Текст книги "Голд, или Не хуже золота"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Голд и Андреа ели молча в огромной освещенной канделябрами столовой, по которой бесшумно сновали бесстрастные черные большеглазые слуги. Отдельные спальни, отведенные Голду и Андреа, находились на разных этажах в миле одна от другой, и Голд повел Андреа в свою. На косяке двери висела мезуза[97]97
  Мезуза – один из атрибутов ортодоксального иудаизма, представляет собой небольшую коробочку, прикрепляемую к дверному косяку. В коробочке находится свиток с отрывками текста Второзакония. Ортодоксальные евреи, каждый раз входя в дом, прикасаются кончиками пальцев сначала к губам, потом – к мезузе.


[Закрыть].

– Пожалуйста, не еби меня здесь, – умоляющим голосом сказала она.

Голд пришел в ярость.

– Если я еще хоть раз услышу от тебя это слово, – ответил он, – я, может быть, больше не буду тебя ебать нигде.

Это была его единственная победа за день. Спальня была большая, постель удобная. Его утешало лишь то, что худшее было уже позади. Утром дела могут пойти лучше.

ОН проснулся с рассветом и стал прислушиваться – не поднялись ли остальные. В десятом часу он долее не смог выносить одиночество и выполз на свет Божий в настроении настороженной удрученности. Он спустился по великолепной закругляющейся дубовой лестнице со скорбной покорностью сакральной жертвы, для которой настал момент истины. Дом был полон казавшейся вечной тишины. Лошади Коновера были отучены ржать. Его собаки не лаяли. Если в его владениях и были петухи и коровы, то они не кукарекали и не мычали. Двери не хлопали, вода в туалетах не журчала, полы не скрипели, листва не шелестела, а шагов не было слышно. Внизу у лестницы стоял старый представительный негр с копной курчавых волос, на нем была коноверовская черная с серебром ливрея; с легким поклоном, он указал Голду, куда тому идти.

Горничные со щетками и лакеи с кусками замши молча чистили и полировали дерево, медь, бронзу, стекло и фарфор. С трепетом и не веря своим глазам, Голд прошел по коридору нижнего этажа и оказался, наконец, в огромном помещении для утренних трапез, где находился буфет таких размеров, какие, как думал Голд, существовали только в причудливом воображении романистов, обладавших необыкновенными способностями к преувеличению. Легионы слуг, черных как по цвету кожи, так и по расе, находились каждый на своем посту под присмотром недреманного ока белой старой девы, за которой, в свою очередь, присматривал омерзительного вида белый надсмотрщик, сердито сверкавший глазами даже на Голда. Иерархия плантаторского быта сохранилась здесь в неприкосновенности.

Сервировочный стол имел более шестидесяти пяти футов в длину. Когда Голд вошел, в помещении находились только слуги. На пути Голда не было никаких препятствий, и он прошествовал мимо стола, как сомнамбула. На нем были индейка, куропатка, сквоб и гусь, чтобы заморить червячка. Там же лежали увесистые окорока. Это чересчур, чересчур – исторгала крик его душа. Пальцы его дрожали, и он с трудом мог смотреть на все это. Безмолвные широкоскулые фигуры стояли вокруг в ожидании его распоряжений. Здесь были подносы с бисквитами и корзинки с яйцами, нарезанный ломтиками бекон и судки с рыбой, наполненные до краев кувшинчики, графинчики и чайнички, блюда, короба и кастрюльки, над которыми поднимался пар, воздушные хлопья: сухие – в мерках, разогретые – в котелках, сервировочные тарелки с колбасой и подносы с говядиной, бочонки с маслом и лари с сыром, кувшины с парным молоком, и кофейники с горячим кофе, и приправы в соусницах, флакончиках и блюдечках. Над всем возвышался серебряный поднос с рельефным изображением поросячьей головы; на нем покоилась испеченная безглазая поросячья голова. Здесь были вазы с фруктами, и ведерки с вымытыми свежими овощами, и дымящиеся лотки с тушеной крольчатиной и олениной. В конце стола, сверкая, как рождественский фейерверк, стояли два или три бочонка, вернее целые бочки свежей лесной малины, и каждая из ягод имела идеальную, как рубин, форму. Голд взял себе только кофе, дольку мускатной дыни с подноса, на котором лежала и лопаточка, и налил стаканчик апельсинового сока из графина. Серебряные приборы и салфетки лежали на столиках, накрытых на пятьсот персон. Голд был единственным гостем.

