касалось чужих мыслей, уже делал себе заметки на память: Крамер, Эллиот, Рокфеллер, Никсон, Форд – никто из этих спонсоров и патронов Киссинджера не был евреем. – К тому же ты, – продолжал Уэйнрок, – носил очки.

– Очки? Все носят очки. Посмотри на себя.

– Но не тогда, – Уэйнрок упрямо покачал головой.

– Я плохо видел.

– Это что еще за дурацкая причина?

– Я не видел доску в классе и, когда был без очков, не видел, как на меня летит мяч, если вы принимали меня в игру.

– Ты и в очках не мог его поймать.

– Иногда ловил.

– Я думаю, – рассмеялся Крап Уэйнрок, – если бы у твоих родителей были деньги, тебе бы надели скобу на зубы. Ты даже лысеть самый первый начал. Все остальные у нас еще курчавые, волосатые и кудрявые. Черт, Брюс, ты и в самом деле уродился каким-то сраным ублюдком. Тебе повезло, что ты становишься знаменитым. Иначе у тебя в жизни не было бы ни одного светлого пятна.

– Ты делаешь все возможное, чтобы поднять мне настроение, – сказал Голд. – Слушай, я хочу встретиться с тобой в следующий раз, когда ты поедешь на Кони-Айленд к Фиши Сигелу или кому-нибудь еще.

– Ты можешь встретиться с нами в среду после обеда.

– В среду я собирался в Вашингтон. У меня встреча с очень важным помощником президента и свидание с очень красивой высокой девушкой.

– Ну, как знаешь.

ГОЛД выбрал Кони-Айленд и вежливо протиснулся по битком набитому темному итальянскому бару на Мермейд-авеню к Крапу Уэйнроку, Фиши Сигелу и сыну Фиши, Юджину, хорошенькому мальчику двадцати четырех лет с чистыми глазами и привлекательной, не сходящей с лица улыбкой. Увидев Голда, Фиши удивился.

– Ты ему не сказал, что я приду?

– Я забыл, – сказал Крап Уэйнрок.

Фиши Сигел посмотрел на Голда тем же вызывающим взглядом сдержанной наглости, взглядом, который выводил из себя школьных учителей и других имевших отношение к его воспитанию взрослых с того самого дня, как Фиши начал ходить. Подражая своему старшему брату Шейки, который пристроил его на выгодное местечко при подпольной дилерской сети пригородных торговцев автомобилями, Фиши, вместо того чтобы протянуть одну руку, засунул обе в карманы брюк. Голд понял, что ностальгия в этот вечер не измучит его.

– Сид передает привет твоему брату Шейки, – с апломбом солгал Голд, чтобы растопить лед отчуждения. – И как это Шейки научился зарабатывать такие деньжищи?

– Меня зовут Ловкач, а не Стукач.

Юджин густо покраснел. – Моя мать с ума сходит, когда он при ней начинает так говорить.

– Я же ничего не вынюхиваю, – начал отступление Голд. – Я просто интересуюсь: как человек, который даже школу не закончил, научился разбираться во всех этих слияниях, перестрахованиях, ускоренных обесцениваниях, вторичных долговых обязательствах и прочей белиберде.

– Тебя зовут Гнус, а не Брюс, – сказал Фиши Сигел. – Ты, наверно, спятил, если думаешь, что я буду откровенничать со всяким говном, которое собирается работать на правительство.

– Говном? – повторил Голд, чувствуя себя так, будто его вывернули наизнанку.

– Говном, – повторил Фиши Сигел с уверенностью, не оставлявшей места для сомнений. – У тебя есть слово получше? Что на меня дивиться – я ведь не девица.

– Черт побери, – сказал Голд с измученным и протяжным вздохом. – Меня уже просто тошнит от людей, которые все время ругают правительство.

– А меня нет, – весело чирикнул Крап Уэйнрок.

– И меня тоже нет, – сказал Фиши Сигел. – Юджин, тебя тошнит? Ну, а как там в Вашингтоне, Голди? Я всем ставлю. Только давай без вранья.

– Меня зовут Абрамович, а не Вральманович, – сказал Голд и замолчал, дожидаясь, когда принесут еще выпивки. Никакое лукавство с этими людьми не проходило. – Откровенно говоря, я просто не знаю, Фиши. Я никак не могу разобраться. В Вашингтоне говорят такие вещи, каких я в жизни не слыхал. Иной раз они говорят что-нибудь смешное, но никто не смеется. А то бывает, что я говорю что-нибудь серьезное, а они думают, что я шучу. Или я говорю что-нибудь смешное, а они думают, что я говорю серьезно. Они ничему не удивляются.

– Они хоть знают, что они помешанные?

– Они не знают, что это странно.

– Наше ворье и насильники, которые теперь повсюду, тоже не знают, – мстительно сказал Фиши Сигел. Группа итальянцев неподалеку согласно забормотала. Женщина в другом углу ополчилась на грабителей и налетчиков. Голду казалось, что не курят здесь только он и Юджин. – И не затыкай мне рот, Юджин. Сейчас ворья, насильников и убийц развелось столько, сколько прежде никогда не было, и их число не уменьшится, буду я говорить об этом или нет. Слушай, Голди, ты что, думаешь, я считаю себя мошенником, когда пишу липу в бухгалтерских отчетах? Почему же они должны думать иначе? Ты считаешь, что мы совершали преступления, когда воровали всякие школьные принадлежности и когда нам приходилось шманать на складе? Помнишь, как у тебя из-под свитера прямо на глазах миссис Просан выпала коробочка с перышками? Ну и клоц[136]136
  Дубина (идиш).


[Закрыть] же ты был. – Фиши, наконец, улыбнулся.