Текст книги "Голд, или Не хуже золота"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

– Вот это-то и смешно, – сказала Джоанни, и в глазах ее мелькнула неистребимая тоска. – Они считают себя дружной семьей. Им было бы больно, услышь они наш разговор. Даже мы с тобой больше уже не близки, да? О Господи, Брюс, что мне делать? Я знаю, мне больше не удастся найти мужа, а я и думать не хочу остаться без мужа. Уж лучше Джерри, с которым можно все время цапаться, чем никого, верно? Не хочу становиться дамочкой средних лет, занимающейся за неимением ничего лучшего, как все они, теннисом. – Глаза ее настороженно сузились, горло у нее перехватило, и она замолчала. Голд не предпринимал никаких попыток утешить ее. – Господи, – воскликнула она с циничной веселостью, когда снова обрела способность говорить, – я сама все прекрасно понимаю. Можешь в своей книге о жизни еврея написать то, что я тебе рассказала. Я знаю, что дойду до сожительства с каким-нибудь мальчишкой, который ездит на мотоцикле, играет на банджо и мечтает стать актером. Боже мой, неужели я опять буду курить травку с какими-нибудь кретинами?

Голд тем временем незаметно укрылся за броней невмешательства – позиция, которую он всегда инстинктивно выбирал, едва перед ним возникала угроза оказаться втянутым в чьи-то личные проблемы. Пусть Сид разбирается с этим, решил он, бегло целуя на прощанье свою любимую сестру. Между ними возникло ужасное чувство неловкости. Сид мог разобраться со всеми – с Джоанни, Мьюриел и Виктором, со смертью его отца и организацией похорон. Но вот будет кошмар, если первым умрет Сид, и все это свалится на него. Последствия, связанные с подобным развитием событий, никогда раньше не приходившим ему в голову, были слишком запутанными, и Голд сейчас был не в состоянии проанализировать их хоть с малой долей хладнокровия. Вместо этого головокружение, отдавшееся болью в виске, качнуло его. На мгновение он прислонился к почтовому ящику, чтобы окончательно выкинуть из головы все следы этой жуткой мысли, прежде чем продолжить путь в направлении своей студии, где собирался проверить, нет ли на его автоответчике чего-нибудь новенького.

Он был недоволен собой и знал, что любые надежды перемениться беспочвенны. Когда после смерти Менди два года назад Эстер осталась вдовой, безразличие Голда к своей старшей сестре сразу же трансформировалось в агрессивную, недремлющую подозрительность и неприязнь. Он испугался, что его тем или иным образом могут в это втянуть. Но ничего такого не случилось. Вскоре после этого его охватило раскаяние; это случилось, когда он заметил подобные же изменения в Гарриет: ее более чем тридцатилетние родственные чувства ко все членам семьи Сида сменились сдержанной антипатией. Она тоже боялась, что может оказаться втянутой, и принимала меры, чтобы уменьшить потери.

Голд со времени смерти Менди не бывал на похоронах. Только небольшая часть из тех, кто собрался в синагоге в Бруклине, поехала тогда на лонг-айлендское кладбище. Стоя среди резных каменных надгробий, Голд лениво думал о том, что на его похороны народу придет еще меньше. Потом он вспомнил, что в завещании распорядился о собственной кремации без каких-либо обрядов или поминальных служб. А еще он вспомнил, что, кроме этого распоряжения, оставил и такое, по которому все его органы и ткани пойдут на нужды медицинской науки. На похоронах Менди он сделал себе зарубку в памяти исправить завещание. Теперь он вспомнил, что забыл это сделать. И еще он вспомнил, что это все равно ничего не изменит. Из жизни еврея никуда не выкинешь и то, что едва он успевает умереть, как его тут же закапывают в землю, и никто просто не успевает найти и прочитать какое-то сраное завещание.

СИД уже был у стойки и приветствовал появление Голда с безмятежным радушием легкого опьянения. – Вот это ресторан, малыш. Кажется, я уже видел парочку телевизионных ведущих и журналистов. А какие девочки!

Но Голд видел только Помроя и Либермана, которые направлялись к выходу. Помрой тактично прошел мимо, не произнеся ни слова, так как Голд в этот момент отвернулся лицом к Сиду. Но этот болван Либерман сделал вираж и, растолкав локтями Голда и Сида, протиснулся между ними к стойке, он уронил на пол пепельницу и, не глядя, с видом голодного неандертальца сунул загребущую лапу в центр тарелочки с орешками.