Он сидел лицом к двери и молился, чтобы появилась Андреа. Сколько она может спать? Никогда не ждал он появления живой души с таким нетерпением. Казалось, что единственные звуки во всем христианском мире исходили из него или из его рта. Его жеманное, по глоточку, отхлебывание сока или кофе производило шум урагана и тропического ливня, когда же он глотал пережеванную пищу, эти звуки вызывали в воображении жуткие взрывы извергающихся первобытных вулканов. Он боялся оглохнуть. Каждое прикосновение чашки к блюдцу было незатихающим звоном цимбал, к которому, как он был уверен, с неодобрением прислушивались все тридцать восемь глазевших на него слуг, хотя они и не сказали ни слова ни ему, ни друг другу. Неловкость, которую он испытывал вначале, не шла ни в какое сравнение с ощущением этого единодушного и ничем не смягченного осуждения, подавлявшего его теперь. Как только он поднимал глаза, чтобы взглянуть на что-нибудь, мрачная фигура, словно по волшебству, материализовавшись у его плеча, подливала ему кофе. Наконец, Голд самым тихим голосом, который ему дался в звуковом диапазоне чуть громче постельного шепота, обратился к ближайшему слуге:

– Мисс Коновер? Вы не знаете, в какое время она спускается к завтраку?

– Мисс Коновер была здесь в пять, сэр. Кажется, она отправилась на верховую прогулку.

– Мистер Коновер?

– Мистер Коновер никогда не спускается к завтраку, если в доме ночуют гости. На следующий день он их не выносит. Еще кофе, сэр?

Голд уже выпил шестнадцать чашек. Через балконную дверь он вышел в сад и бесцельно поплелся вдоль стены дома. Не прошло и минуты, как во внутреннем дворике он наткнулся на Пью Биддла Коновера, который удобно восседал в своем кресле-каталке, словно монарх на троне. Он был франтовато одет в кожаную охотничью куртку рыжевато-серого цвета, а платок на его шее сегодня был игриво-голубой. В руках он держал полный графин с виски, который любовно исследовал в лучах утреннего солнца. Его лицо просветлело, когда он увидел Голда.

– A-а, доброе утро, мой друг, – тепло приветствовал он его. – Вы хорошо спали?

– Лучше не бывает, – охотно отозвался Голд, обрадовавшись неожиданному дружелюбию хозяина. – Спальня – просто за́мок, и кровать великолепна.

– Мне неприятно об этом слышать, – весело сказал Коновер. – Вам понравился завтрак?

– Чрезвычайно понравился.

– Отвратительно, – сказал Коновер, и Голд снова погрузился в тоску. – Вам не хватает моей дочери, верно? Вижу по вашим слезам. Она, вероятно, на верховой прогулке. А вы верхом не ездите, да? Ваши обычно не ездят.

– Мои? – Голд вдохнул побольше воздуха в легкие и последовал за Коновером в маленький кабинет. – Кого вы опять имеете в виду, сэр, когда говорите «ваши»?

– Вы же знаете, Голденрод, – сказал Коновер с тем же веселым добродушием, никак не вязавшимся с отвращением, которое Голд читал в его глазах и которое тот не делал ни малейших попыток скрыть. – Есть люди, которые ездят верхом, а есть – которые не ездят, правильно я говорю, да?

– Евреи? Вы это хотите сказать?

– Евреи? – повторил Коновер, по-петушиному вскинув голову. – Итальянцы тоже. И ирландские католики. Вы все время говорите о евреях, будто только о них мы и думаем. У вас что, других мыслей нет в голове?

– Именно такое впечатление создается у меня о вас.