– Тут палят из всех стволов. – Когда Либерман говорил, у него изо рта во все стороны разлетались пережеванные орешки, а когда замолкал – в рот летели новые. – По поводу этой твоей статьи. Я думал, она традиционная, спокойная, интеллигентная, ортодоксально-неоконсервативная. Но тут говорят, что она нигилистическая и всё отрицающая.

Голд, уперев ладонь в лицо Либермана, с силой оттолкнул его от стойки.

– Это мой брат Сид. А это Максвелл Либерман. Вы, может быть, помните друг друга по Кони-Айленду.

– Называйте меня Кузнечик. Ты и в самом деле говоришь, что все намеченное, даже намеченное нами, не сбывается?

– Конечно, – добродушно сказал Сид, пока Голд формулировал научный ответ.

– Не понимаю, почему вокруг нее подняли столько шума, – сказал Либерман. – Она либеральная или консервативная?

– И то, и другое, – сказал Сид.

– Сид, – сказал Голд, – дай все же буду отвечать я.

– Так ведь ты все никак не можешь решиться, малыш, – игриво ответил Сид. – Даже когда он был мальчишкой, я всегда принимал решения за него.

– Вы хотите сказать, – спросил Либерман со сдержанным раздражением, обращаясь к ним обоим, – что все попытки политических или социальных реформ не удались?

– Не, – сказал Сид.

– Сид!

– Он не говорил этого, – продолжал Сид в сатирическом воодушевлении. – Он сказал, что они не сбылись.

– Индустриализация? Рабочее движение? Интеграция? Конституция? Демократия, коммунизм, фашизм? Бесплатное образование? Свободное предпринимательство? – Теперь Либерман обращался только к Сиду. – Вы хотите сказать, что это не сбылось?

– Так, как было намечено, – уточнил Сид.

– Никоим образом?

– Спросите у него, – Сид большим пальцем указал на Голда. – Это он написал.

– Но вы ведь читали ее, да?

– Нет, – сказал Сид. – Вы уж меня не впутывайте.

– Ну, так что? – настаивал Либерман в таком тоне, что не ответить ему было невозможно. – Ты и на самом деле считаешь, что все надежды улучшить что-либо обречены на провал?

– Я не совсем так говорил.

– Он говорил, что они не сбудутся.

– Сид!

– Какая разница?

– Две.

– Две?

– Две большие разницы.

Голд вспомнил про свою неприязнь к Либерману и внезапно почувствовал, что ему доставляет удовольствие то, с какой легкостью его старший брат разговаривает с этим типом. Глаза Помроя смотрели с привычным неистребимым пессимизмом.

– Как дела? – участливо спросил Голд.

– Процветаю, – похоронным тоном признался Помрой, словно сообщил, что у него злокачественная опухоль на сердце.

– Прими мои соболезнования, – сочувственно сказал Голд.

– Наверно, могло быть и хуже.

– Могло быть вообще из рук вон, – сказал Голд. – В один прекрасный день ты мог бы стать президентом этой компании и тянуть лямку до конца своих дней.

– Прикуси язык.

– Где еще ты бы хотел оказаться?

– А лучше откуси его совсем.

– Одно я вам могу сказать с полной уверенностью, – авторитетно заявил Сид, оплатив счет прежде, чем Голд успел возразить. – Любое действие, направленное на социальное улучшение в одном направлении, вызывает равное противодействие в противоположном направлении. Верно, малыш? – От такого заявления Либерман окаменел и, как ни странно, не нашел что сказать. – Давай-ка поедим. Значит, ты едешь в Акапулько, а? – такими словами начал разговор Сид, когда они уселись за столик и Голд заказал еще выпивку.

– Об этом я не хочу говорить, – сразу же ответил Голд, закрывая тему. – Что будем делать со стариком?

– Я последнее время получаю от него огромное удовольствие, – мягко сказал Сид.

– Могу себе представить. Гарриет тоже не хочет, чтобы он здесь оставался.

– Меня больше не очень беспокоит, чего там хочет Гарриет, – тихо признался Сид. – Я ведь вроде как люблю его, Брюс, а ему уже недолго с нами оставаться.

– Как ты можешь его любить? – спросил Голд. – Он же просто геморрой. Он подло с тобой обходился. Вы с ним всегда ссорились.

– Подло он со мной никогда не обходился, – почти шепотом возразил Сид. – Мы не ссорились.

– Сид, вы с ним вечно ругались. Однажды он выгнал тебя на целое лето. Ты убежал из дома и добрался до самой Калифорнии.

– Я убежал не поэтому.

– Поэтому, Сид, – настаивал Голд. – Роза и Эстер так говорят, и Ида тоже. Да он и сам любит хвастаться, как он тебя выгнал.

– На самом деле все было не так, – сказал Сид. Он избегал взгляда Голда. – Для меня это была возможность посмотреть страну. А подло он со мной никогда не обходился.

– Сид, ты убежал, – мягко напомнил ему Голд. Ему захотелось прикоснуться к руке брата. – Сколько тебе тогда было?

– Четырнадцать или пятнадцать, может быть, шестнадцать. По-моему, я тогда еще учился в школе.

– Почему ты никогда не рассказываешь об этом? – с удивлением спросил Голд. – Наверно, это было ужасно интересно.

– Да, было. Пожалуй.

– И опасно.

Сид на секунду задумался. – Нет, не думаю, что опасно.

– У тебя ведь не было денег, да?

– У меня было несколько долларов. Тогда на дорогах было много народу. Какое-то время я держался с бродягами, они мне помогали. Владелец ранчо в Аризоне предлагал мне постоянную работу, если бы я захотел остаться. И еще мне предлагал работу фермер в Калифорнии. Я видел Голливуд. Но я был рад, что смог вернуться назад, когда лето кончилось. Я не хотел пропускать школу. – Глаза у Сида были влажны, но он, казалось, не знал, что готов расплакаться. И все время на его мясистом лице светилась какая-то странная, печальная и далекая улыбка, словно он весь ушел в размышления.

– Ты с ним поругался, Сид, – гнул свое Голд. – Поэтому-то ты и уехал. Мама так волновалась.

– Я писал ей два раза в неделю. Посылал ей почтовые открытки. Она знала, что я жив-здоров. А папа всегда был очень добрым и мягким человеком и ни с кем не обходился подло. Ему было очень нелегко. – Глаза Сида снова наполнились слезами. По всему лицу у него расплылась улыбка, и минуту он молчал. – У него на руках были все мы, потом началась Депрессия, потом мама много болела, и он сильно волновался и, наверно, из-за этого бывал подловат.

– Ты ведь сказал, что не был.

– На самом деле это вовсе не подлость. Можно я выпью еще?

– Нет, Сид, лучше не надо, – решил Голд. – Вы все, вероятно, многим пожертвовали ради меня, ты, Роза и Эстер, да?

Сид задумался на мгновение, потом покачал головой.

– Нет, малыш, на самом деле все было не так. Если бы тебя не было, нам бы все равно пришлось бы делать то, что мы делали.

– Все расстраивались, что у тебя не было возможности поступить в колледж, – сказал Голд, пытаясь поймать и не отпускать его взгляд. – Разве тебя это не огорчало?

– Просто я был недостаточно умен для колледжа, – ответил Сид. – Я думаю, это было решено еще до твоего рождения.

– И ты бы все равно не смог поступить, даже если бы хотел, да?

– Я просто был недостаточно умен.

– И тебе пришлось уйти из футбольной команды в школе, чтобы работать в прачечной?

– Нет, малыш, все было не так. Я ведь был в команде новичков, да и то всего год. Для футбола я ростом не вышел. И потом с лошадьми в прачечной было куда безопаснее, чем на футбольном поле. Можем мы еще выпить?

– Может быть, по бокалу вина?

– Я не люблю вино.

Голд заказал себе вина и еще один бурбон для Сида.

– Сколько тебе было лет, когда вы сюда приехали, и что ты помнишь?

– Кажется, около шести, и, пожалуй, я много чего помню. Я помню… – здесь Сид замолчал и рассмеялся, полузакрыв глаза, потом кашлянул несколько раз, словно прогоняя подступившие к горлу рыдания, – помню, как-то раз папа по ошибке поселился со всеми нами в христианском квартале в Бенсонхерсте. Он все время совершал такие ошибки. Наверно, мы там были единственной еврейской семьей и никто из нас не говорил по-английски.