– Может быть, так оно и есть. В этот уик-энд, – отомстил ему Коновер, попав в цель с точностью снайпера и элегантной сноровкой хорошо воспитанной гадюки. Уже не сдерживаясь, он со злорадством подался вперед. – Ваши внуки, может быть, и будут ездить верхом, если вы сколотите капитал или женитесь на деньгах. Но ваши дети не будут, потому что сейчас у вас денег нет. Посмотрите, как много смогли сделать для своих детей Анненберги, Гуггенхеймы и Ротшильды, и как мало можете вы. Каково это, доктор Голд, знать, что ты уже загубил будущее своих детей, а может быть, и внуков, каково это – сознавать, что ты лишил своих ни в чем не повинных потомков шанса попасть в хорошее общество?

– Хорошее общество? – презрительно повторил за ним Голд.

– Да, Шапиро, вы знаете, о чем я говорю. Я – в этом обществе, а вы – нет. Моя семья принадлежит к нему, а ваша – нет. Вы испытываете вожделения, и сожаления, и чувство собственной неполноценности, а я нет. Что вы делаете здесь, рядом со мной? – внезапно спросил он, и его глаза сузились, приняв выражение яростного удивления и раздражения. – С какой это стати мы столько говорим друг с другом? И вообще, какого черта вам от меня надо?

– Я хочу жениться на вашей дочери, – сказал Голд. – Я приехал сюда, чтобы просить у вас ее руки.

– Берите ее руку и выметайтесь, – сказал Коновер. – Идите почитайте воскресные газеты или что-нибудь, пока не вернется Андреа. Порешайте кроссворд.

– Вы мне даете свое благословение?

– Если вы уберетесь пораньше.

Уже от двери Голд нанес ответный удар.

– Я надеюсь, сэр, что со временем вы еще полюбите меня.

– ТЫ понравился папочке, – сказала Андреа в своем маленьком золотистом спортивном автомобиле, который со скоростью молнии, рассекая горы, несся назад в Вашингтон. Голд все больше склонялся к убеждению, что она выжила к херам из ума. – Уж я-то знаю. Ты и представить себе не можешь, каким он может быть холодным и саркастичным с людьми, которые ему не нравятся.

– Могу себе представить, – еле слышно сказал Голд.

– И после этого они больше не хотят со мной встречаться. Пожалуйста, не сердись. – Ее явно расстраивал его мрачный вид. – Я для тебя что угодно сделаю.

– Сделай девяносто пять. – Она заметно сбросила скорость, и стрелка спидометра опустилась ниже сотни. – Он был со мной груб и вел себя отвратительно. Где его вежливость? Где его почтительность? Он что – не знает, что меня ждет большой пост в правительстве?

– Он умирает, дорогой. Ну, что, уже лучше?

– Нет! – виновато воскликнул Голд, припомнив с отвращением, какое непостижимо-жестокосердное радушие всегда выказывала часть этих христиан по отношению к своим мертвецами. Древние греки, едва успев нарубить дровишек, обмыть и умастить тело, тут же разжигали погребальные костры. Евреи предавали земле своих не позднее, чем через сорок восемь часов после смерти. А часть этих христиан продолжала питать к своим покойникам такие теплые чувства, что целую неделю выставляла их на всеобщее обозрение у себя дома, а нередко и в комнатах по соседству с кухнями и столовыми. – Бога ради, Андреа, – добавил он более рассудительным тоном, – какое это имеет отношение к тому, как он обращается со мной теперь?

– Но тем не менее это правда, верно? – Андреа горела желанием объясниться. – Ведь для нас все будет много легче, когда он умрет, да?

– Ты не должна так говорить. – Андреа вызывала у него презрение, и Голд начал получать удовольствие от кипевшего в нем праведного гнева. – Черт побери, почему он не испугался? Ведь я буду работать в команде президента, а уж твой-то отец должен знать, что́ это значит.

– Больше работы?

– Меньше работы. Но власть. Грубая власть. Жестокая, беззаконная власть. Я воспользуюсь ею, чтобы уничтожить его и отравить ему жизнь. Я буду прослушивать его телефоны. Я заставлю ФБР вести расследования, чтобы опорочить его. Для него я, может быть, и лысеющий маленький иностранец из Нью-Йорка, но…

– Ему нравятся твои волосы.