– Господи, Сид, – воскликнул Голд, – наверно, это было ужасно.

– Это было не так уж страшно, – тихо ответил Сид, немного подумав. – Они называли меня еврейчик, но позволяли играть с ними, я говорю о тамошних мальчишках. В основном это были ирландцы и норвежцы. Бывало, они набрасывались на меня и сбивали с ног. Они заставляли меня расстегнуть ширинку и показать им член, а они по очереди плевали на него, но если я делал, что они говорили, не плакал и никому об этом не рассказывал, то они потом снова позволяли мне играть с ними, и потому, наверно, меня это тогда не очень трогало.

– Господи, Сид, какой ужас! – вскричал Голд.

– Мы прожили там всего год, – продолжал Сид, – так что это повторялось не так уж много раз. Думаю, маме и папе доставалось не меньше, и от евреев в том числе. Многие из тех, кто обосновался там раньше, вообще не желали нас там видеть. Я помню, что каждый год мы переезжали на новую квартиру. Все так делали. Новый хозяин обычно делал косметический ремонт и давал скидку на первый месяц. Не знаю, почему хозяева не давали ежегодных скидок нам как постоянным съемщикам, ведь те, кто въезжал туда после нас, получали эти льготы, но так уж там было заведено, и в конце года мы снова переехали и поселились в еврейском квартале, а я пошел в школу. Наверно, я говорил по-английски с очень смешным акцентом, но я был слишком глуп и не понимал этого, пока другие мальчишки и девчонки не стали меня дразнить. Но даже и тогда я не сразу догадался, что они дразнят именно меня. Я только знал, что они начинают как-то странно говорить, когда я появляюсь, а потом я тоже стал говорить на их лад, передразнивая то, как они дразнили меня.

Жалость еще сильнее сдавила горло Голда, и он почувствовал, что и его глаза наполнились слезами. – Господи, Сид, представляю, что ты чувствовал, когда догадался, когда понял!

– Да нет, ничего страшного, – сказал Сид. – Наверно, многие из нас говорили со смешным акцентом. Я помню, что вначале мне приходилось трудновато, потому что я никак не мог сообразить, как нужно есть в большую перемену. Мама давала мне с собой на ланч сэндвич и яблоко в бумажном пакете, но мне почему-то втемяшилось в голову, что на ланч я должен ходить домой, как в первой школе. Я не знал, где я должен был есть, а жили мы тогда далеко от школы. И вот каждый день в перемену я бегом бежал словно бы домой на ланч, а на самом деле, пробежав пару кварталов, прятался где-нибудь неподалеку и, съедая свой ланч, смотрел, как снуют туда-сюда поезда метро – с Кони-Айленда на Манхэттен.

– Один? Ты не мог спросить у друзей? Тебе никто не сказал?

– У меня не было друзей, – сказал Сид. – У меня, считай, не было никаких друзей, пока мы наконец не переехали на Кони-Айленд и не осели там. А потом как-то раз, наверно, это был какой-то очень дождливый или снежный день, я не смог выйти на улицу и тогда увидел, что остальные дети едят ланч в школе или в школьном дворе, а потом остаток часа играют во дворе или в спортивном зале.

Сердце Голда обливалось кровью.

– Какой кошмар, Сид. Наверно, ты был ужасно одинок.

– Я не был одинок.

– Но ты, наверно, очень расстроился и смутился, когда узнал.

– Да нет, я не расстроился и не смутился, – упрямо возразил Сид, а потом порылся в памяти, словно взвешивая вырвавшийся у него ответ. – Нет, наверно, я не был одинок, малыш. Все было как бы новым и интересным, я не знал, что вот это вот – хорошо, а это – плохо, мне вроде как нравилось и то, и другое. Мне нравилось играть в школе и смотреть на других детей и мне нравилось уходить и съедать ланч где-нибудь рядом с путями метро. Я могу тебе рассказать один смешной случай – это было на пароходе по пути сюда. На пароходе было ужасно грязно, шумно и полно народу, и я почти все время боялся. Первые дни официанты вместе со всякой едой разносили апельсины. Понимаешь, до этого мы никогда не видели апельсинов, не думаю, что они были в деревнях, где мы жили, и я даже прикасаться к ним боялся.

– Ты никогда до этого не видел апельсинов? – вставил Голд.

– Там, где мы жили, их не было. И вот мама заставила меня попробовать кусочек, мне понравилось, и я захотел еще. Но к следующий еде апельсины уже кончились, и мне ничего не досталось.

– Все кончились? – скорбно повторил Голд. – Господи, Сид, какой же ты бедняга. Тебе не достался апельсин? И раньше ты никогда их не видел?

– А где нам их было увидеть? – ответил Сид. – Никто из нас не видел. Ни бананов, ни ананасов, ничего такого.

Голд все никак не мог поверить.

– А как на идише будет апельсин?

– На идише? Апелшин.

– Ананас?

– Ананаш.

– Банан?

– Бенен. В нашем языке не было таких слов, Брюс. Неужели ты не понимаешь? Ведь это все тропические фрукты. Бедная мама только в Нью-Йорке впервые попробовала мандарины. Они ей так понравились.

– О папе… я тебя хотел спросить про него еще кое-что.

– Я знаю, о чем, – сказал Сид, встретив его взгляд. – Но я не хочу, чтобы ты писал об этом.

– Папа хотел стать певцом. Он решил, что он певец, да?

– Да. В одночасье. – Скорбно кивая и вздыхая, словно эта пытка все еще продолжалась, Сид продолжал. – Я думаю, маме это дорого обошлось. Это был единственный случай, когда она ему возражала. Он хотел ездить по всему Бруклину и петь на свадьбах и на конкурсах любителей. Возомнил вдруг себя профессиональным певцом. Он пел целые дни напролет. Для всех. Он начал всем подряд говорить, что он знаменитый певец.

– В своей портновской мастерской?

– В своей портновской мастерской.

– А он и в самом деле был чертежником, торговцем утилем, импортером и брокером на Уолл-стрит?

– Папа много чем занимался, – уклончиво ответил Сид, потирая себе ухо. – Может, он и был чертежником и импортером. Я этого просто не помню. Но он занимался хлебом, готовым платьем, кофе и мехами до того, как попал в эту механическую мастерскую и кожаный бизнес. В кожах он знал толк.

– Но тебе тем не менее пришлось его выкупать, да?

Этот вопрос усилил замешательство Сида.

– Нет, малыш, это было не совсем так. Он знал толк в кожах, но ничего не смыслил в бизнесе. Я просто помог ему все организовать.

– Вранье это все, Сид. Ведь ты за все заплатил, да?

– Нет, малыш, клянусь тебе. Его бизнес стоил немалых денег. Я просто свел все его имущество воедино и нашел человека, который захотел приобрести все это, а потом я посоветовал отцу так вложить большую часть денег, чтобы он мог получать пожизненную ренту, чтобы у него всегда был приличный доход и он ни от кого из нас не зависел.

– А что с его пением?

– Бог знает, с чего это ему взбрело в голову, Брюс. – Сид снова несколько раз ностальгически кивнул. – Ни с того ни с сего. Как гром среди ясного неба. Больше не нужно трудиться. Здрассьте, я мистер Энрико Карузо. Он даже ходить стал как-то по-особому, закинув назад голову, выпятив грудь и прижимая руку к сердцу. Он хотел выступать на сценах кинотеатров на Кони-Айленде и петь в водевилях. А знал он от начала до конца всего несколько песен на идише. Он писал на радиостанции, пытался пролезть в «час для любителей» и даже хотел попасть на прослушивание в Метрополитен-Опера. Он хотел заявиться туда собственной персоной. Потом он хотел попасть на радиовикторину мистера Энтони, надеялся, что ему там позволят спеть. Он выдумывал задачки и посылал их туда. Сейчас вроде смешно об этом вспоминать, но тогда нам было не до смеха. Мы все боялись. Мы думали, он по-настоящему свихнулся, и не знали, что делать. Нам приходилось удерживать его, сжигать приходившие ему письма и прятать деньги, чтобы ему не на что было ездить. Мама и девочки с ума сходили. Он сообщил всем родственникам в Нью-Джерси и Вашингтон-Хайтс и всем соседям по кварталу, что он знаменитый певец, и целыми днями давал сольные концерты всем, кто только готов был его слушать. Он хотел выступить в моей школе. Ты, наверно, помнишь кое-что из этого. Может быть, у него мозги повредились от пара гладильной машины. Не знаю, как это прошло, но это прошло; думаю, потому что началась война, Вторая мировая; он оказался в механической мастерской и забыл о пении. Ты, наверно, заметил, он никогда об этом не вспоминает. Знаешь, Брюс, мне нравится так вот с тобой разговаривать. Давно мы не завтракали вместе и не разговаривали, да?