– Но волосы Артуро Тосканини ему нравятся больше? Лошадки? Я понатыкаю микрофонов и секретных агентов в его конюшнях и застукаю его, когда он будет кастрировать жеребцов. Налоговая служба будет требовать у него отчета за каждый цент, который он вычтет из облагаемых доходов. Я разряжу аккумулятор в его каталке и оставлю его на солнцепеке, пусть сварится всмятку. Я стану анонимным источником, который будет давать утечки в прессу о том, что твой старик сифилитик. Новый тесть знаменитого доктора Брюса Голда умирает вовсе не от каких-то там неведомых, как это все считают, болезней. Он нагулял сифилис, а сифилис догуливает его. Как это понравится его дружкам-лошадникам, когда они узнают, что он сифилитик? Твой сраный папаша все время оскорблял меня, – продолжал он, улыбаясь в предвкушении той иронической шпильки, которая должна последовать, – и я отомщу ему, если он поможет мне получить работу. Он не проявил ко мне уважения, Андреа. У него нет ко мне уважения.

– Как и у твоего отца.

– Мой отец меня знает. А твой – нет. На нашей свадьбе его не будет.

– Он то же самое сказал.

– Как и моего или моих сестер. – Голд с вялым смешком упер подбородок в кулак. – Я думаю, у нас будет очень скромная свадьба, хотим мы этого или нет. Если только мы вообще поженимся.

Красивое лицо Андреа задрожало.

– Не говори этого, Брюс, – взмолилась она, чем значительно улучшила его настроение. – Я буду так несчастна, если ты не захочешь жениться на мне из-за моего отца. Я больше никогда не буду скрести пятки, разве что когда я одна.

– Смотри на дорогу! – завопил Голд, когда она в отчаянии обхватила его обеими руками. – У тебя опять скорость сто восемьдесят! – Андреа сбросила скорость до ста тридцати пяти, и частота его пульса соответственно снизилась. – Андреа, я должен спросить тебя кое о чем и, кажется, не знаю, как это сделать. Раньше ты не была выше?

– Выше, чем что?

– Выше, чем теперь, вероятно. Ральф видел тебя на какой-то вечеринке и ему показалось, что ты становишься ниже.

– Чем что?

– Чем ты была раньше, наверно.

– Если это и так, то я не заметила. Может быть, я только кажусь ниже, потому что ты становишься больше.

– Меня там не было.

– А если я действительно становлюсь ниже, то это имеет большое значение?

– Не для меня. – Ответ сорвался с языка Голда слишком уж поспешно и своей точностью мог поколебать надежность его положения. – Хотя Ральфа это, кажется, и беспокоит. Но если ты становишься ниже, то, как ты думаешь, должны мы это выяснить до свадьбы и попытаться что-нибудь предпринять? Ведь в конце концов, – сказал Голд, ощущая собственную душевную широту, – не хочешь же ты стать коротышкой, верно?

– Ах, нет. Только не коротышкой. Я займусь этим, если ты хочешь. Я измерюсь или схожу к специалисту. Я сделаю все, что ты хочешь.

– Я рад, что об этом мы с тобой договорились, – сказал Голд. – Ты сообщила своему отцу, что у меня сексуальные воззрения человека средних лет, да? Зачем ты всем трезвонишь о том, что мы спим вместе?

– О тебе я говорю только хорошее.

– Дело вовсе не в этом, – мрачно фыркнул он. – Ты сказала мисс Плам, что я великолепен, а своему отцу – что у меня сексуальные воззрения человека средних лет. Значит, получается, что я великолепный мужчина с сексуальными воззрениями человека средних лет, да?

– Я не могу удержаться, чтобы не похвастаться тобой, – ответила Андреа. – Пожалуйста, не сердись на меня. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты был счастлив. Я буду твоей рабой. Ты можешь считать себя моим повелителем и привязывать меня к стульям и кроватям веревками, ремнями и цепями.

– Андреа, что это ты говоришь? – с безотчетным ужасом воскликнул Голд; он подпрыгнул на своем низко откинутом сиденье так, словно ему в зад вставили горящую спичку, и чуть не вывихнул ногу, когда резко развернулся, чтобы получше рассмотреть ту, которая оказалась совсем не похожей на девушку, которую он себе представлял; ему просто не хватало фантазии, чтобы постичь, что же она такое.

Андреа не поняла его реакции и вдохновенно продолжала.