– Ну, это не только моя вина, Сид, – сказал Голд. – Обычно ты не очень-то любишь много разговаривать. Ты, наверно, временами жутко меня ненавидел, да?

– Ненавидел? – У Сида внезапно перехватило дыхание и он метнул на Голда быстрый взгляд. Лицо его побледнело. – Ну почему бы мне тебя ненавидеть? Нет-нет, Брюс. Я тебя никогда не ненавидел. Я всегда очень гордился тобой.

– А помнишь, ты как-то раз потерял меня, а, сукин ты сын? – со смехом напомнил брату Голд. – Как ты мог потерять такого маленького?

Сид залился краской.

– Я знал, что тебя найдут. Там рядом был полицейский, и я велел тебе подойти к нему. Потом я сам подошел к этому полицейскому и сказал, что, похоже, малыш потерялся. Знаешь, тебе бы и вправду нужно постараться почаще заезжать к Эстер. Она очень переживает, хотя и не показывает вида.

– Я постараюсь, – соврал Голд. – Сид, ты, наверно, здорово злился на меня, да?

– Да нет же, Брюс, – сказал Сид. – С какой стати? Я всегда очень гордился тобой.

– Мне было так легко жить после того, как тебе приходилось так трудно. Я получал хорошие отметки в школе и смог поступить в колледж.

– Я рад, что мы смогли послать тебя учиться, – сказал Сид. – Нет, против этого я ничего не имел.

– А тебе было противно нянчиться со мной? – мягко спросил Голд. – Я был младшим в семье, и все со мною носились. Сид, я не обижусь, если ты скажешь «да». Родственники подчас питают неприязнь друг к другу и за вещи куда менее серьезные.

– Нет, мне не было противно. – Сид говорил, слегка отвернувшись от любопытного взгляда Голда.

– А сейчас ты мне завидуешь, Сид? Ну хоть когда-нибудь? Изредка?

– Я очень горжусь тобой.

Голд расслабился.

– А как ты помирился с папой, когда вернулся из Калифорнии?

– Я это хорошо помню, – задумчиво ответил Сид с таким видом, будто воспоминания доставляли ему удовольствие. Глаза его опять затуманились. – Я сошел с троллейбуса на Рейлроуд-авеню и пошел по улице. Помнишь, раньше ходил троллейбус из Нортон-Пойнта. В тот день меня никто не ждал, но мама смотрела из окошка, как папа гуляет с тобой, и первая меня увидела. Папа был с тобой на улице, вы играли в новую игрушку, которую он тебе купил, кажется, это был заводной самолетик, и он даже летал. Папа посмотрел на меня. Я сказал: «Привет». Наверно, я был здорово грязный. Он сказал, чтобы я шел наверх и принял ванну, вот, пожалуй, и все.

– И даже руки друг другу не подали? – с болью в голосе спросил Голд. – Не поцеловались? Не обнялись?

– Никаких поцелуев, никаких объятий, – покачал головой Сид. – А потом мама долго еще шутила. «Когда приезжаешь из Калифорнии, – говорила она, – нужно принять ванну». – Сид задумчиво улыбнулся. – Она была так рада моему возвращению.

Но Голду не давала покоя другое удивительное обстоятельство.

– Он купил мне игрушку? – воскликнул он. – Он играл со мной на улице?

– Конечно, – не задумываясь ответил Сид. Он тихо откашлялся. – Папа тебя обожал, когда ты был маленький. Это к нам, к остальным, он плохо относился. Это мы не могли тебя выносить.

– Значит, ты все же не любил меня, – упрямо гнул свое Голд. – Ты только что признался, что не мог меня выносить.

– Да нет, – мягко возразил Сид. – Я всегда тебя любил. Я всегда тобой гордился.

Жалость заставила Голда угомониться, и он прекратил попытки развязать запутанные узлы уклончивых ответов Сида. Он чувствовал, что его от старшего брата отделяют целых пятнадцать лет жизни и тысяча лет житейской мудрости. И, может быть, единственное, чем они были похожи в это мгновение, так это общей для обоих горечью. Сид был гораздо сложнее, чем казалось, гораздо сложнее, но тайна, хранящаяся в его душе, так навсегда и останется нераскрытой за щитом отрицаний, и Голд уже не предпримет попыток пробить этот щит.

– Сид, отчего умерла мама?

– Ей плохо сделали операцию, – сказал Сид с надрывающей душу улыбкой, неуместной на лице, искаженном болью и горькими воспоминаниями. – Это не имело никакого отношения к ее щитовидке. Она умерла в больнице Кони-Айленда. Ей сделали простую операцию на желчном пузыре. Но ночью швы разошлись, а утром она умерла от кровотечения.

– Почему я ничего этого не помню? – сказал Голд. – В доме наверно было много криков и слез, когда сидели шиву[127]127
  В доме наверно было много криков и слез, когда сидели шиву? – Шива (в переводе с иврита – «семь») – траур по умершему; в течение семи дней родные и друзья умершего остаются дома и сидят на низких стульях, что должно увеличивать душевную скорбь.


[Закрыть]? У нас было столько дядюшек и тетушек и столько соседей.

– Тебя там не было, – сказал ему Сид. – Уходя на операцию, она взяла с нас слово, что если с ней что-нибудь случится, тебя и Джоанни отправят куда-нибудь из дома, пока все не закончится. Она не хотела, чтобы младшие дети видели это. Она думала, это вас напугает. Знаешь, в этом была вся мама.

– А на похоронах я был? Я совсем не помню.

– Не помню.

– А ты когда-нибудь бываешь на кладбище? – спросил Голд. – У нее на могиле? Мне никогда не приходило в голову пойти туда.

– Нет, мы теперь там не бываем, – сказал Сид, и на его лице появилось виноватое выражение. Пальцы его играли с пустым стаканом из-под виски. – Раньше ходили, по крайней мере в Родительский день, но я уже не помню, когда это было в последний раз. Мне теперь Гарриет не заставить пойти, и детей тоже, даже если бы я и захотел. И папу тоже не заставить. Раньше я пытался его уговорить. Знаешь, есть такой обычай. Когда приходишь, ты должен оставить камушек на могиле, как знак того, что кто-то здесь бывает и ты все еще помнишь. У бедной мамы на могиле лет тридцать-тридцать пять никто не оставляет камушков. Ты придешь на обед к Эстер в эту пятницу? Для нее праздник, когда ты приходишь.

– Постараюсь. Мы непременно придем. А ты не будешь надо мной издеваться?

– Как? – Лицо Сида изобразило удивление. – Я над тобой не издеваюсь.

Голд снисходительно улыбнулся, словно неисправимому ребенку.

– Хоть раз не говори о науке или природе и не делай философских обобщений. Договорились?

– Договорились, – согласился Сид. – Не знал, что тебя это так волнует. Иногда мне просто больше не о чем говорить, вот я и говорю всякие глупости. Я тебя поставил в неловкое положение перед этим издателем? Извини, если так.

– Либерман? Он не в счет.

– Извини, если поставил.

– Не поставил, – сказал Голд. – Ты с ним хорошо говорил. А другой знал, что ты валяешь дурака, и, наверно, ему это понравилось.

– Иногда я забываю, что ты важная персона и что я должен вести себя прилично, когда с тобой твои знакомые.

Голд тепло рассмеялся.

– Все в порядке, Сид. И не такая уж я важная персона.

– Да нет, важная. Мы видим твое имя в газетах. Ты самая важная персона, какую мы знаем. Это было здорово, малыш.

– Да, Сид, и давай повторим это поскорее, – сказал Голд, не сомневаясь в том, что они никогда больше не будут сидеть вместе за ланчем.

– Так я тебя увижу у Эстер в пятницу? – спросил Сид, когда они поднялись. Казалось, для него это очень важно.

– Если ты обещаешь не дразнить меня и не издеваться. Обещаешь?