– Или я могу изображать из себя молодую бедную девушку викторианских времен из провинции, а ты будешь мой злой лондонский хозяин, который может вынудить меня на любое извращение, какое тебе нравится, с кнутами или плетками. Ты можешь связать мне ягодицы или руки.

Совершенно обалдевший, Голд уставился на нее.

– Зачем это мне нужно?

– Чтобы подчинить меня своей воле. Я могу тебе ноги мыть и воду пить.

– Не надо мне никаких одолжений! – всполошился Голд и сразу же пожалел, что говорил так решительно. По зрелому размышлению, ее идеи не казались такими уж дикими, и он начал рисовать себе картинку с ее слов. Андреа рабыня или связанная викторианская девушка – это было не так уж и плохо.

– Я только хотела сделать тебя счастливым, – попыталась защититься она. – Когда я проводила время с этим экономистом из джорджтаунского университета…

– Я ничего не хочу об этом знать, – прервал ее Голд, сделав при этом жест рукой, будто стряхивал с рукава что-то грязное и непотребное. – Андреа, зачем ты мне рассказываешь такие вещи?

– Я всегда исповедовала правду.

– А теперь перестань, – приказал он. – Что такого особенного ты нашла в правде?

– Ты меня любишь? – спросила она.

– Всем сердцем, – солгал он.

– Тогда позволь мне сделать тебе что-нибудь приятное. Ведь должно же быть что-нибудь, что ты любишь.

Голд, надув губы, задумался.

– Я бы хотел для разнообразия, – решил он, – поесть где-нибудь в ресторане. Я устал каждый вечер готовить дома.

Андреа оставила машину швейцару ресторана.

– Добрый вечер, мисс Коновер. – Высоченный метрдотель говорил прямо с Андреа, словно не замечая Голда. – Вы хотите быть на виду? Или предпочтете какое-нибудь уединенное место, где вы сможете делать друг с другом все, что пожелаете?

– И то, и другое, – сказал Голд.

Они сели у дальней стены в кабинке с фаллической формы канделябрами, которые освещали только их брови и глаза. Голда охватил холодный ужас, когда почти сразу же к ним присоединился Гаррис Розенблатт и с назойливой многозначительностью стал переводить взгляд с одного на другого.

– Это Андреа Коновер, – сказал Голд. – Мы с ней вместе слушали лекции в Фонде сенатора Рассела Би Лонга и вот случайно встретились здесь, в Вашингтоне.

– Кажется, я неплохо знаю вашего отца, – сказал Гаррис Розенблатт, прежде чем Голд успел закончить. – Как поживает Пью?

– Почти без изменений, – ответила Андреа.

– Очень жаль, – голос Гарриса Розенблатта сочувственно понизился по регистру, но Розенблатт без остановки продолжал в той же будничной, торопливой манере, словно все трое спешили куда-то и вот-вот должны были уходить. – Много там было народу в этот уик-энд?

– Почти никого.

– Обещайте ему, я постараюсь заскочить в следующий раз, когда буду в Вашингтоне. А кстати, что с ним такое?

– Никто не может понять.

Смятение и досаду Голда, обнаружившего, что Гаррис Розенблатт на такой короткой ноге с Пью Биддлом Коновером, было невозможно описать. Он испытал противоречивые чувства, когда, увидев знакомое лицо, не сразу сообразил, что перед ним Гаррис. Хотя Ральф и сообщил ему о своих тревожных наблюдениях, Голд не был готов к восприятию тех физических изменений, которые нашел в своем бывшем однокашнике и которые, если бы не видел перед собой Гарриса, считал бы невозможными. Гаррис Розенблатт похудел от праведности, а неподкупность и пуританская добропорядочность, не столь уж редкая в финансовых кругах, сделали его длинноногим и стройным, как шомпол. Он каким-то образом нарастил себе высокий лоб. У него был норвежский нос. Темные вертикальные складки испещрили его лицо от бровей до подбородка, а застывшие мускулы худых щек несли на себе печать торжественности и пресекали любые поползновения рассмеяться или улыбнуться. Его слова били точно в цель, а глаза сверкали умением разоблачать людей, которые не соответствуют стандартам. До своего побега от неминуемого провала на защите диссертации Гаррис Розенблатт был довольно тучной и никчемной личностью менее чем среднего роста с пухлым и мясистым лицом, бесформенным задом и выпяченной грудью. Вот как изменяют человека финансы! Юмора он никогда не понимал, и Голд не без оснований полагал, что теперь Розенблатт стал еще мрачнее и тупее.