– Я не буду тебя дразнить. Обещаю. Клянусь тебе.

– Тогда я приду.

– ЛИЛИИ, – сказал Сид в пятницу у Эстер, обращаясь только к Голду.

– Что лилии?

– Полевые лилии.

– Ну, и что с ними такое?

– Они не трудятся и не прядут[128]128
  Лилии… не трудятся и не прядут. – Неточная цитата из Библии: «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут» (от Матфея 6:28).


[Закрыть].

– Ну и что?

– Вы только подумайте, – взорвался вдруг Сид повелительным ветхозаветным ревом, обращаясь ко всем сразу; довольно безобидный тон, каким он начал развивать эту тему, сразу же вызвал у Голда предчувствие надвигающегося кризиса. – Полевые лилии, они тебе не трудятся и не прядут. И все же природа, или Господь сделали так, что им достаточно питания, и они растут каждый год, и каждый год цветут.

– Сид, ты же обещал, ты мне клялся, – закричал Голд. Раньше, до этого мгновения, он даже не понимал, что бездна человеческого падения может быть воистину бездонна.

– Это просто мысль, – кривляясь, проскулил Сид со смиренной кротостью без вины виноватого, претерпевшего только что жестокую обиду.

– Отличная мысль, – радостно заявил отец Голда. – Из уст моего любимого сына.

– И из Библии, – злобно пробормотал Голд. – К тому же перевранная.

– Как она может быть перевранной, если она из Библии?

– Ее переврал Сид, а не Библия.

– Он ведь и в Бога-то не верит, – нанес ответный удар отец Голда, обращаясь к остальным и издевательски фыркая. – Эй, идиот, если Бога нет, мистер Умный Политик, то откуда же взялась Библия?

– Ты должен больше слушать своего отца, – посоветовала мачеха Голда. – И тогда, может быть, ты тоже станешь его любимым сыном.

– Как я могу его слушать, – сказал Голд, – если он только и делает, что обзывает меня по-всякому? Он меня не любит. Он меня никогда не любил.

– Я тебя тоже не люблю, – вежливо сообщила мачеха Голду. – Ты обожаешь деньги и лебезишь перед теми, у кого они есть. Ты жаждешь успеха. Вот было бы смешно, – прокудахтала она, и сатанинское коварство сверкнуло в ее глазах, – если бы он оказался твоим ненастоящим отцом и ты все эти годы выслушивал его выговоры ни за что? Вот было бы смешно, если бы ты оказался даже не евреем? Ведь ты даже ни языка, ни праздников не знаешь, да?

Голд выбрал стратегию молчания.

– Пиренейский, – сказал Сид, когда стало казаться, что молчание будет вечным, – единственный из известных языков, в котором нет слов «правый» и «левый».

После минутного возмущенного молчания, Голд обнаружил, что это дурацкое заявление не оскорбляет его разум, и устало улыбнулся, поняв вдруг, что, вероятно, никогда больше не найдет в себе сил рассердиться на Сида. Может быть, Сид и прав. А может быть, голова у Сида набита всякой чепухой. Воображение Голда зашло так далеко, что он даже начал думать о каком-нибудь горце, живущем на границе между Испанией и Францией; очень может быть, что существуют какие-то изолированные деревеньки, к обитателям которых вполне применимо сказанное Сидом. А может быть, где-нибудь далеко, на островах Тихого или Индийского океана, обитают люди, которые называются Пиренеями или пиренейцами, Голд даже в этом не был уверен – ведь обитают же в других местах говорящие на своих языках португальцы и японцы. Нет, пусть кто-нибудь другой поднимет эту перчатку, решил он, брюзгливо говоря себе, что в Вашингтоне к нему относятся с бо́льшим уважением, чем здесь, где его ни в грош не ставят.

– Как же они знают, куда идти? – спросила Эстер после паузы, во время которой в голове Голда мелькали эти сбивчивые мысли.

– Знают, – сказал отец Голда.

– А как же они сообщают о направлениях? – спросила Ида.

– Сообщают, – сухо ответил Голд, пытаясь заставить себя не раздражаться, и его отец бросил на него взгляд, полный крайнего удивления и даже восхищения, словно и не предполагал услышать такую мудрость из столь ненадежного источника.