– Как поживает Белл? – сразу же выстрелил Розенблатт, подтверждая верность этого анализа.

– Она в порядке, – сказал Голд и бросил эту тему, как горячий уголек. – Ты прекрасно выглядишь, Гаррис. Ты стал таким худым и высоким. Ты, наверно, на какой-то особой диете. Здорово сбросил вес, да?

– Нет-нет, я не потерял веса.

– И не был на диете?

– Нет. Не на диете.

Недоумение Голда возросло. – Но ты стал выше?

– О, да, много выше. – Здесь Розенблатт решил каким-то образом дать понять, что слова Голда ему приятны. – Я сильно вырос с момента нашей последней встречи. Теперь я большой человек, гораздо больше, чем раньше. Я многому научился и стал лучше во всех отношениях.

– Чему же ты научился? – полюбопытствовал Голд.

– Не знаю, как бы это выразить, – ответил Гаррис Розенблатт. – Но я был очень гордым. Теперь нет. Я научился быть скромным и горжусь этим. – В последовавшем за этим молчании он снова принялся беспокойно бегать глазами, переводя взгляд с Андреа на Голда и с Голда на Андреа. – Кто-то мне сказал, что вы с Белл расстались.

– В этом нет ни слова правды, – сказал Голд.

– Я был очень огорчен, когда это услышал. Кажется, эта информация о тебе и Белл поступила от надежного неназванного источника.

– Я здесь провел большую работу в качестве анонимного источника, – нервно и поспешно ответил Голд, – так что эта информация вполне могла исходить и от меня. Она ложна от начала до конца.

– Я рад, что у вас с Белл все хорошо. Подобные вещи случаются в наши дни слишком уж часто, и это меня не устраивает. Это плохо для семьи, это плохо для детей и это плохо для страны. Может быть, это хорошо для экономики, но меня это не устраивает ни в долгосрочной, ни в краткосрочной перспективе, и это несомненно плохо для бюджета. Я очень рад, что вы с Белл и дальше будете вместе, и Сельма тоже будет очень рада.

– Какие новости в финансовых кругах, Гаррис? – спросил Голд, как только ему удалось вставить слово. – Что нас ждет – ревальвация или девальвация, и что это будет означать для доходов и покупательной способности?

– Понятия не имею. В нашей фирме подобными вопросами занимаются другие. Я специализируюсь на муниципальных облигациях и составлении бюджета на федеральном уровне.

– Ну, и что же нас ждет там?

– Не знаю, – находчиво ответил сказал Гаррис Розенблатт, словно нашел подходящую цитату, и наградил Голда одобрительным взглядом, что несомненно следовало воспринимать как большую редкость, так как этого удостаивались немногие. – Да, Брюс, ты отчеканил замечательную фразу, замечательную, и я уверен, что все в бизнесе и правительстве тебе благодарны. У меня чердак дымится от того, как раньше дымились чердаки, вроде моего, от задымляющих чердак вопросов, вроде этого, пока у нас не было этих двух твоих маленьких словечек: Не знаю. Я прекрасно понимаю, зачем ты нужен президенту. Я слышал много хорошего о твоем отчете.

Голд скрыл удивление.

– Он все еще в процессе подготовки.

– Хорошие новости просачиваются. Когда он будет готов? Я с нетерпением жду, когда его можно будет прочитать.

Голд тоже решил попробовать.

– Не знаю.

– Отлично, – горячо одобрил Гаррис Розенблатт. – А теперь мне пора. У меня с утра назначены встречи в министерстве финансов, в Отделе управления бюджетом и в Федеральном резервном комитете. Могу тебе поведать, что я скажу им завтра и что я говорил им в Белом Доме вчера и сегодня. Это самый разумный совет, какой я могу дать стране и каждому отдельному гражданину. – Гаррис Розенблатт произнес свою речь, поднимаясь со стула, и после этого замер, вытянувшись на какое-то мгновение в полный рост, как колонна древнего храма. – Составляйте сбалансированный бюджет, не то вы пожалеете. Если хотите танцевать, нужно платить дудочнику, а тот, кто платит скрипачу, тот и заказывает музыку.

– Гаррис, – сказал Голд, вцепившись в край стола, словно опасался за свою жизнь, – ты и правда говоришь это людям?

– Говорю именно этими словами. – В голосе Гарриса Розенблатта звучало торжество, а его произношение, как заметил теперь Голд по жесткому «р», приобрело всю красоту и отточенность потомственного жителя среднего запада, чьи предки в десятом колене уже обитали в этих местах. – И они слушают очень внимательно. Я тебе вот что доверительно могу сказать. Полагаю, будут приложены максимальные усилия, чтобы сбалансировать федеральный бюджет, и, по моему мнению, наши шансы на успех очень велики.

– И что это будет означать?

– Что ты имеешь в виду? – Вопрос Голда вызвал у Гарриса Розенблатта полное недоумение.

– Что это будет означать для таких вещей, как цены, налоги, доходы и безработица? Какое воздействие сбалансированный бюджет окажет на экономику и социальное обеспечение?

– Не знаю. – Гаррис Розенблатт остался доволен своим ответом и сделал короткую паузу, чтобы придать ему большую весомость. – В нашей фирме этими вопросами занимаются другие отделы. Я специализируюсь только на сведении бюджетного баланса. Всего доброго, мисс Коновер. Передайте мой привет Пью Биддлу и скажите ему, я с нетерпением жду моего скорейшего приезда к нему и возможности поохотиться на лис, о’кей? Напомните ему, я бы хотел получить ту собаку, что он мне обещал. Он сказал, что даст мне пристрелить хорошую собаку. Брюс, теперь, когда ты становишься широко известным, почему бы нам с Сельмой не собраться, как прежде, пообедать с тобой и Белл? Мы так здорово проводили время с тобой и Белл. Не забудь передать Белл мой привет, – прогремел он, произведя шуму не меньше, чем старый троллейбус с Кони-Айленда, и в отзвуках эхо покатил прочь.

– Кто такая Белл?

Голд был уже в стартовом секторе.

– Моя бывшая жена, – сказал он и проворно затрусил вперед. – Нам еще предстоит обговорить некоторые детали, прежде чем развод станет фактом. Что имел в виду Розенблатт, когда сказал, что твой отец даст ему пристрелить собаку?

– Вероятно, это одна из папиных шуток. Ты же знаешь, как он любит пошутить. Сколько времени может занять твой развод?

– Ральф сказал, что на Гаити это можно сделать за час, когда мы придем к соглашению.

– Я хочу, чтобы мы поскорее поженились, и тебе не нужно было возвращаться назад.

– Я хочу поскорее получить работу в правительстве, чтобы мне не нужно было возвращаться назад, – заявил Голд, и в голосе его послышалась горечь. – Я надеялся, что твой отец предложит сделать для меня что-нибудь побольше. – На лице Андреа появилось выражение обиды, и Голд почувствовал угрызения совести. – Я бы хотел, чтобы мы вдвоем уехали подальше от всех на тайный медовый месяц. Я бы больше всего в жизни хотел провести с тобой отпуск, но я думаю, мне это не по карману.

– Мы можем сделать это на мои деньги, – тут же предложила Андреа.

– Я этого не допущу, – услышал Голд свое еще более спешное заявление. Это его внезапное утверждение принципа прозвучало куда более окончательно, чем он того хотел, и волна раздражения сразу же накатила на него. – Черт бы их всех драл, почему бы какому-нибудь богачу не пригласить нас в Акапулько? Готов поспорить, что Киссинджер за такие поездки не платил сам.

– Сначала нужно занять положение, а уж потом тебя начинают приглашать, – со смехом объяснила Андреа. – Я так счастлива, что тебе это пришло в голову. А то я все боюсь, что ты не захочешь меня больше видеть даже после того, как мы поженимся.

– Зачем бы я стал жениться на тебе, – спросил Голд, – если бы не хотел тебя больше видеть?

– Чтобы я помогла тебе получить назначение в правительстве, – ответила она. – Поэтому я хочу, чтобы ты сначала получил назначение, а потом мы бы все решили. Я не думаю, что мы смогли бы быть счастливы, если бы ты стал всего лишь министром сельского хозяйства или спичрайтером, правда? Но мне нравится твоя идея, если бы только тебе это было по карману. – Она сжала его руку обеими своими. Его рука лежала у него на коленях.

– Я смогу достать деньги, – беззаботно решил он и почувствовал прилив радости, вспомнив о деньгах, которые был ему должен Крап Уэйнрок, а остальные ему сможет одолжить Сид. – Мы вдвоем сбежим в Акапулько и никому не скажем. Это будет опасно, но и черт с ним, так даже интереснее.

– Ты такой забавный.

– Я начну составлять план. Мы уедем, как только я выпровожу моего папашу во Флориду.

СПАЛ Голд неважно. Андреа всегда спала так крепко, что не шелохнулась бы, хоть над ней из пушки пали. С завистливым раздражением прислушивался он к ее дыханию, проклиная изъяны своей натуры, лишившие его той категоричности суждений и ограниченности взглядов, без которых невозможно сохранять какие бы то ни было идеологические убеждения. Тот факт, что болваны, вроде Гарриса Розенблатта, находят приверженцев в Вашингтоне, вызывал сомнения в безгрешности и незыблемости правительства и американского общества, и эти сомнения не могло заглушить никакое патриотическое здравомыслие. Андреа вздохнула во сне, потом ее охватила дрожь, которая унялась только после того, как ее тело снова прикоснулось к его. Они оба спали голыми. Ее загоревшая кожа под пушком шелковистых желтоватых волос была великолепна в зыбкой светотени. Ему вдруг пришло в голову, что в своем глубоком и спокойном забытьи она, вероятно, не отдает себе отчета в том, что рядом с ней лежит именно он. Печаль охватила его, и мысленно он унесся далеко от сегодняшнего дня. Сид помыкал им. Когда Голд был ребенком, Сид, скупой на разговоры в семье, не находил для него иных отеческих слов, кроме неодобрительных и уничижительных. Будучи намного старше Голда, Сид был для него как второй отец, и оба они, и отец, и Сид, чувствовали себя опозоренными тем, что Голду рано пришлось надеть очки. Как бы хорошо ни успевал он в начальной школе, Ида всегда брюзжала, утверждая, что он мог бы успевать и получше; своим брюзжанием она приводила в полное недоумение их мать, новоиспеченную американку, которая никак не могла поверить, что он всегда в чем-нибудь виноват, как это следовало из постоянно сыпавшихся на него упреков. Даже когда он приносил домой отличные отметки, в похвале Иды слышался укор. Нет, он очень хорош, все еще слышал Голд голос Иды, пытающейся навязать свое мнение несчастной, ничего не понимающей женщине, но ему ничто не мешает стать идеальным, а не валять дурака, как Мьюриел.

«Эй, малыш, тебе нужно набрать вес, а то тебя никогда не возьмут в команду, – нередко говорил ему Сид. Целый год Сид выступал за футбольную команду школы запасным. А потом ушел оттуда, потому что начал работать в прачечной. – Займись-ка ты фехтованием, когда перейдешь в среднюю школу. Ты такой тощий, в тебя никто не сможет попасть. Я уверен, ты можешь стоять под душем и не промокнуть».

На уроках пения из него сделали публику и запретили открывать рот. Учительница, на первом занятии построив перед доской класс, чтобы услышать, как они поют, отшатнулась, и на лице ее появилось выражение отвращения, когда какой-то непередаваемо уродливый звук безжалостно ударил по ее чувствительным и не готовым к этому барабанным перепонкам. Она сразу же, словно оказавшись перед лицом страшной опасности, развернула безумно-бурную деятельность. Быстро проводя перегруппировки и отборы, она сузила возможный источник оскорбительного для уха звука до восьми учеников, потом до четырех, потом до трех. И наконец обвиняющий перст указал на него. «А ты, Брюс, – провозгласила она на том последнем дыхании, что у нее оставалось, – можешь быть публикой. Нам ведь и публика тоже нужна, правда, ребята?» – Грудь ее колыхнулась со вздохом безмерного облегчения.